На задворках распятой страны - кн. 2 (30. 10.2016)


(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

 

Яков Иккес

 

Книга вторая – часть вторая

гл. 9

 

редакция:

 

Антонины Шнайдер-Стремяковой

 

Не знаю отчего, но, вопреки мрачным прогнозам о моей болезни, я стал быстро поправляться. С тех пор прошло более полувека, но никаких осложнений я не чувствую. Слышал, что даже при современной медицине многие, чтобы избавиться от желтухи, за большие деньги покупают и поедают вшей. Вот я теперь и думаю: "Что же помогло мне в те времена, когда даже медсестра, не говоря уже о стационаре, находилась в Аккуле за 80 км? Быть может, те вши, что поедали меня поедом? Или тот самогон с солью в Уюке? А, может, та незнакомая бабка, которая пошептала на выдолбленную сахарную свеклину, в которую меня заставили помочиться, а затем повесили в дымоход нашей землянки?" Мне тогда сказали, что по мере того, как она будет высыхать, болезнь будет отступать. Болезнь постепенно отступала, мясо на костях нарастало, ногти розовели и зрачки глаз принимали свой естественный цвет. Это радовало и пугало. Ночью снились кошмары, днем я вздрагивал при одном воспоминании о пережитом «трудармейском» аде. Мучили и многочисленные ходоки со всей округи. Люди хотели узнать о своих, об этой злополучной «трудармии», куда их упекли под видом мобилизации в армию через военкомат. Но что я мог рассказать этим бедным, убитым горем людям.... Обманывать, что все хорошо? Добить их правдой? Лишить надежды? Ждать на счастливый исход! Нет, я этого сделать не мог... Я больше отделывался молчанием и отговаривался тем, что основное время провел в Чуйской больнице. "Как видите, болел," - разводил я руками. Только жене дяди Феди, Гокк Юлии, примчавшейся из Сардалы, рассказал правду. Но тут же обнадежил, что познакомил его с медичкой-казашкой, которая помогла мне выбраться. Что она пообещала ему помочь.

- Тетя Юля, эта казашка родня Думчебаю, она помогла мне, поможет и дяде Феде, - успокоил я ее. - Она мне сказала, что в январе намечается большая комиссия из облздрава. - Выживут! - убеждал я тетю Юлю и других пришедших с нею. " Выживут ли?" - думал я, вспоминая последние дни пребывания на 193-ем, потухший взгляд ребят и девчат, уходящих в зиму 1944 года, и сердце сжималось от страха за них. Тихо плакали женщины, плакал с ними и я. Но что были наши слезы в этом море людского горя и слез? Чем я мог помочь этим бедным женщинам, которые ждут не дождутся весточки о своих.?

Я ведь знал только тех, которые были со мной в Кускудуке. Но нет и не было известий от Вольфовских ребят Виктора, Якова, Ренгольда, от Фрик Давидки, Вернера Роберта, Вернера Андрея, Бадт Адама, Гокк Карла, которых забрали уже два года назад - в январе 1942го. Где они? Что с ними? Их семьи здесь. Все ждали от меня правды. Но..... Наступал новый 1944 год, а вместе с ним, возможно, новая мобилизация подраставшей молодежи. Что тогда?... Снова в пекло?

 

В феврале я уже по заданию председателя колхоза кузнечил в колхозной кузнице. Но гарантии, что меня, выздоровевшего, не упекут туда же, у меня не было. Я мучительно искал выход. Мысль о том, что в Уюке все механизаторы и рабочие МТС получают бронь, не покидала меня. Я тайком, под видом привести из МТС нужную железку, на своем Жоржике уезжал туда прощупывать почву. Выручила знакомая трактористка Карашашь. Она завела меня к директору МТС и рассказала ему о моих "способностях."

- А сейчас что делаешь в колхозе? - спросил он, поднимаясь из-за стола.

- Кузнечу в колхозной кузнице.

- Но-но! Кузнец у нас классный!

- Я знаю. Каист дядя Яша. Я у него учился кузнечить.

- Карашашь, как ты думаешь, примем мальчишку?

- Отличный будет механизатор! И бронь нужна,- поспешила она.

- Примем и бронь сделаем! - сказал директор гордо. - Нам механизаторы во как нужны! - и приложил ладонь к горлу. - Фронт же надо кормить! Немцы хорошие механизаторы. Я знаю! - улыбнулся он.- Вот вам записка, бегите к Калужину Захару Семеновичу.

- А кто этот Калужин? - спросил я Карашашь, когда попрощавшись с директором, мы помчались в ремонтные мастерские.

- Старший механик МТС. Хороший человек! Он очень уважал моего мужа, - сообщила она. - Я уговорю его. Он найдет тебе работу

- А-а, Карашашь! - обрадовался Захар Семенович, когда мы нашли его на нефтебазе. - Как дела? Здоровье... Что от мужа слышно? - интересовался он живо. - А этого конопатого ты откуда выкопала?

- Вот Заке (Захар), от директора, - она протянула ему записку.

- Вот тебе ведро, вон лейка. Пока мы будем говорить, заправляй автомобиль, - приказал он мне.

Пока я из подземной цистерны, как из колодца, веревкой черпал горючее и заправлял полуторку, они о чем-то переговорили, посмеялись, пожали друг другу руки и Карашашь, сияя, сказала:

- Все Яшке! Едешь с Семеновичем в Аккуль помощником шофера!

Я не успел опомниться, как из кабины раздалась новая команда:

- Яша, крутани за рукоятку. Да побыстрей, опаздываем в банк!

- Ночевать будешь у нас! - только успела крикнуть Карашашь, и мы помчались к конторе, где нас у порога ждал главный бухгалтер МТС, как мне показалось женщина лет 25-ти, среднего роста и худющая, как лещ.

- Это теперь мой помощник. Знакомьтесь! - сказал Захар Семенович, когда мы с ней втиснулись в кабину. Я пожал ей руку, и назвал свое имя.

- Антонина Сергеевна! - произнесла она высокомерно, чуть картавя.

В банк мы успели. Пока Антонина разбиралась в банке с бумагами и получала зарплату рабочим, Захар Семенович записал мою фамилию, имя отчество, год рождения и пошел в военкомат за бронью. Нудно и долго тянулось время. Я сидел в кабине и трясся от страха. "А вдруг! А вдруг разоблачат мой побег и тогда.?... Я смотрел в сторону военкомата в ожидании немедленной растравы. Но ничего подобного не случилось. Захар Семенович появился в дверях военкомата один и издалека потряс бумагами, показывая, что все в порядке. На обратном пути Антонина и Захар Семенович выпили бутылку водки за успех в банке, и мы, веселые и счастливые, прибыли в Уюк к закату солнца. Я был на седьмом небе от счастья.

В тот же вечер я посетил вечеринку молодежи, где познакомился с русскими девчатами - Марией, Надей, Дусей Еременко, Валей Ивановой, Женей Кузнецовой Они были моего возраста и старше, но их почему-то никто не тревожил на разного рода принудработы и трудармию, как нашу молодежь. Кучковались с ними и Бургардт Мотька и Мария. Вели они себя высокомерно, начитанно. Пели фронтовые песни, непонятно как проникавшие в их альбомы и, конечно, проклинали немцев, всячески восхваляя героизм русского народа и "горячо любимого" товарища Сталина. Мотька и Мария рассказали им, что мы росли вместе, учились в русских школах, а к ганцам в НемПотаповку попал случайно перед войной. Это ускорило мою адаптацию. Принял меня, как своего и Миша Еременко, брат Нади и Дуси, мой ровесник.

Так начался новый виток моей жизни в Уюке, будущей родине моих сладких детишек. Здесь переплетутся судьбы потаповцев с судьбами многих депортированных немцев со всего Советского Союза. Здесь родится новое поколение без вины виноватых. Виноватых только за то, что посмели родиться в России от немцев – не важно, что мать была русской или другой национальности.

- Домой больше не поедешь. Завтра приступишь к работе. Будешь молотобойцем у Каиста. - сказал Захар Семенович. - За матерью пошлем полуторку. Повестка военкомата о твоей мобилизации уже передана в ваш сельский совет. Жить будете пока у Бургардтовых, в общем бараке, они собираются уезжать. Мотя выходит замуж за какого-то вояку из города и, наверно, заберет мать. Ты понял, Яша?

- Понял, Захар Семенович !

 

Воды текут и текут по земле. По небу бегут и бегут облака. Летят и летят, наперекор осенним и весенним ветрам, странствующие и перелетные птицы. Неисповедимы пути-дороги горьких страданий степного бурьяна перекати-поля. Только случайно возникший на его пути овраг или заросли тамариска, здания какого-нибудь заброшенного селения, вдруг остановят его бег, и он, наконец, сумеет передохнуть от своего властелина-ветра, растеряв на своем пути все нажитое. Так и без вины виноватые потаповцы, гонимые властелином - Советской властью, растеряв все нажитое, теперь уцепились за Уюк, как за последнюю возможность выжить, сохранить свою веками сложившуюся самобытность и не раствориться в окружающем их незнакомом мире. Они, наивные, брошенные на произвол злой судьбы, еще ждали чуда. Ждали, что их властелин опомнится, признает свершившееся ошибкой и вернет их на родину к родным очагам. И они, наверно, правильно делали. Ведь как только надежда умирает, человеку уже больше нечего делать на этой земле. Как же мне описать, где найти такие слова, чтобы рассказать потомству о страданиях, беспросветной нищете, незаслуженно выпавшей на долю нашего народа. Сейчас зима 1944-го. Уже третий год, как разоренные и выброшенные из своего жилья обездоленные люди группами и в одиночку скитаются по казахским аулам за тысячи километров от родины, от насиженных мест. Бесплатно работая в колхозах, на строительстве дорог, рытье каналов, они поизносились до такой степени, что в своих латаных-перелатанных одеяниях были похожи на огородные пугала. Последние, еще что-то стоявшие вещи обменивались на кусок лепешки или килограмм зерна. Пережить зиму было единственной мечтой людей, а там тепло, в ход пойдут черепахи, суслики, тушканчики и разные съедобные травы. И детишкам, сидевшим безвыходно на нарах, станет легче. Голые и босые, они сумеют найти пропитание у добродушных казахов или на рыбалке, охоте. А сейчас они сидят в землянках, завернутые в лохмотья, не смея высунуть носа на заснеженный морозный двор в ожидании того, что подаст им голодная мать. Безотцовщина. Многодетные семьи. Не успевшие уйти на тот свет старики и старухи влекли жалкое существование. Единственной надеждой выжить была женщина-мать. На ее голову свалилась неимоверная тяжесть тех лет. Переживания за пропавших без вести мужей, забота о сохранении семьи, неимоверные рабские принудительные работы, постоянный страх, что ей самой придется оставить детей, стариков и разделить участь «трудармейцев» - выматывали последние силы. Днем она от зари до зари работала, вечером, чтобы согреть детишек, тащила на своем горбу домой топливо, ночью при свете коптилки ухитрялась прясть и вязать чулочки, носочки, и шить обувь для всей семьи. Ко всему этому не было тазика, чтобы помыть ребенка или самой подмыться. Даже при наличии денег негде было купить спичек, мыла, соли, ваты или кусочек бязи. Не было ни врачей, ни лекарства, ни медпункта.

На_задвоках – na_sadworkach

Разбросанные по 30-ти аулам района мелкими группами и отдельными семьями, люди только через пару лет поняли бесперспективность своего существования. Уюк им казался далеким светом в конце туннеля, а директор МТС, как ангел-избавитель, ниспосланным с небес самим богом. Сюда они потянулись нищими и потрепанными, неся на своих плечах детей, стариков и жалкие пожитки. Здесь оказался и я после возвращения из концлагеря НКВД под названием „трудармия.“

 

Книга вторая – часть вторая

 

Изгнаны навечно

 

гл. 1

 

Середина февраля. Обещание послать автомобиль за матерью в Кенес Захар Семенович выполнить не сумел. Единственная кузовная автомашина не успевала подвозить из города горюче-смазочные материалы (ГСМ) и запасные части на ремонтные работы. Я жил у Карашашь, в соседнем ауле Коктубе и целый день в кузнице МТС «дубасил» огромным молотом по раскаленному железу. Кузнец, неимоверной силы мужчина, Яков Каист, поигрывая ручником, посмеивался надо мною:

- Жирку после трудовой-то поднабрал, а силенок маловато!

- Ничего, дядя Яша, мы не то видали! - парировал я, задыхаясь. - Вам легче подставлять раскаленную железку и указывать молоточком, куда бить. Будет и на нашей улице праздник!

- Ну, ну! Становись за горн, а я помахаю молотом.

- А-а! Дуй, куй, бей, давай углей, кузнецу мети, за водой беги! Давай, давай, дядя Яша! Бей, пока железо не остыло! - острил я, декламируя стишок про молотобойца.

От силы его удара раскаленное железо не только не остывало, оно еще больше раскалялось. Конечно, все сложные детали ковал он сам с превеликим мастерством. А мастер он был большой, потомок немецких колонистов, старинных мастеров кузнечного дела.

- Ты, Яша, когда думаешь мать перевезти? - спросил он однажды.

- Да я хоть сейчас! Калужин полуторку обещал, да вот...

- Я вот что предлагаю. Бричку видишь за кузницей? Она из заготскота. Меня их начальство просило ее отремонтировать. Отремонтируем вечерами, попросим у них же лошадей, и за ночь перевезем оставшихся там наших родичей и твою маму с тетей Фрик. Думаю, что на этого шофера, пьяницу Далматова, рассчитывать гиблое дело.

Через неделю мы по весенней распутице, преодолев Талас по льду, везли в Уюк четыре семьи горемычных немцев. Детей и стариков везли в телеге, а сами пешком. Ярко светила луна. Опрокинутое над нами конопатое небо освещало нам путь матовым светом. Легкий ночной морозец, сковав подтаявший днем снег, хрустел под ногами и колесами брички. Детишки, завернутые в тряпье, изредка хныкали, давая знать, что они живы. Я, стуча рваными кирзовыми ботинками о смерзшуюся наледь дороги, шагал за толпою женщин и мельком, сквозь разрывы мыслей, прислушивался к их похожему на бред разговору:

- А я слыхала от Учаральцев, что война к весне кончится! - неутомимо судачила моя тетка Мина. - Фашистов не то миллион, не то пять взяли у плен у Сталинграде... Гитлера свои же немцы убили бонбой! Так он - антихрист покдятый, воскрес из мертвых, только штаны сильно порвало да яйца оторвало...

- А-а! - насторожились все, приостановившись.

- Да слушайте ее, болтовню! Из пальца, наверно, высосала!

- А еще сказали, - продолжала она, вытирая двумя пальцами пену у рта. - У Джанбуле, на той площадке, где нас высадили, когда везли сюда, уже готовится шалон для отправки нас домой.

- Неужто Бог сжалился над нами! - заголосили бабы.

- И скотинка, наверное, бродит там одна-одинешенька!

- Я ведь дом замкнула, а погреб остался открытым, забыла! - горевала тетя Фрик. - А ведь столько копченого шпика, колбасы, картошки осталось.

- Колодец надо было накрыть! Нанесет туда ветер разной дряни.... Долго чистить придется, - забеспокоилась Вернер Амалия.

- Крыши домов и дворы, небось, позарастали лебедой да перекати-полем, что и не пролезешь. Вот будет делов-то-о! - шумела моя мама.

- А кошки да собаки, наверно, совсем одичали! - вмешалась в разговор тетя Роза, жена Каиста. – Небось, и своих хозяев не признают, когда вернемся? - Если повезут весной, то к лету полуголыми дотянем, пожалуй!

- Надо экономить хлеб и запасаться сухарями.

- Пшеницы нажарить и талхану (муки) казахского намолоть.

- И курту казахского напастись.

- А как же с нашими мужиками -то?

- Да, небось, отпустят или прямо с фронта домой привезут?

- Ну да! Прямо в теплую постель привезут ваших мужичков и между ног вам положат! - вмешался до сих пор молчавший дядя Яша. - Домой им захотелось. Да там из соседних русских и калмыцких сел начали тащить еще при нас... Там за три года, наверное, от нашего добра и следа не осталось. Хорошо, если от домов еще стены стоят! А они размечтались: шпек, колбаса, кошки, собаки, колодец! Да лучше подумали бы, как зиму пережить в Уюке да детишек сохранить. Там ведь рядом казахов нет, чтобы попросить кусочек лепешки или подзаработать на пропитание...

Все враз притихли. Под ногами шуршала наледь. Скрипели и постукивали в колёсах ступицы. Пофыркивали торопившиеся на отдых лошади.

Где-то вдали, надрываясь, выли шакалы, от легкого ветерка шелестели камышовые джунгли. С опрокинутого на нас звездного неба упало несколько звездочек, оставляя длинный яркий хвост. Прямо перед нами висел молодой, звонкий, сверкающий гнутым лезвием месяц и ронял на землю, на нас бездомных, без вины виноватых, таинственный свет. "Эх, дядя Яша! Ну, зачем ты прервал этот милый сердцу разговор? - подумал я, очнувшись от приятных воспоминаний далекого озорного детства. - Ведь эти издерганные нерадостными буднями женщины были совершенно счастливы. Пусть всего лишь на время, что строили иллюзии на возвращение домой, в Потаповку. Пусть хоть на час, на несколько минут!.. Ну, зачем ты это сделал? Пусть бы оно, это счастье, продолжалось как можно дольше!"

Я и сам был счастлив, слушая их бредовый разговор. С непостижимой стремительностью проходили передо мною беспорядочные воспоминания. И, быть может, только сейчас,за какое-то неуловимое мгновение я впервые увидел всю свою ярко озарившуюся жизнь, увидел такой, какой была она на самом деле. А щедра она была, оказывается, на черные дни, на лишения, на беды и обиды, да поскупилась на счастье, запрятала от меня и последние похищенные этой проклятой войной радости. Сколько еще может эта жизнь швырять тебя из одной крайности в другую в твои 16 лет? Не успеешь приобрести друзей в одном месте, как тебя швыряют в другое место, разрывая по живому ростки человеческой дружбы. Вот и сейчас, побросав своих новых друзей, добродушных казахов под Ельбаем, как ночные воры, пробираемся в Уюк, не зная, что нас там ждет. Тревожно было на душе. Перед глазами стояли обиженные и тревожные взгляды провожавших нас аульчан:

- Покидаете нас, почему? - слышалось со всех сторон.

- Неужели чем-то не угодили?

- Ведь делили все поровну.....

- Может, опять их, бедолаг, куда-то отправляют?

- В сельсовете сказали, опять мобилизация. Бедный Якоб, только оправился и опять туда же. Ой-бай, ой-баяй! - голосила Ширинкул, вспоминая без вести пропавшего сына Амантая!

Плакали навзрыд и другие вдовушки по погибшим и пропавшим без вести мужьям. Обнимала меня и плакала жена Бота, а когда я шепотом спросил ее: "Жив ли он и где он сейчас?" - она шепнула сквозь слезы: «Живой! Там же!» Я понял, что он живет всё там же, на старых могильниках, где я год назад оставил его с женой.

Подъехавший на гнедой кобыле аксакал Думчебай одним окриком разогнал ревущих и причитающих баб, отозвав в сторонку Ширинкуль, что-то шепнул ей на ухо и, попрощавшись с нами, уехал.

- Когда все разойдутся, положите в бричку два мешка пшеницы из нашего резерва, что утащили летом с тока, - шепнула мне Ширинкуль. - Это поручение аксакала Думчебая. И ещё он велел передать, что если далеко вас не отправят и будет тяжело, возвращайтесь в аул.

Мучили слезы, стекавшие с пухлых щек Cаулешки. "Бежим, опять бежим! Почему бежим? От кого бежим?" - возникал вопрос, на который я не находил ответа ни в те далекие военные годы, ни теперь.

С раздвоенным чувством шагал я, спотыкаясь о наледь, вослед притихшей толпе женщин. Во мне боролось два противоположных человека: один из них, напирая на совесть советовал: вернись назад, в аул, к тем, кто приютил тебя в трудное время, готовых с тобою и сейчас делить последнюю краюху хлеба, другой требовал шагать без оглядки в Уюк. "Там ты получил бронь и будешь спасен от этой проклятой «трудовой», которую ты уже однажды испытал. Только там ты сумеешь встать на ноги и отблагодарить своих аулчан за их добро." И кто его знает, что случилось бы, если бы впереди не послышался лай уюкских собак, поставивших меня перед свершившимся фактом. Стало светать. До солнца было еще далеко, но небо на востоке начало бледнеть и медленно отделяться от земли. Редкие ночные облака разошлись. День нарождался чистым и ясным. "Пусть будет так! - подумал я в тоске - Если все сложится благополучно, я вернусь еще к вам. И не раз!"

 

Поселились мы в бараке у Бургардтовых, в той самой комнате, где они меня при возвращении из «трудармии» приняли на ночлег с русскими шоферами. Мотя в ту ночь познакомилась с одним из тех шоферов, вышла за него замуж и уехала в город. Мать с Марией переселились вскоре к Кате, и мы втроем с мамой и тетей Амалией стали, как нам тогда казалось, хозяевами огромной комнаты с деревянным полом и большим окном, обращенным на юг. Столов, стульев, кроватей и другой домашней утвари не было, и мы долго располагались прямо на полу. Пищу варили в помятом котелке, спали под одним латаным одеялом, согреваясь собственным дыханием. Топливом служили колючки, которые заготавливались женщинами в двух километрах за селом и доставлялись к очагу на собственном горбу. Воду носили из единственного колодца, выкопанного кем-то в центре села. Опыт выживания в экстремальных условиях, перенятый у кочевников-казахов за эти три года, оправдал себя с лихвой. Ждать помощи было не от кого. До Бога далеко, а правительству наплевать на наши нужды. Хоть передохните! Баба с воза - кобыле легче...

Уюк отличался от других аулов и сел тем, что в нём не было старожилов - ни русских, ни казахов. Все были приезжими - приблудными, репрессированными, и одинаково нищими. Упрекнуть было не в чем... Взять к примеру, русскую семью Еременко. Семьёй в восемь человек они жили в одной комнате - 16-ти квадратных метрах. На всех имели четыре, набитых соломой матраца и три изодранных одеяла. Кушали из одной миски, а ночью ходили по нужде в ведро, стоявшее у двери. В центре комнаты стоял длинный стол, сколоченный из неструганых досок и несколько скамеек с косыми ножками. Правда, личная одежда взрослых девочек: Марии, Анны, Нади и Дуси - резко отличалась от латаной-перелатанной одежды наших девчат. Они могли свободно выезжать в город и приобретать там, что им нужно - при наличии, конечно же, денег. А Миша и Ваня ничем не отличались от нас, голодранцев. Такими же нищими были и русские семьи Ивановых, Старостиных и других, заехавших сюда из Чалдавара вслед за первым директором Дуюновым. Прибывавшее из казахских аулов пополнение из числа немцев практически не встречало сопротивления и не чувствовало отчуждения. Каждый прибывающий устраивался в пустующем жилье, как мог.

Всеобщая нищета сближала людей. Знакомились удивительно быстро: пользовались у колодца одним ведром, одним тазиком для стирки, одним ручным камнем, чтобы смолоть зерно, одним кресалом,* чтобы разжечь огонь, и одним утюгом. Через неделю все знали нас, и мы знали всех. Из-за того, что я хорошо владел русским языком, я быстро получил признание русских семей и стал среди них своим. Как бы ни было трудно жить, мы, уставшие после трудового дня, творили свое молодежное дело. Собирались на вечеринки, танцевали под язык или под самодельную балалайку со струнами из размотанного стального троса. Мне было уже семнадцать. Конопушки с лица переместились на спину и, по мнению матери, я был самым, что ни на есть, красавцем. Только себе я по-прежнему не нравился. Посмотрю, бывало, в обломок зеркала на расплющенный, как у утки нос, на торчавшие на макушке, как у ежика, волосы, на серо-зеленые, как у кошки, глаза и мне становилось дурно. Одно воспоминание о четырех, как у козы, сиськах бросало в дрожь. "Как я летом буду купаться с девчатами? - беспокоился я сейчас. - А вдруг увидят... Что тогда? Засмеют эти выдры." Они на днях устроили мне такое, что по сей день вспоминать стыдно». Этот случай по-видимому, заставил меня на всю жизнь изменить свое легкомысленное отношение к женщине. А произошло вот что.

По соседству с нами, в том же подъезде, жила пожилая секретарь-машинистка с дочерью Женей года на два старше меня. Она при встречах рассматривала меня с неподдельным любопытством и улыбалась непонятной улыбкой, что приводила в трепет. Вечерами старалась всегда быть рядом. Учила незатейливым бальным танцам, а при ошибках прижимала к себе, обдавая пылающим телом, отчего меня бросало в жар. Я боялся этой бестии, и в то же время непонятное неиспытанное чувство влекло в ее объятия. Я, наверное соответствовал ее корыстному женскому замыслу -"изнасиловать," затем присвоить, как бездомного котенка. Но я настороженно, как пуганая ворона, держал дистанцию и не шел в ее расставленные путы. Это бесило ее и придавало новую энергию. Через несколько лет Дуся Еременко рассказала, что она, чувствуя свое бессилие, начала плести вокруг меня заговор.

- А такой ли он невинный? Выбражуля нецелованная! - жаловалась она девчатам. - И мать его, старая ведьма, не спускает с него глаз! Боится, чтобы его не поцеловали.

- Да ты чо, Женя! Зачем он тебе, такой молоденький? - обижались девчата. - Вон в мастерских сколько ребят твоего возраста и постарше: Дубе Оскар, Эрнст Редер, Саша Бродт, ты только присмотрись к ним, неважно, что плохо одеты и мазутом пахнут.

- Да-а! Там был один, порядочный, так его ваша Мария отхватила и воркует теперь вокруг него: Оскар, Оскар, Оскарик.. Дура ненормальная.... И остальные что-то вынюхивают около этой кобылы Шуры Ивановой. Муж на фронте, а она тут хвостом крутит. Ой, девочки! Сколько на фронте мужчин погибло! Наверно, все мы без мужей останемся... Разве только эта немчура достанется?

- Нет! Я за немца, хоть режь, не пойду! - категорически заявила одна из красавиц немок. - Я знаю и вычитала в одной книжке, что немцы по-настоящему любить не умеют. У них на уме только работа да война.

В те времена многие девчонки были такого мнения. Забегая вперед, могу сказать, что так она и поступила. Молодая, красивая, она отвергла предложение моё и других ребят, бросилась в объятия русскому шалопаю и искалечила всю свою последующую жизнь. Он не то что любить, он лупил ее, как сидорову козу, постоянно напоминая ей о ее происхождении.

Но вернемся к тому времени, когда надо мною сгустились тучи, когда молодая женщина готовилась отомстить мне за непокорность, за отверженную любовь. Будучи начитанной и побывав замужем (как потом выяснилось), Женя искусно руководила неопытными девчонками и учила их уму-разуму по своему усмотрению. Однажды под вечер она по секрету сообщила девчатам, что план готов.

- Думаю, нам удастся укротить этого недотрогу...

- А как? Что нам делать?

- Да очень просто, девочки. Ваша задача... Сегодня весь вечер не обращать на него никакого внимания. Он знает, что моя матушка уехала в город. Я постараюсь его завлечь после вечеринки домой. Вы же трое-четверо заранее прячетесь за ширмой у нашей печи.

- А потом? - мялись девчонки, не понимая замысла.

- Потом, потом? Потом, когда я закричу: «Не трогай меня!» выскакивайте из укрытия и кричите: «А-а, попался!» Вот смеху-то будет!

- Ва-а, и-и! - визжали девчонки от радости.

- Вот бы этот номер на сцене показать!

В тот вечер Женя была по-особому привлекательна. Она накрутила свои светлые волосы так по-городскому, что две завитушки свисали через виски по пухлым щекам, почти доставая уголки широкого рта. Украшали ее высокий лоб, огромные голубые, широко и чуть косо посаженные глаза, в которых подо льдом таился пламень. Прямой, не очень тонкий нос удивительно гармонировал с ее широкой улыбкой. Синяя легкая кофточка стягивала в обтяжку пышную грудь, короткая до колен юбчонка - плоский живот, пухлые ножки утопали в начищенных кирзовых сапогах.

- Во краля! - удивился Миша и шепнул мне: Яш, а Яш! Это она перед кем так нафуфырилась ?

Мы посматривали по сторонам, но, кроме нас двоих и еще нескольких голодранцев моложе нас, никого не было.

- Значит, ради тебя! - заключил Миша.

- А почему не ради тебя?

- Да ты же старше, и вижу по ее масленым глазам, кого она хочет. Действуй, Яш! Она сегодня одна дома. Баба что надо!

- Как - баба? Разве она...

- Да от Дуюновых ребят слышал, что она уже дважды была замужем. Да и старший сын Дуюнова Гриша обжимал ее перед уходом на фронт. Сам видел, как он таскал ее по сараям!

"Значит, так, красавица! Ты уже кое-что испытала. Я зря боюсь, что ты можешь на шее повиснуть. Сегодня же буду у тебя!" - подумал я и растаял под ее чарующей улыбкой.

До полуночи мы бесились, танцевали, играли в жмурки. Для нее, наверное, я сегодня был удивительно податлив, мягок, как гутаперивый мяч. Это соответствовало ее замыслу. По девчонкам я ничего не замечал. Все было, как обычно. Расходились не все враз, а по одиночке. А когда мы остались одни, она обожгла меня поцелуем и шепнула:

- Дверь будет открыта. Приходи ...

- Да пошли сейчас вместе!

- Да ты что, милый! А если мамка твоя нас заметит?

"О-о, мамка! Опять, опять она!.. Стыдно перед людьми за ее дурацкую опеку!" - злился я, выпуская ее из объятий.

- Жду-у! - услышал я желанное слово в ночи.

Теперь, когда мною всё было решено, я в предчувствии чего-то неизведанного не стал долго ждать и с трепетом открыл податливую дверь.

- Сюда, милый! - услышал я горячий шепот.

Через секунду мы уже барахтались на скрипучей кровати ее матери. Чувствуя ее гибкое податливое тело, полные упругие груди, я сходил с ума и... Вдруг она меня резко оттолкнула и отчаянно закричала: Не-е тро-о-нь меня-а!

- Ты что! Ты что! - опешил я, закрывая ей рот ладонью.

- А-а! Попался! - услышал я тут же знакомые звонкие голоса.

Ошарашенный, я прыгнул к стене, и, как страус в пустыне, натянул на голову одеяло. Услышав звонкий смех девчат и крик Жени: "0н хотел меня изнасиловать!" - я понял, что со мной сыграли злую шутку. Хорошо, что я второпях не разделся. Пока они искали спички, чтобы зажечь лампу, я, как заяц, выпрыгнул из-под одеяла, схватил у порога ботинки и под шум и визг девчат исчез в темноте.

Я проклинал себя за оплошность целый месяц, вечерами сидел дома, опасаясь насмешек. Сколько девчата ни старались меня оправдать, доказывая, что во всем виновата Женя, что она это подстроила, им никто не верил. Слух, что выпорхнувший из клетки воробей, - поди поймай! Сплетня, как степной пожар, расползалась по селу, вызывая у одних усмешку, у других сожаление, у третьих - любопытство. А мать почему-то молчала, искоса посматривая на ненаглядное чадо. Наверное, почуяла, что оно уже на кое-что способно.

- Пошто нос повесил, Яков! - спросил однажды Захар Семенович. - Да наплюй ты на всех этих баб! Береги нервы, в жизни всякое бывает. Время все перетрёт. Дай только срок, будет тебе лялька, будет и свисток. Ты знаешь, что я придумал? Завтра в кузницу не пойдешь. Туда я подобрал покрепче молотобойца. Будешь у меня шофером. Все девки будут твои! А на эту стерву, Женьку, наплюй, она скоро с матерью уедет в Чалдавар.

- Шутите, Захар Семенович. Какой с меня шофер... За рулем никогда не сидел, разве только в кузове.

- Не беспокойся, научу «баранку» крутить!

- А машину где возьмем?

- Вот это уже другой разговор! Ты видел там, за нефтебазой, на свалке две полуторки?* Вот из них и соберем одну на двоих.

- Да я же в этом деле ни бе- ни ме-!

- Это же здорово, Яков! Я буду давать задание, а ты будешь делать. Как делать, тоже покажу. Пошли, я покажу, какую раму завтра притащишь к кузнице. Не на себе, конечно, - пошутил он.

Настроение мое резко изменилось. Шутка ли - личный шофер старшего механика МТС. Меня распирало от радости так, что вскоре инцидент с Женей я позабыл, но недоверие и настороженность к женщине остались на всю жизнь.

 

Через два дня рама полуторки, подтянутая к кузнице на буксире вышедшим из ремонта трактором, была переклепана и поставлена на козлы против окна медницкого цеха. Я с гордостью протирал и поглаживал рукой то, что Захар Семенович назвал рамой автомобиля.

- Видишь, Яша, сколько дырок в этой железяке, - шутил он, улыбаясь косыми от рождения глазами. - Сюда и будешь привинчивать все то, что я тебе скажу. Мотор я привезу из города, а остальное все отремонтируем на месте. У нас теперь специалисты что надо. Каист траверсы на раме переклепал, как на заводе!

- Да какой из него слесарь? Тем паче шофер! - зубоскалил Дубс Оскар. - Он же сын плотника! Гайку как следует крутить не умеет. И женщин боится. От Женьки бежал, только пятки сверкали!

Я краснел, бледнел, не находя слов для отпора.

- "А ты! А ты!" - начал я было, задыхаясь.

- Ну, это ты зря на него, Оскар, - перебил меня Захар Семенович. - Чует мое сердце, что из него получится хороший механизатор. И насчет женщин ты зря баллон катишь. Он, как мужчина, поступил правильно. У кого из нас по первах не дрожали поджилки?

- Дядя Захар! Можно я буду Яше помогать? - просился рядом стоявший Миша Еременко.

- Валяй, Миша! Вдвоем веселей!

По мере того, как рама обрастала узлами и деталями, отремонтированными в мастерских, рос к нам интерес. Увеличивалось и число добровольных советчиков. Даже бывший начальник Джамбульского автотранса Штейнгауер, посмотрев на мотор, прибывший из города, посоветовал вместо сложного электрооборудования, установить мостик с комбайновым магнетом.

- Пока будете ездить без света, - сказал он сочувственно Захару Семеновичу. - А в дальнейшем постараюсь перемотать генератор и отремонтировать какой-нибудь дрянной аккумуляторчик.

Через месяц мотор уже крутился. Всё, за исключением кузова, было готово.

- Давай, Яш! Давай прокатимся? - просили теперь те ухари, которые постоянно насмехались надо мною. Но без Захар Семеновича я не соглашался, отводя всякие доводы и ухищрения атакующих.

Наконец, приехавший из города Семеныч сказал, что утром делаем первый пробный выезд. О, как мне забыть то раннее майское утро. Солнце, поднявшись над дальним горизонтом большим ярким шаром, медленно затягивалось за сгустившимися ночными облаками. Темно-зеленый чусан и нежные ростки эфемеров покрывали увалы за Уюком. На юге в синей дымке маячили покрытые вечным снегом вершины Алатау. Автомобиль наш без тормозов, управляемый Семенычем, медленно остановился в степи накатом.

- Ну, дорогой, садись за руль! - воскликнул мой учитель, выпрыгнув из кабины. – Ну, что трясешься, как малярийный? - шутил он, усаживая меня за руль пофыркивающей машины. - А теперь выжми педаль муфты, включи первую скорость и, медленно отпуская педаль, прибавляй газ правой ногой. Это же так просто!

Легко сказать! Я слышал одно, но делал другое. У меня от страха тряслись поджилки. Я резко отпустил педаль... Машина прыгнула, и мотор заглох. Пот стекал по лицу, разъедая глаза.

- Ничего! Ничего, Яша, мы все так учились ездить!

- Щас заведу, - пробормотал я и побежал крутить рукоятку.

- Вот так!. Уже лучше получается! - обрадовался Семеныч, когда я все же на первой скорости сдвинулся с места. Через полчаса он. заглушая шум мотора, крикнул вдруг:

- Ну все, Яша! Где какая скорость, ты теперь знаешь. Мне некогда возиться с тобою. Научишься - приедешь. Будь здоров, желаю успеха! - крикнул он, на ходу покинул кабину и зашагал в сторону села.

Оставшись один на один с собранной из груды метала полуторкой, я почувствовал себя уверенней. Сколько раз она у меня глохла, не помню, но упорного ждет всегда вознаграждение. Я, обливаясь потом, с яростью крутил рукоятку и бежал за руль. Трещали шестеренки коробки, ревел мотор при выжатой педали муфты и не отпущенной педали газа. Бедная машина подпрыгивала, вздрагивала, выла, тряслась, как непокорная лошадь, а я, охваченный порывом победителя, желал только одного: научиться ездить и, как лихой шофер, заехать в Уюк. В полдень, шлепая босиком по проселочной дороге Уюк-Аккуль, примчался Миша, и мы, выехав на дорогу, помчались в сторону Аккуля.

- Вот здорово! - кричал он рядом со мной. - Пятые сутки шестой километр одни кустики мелькают! Яш, а Яш! Может, завтра на охоту махнем в сазы под Коктюбе или на Бестам, а?

- Надо у Семеныча взять разрешение. Без него - никуда. Понял?

В Уюк мы возвращались далеко за полдень. Можно было еще покататься, но горючее было на исходе.

К мастерским МТС мы подъехали гордые и счастливые, совсем позабыв, что машина без тормозов. Навстречу выскочившие рабочие начали разбегаться только тогда, когда мы с Мишей начали орать и размахивать руками. Хорошо, что в сторону нефтебазы была свободная насыпанная песком дорога. Там, уткнувшись в песок, мы и встали.

- Ну, как? Научился ездить? - спрашивали обступившие.

- Ездить научился, а тормозить, как видите, нет! - острил Миша.

- Ничего, и этому научимся.... - лепетал я невнятно.

 

2

 

Война выдергивала всех трудоспособных мужчин и беспощадно перерабатывала их в трупы. На фронт ушло четвертое поколение молодежи призывного возраста. В аулах оставались глубокие старики, дети да женщины, а среди немецкого населения остались только женщины с младенцами до 5-ти лет и мужчины, которым повезло с бронью МТС – все другие были мобилизованы в трудовую армию.

Война и военное положение в стране диктовали свои условия. Оголенные тыловые хозяйства требовали пополнения. На промышленных предприятиях не хватало квалифицированных специалистов, рабочих, а в сельском хозяйстве комбайнеров, трактористов, шоферов. К лету 1944 года появился новый призыв партии: женщин определить в ПТУ (профтехучилища), ФЗО (фабрично-заводское обучение) и СПТУ (сельские профтехучилища).

В ответ на призыв партии на местах закрутился маховик насилия. В сельские советы полетели повестки военкоматов. Застонали аулы, застонала степь. Никогда не видевшие жизни дальше порога юрты, казашкам вручались повестки из военкомата. Вот тут-то и родилась вместо русской поговорки "кому война - кому мать родна" казахская поговорка, "война - находка для военкомов и выживших из ума стариков."

И, действительно, чтобы спастись от такого насилия, молодые, кровь с молоком девушки, выходили замуж за дряблых стариков, иногда в третьи или четвертые жены. Старики в свою очередь, чтобы откупиться, везли в военкомат последних овец, лошадей или молодух не тронутым живым товаром. Та же часть молодых вдовушек, которую работникам сельских советов удавалось отправить, разбегались, не доходя Уюка.

В начале августа при очередной мобилизации директор МТСа пригласил меня в контору и сказал:

- МТС-у довели задание отправить десять человек в Карагандинское ПТУ. Часть мы уже набрали из числа кавказцев. Из немцев в списках значитесь ты и Вольф Андрей. Но... посоветовались с Калужиным и решили направить тебя не в Караганду а в Туркестанскую школу механизации на курсы шоферов. Думаю, ты не будешь против.

- Конечно нет! - поспешил я согласиться.

- Мое условие.. Вернешься, будешь у меня шофером на легковой до тех пор, пока я здесь буду работать директором! Ясно!

- Ясно, товарищ директор!

- С Калужиным согласовано. Беги, собирайся!

- А как же военкомат и НКВДэшники?

- Все согласовано. Направление получишь от нас. В Аккуле зайдешь к начальнику НКВД Соколову, он даст разрешение.

Я ликовал от счастья. Выбежав из конторы, растерялся, не зная, куда, в какую сторону бежать, с кем поделиться. "Поделиться, поделиться... Постой! А вдруг это всего лишь сон... А вдруг передумают? Подвернется кто-нибудь другой, посмышленей, и тогда?... Нет-нет, этот директор на ветер слов не бросает, - перебирал я в мыслях возможный исход услышанного. - Семеныч! Вот кого надо искать."

Не чувствуя земли под ногами, я побежал в гараж, быстро перемонтировал на полуторке передний баллон и, поднимая пыль на проселочной дороге, покатил в соседний колхоз Коктюбе, где утром оставил у комбайна Захар Семеныча. В открытое ветровое стекло врывались горячие потоки раскаленного воздуха. Уцепившись за руль, я нажимал "на все педали". От немного раннего зажигания и резкого нажатия на педаль акселератора, машина то угрожающе рокотала, то, неожиданно присмирев, мягко рычала при сбавленном газе, то, дрожа всем корпусом, преодолевала редкие песчаные наносы на дороге. Бешеной по тем временам скорости - 45-60 км в час - я почти не ощущал. Я механически выжимал педаль газа, а сам мысленно сидел на школьной скамье в загадочном для меня Туркестане. Временами я забывал, что сидел за рулем управления. Казалось, что она сама послушно летела по выезженной вертлявой дороге, что она по воздуху перепрыгивала опасные для рессор выбоины..

Через четверть часа я остановился на господствующем над местностью сером, выгоревшем на солнце, увале. Больно было глазам от бездонной синевы неба. Всматриваясь вдаль, я щурился, прикрывая глаза приставленной ко лбу ладонью. Мне почему-то казалось, что не только небо, но и воздух вокруг словно подсинен, и выгоревшая степь словно поголубела. Серый жаворонок, взметнувшись ввысь едва различимой точкой, трепещет в лазурном безбрежье. Заливаясь бесконечной трелью, он с вышины вдруг камнем падал вниз и опять трепетал крылышками у моего автомобиля. Я не шевелюсь, боясь его спугнуть. Но он не боится сонного царства степи, редких обозов или всадников, а это рычащее чудо, автомобиль, он видит, пожалуй, впервые. Я вижу его дрожащий язычок, маленький клюв, черные, как, две бусинки, глаза и трепещущее горлышко. Как хорошо было стоять на этом увале в уединении, ощущать эту колдовскую тишину, безбрежную даль и гадать о великой тайне их рождения. Но все это длилось лишь мгновение. Одно мгновение. Не больше. Вдали за небольшим пригорком в пойме Таласа серой громадой возвышался комбайн, на мостике которого стояло несколько человек. Из выхлопных труб двигателей трактора и комбайна, вился серый дымок. "Значит, неисправность устранили," - подумал я и, вскочив в кабину, помчался к ним прямо по степи.

По скощенной стерне я обогнал комбайновый агрегат и остановился на краю загона. Захар Семенович, увидев автомобиль, направился ко мне. Через минуту, усаживаясь в кабину, он спросил:

- Ну как, был у директора?

- Был, Семеныч!

- Согласился?

- Ну, конечно! Ой, дядя Захар, даже не верится, что я смогу выучиться и стать настоящим шофером с правами водителя!

- Это, Яш, мне спасибо скажи! Это я ему подсказал, чтобы тебя направил на курсы, что лучшего шофера на свою легковушку он не найдет.

- Ой, дяденька Захар! Спасибо вам огромное не только за это, но и за все то хорошее, что вы уже сделали для меня! Век не забуду!

- Кому-нибудь уже сказал об этом?

- Нет! Примчался прямо к вам, Захар Семеныч!

- Смотри, Яш, кроме матери - никому ни слова. Завтра утром отвезу вас всех в райвоенкомат. С тобою мы зайдем в НКВД к Соколову, а дальше будешь добираться сам. Сбор и отправка в Туркестан формируется в городе в ОБЛЗО ( областной земельный отдел ).

Моя милая мама, всю ночь обливаясь слезами, латала мои пожитки, готовя меня на новые подвиги, теперь уже в непонятные для нее ФЗО, ПТУ. Для нее все было одно, "что в лоб, что по лбу". Она чувствовала, что теряет из виду свое чадо и, наверное, надолго.

Утром я в полной "боевой" готовности вместе с другими ФЗОшниками был у конторы. Прежде чем сесть в кузов автомобиля, мы с Захар Семенычем отвели мать в сторонку и сообщили ей о том, куда я еду. Не знаю, как она нас поняла, но разревелась еще больше.

Через два часа мы были в Аккуле, где я предстал перед начальником НКВД Соколовым. Это был мужчина лет тридцати, блондин среднего роста. Милицейская форма и его стеклянные, на выкат, глаза, пронизывающий взгляд напоминал мне тех чекистов, с которыми я столкнулся в трудармии год назад. У меня тряслись поджилки и ныло под лопаткой: "А вдруг он спросит про трудармию!"

- Вот наш представитель в Туркестан, товарищ майор....

- Сколько лет?

- Семнадцать, - ответил за меня Захар Семеныч.

- Родители где?

- Мать живет в Уюке.

- Не сбежит?

- Да нет, товарищ майор! Мы же с директором гарантийное письмо написали на ваше имя. Вернется шофером и вам пригодится!

- Паспорта нет. Никому ни слова, что немец! Понял меня? - пронизал он меня взглядом удава. - С сегодняшнего ДНЯ твоя фамилия не Иккес а Иксанов, и вырос ты среди казахов. Ясно, товарищ Иксанов?..

- Ясно, товарищ майор! - осмелел я немного.

- Ну, вот и хорошо! Бумагу получите в секретариате. А чтобы быстрей попал в город, дежурный милиционер посадит его на первую попавшуюся попутную автомашину, - он поднялся из-за двухтумбового стола и пожал мне руку. - Желаю успеха, а подведешь - на том свете найду! - добавил он, моргнув Семенычу.

Я волновался. Шутка ли. Я впервые попал в такой кабинет. Сам начальник этой грозной организации пожал мне руку и пожелал успеха. Я, пожалуй, впервые почувствовал себя человеком.

Калужин... Милый Захар Семеныч! Он проводил меня до автомобиля, который задержал милиционер, нацарапал на обрывке газеты адрес своих родителей в городе и сказал:

- Найдешь их, скажешь, от меня. Они приютят тебя и помогут найти ОБЛЗО и областную МТС-совскую базу на улице Горького.

Он вручил мне сопровождающие документы, командировочные деньги и крепко обнял на прощание. Уже когда я сидел в кузове автомобиля, крикнул:

- Напиши как доехал, как учеба!

 

Груженый затаренной в мешки пшеницей, полуторатонный газик (полуторка), надрываясь и визжа коробкой передач, медленно поднимался на аккульскую сопку. Четверо стариков, поглаживая бороды, взывали Аллаху. Две молодухи, уцепившись друг за друга, с удивлением и страхом прислушиваясь к рокоту мотора, вращали темными, как ночь, зрачками. По их поведению было видно, что они впервые, покинув седло ишака, пересели в кузов автомобиля. "Вытянет-не вытянет? " - прислушивался я к металлическому стуку пальцев мотора, держа наготове деревянный клин, который я по заданию водителя в случай чего должен, спрыгнув с кузова, подсунуть под колеса. " Тормозить-то нечем!" - сказал он мне, вручая этот "инструмент". Но, слава Аллаху, которому так усердно молились мои попутчики, мы без приключений достигли вершину сопки. Водитель в выгоревшей на солнце солдатской гимнастерке и галифе выпрыгнул из кабины и, зачем-то попинав баллоны, крикнул своему помощнику:

- Доставай, Федя! Пока остывает мотор, пропустим по стаканчику... По-фронтовому! Все веселей будет катиться.

Стояли последние дни жаркого лета, называемого казахами олара. Ни ветерка. С высоты безоблачного неба нещадно палило солнце. Вдали, сквозь желтое марево выгоревшей степи и потоки раскаленного воздуха, до самого горизонта маячат увалы уюкской стороны. На закате и чуть южнее, нагромождены друг на друга предгорья Каратауского хребта. Впереди под самой сопкой, на которой мы стоим, осколками разбитых зеркал белеет огромная солончаковая впадина. "Так это здесь лет восемь назад плескалась вода огромного озера под названием Ак-Коль (белое озеро), - вспомнил я рассказы старожил.

- Аксакал, правда, что здесь было когда-то озеро? - обратился я к попутчикам, так же как и я, всматривавшихся в безбрежную даль.

- Дa, сынок. Много здесь было воды. Во-о-н на том бугру видишь полоса, - показал он на северо-восток. - То был уровень воды. А черный след на красном обрыве был дорогой, по которой объезжали озеро каратауцы.

- А куда оно девалось?

- Э-э-э, сынок, все в руках Аллаха! За наши великие грехи послал Он, всемогущий, засуху послал и... высохло озеро. И люди чуть не погибли. Перекочевали вовремя с этого богом проклятого места, под Аккулем, где нам большевики обещали пеищ (земной рай). Вот уже пять-шесть лет, как вода испарилась, и люди опять ездят по дну озера, по старой дороге.

Автомобиль тронулся, и разговор прекратился. Ехали мы теперь совсем весело. Пьяные водители, высунув из кабины головы, орали песни. Автомобиль швыряло на ухабах так, что нужно было крепко держаться за борта, чтобы не вылететь на дорогу.

Первую остановку сделали у придорожного домика, называвшегося чайханой. Никакой, конечно, чайханы там не было. Рядом с небольшим, азиатского типа домиком стояла казахская юрта. Чуть в стороне, на привязи, стояло с десяток привязанных жеребят и, опустив головы до самой земли, помахивали хвостиками. Добродушный хозяин, седобородый старик, пригласил нас в юрту и налил по чашке кумыса. Подвыпившим водителям этого показалось мало. Один из них подал хозяину пять рублей и сказал:

- Наливай, старина, на все!

- Не могу. Кумыс нет. До обеда были гости, все выпили.

- Как нет, а это что? - показал он на кожаную емкость, в которой хозяйка периодически мешалкой, как в маслобойке, перемешивала содержимое.

- Это саумал, - виновато оправдывался хозяин.

- Это что еще за чертовщина саймял?

- Это еще не совсем скисшееся кобылье молоко, - попробовал хозяин объяснить по-казахски.

- Что он мелит, объясни? - обратились они ко мне. Я объяснял, в этом мешке еще не кумыс, что это кобылье молоко и будет готово только к утру, что это, как русская бражка, должна выстояться, набрать крепость, а пока...

- А пока пусть наливает. Кто у русских ждет, пока брага выстоится, - зашумели оба. - Давай, наливай старина, саиумял!

Я объяснил хозяину, что они требуют наливать. Он покачал головой и улыбаясь, приказал хозяйке налить им по литровой фарфоровой чашке прямо из мешка.

- Ух, как вкусно! Сладкий, как мед. Вот это саймял! Давай, старина, еще по одной и хватит. И, -э-э, как там по-казахски... Болды что ли?

Через полчаса водитель остановил машину и, матерясь на чем свет, расстегивая на ходу ремень, побежал в кювет.

- Ох, саймал! Ух, саумял! Е... твою мать, саймал!

- Хозяин же сказал, что это еще свежее молоко, что его нельзя пить, - ворчали старики, сочувственно посматривая в сторону кювета. Молодухи отвернувшись и прикрыв лицо ладонью, перешептывались.

- Я же вам говорил, и хозяин говорил, - пробовал я оправдаться.

- Ох, самал! Ух, саймял! - матерился водитель в кювете, передвигаясь уже на третье место. – Федя, садись за руль, я сейчас приду.

Проехав километров десять, оба помчались в противоположные кюветы. Теперь они материли уже не хозяина и саумал, а друг друга, угрожая кулаками из кюветов.

- Это ты, ты! Наливай да наливай!

- А кто хвалил, что вкусно? Кто кричал наливай еще.

Бедняги сгорбленные, держась за втянутые до позвоночника животы, матерясь на чем свет, садились в кабину, но через пять-десять минут бежали опять по кюветам. Не знаю, что произошло с ними дальше, но мне повезло. Нас догнал наш МТС-овский бензовоз, дядя Федя Штейнгауер, и я пересел к нему. Когда я ему рассказал о случившемся, он посмеялся до слез.

Ночевал я у стариков Калужных, куда Штейгауер завез меня на исходе дня. Представляться не было нужды. Двенадцатилетняя дочь Захара Семеновича Катя запрыгала от радости:

- Дедушка! Дедушка! Это шофер моего папы! - закричала она и бросилась мне на шею. - Дедушка, он Уюкский, а звать его Яша!

- Ну, вот и познакомились. Меня Максимом зовут, а бабушку Настей.

- Проходи! Проходи, сынок, - заторопилась бабуля, вытирая о подол мокрые руки. – Ну, что ж мы стоим у ворот. Катя, веди гостя в сад, пусть хруктов отведает, пока я чай вскипячу!

За массивными деревянными воротами на каменном фундаменте стоял русский дом-пятистенок с закрытыми резными ставнями. Вход со двора через небольшое крыльцо. Рядом хозяйственные постройки: курятник, свинарник, коровник и кухня с летним навесом. Все это утопало в зелени акаций и пирамидальных тополей.

Мы с Катей до одури носились по пахнущему медом летнему саду. Ветви деревьев, усеянные спелыми яблоками, грушами, свисали до самой земли. И земля под деревьями была ими усеяна.

После многих лет скитаний по дикой пустыне этот зеленый уголок с журчащей прохладной водой в арычках казался мне библейским раем. Мне чудилась далекая родина, наш старый дедовский сад на косогоре у Волги, гарбузовские сады на реке Сал, куда мы ватагой делали набеги, и сердце ныло от тоски. Я даже потрогал свое мягкое место, куда однажды попало несколько кристалликов соли из ружья колхозного сторожа, решившего нас проучить. Вытряхнув из-за пазухи ворованные груши и порхнув из сада, как пуганые воробьи, мы тогда втроем полдня сидели в речке, остужая горевшие, как огонь, задницы.

Под навесом возле кухни, где мы расположились ужинать, дедушка, опрокинув стакан самогонки, вдруг спросил:

- И как вы там поживаете в этом проклятом Уюке? Сын рассказывал, что организовали МТС, а все здания, которые мы когда-то строили, заселены репрессированными немцами и кавказцами?

- Дедушка., а вы что - тоже там жили?

- Пришлось. Пришлось там пыли поглотать и комаров покормить!

- Дедушка, а кто построил там на этом белом пустыре эти красивые дома?

- Их все построил мой дедушка! - гордо вмешалась Катя.

- Да-а, детишки, было. дело, - загадочно вздохнул он, и пропустил еще стакан самогонки. - Теперь этим людям дали название спецпереселенцы, а мы там были раскулаченными. В тридцатом году голытьба проклятая отобрала у нас, состоятельных казаков, все имущество, и со всего Семиречья согнала в этот Уюк строить "светлое будущее" для оставшихся в живых после голодного мора казахов.

- Ну, ладно тебе! Как выпьешь, так за старое, - упрекнула его бабушка. – Может, это молодежи неинтересно!

- Нет, не буду молчать! - стукнул он кулаком по столу. - Пусть молодежь знает, как страдали их деды ни за понюх табаку, от этих... этих! Э-э-этих голодранцев... Не-на-ви-жу-у! Видит Бог, придет еще такое время, когда правду об этом ужасном времени будут люди искать... Нас с тобой, Настенька, не будет... Помрем! Может, вот они и расскажут? А-а-а Насть, как думаешь?

-.Язык бы за зубами подержал, старый хрыч! Мало тебе досталось?

- Ну, ладно тебе, старая ворчунья. Собственных внуков боимся!

- Не только внуков, собственной тени боюсь. А ты только храбрый, когда глаза зальешь!

- Поди... Поди, милая, вокруг дома поброди, чтоб никто не подслушал, а я хоть немного накопившееся вытряхну! Поди, поди, милая, - похлопал он ласково ей по плечу. - Да, да, касатки, вы мои! Строили мы там в этом проклятом Уюке районный центр Нижне-Таласского района, где планировалось привести к оседлости казахов рода Оик, кочевавших с сотворения мира по бескрайним просторам низовьев Таласа и пескам Моинкумы, - продолжал дед после ее ухода. - Да ни хрена у них не получилось. Казахов в 1933 году голодный мор одолел. Оставшиеся в живых разбежались по всей Средней Азии, в Монголию и Китай, а на нас, невольников, в Уюке, кроме голода и малярии, напала какая-то зараза. Говорили, что чума. Люди падали, как мухи! Их стаскивали в кучи, обливали керосином и сжигали. У-у! Сколько народу полегло! Страшно! Сволочии-и! - выходил из себя дед Максим. - Ни доктора тебе, ни шамана, ни муллы! У-у, гады! - стучал он кулаком по столу, непонятно кому угрожая.

Из полупьяного рассказа деда я понял, что он Семиреченский казак. Родился и вырос в городе Аулие Ата (Джамбуле). Отец его - видный казачий атаман, до революции командовал царским гарнизоном выше города в станице Солдатская (теперь Дунгановка). Хорошо знал казахский язык и пользовался большим уважением среди казахов Аулие-Атинского уезда. Он, сын атамана, унаследовал от отца все его состояние и должность атамана в Солдатском. Революция и последовавшие за ней гонения на состоятельных казахов и казаков перевернули всю его жизнь. В 1930 году его раскулачили, изъяли имение в Солдатском и сослали в глубь Бетпак-Далы строить райцентр Нижне-Таласского района. Три года рабского подневольного труда, и разыгравшаяся в Уюке чумная эпидемия оставила его без семьи. А его самого, полуживого, из горы трупов, приготовленных к сожжению, вытащили и увезли в город шаманы-казахи, друзья его отца.

- Чем они меня лечили по дороге, известно только одному Аллаху! -выдавил он сквозь слезы. - Да вот, Настенька, меня приняла и выходила. - Настя-а! Ну, где ты пропала, моя старушка? Неси еще бутылок, окаянная. Эх, детишкии-и! После нас не будет нас! - стонал он, наливая себе и бабушке мутную жидкость.

Муж бабушки Насти, как я потом узнал, пал в 1915 году, сражаясь за царя и отечество где-то на полях Галиции. Она осталась бездетной в стенах этого дома на улице Староташкенской. Здесь она и приютила больного и несчастного Семена, которого в целях конспирации назвала Максимом.

Из всей его семьи уцелел только Захар, уехавший после женитьбы в Чалдавар "примаком" к теще. В 1941 году из-за косоглазия Захара освободили от мобилизации на фронт в облвоенкомате и направили в Уюк создавать Джимбетовскую МТС в качестве старшего механика.

Долго еще пьяный дедушка потрясал кулаками, скрипел зубами и рвал у себя на груди рубашку. Спирт постепенно заволакивал рассудок и затуманивал зрение, не давая до конца высказать накопившиеся страдания. Заваливаясь набок, он теперь только охал, ахал и ухал.

- Смотрите, милаи мои, про услышанное никому не слова. Он ведь до сих пор без паспорта под моей фамилией живет. Его там на поселении списали, как погибшего, и никто не ищет. - предупредила нас бабушка Настя, укладывая деда спать.

- Ну, что вы бабуля! Я ничего не слышал! - заверил я ее.

Утром в ОБЛЗО на улице Промышленной, куда мы заявились с дедом, мне в отделе кадров сказали:

- Из пяти МТС курсанты еще не прибыли. Приходите ежедневно. Как соберутся, немедленно отправим.

- Теперь у меня было достаточно времени, чтобы ознакомиться с городом, который я много раз посещал под конвоем и то проездом, до станции.

Мы с Катей целыми часами носились по улицам, открывая все новые и новые "объекты." Древнее казахское название этого набольшего торгового городка, расположившегося в предгорьях Алатау на караванном пути Ташкент-Жаркент, было Тараз. Затем его в 19 веке переименовали в Аулие-Ата. При Советской власти большевики переименовали его в город Мирзоян (имя первого секретаря ЦК ВКП/б. Казахстана), а после того, как его расстреляли как "врага-народа," городу присвоили имя казахского акына Жамбыла, тогда еще живого и очень нравившегося товарищу Сталину за хвалебные песни в его адрес.

Тогдашний областной городок Джамбул представлял собою большое русское село с несколькими мощеными булыжником улицами, сходившимися у сопки под названием Атшабар. С высоты этой сопки, на вершине которой был мучной базар, открывался обзор на весь город и его окрестности. На юг, куда уводила дорога к станции, тянулась улица имени Сталина. С запада на восток у подножья сопки пролегала улица Староташкентская с выходом на шелковый путь. На север в Бетпак-Далу от сопки уводила улица Биликульская, соединявшаяся с трактом Аккуль - Байкадам. На северо-восток от сопки отходили с выходом к зеленому базару центральные улицы города: Пушкинская, Промышленная, Горького и Электрическая. Все это утопало в зелени пирамидальных тополей и фруктовых садов. Как и положено в больших селах, вечером и утром на выпаса и обратно тянулись стада коров, овец и коз, поднимая пыль немощеных улиц. Ночью раздавался лай собак да утренняя перекличка горластых петухов.

Из промышленных предприятий в городе действовали кожкомбинат, сахарный завод, ремонтно-механический завод и паровозное депо. Средств передвижения - трамваев, автобусов, такси - и в помине не было. На всю область имелась одна автобаза с сотней полуторатонных автомобилей ГАЗ-АА в городе, другая - на станции Бурное.

Население города в преобладающем большинстве было русское, а в торговле, на базарах и столовых орудовали узбеки. Казахов, сколько мы с Катей ни носились по улицам, встречалось очень мало. Те же, которые на скотском базаре торговали скотом, по моему определению, были заезжими из степных казахских аулов.

- Дедушка, а дедушка... А почему в городе почти нет казахов? - задал я вечером, за чаем, вопрос. - Здесь их нет, а там в пустыне, куда и нас поселили, живут одни казахи.

- Знаешь, сынок... На такой вопрос сразу и не ответишь, - подумав, немного помявшись, уклонился он от прямого вопроса. - Они же потомственные животноводы-кочевники. Они никогда не занимались земледелием. Поэтому царское правительство еще в прошлом веке, заселяя этот край, выделяло лучшие пахотные земли предгорьев, обеспеченные поливной водой, переселенцам хлеборобам из центральной России, оттесняя казахов в пустынные края. Там они во главе Баев и Биев продолжали свою традиционную, веками сложившуюся кочевую жизнь. Земли и природных богатств хватало всем. В городах и крупных селениях на Великом Шелковом караванном пути селилась только казахская знать: богачи, служители культуры и религии.

- Дедушка! А куда же они подевались? - поинтересовалась Катя.

- Бабуля, неси по чарочке, - толкнул он бабушку в бок. - Вопросов у детишек вон сколько! Без нее не обойтись.....

- Опять будешь бушевать, как вчера, а?

- Нет-нет, милая! Мне только стаканчик для прочистки мозгов!

- Куды ж воны моглы подеваться? - задал он сам себе вопрос и, пропустив стакан самогонки, постарался сам на него ответить. - Да поразбежались все из городов в Бетпак-Далу, в Китай, Манчжурию, подальше от Советской Власти. Самые богатые смылись еще в революцию, а остальная казахская знать, преследуемая чекистами, арестовывалась и истреблялась под видом басмачей вплоть до 1938 года. Особенно много казахов пострадало в период коллективизации и в голодный мор в 1933 году. Истребление их продолжается и сейчас на фронтах, где их тысячами, никогда не видевших ужасов мировых воин, бросают под гусеницы механизированных немецких частей. Казахов-то и осталось на этой огромной территории – «кот наплакал.» Их пустующие земли заселяются теперь эвакуированными, беженцами, уголовниками, политическими, спецпереселенцами, потерявшими доверие большевиков. Вот и получается, что казахов на своей территории становится все меньше, а других наций все больше. Поняли теперь, почему их почти нет в городе? - обратился он к нам. - А там в пустыне, где вы живете, осталась только согнанная в колхозы одна казахская голытьба. Вот для них мы и строили этот районный центр Уюк. Но... Видит Бог... Что из этого получилось! - закончил дед, и поддерживаемый бабулей кряхтя, пошел спать. От долгого сидения на жесткой скамейке я почувствовал истомную усталость в онемевшем теле. Катя убирала со стола, а я прислонился к теплому стволу корявого тополя и зажмурил глаза. "Стоять бы вот так долго-долго, стоять и ни о чем не думать..."

С гор подул вечерней прохладой ветерок. Ожили и затрепетали, как бы проснувшись, крохотные листочки акаций. Встрепенулась и вспорхнула стайка суматошных воробьев. Охваченный смутной тревогой рассказа дедушки Семена и неведомой радостью от предстоящей учебы, я вспомнил далекий аул. Будто навеянные этим свежим ветерком с гор, встали передо мною видения прежних дней. Наверно, и там сейчас властвует затянувшееся лето. Разница лишь в том, что здесь веет прохладой от журчащих водой арычков и тенистых садов, а там пустыня, пыль и безжалостно палящее солнце. Я открыл глаза. Веселая стайка воробьев, порхая меж веток, чирикала наперебой без умолку. Да, и в их бесхитростной жизни были радости, заботы и волнения. Они крохотные, разбившись, должно быть парочками, шустро перекликались одним им известным птичьим говором. Но о чем они перекликаются, шумя на всю округу? Может, просто радуются прожитому дню, подружке, своему гнезду? Ведь им, беднягам, тоже, как и людям, приходится день-деньской метаться в бесконечных хлопотах о судьбе потомства, о прокорме его и, может, об этом их оживленный щебет? Я все выше задирал голову, стараясь разглядеть их на верхушке тополя, прислушиваясь к звонкому, неутомимому чириканию. Но увидеть их не смог. Быстро по-южному темнело. Совсем не так, как в степи. Здесь, в городе, угасающий закат далекого горизонта скрывался за зданиями и листвой, буйной зелени садов. Я медленно засыпал во дворе под кухонным навесом, прислушиваясь к лаю соседских собак, вдыхая запах свежего навоза. Совсем, как в деревне.

 

Приятно вслушиваться в разнобоистый стук колес. Скорый поезд Алма-Ата-Москва, гремя сцепками и буферами, преодолев бурненские перевалы и извилистые манкентские серпантины на закате солнца, оставив позади станцию Арысь, вырвался на выжженные пустынные просторы Притуркестанья. Вагон мягко покачивает, перестук колес убаюкивающе сонлив. Как приятно не чувствовать за собой никаких обязанностей, что жизни не грозит опасность, не чувствовать за спиной вездесущей охранки НКВД. У меня было ощущение, будто я стряхнул что-то мерзкое, грязное и открываю двери в какое-то новое чистое здание жизни.

С каждым рывком паровоза, с каждым оборотом колес все ближе к заветной цели - Туркестанской школе механизации, где я сумею получить специальность водителя. В вагоне, набитом до отказа пассажирами, следовавших в сторону Москвы, мы, будущие курсанты, занимали шесть отсеков. Это были ребята и девчата в возрасте 17-18-ти лет, со всех МТС Джамбульской области, в основном русской национальности. Сопровождал нас помощник начальника ОБЛЗО по имени Николай Иванович. Его пустующий левый рукав и выгоревшее на солнце солдатское одеяние говорило о том, что он недавно вернулся с той страшной мясорубки, имя которой - война. В его задачу входило доставить нас до Туркестана, сдать директору организованной на весь юг Казахстана школы механизации сельского хозяйства. В вагоне было душно. Мы, еще не успевшие как следует познакомиться, молодежь, высунувшись в открытые окна, смотрели на бесконечные желтые дали, серые увалы, белеющие солончаковые такыры. Солнце садилось в мареве раскаленного, Аральского неба. Впереди на горизонте, как мираж, на высоком холме маячили серые стены огромного надгробия, некогда великого мусульманского хана Яссави.

Поезд медленно сбавлял скорость.

На станции нас никто не встречал. Побегав по плохо освещенным помещениям вокзала, посетив загаженные туалеты и напившись из крана воды, мы гурьбой высыпали на пристанционную площадь. Выбежавший от дежурного по вокзалу Николай Иванович построил нас по четверо и сообщив, что в город транспорта не будет, дал команду:

- Прямо перед собой.... Разговорчики!

Взвалив на себя пожитки и наступая друг другу на пятки, мы шагнули в темноту ночи. Город Туркестан тех времен, как и город Джамбул, находился от станции примерно в семи километрах. Вымощенная булыжниками шоссейная дорога, по которой мы шагали, прямой стрелой прорезала огромный солончаковый пустырь. Вдали во всю ширь горизонта виднелись редкие тоскливые огоньки светившихся окон одноэтажных зданий.

Шлепая по узким пыльным переулкам и слыша лай многочисленных собак, мы, наконец-то, в полночь прибыли на место. Ворота огромного двора при свете керосинового фонаря открыл ворчливый сторож. Не раздеваясь, немного пошумев, мы завалились спать под навесом на нарах в указанном им месте. Утром Николай Иванович отрапортовал перед строем директору школы о нашем прибытии, сделал перекличку по списку и, распрощавшись, ушел на станцию. Директор, пожилой мужчина, не утративший офицерской выправки, прихрамывая и опираясь на палочку, прошелся перед строем и вдруг подал команду:

- Шофера-а, два шага вперед!

Осмотрев выступивших и подозвав из стоявших в сторонке нескольких женщин, одну по имени Анастасия, сказал:

- Отведи в общежитие, выдай постель и в столовую. О начале занятий сообщим.

Анастасия, оказавшаяся завхозом школы, выдала нам набитые соломой матрацы, подушки, по паре стираных-перестиранных простыней и разместила на нарах в похожем на сарай общежитии.

- Располагайтесь поплотнее с одного края. В этом помещении должно разместиться 35 человек, - предупредила она.

- А мы как? Тоже здесь? - удивились девчата, с любопытством посматривая то на нас, то на Анастасию.

- Конечно, здесь! На вас отдельных хором не предусмотрено. Вон в тот угол определяйтесь, - показала она в другой конец зала, на угол за печкой. - Чай не на курорт, а на шоферов приехали учиться. Вот и начинайте привыкать к мужскому обществу. А если среди вас есть нецелованные, прошу за мной в общагу трактористов, там одни женщины.

- Нет таких! - завизжали они и полезли в угол раскладывать вещи.

- Ну, а теперь марш за мною в столовую!

Пополоскав деревянные ложки в мутной жиже под названием баланда, парившей в алюминиевых чашках, мы бросились на улицу. "Опять баланда! - в ужасе вспомнил я «трудармию» - И вкус тот же.... Только, пожалуй, немного помутней."

Сунув свою порцию хлеба в карман, я помчался вдогонку курсантам, шлепавшим босыми по пыли узкого извилистого переулка.

Туркестан тех времен представлял собою город глинобитных домов, нагроможденных друг на друга на склоне огромной сопки, на вершине которой в грандиозном величии стояло творение человеческих рук пятнадцатого столетия - надгробие-памятник, свидетельствовавший о величии мусульманских ханов тех времен. Кривые улицы города, отгороженные сплошными глиняными дувалами* от жилья и приусадебных участков, обрывались у подножия сопки. Другой конец улиц, змейкой извиваясь в глиняных лабиринтах города, соединялся с выжженной на солнце Притуркестанской степью.

Подгоняемые любопытством и инстинктом первооткрывателей, мы вскоре оказались на сопке у стен мечети. Я был поражен величием и красотой этого сооружения. Главный купол, шесть малых, и две упирающихся в поднебесье смотровые башни, удивляли и радовали глаз геометрической простотой. Стены, сложенные из разноцветного кирпича, были разрисованы причудливыми формами казахского орнамента и казались стеклянными. Огромная трещина, проходившая через весь корпус грандиозного сооружения, создавала впечатление треснувшего, опрокинутого верх дном обожженного черепка. Поражало и отсутствие деревянных конструкций. Поросшие тамариском и бурьяном, склоны сопки не ухожены, прилегающие к мемориалу площадки, подъездные пути и тропинки, кучи ослиного помета с северной теневой стороны говорили о том, что эту обитель давным-давно не посещали люди. Полными хозяевами здесь были пернатые. Дикие голуби, потревоженные нами, тысячами поднимались над занавоженными куполами и, хлопая крыльями, затмевали солнце. На центральном куполе из хвороста и курая свили себе огромное гнездо священные для казахов аисты. Их было шестеро. Двое больших и четверо маленьких, не научившихся еще летать. Чтобы не вывалиться из гнезда, они усердно размахивали черными крыльями.

Внутрь мы проникли с парадного входа с восточной стороны, через огромную двустворчатую окованную дверь, на которой вместо замка висела скрученная шестимиллиметровая проволока. С интересом и восторгом мы облазили все укромные места, кельи, подземелье, гробницы великих и малых ханов с огромными мраморными плитами и взобрались по винтовой каменной лестнице на одну из смотровых башень. 0т высоты кружилась голова. Отсюда, с высоты птичьего полета, город, окрестные аулы и кишлаки просматривались, как на подносе. В знойном мареве полуденной жары на юге виднелись черные полосы подходящих и отходящих от станции поездов. Черный дым, изрыгаемый паровозами высоко в небо, просматривался еще долго за далеким горизонтом.

Аисты стояли в своем гнезде ниже нас и не обращали на нас никакого внимания. Один из родителей с извивающейся в клюве змеёй, как огромный планер, спланировал мимо нас к своему потомству, и они принялись сообща разделывать ее, как ливерную колбасу.

- Этот город лежит на древнем торговом пути Ташкент-Туркестан- Сузак, - начал рассказывать один из курсантов, по имени Виктор. - Весь этот караванный путь когда-то находился в руках узбекских и туркменских торгашей, поэтому в этом городе постройки и улицы все среднеазиатского типа. Здесь казахское население до сих пор в меньшинстве. Здесь и в городе Сузаке, разрушенном буденовцами еще в тридцатых годах, басмачи оказывали Советской власти отчаянное сопротивление!

- А ты откуда знаешь? - посыпались вопросы.

- Отец служил в те годы в частях Туркестанского Военного Округа и часто рассказывал, как они гонялись за многочисленными басмачами, скрывавшимися в мечетях под видом святых и под паранджами женщин. Рассказывал, что сдернешь, бывало, паранджу, а там вместо женщины азиат вот с такой будкой! - продемонстрировал он двумя руками, раздув щеки и прищурив глаза. - Вот такой гад и саданул ему нож в пузо, что на всю жизнь калекой остался.

- А об этой мечети он ничего не рассказывал?

- После разгрома басмаческого города Сузак, Туркестан они сдали без боя, поэтому мечеть осталась неповрежденной, - продолжал Виктор, который мне нравился все больше. - Отец рассказывал, что эту мечеть строило войско какого-то великого казахского хана, еще при его жизни под руководством персидских мастеров. Кирпич обжигался на берегу Сыр- Дарьи и передавался из рук в руки солдатами на расстоянии шестидесяти километров к этой сопке и сооружению, на котором мы сейчас стоим. А по преданию, чтобы сохранить тайну обжига кирпича и методы строительства, этот мироед, оказывается, после завершения строительства приказал умертвить всех мастеров.

- Вот гад! Вот сволочь, сколько умных людей загубил! - возмущались курсанты, потрясая кулаками. "Да-а! - подумалось мне вдруг. - Во все времена были свои тираны, властелины, и гибли ни в чем не повинные люди." Потрясенный услышанным, я долго смотрел в ту сторону, куда указал Виктор. Я старался хотя бы мысленно представить путь, по которому люди во имя величия какого-то хана, изнывая на жаре летом и замерзая в стужу, носили на себе стройматериалы за десятки километров. Но, кроме безбрежной холмистой пустыни да далеких вершин Алатау на юге, сквозь пылающее марево не мог увидеть.

- А мастеров зачем умертвили? - очнулся я от кем-то заданного вопроса.

- Зачем, зачем... Поди, узнай теперь зачем! - парировал Виктор.

Внизу затрубил ишак. Из переулка, пиная пятками в брюхо ишаку и смешно размахивая руками, появился всадник.

- Наверно, сторож или мулла какой-то, - шепнул Виктор, и мы помчались вниз, шлепая босыми ногами по каменным ступенькам винтовой лестницы. Путаясь по многочисленным мрачным лабиринтам подземелья, мы, наконец, вновь оказались в главном зале, грандиозный свод которого сходился пологим конусом в центре, образуя купол с удивительно красивым орнаментом арабской рукописи.

- Куда же делся казан? - удивился Виктор, рассматривая развалины огромного очага в центре зала. - Отец мне говорил, что под этим куполом стоит огромный казан, в который вмещалось одновременно сорок баранов или двадцать горных архаров. Их ежегодно варили в этом котле и устраивали поминки по этому, как его там ... Я-с-сс-са-ви, кажется.

- Да-да, ребята! По самому великому хану мусульманских степей, Ходже Ахмет Яссави! - раздался голос старца, казаха, подходившего к нам со стороны главного входа. - А Казан кяфиры (безбожники) увезли в Москву! О, Аллаиллахи-и! - начал он свою громкую и долгую молитву, а под сводом еще долго раздавалось эхо. - Накажи неверных. Накажи-и... Накажи-и! Голуби, хлопая крыльями, в испуге покидали зал. Оставив старца наедине с «Аллахом», которого он так усердно просил наказать неверных, мы покинули обитель.

 

На курсы, кроме нас шоферов, прибывали все новые партии будущих трактористов и комбайнеров. Это были в основном молодые бездетные женщины, не успевшие выскочить замуж девчонки и вдовы погибших на фронте солдат. Их расселяли по всему городу в таких же бараках-общагах, как и наш. Питались все в одной столовой при школе. Там знакомились и устраивали шумные танцы под музыку самодеятельных балалаечников.

Наши девчата, которых мы считали нецелованными, оказались не такими уж и безвинными. Освоившись в нашей группе, они принялись ревностно оберегать нас от посягательств молодух из других групп. Их преимущество было в том, что они постоянно были с нами. Но, так как группа шоферов состояла в основном из мужского пола, а другие группы - исключительно из женского, появились перебежчики.

- Не будем же мы по пять человек волочиться за одной юбкой! - заявил однажды Михаил из Чуйской МТС. - Да и сала, припасенного из дому, у них на всех не хватит! Вон молодухи из Алексеевки, что рядом, каждую субботу ездят домой за продуктами, да и Пахта-Аральские девки тоже живут припеваючи. Масла, сметаны, сала завались, и лепешки сами пекут! А наших выбражуль нам скоро самим придется кормить. Вы как хотите, а я буду дружить с чимкентскими колхозницами-доярками! - сказал он во всеуслышание, и запел:

Хорошо тому живется,

кто с молочницей живет.

Виктор Яцкин из Красногорской МТС, которого мы уже успели сделать своим атаманом, тоже начал поговаривать о том, как избавиться от этих шлюх: "Если так будет продолжаться, то через месяц некоторые из ребят ноги протянут! До чего их эти шлюхи довели - мух уже не в силах со своего лица согнать"...- сказал он однажды.

Все решил прибывший на курсы с небольшим опозданием фронтовик Николай Рубан. Это был мужчина лет двадцати шести, в солдатской одежде и оторванными двумя пальцами на правой руке. В первый же день, зайдя в общежитие и осмотревшись, он сказал:

- Непорядок, непорядок! Кобели и сучки в одном помещении? Переночевав с нами и посмотрев на ночные похождения однокурсников, он утром поднял полусонных, полуголых девок и потребовал собраться с вещами.

- А ты откуда взялся? Шустряк нашелся, - завопили они. - Мы что ли виноваты, что они, как кобели, лезут?

- Ну, вот что я вам скажу! Как звать? Надя?.. А тебя.. тебя? Так вот, дорогие Надя, Люба, Таня и... Сучка не захочет, кобель не заскочит. Вам здесь не место, пошли к директору!

В тот же день их перевели в женское общежитие, и наша братва, как после пронесшегося урагана, легко вздохнула.

- Недовольные есть? - спросил солдат окруживших его ребят. - Можем отправить вслед за ними! Щенки мокрожопые... Вы приехали сюда на шоферов учиться, а не на осеменаторов. Этого добра сейчас хватает! Каждая вторая молодуха осталась без мужа. А до конца этой проклятой войны сколько еще будет вдовушек? Всех не перепробуешь. Хватит погулять вам после учебы, если не попадете в эту мясорубку, конечно. Мне, как видите, крупно повезло, оторвало пальцы, - и он поднял рубашку, показал на крупные швы на животе. - Осколком садануло. Чуть бы ниже и остался бы без потомства.

Мы с нескрываемым интересом слушали фронтовика и рассматривали его изуродованное тело.

- А где? Как? Когда? - посыпались вопросы.

- Когда-нибудь расскажу, а сейчас марш на занятия!

Это был первый урок, преподнесенный нам Николаем.

Тихо, по-лисьи мягко ступая, подкрадывалась ранняя зима. Уж пронеслись на юг стаи крикливых уток, длинные молчаливые ленты казарок и большие треугольники журавлей. Над Туркестаном появились низко плывущие белые облака, вестники наступающего ненастья. В общагах стало прохладно. Не спасали и выданные нам байковые одеяла. Многочисленные телеграммы поставщикам не давали результата. Топливо не поступало, и дирекция училища, наконец, махнув на все рукой, послала курсантов в низовья Сыр-Дарьи на заготовку топлива. Мне повезло. На одной учебной полуторке не оказалось водителя. На вопрос, кто умеет управлять автомобилем, я поднял руку. В тот же день, преодолев 60-км, мы всей группой стояли на одной из прибрежных сопок и любовались могучей среднеазиатской Сыр-Дарьей.

Беря начало с вершин Алатау, великая река катит свои мутные воды по земле трех народов: у истоков - киргизы, посередине - узбеки, у устья - казахи. Каждый пользуется ее живительной влагой, неисчерпаемым богатством фауны, флоры и рыбными ресурсами. Ее пойма, бесчисленные озера, бескрайние заросли камыша, тамариска и непроходимые джунгли карагачей и джиды. Пораженные удивительным творением природы, мы, прикрыв ладонью глаза, всматриваемся в бесконечную даль горизонта и опрокинутого над ним синего неба. Древний египетский папирус гласит: "Я не делал людям зла... Я не убивал... Я не преграждал путь бегущей воде..." Кто тогда из нас мог подумать, что через тридцать лет социалистическая система хозяйствования загубит этот край, а вместе с ним и Аральское море, перехватив реку бетонными плотинами.

Топливо, выгоревшеё летом при лесном пожаре, мы заготавливали пилами, топорами, на огромной площади у излучены реки. Ночевали в придорожной чайхане у местного казаха, засунув ноги под обогреваемые палаты. Он добродушно угощал нас чаем и мягкими душистыми лепешками. Вечером кушали беспармак из фазана и зайца, которых мы ловили, расставив в кустах стальные петли. Нарубленные поленья отвозились в город на трех полуторках. Виктора, нашего атамана, я научил управлять автомобилем точно так же, как меня учил Семеныч в Уюке. Вывез его на огромный такир (высохшее дно озера), прилегавший к месту заготовки топлива, несколько раз показал, куда нажимать, за что дергать и, спрыгнув с подножки, крикнул: "Научишься - приедешь грузиться!"

Через две недели мы, обеспечив столовую и общежитие дровами, грелись у открытых очагов и до полуночи резались в дурака. Однажды наш фронтовик сказал:

- Ну, что это за игра в дурака! Игра для простаков... Хотите, я вас научу играть в очко?

Через пару дней мы проигрывали друг другу деньги. Вначале по мелочам, а потом в ход пошли бумажки, хлебные карточки. А когда мы вошли в азарт, Николай, прикинувшись простачком, подсел к нам и за одну ночь выиграл все наши сбережения и почти всех раздел догола. Одежду после долгих уговоров и угроз он, конечно, вернул, а денежки - тю-тю... плакали. С тех пор ненавижу карты и всю жизнь к ним не прикасаюсь. Второй урок, преподнесенный Николаем, не прошел ему даром. Кто-то из ребят предложил устроить ему "лисапед". Я, конечно понятия не имел, что это за чертовщина. На мой вопрос, что это такое, Виктор уклончиво ответил: «Ночью увидишь».

Через несколько дней, в полночь, Виктор разбудил меня и шепнул:

- Смотри, Яш, как он сейчас покатит! Только смотри - никому ни слова. Не видел... Не знаю, кто сделал. И точка!

В жарко натопленном бараке все лежали в ряд на деревянных полатях, укрытые белыми простынями. В двух открытых широких топках мирно догорали дровишки, всполохи пламени зайчиками гуляли по серым стенам, выхватывая из темноты спящих курсантов. К месту у печи, где мирно похрапывал, выставив из-под простыни ноги, наш обидчик, по-воровски подкрадывалась тень. Через минуту я увидел загоревшийся листок бумаги, воткнутый ему между пальцами ног. А дальше пошло-поехало, как в сказке. Вначале пальцы ног зажали горящую бумажку мертвой хваткой, затем рывок, и нога оказалась под простынею, еще рывок и вторая нога пришла на помощь и-и, поехали обе ноги дрыгать под простынею. Бедный Николай, увидев спросонья под простынею огонь, заорал на всю общагу и еще сильней заработал ногами. Поднялся невообразимый переполох. Длинные тени от повскакивавших ребят скользили по серым закопченным стенам и потолку. Кто-то в панике крикнул: "Горим!" Все бросились на улицу. Наконец, кто-то догадался зажечь лампу, и мы увидели Николая, спокойно лежавшего на пастели с закинутыми за голову руками.

- Кто? - спросил он после минутного молчания.

Все пожимали плечами. Никто не видел, никто ничего не знает. Виктор протянул в его сторону зажатый кулак с поднятым вверх большим пальцем, что означало "попробуй, узнай". Мы разом по его примеру выставили перед собою кулаки с поднятыми пальцами.

- Ну, ла-адно, - загадочно протянул Николай и, улыбаясь, натянул на себя простынь.

 

В декабре откуда-то пригнали три потрепанные и простреленные американские автомашины типа "Студебеккер, Форд, Виллис"и принялись нас срочно обучать их управлению и правилам уличного движения. Теперь мы рисовали на школьной доске дорожные знаки и размахивали руками, подражая регулировщикам.

- Наверно, на фронт готовят! - высказал предположение Николай. - Думал что отвоевался. Э-эх!

- На фронт, так на фронт! - шумели ребята, не видавшие жизни дальше отцовского порога и этой Туркестанской школы.

Обстрелянных в группе нас, пожалуй, было только двое: Николай на фронте - немцами, я в «трудовой» - чекистами. При одном воспоминании о тех выстрелах в песках мурашки ползали по спине.

Пока мы совершенно серьезно готовились на фронт, скудный паек хлеба да жидкая баланда делали свое. Голод подтянул животы до самого позвоночника. Наши командированные на "заработки" в женские общежития ухари все чаще возвращались ни с чем. Голуби, которых мы стреляли в мечети из рогаток, вначале смирные, теперь, завидя нас, тучами поднимались над куполами и улетали подальше в степь.

Однажды Николай принес откуда-то мясо и, нанизав кусочки на проволоку, начал прямо в общежитии жарить что-то вроде шашлыка. Запах жареного разносился по комнате и не давал покоя тоскующему желудку. На нас, на горящие от зависти глаза он не обращал никакого внимания. Мы из гордости старались смотреть в сторону и не спрашивали, где он его добыл. Так продолжалось почти ежедневно. Приятный запах щекотал нос и вызывал спазму пустого желудка. Это становилось невыносимо. Хотелось броситься и вырвать из рук парившие на проволоке кусочки мяса.

- Витя, а Витя! - теребили мы теперь своего атамана. – Ну, узнай, где он его достает?

Вняв нашим просьбам, Виктор пошел на переговоры с Николаем, и уже на следующий день мы, облизываясь, сидели вокруг очага и ждали угощения. Потом варили отделенные от мяса кости, грызли жалкие остатки и пили душистый бульон.

Николай иногда исчезал на ночь, а утром появлялось свежее мясо. Дружба наша крепла с каждым днем. Мы беспечно принимали угощение и слушали его рассказы о войне.

- А что такое психическая атака? - задали ему однажды вопрос ребята. - И что она дает, расскажи, если знаешь?

- Я сам в такой атаке участие не принимал, но психическую атаку немцев совместно с моряками-севастопольцами, отражал. - Это была жуткая картина! - начал свой рассказ Николай. - В середине лета сорок второго под ударами механизированных частей вермахта нам, защитникам Севастополя, пришлось покинуть город и грузиться на остатки кораблей разбитого Черноморского флота. В Новороссийске, где мы должны были высадиться на сушу, уже были опередившие нас немцы. В новороссийской бухте собрались сотни кораблей с беженцами и разрозненными частями Красной Армии. Мы оказались в мышеловке. На суше были немцы, назад в открытое море выхода не было. Там орудовали немецкие подводные лодки! Немцы потребовали сдаться и освободить бухту. Из Москвы поступила радиограмма обороняться до последнего человека, а корабли затопить в бухте. Тогда объединенное командование частей Красной Армии и моряков принимает решение: под прикрытием ночи нанести мощный удар немцам, захватить часть суши и высадиться на берег.

Ошарашенные неожиданной смелостью севастопольцев, немцы особого сопротивления не оказали. На третий день, когда мы уже успели расширить плацдарм и закрепиться на прилегающих к морю увалах, они предприняли несколько безуспешных контратак. Многотысячной армии моряков и красноармейцев терять было нечего. Плавсредства ушли все на дно бухты, прихваченное питание и боеприпасы были на исходе. Оставалось единственное: решительными действиями, не считаясь с потерями, прорываться в горы. Немцы опередили нас. После короткой артподготовки первая линия поднялась из окопов и во весь рост, строча из автоматов, пошла в наступление. Через равные промежутки поднялись второй, третий, четвертый... ряды. Казалось, что они, вал за валом, вырастают из-под земли вместе с поднимающимся на горизонте солнцем. Переданная по нашим рядам команда: «Не стрелять, подпустить ближе!» - вселяла уверенность.

С замиранием сердца, почти не дыша, прикрывшись каской, следил я из наспех выкопанного окопа, как приближался противник. Сложное чувство тревоги и страха, горечи и ярости, стремительно нарастали и овладевали мною. Казалось, что мы теряем собственный вес и поднимаемся, как одуванчики на ветру. Какая-то неведомая сила хотела сбросить, увлечь нас назад, с глаз надвигающегося безумия! Я даже оглянулся назад... Но, увидев сосредоточенные лица матросов, готовивших финки к рукопашной, немного успокоился. Было жутко смотреть на приближающихся во весь рост, полуголых, без головных уборов солдат противника.

Для устрашения нас и поддержки боевого духа атакующих колон, над нашими окопами кружили, как стаи хищников, немецкие "мессеры," не давая поднять головы. Наступал последний решающий момент. До небытия оставалось несколько сот метров. В последний, может быть, раз, бегло осмыслив всю свою прошлую, скупую на личное счастье жизнь, я понял мгновенно одно: с жизнью кончено. Наступала новая полоса - смертельная схватка. И этот оставшийся короткий миг, если суждено умереть, то умереть достойной смертью. Но...Что это? Наши ряды, кажется, дрогнули. Здесь и там вырывало из первых рядов, как опавший в бурю лист, не выдержавших психического напряжения красноармейцев. А дурной пример - заразителен. Так и подмывало броситься за ними и бежать... Бежать без оглядки.... Но куда?..

Исход психической атаки немцев решила стойкость и хладнокровная жестокость матросов. Расстреляв паникеров, уложив передние ряды немцев, что дошли до окопов, они с криками "полундра ринулись в рукопашную," увлекая за собой красноармейцев. Орудуя финками и пистолетами в левой руке, эта полосатая бестия вклинивалась в колонны наступающих, наводя страх и ужас. Психическая атака немцев сорвалась. Замысел сбросить нас обратно в море - провалился. Прорвав кольцо окружения, мы лавиной устремились в горы. Лишь потом узнали, что против нас наступали не немцы, а напоенные допьяна части румынских националистов. Такие действия противника очень опасны. Это воздействие на психику с целью показать противнику силу, смелость и решительность. В большинстве случаев она завершается успехом. В этом случае выстояла несгибаемая воля моряков Черноморского флота.

Мы вырвались на Северный Кавказ, оставив позади тысячи убитыми и ранеными, своих и чужих, - добавил Николай после минутного раздумья.

- А тебя где так изуродовало?

- Немцы и после прорыва не оставили нас в покое. Вот я и попал в одном горном кишлаке под бомбежку. И как видите.. - он показал на изуродованную руку.

Не знаю, как друзья, но у меня после таких рассказов пропадало всякое желание воевать.

- Да-а, ребята! Война только в кино красиво смотрится. Постреляли, побахали, и за стол или щупать красивых баб! - продолжал Николай, в ответ на наши любопытные вопросы. - Война это не только смерть, это лишения, страдания, холод и голод.... Да-а! Не одну собаку съели мы, скитаясь на дорогах войны. Да только ли собак... - Виктор, мясо-то кончается! На всех не наготовишься! - заявил он вдруг нашему атаману. - Не пора ли и помочь мне. Сегодня иду на охоту. Направь-ка со мною тройку своих огольцов.

Не успев отойти от услышанного, я расслышал и свое имя: Яша, Ваня и Сергей! Вы сегодня идёте с Николаем.

У меня все внутри оборвалось: "А что если он это мясо ворует где-то на государственном складе! Это же тюрьма!" При одном воспоминании об узниках 193-го участка Коскудукского леспромхоза, мне становилось дурно. Отказаться и стать белой вороной в кругу новых друзей, не хватило воли, и я на все махнул рукой:

- Эх, была ни была!

(продолжение следует)



↑  1620