В тупике - 2 (31.07.2016)


(Записки «постороннего» в России)

 

Роман

 

Виктор Гейнц

 

Перевод с немецкого кандидат филологических наук,

экс-доцент Омского ГосПедУниверситета В. А. Заречнева

 

Публикация: журнал «Культура» №1 (28), №2 (29) за 2015 год.

Материал представил главредактор журнала Эйхвальд В. В.

 

Третья глава

 

Десятый класс окончен. Аттестат зрелости в кармане. Думаешь, что уже завоевал полмира. Чего ещё нет, так это самой малости: нужно приобрести профессию. И чем она романтичнее, тем лучше. Листаешь газеты и ищешь объявления. Здесь, например: Приглашаем на учёбу. Напечатано большими витиеватыми буквами. Указательный палец скользит по строчкам и останавливается время от времени на объявлении. Вот это, например, подходит. Кемеровский Геологоразведочный институт принимает абитуриентов. Вступительные экзамены… тогда и тогда, по таким и таким предметам.

Стать геологоразведчиком, проводить геологоразведочные работы - не прекрасно ли это! Не романтично ли это! С тростью или каким-либо измерительным прибором в руке, с рюкзаком за спиной бродить по всей стране. Спать под открытым небом или в охотничьей избушке. Ходить по лесам и полям, подниматься в горы и искать полезные ископаемые – не профессия ли это, о которой можно мечтать. Ветер обдувает твоё загорелое лицо, пряный запах сосновой смолы щекочет тебе в носу. Шумит лес. Светит солнце. Вдали синеют вершины гор, и ты на седьмом небе от блаженства. Ты крутишься в мечтах как комок теста в муке, и вдруг наступает отрезвление. Как удар дубиной по макушке.

Вилли открывает бандероль, которую он получил в ответ на своё заявление из Кемерова. Его руки слегка дрожат от волнения. Что он, однако, извлекает из коричневого пакета, это его документы, которые он приложил к своему заявлению. И маленький листок сопроводительного письма: К сожалению, мы не можем допустить Вас к вступительным экзаменам. Из-за большого наплыва абитуриентов мы вынуждены отказать абитуриентам из других регионов.

Вилли как по голове ударили. Он должен посоветоваться с Рихардом. Он не может понять, что это за письмо. Возможно ли такое?

- Ерунда, - говорит Рихард. - Пустая писанина. Пустая отговорка. Ты напугал их своей немецкой фамилией.

Но помочь Вилли Рихард не может. Он может только утешить его и внушить мужество. Через день в клубе к Вилли подходит секретарь комсомольской организации колхоза Розы Люксембург Генрих Рудель, которого из-за большой головы звали арбузом, и говорит: «Ты лучшая кандидатура на завклубом. Подумай об этом».

- Как это пришло тебе в голову? - удивляется Вилли.

- Ну да - ясно. Ты окончил среднюю школу, комсомолец и… Кто же ещё? Ясно. Можешь быть примером для всех.

При слове комсомолец Вилли невольно вздрагивает. В последнее время оно вызывает в нём противоречивые чувства, так как об этом много говорили. О нём говорили: Коммунистическая молодёжь, подрастающее поколение партии; на комсомольцев можно положиться. Пели: мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Комсомол должен был бороться с «пережитками капитализма», «религиозными предрассудками», бороться и ещё раз бороться. Но многим давно уже было ясно, что «могучая армия комсомольцев» была колоссом на глиняных ногах. Не случайно повсюду был распространён анекдот: Я же не комсомолец, отвечал тот, кого спрашивали о перочинном ножике.

Вилли часто вспоминал, как он однажды «добровольно» вступил в комсомол.

Незадолго до Рождества. Начало пятидесятых годов. Он тогда учился в седьмом классе во вторую смену. Начало уже смеркаться, когда после последнего урока в класс вошла незнакомая дама, уселась на учительский стул и долго проповедовала о так называемом Союзе молодёжи, который, благодаря сплочённости, будет надёжной опорой славной партии. Для провинциалов маленькой деревенской школы было абсолютно всё равно, какие задачи стояли перед партией и комсомолом. В это время они их не интересовали. Они думали о совершенно другом. Они были голодные и знали, что дома получат что-нибудь поесть, что их ждала тёплая печка.

Стемнело. Но керосиновые лампы зажигались только по большим праздникам, так как керосина всегда не хватало.

- Ну, давайте, ребята! Кто первый? - услышал Вилли ободряющий голос ораторши, который он понял по-своему, и Вилли добавил слова «пойдёт домой». Он был готов к прыжку, чтобы первым оказаться у двери. Но он ошибся.

- Кто готов первым вступить в сплочённые ряды ленинского комсомола?

В классе - мёртвая тишина. Не отваживается ни рыцарь ни латник (2)… Чего же от них ждут? Куда их приглашают? Зачем? Непонимание на всех лицах. Этого не видно, но это чувствуется. Время идёт, и внутреннее напряжение нарастает от секунды к секунде. Желудок урчит. Становится всё темнее. Вилли чувствует, он дольше не выдержит. Кроме того, начинает давить мочевой пузырь. Что же делать? Он хочет попытаться. И будь, что будет. Ему это не сразу будет стоить головы. Он поднимает руку и говорит: «Я». Потом он подходит к столу, но не знает, что ему делать дальше.

- Ты хорошо поступил, мой мальчик, молодец! - хвалит его незнакомая дама, и класс с облегчением вздыхает. - С тебя могут брать пример и другие. Как тебя зовут? Она берёт спичку, находит в ведомости фамилию Вилли и ставит галочку.

- Завтра ты напишешь заявление, ваша классная руководительница тебе поможет. Очень хорошо!

И это всё? Вилли разочарован. Он ещё не уверен, что всё окончилось, и продолжает стоять у стола.

- Ты можешь идти домой. На сегодня всё.

С облегчением Вилли бросается к двери, но останавливается в коридоре и смотрит, как другие ученики один за другим подходят к столу, а после этого с лёгким сердцем покидают класс. Они ведут себя как узники, которых неожиданно отпустили на свободу. И Вилли чувствует себя героем, как Данко Максима Горького, который вырвал из груди своё горящее сердце, чтобы осветить в темноте дорогу заблудшим людям. Странным образом и чувство голода исчезло, и мочевой пузырь перестал давить…

- Ну, как? - спрашивает Арбузная голова перед киносеансом ещё раз. - Ты подумал?

- Чего ты от меня хочешь? У вас же есть завклубом. Чего вы от меня хотите?

- Кого ты имеешь в виду? Этого Наклавшего в галоши? Он же палец о палец не ударит.

Наклавший в галоши - это Ганс Штайнбрехер, которого раньше звали маленьким Гансиком. Но потом что-то произошло, его вдруг сделали «знаменитым» и наградили новым прозвищем. В Шёнтале у каждого третьего есть кличка или прозвище. Есть Ворчун, Болтун, Верзила, Пьяница, Любопытная Варвара, Саня-Молочник, Ваня-Жиртрест и так далее и тому подобное. Многие из них передавались из поколения в поколение, что уже невозможно проследить их возникновение. Но с прозвищем Штайнбрехера особая история.

Однажды мальчик надел большие отцовские галоши и вышел во двор, чтобы «сделать свои дела». Было темно, но дело не терпело отлагательства. Когда он вернулся, по избе распространилась ужасная вонь. После тщательных поисков отец с удивлением выяснил, что его господин сын подложил ему пасхальное яйцо в галоши. И от этой отвратительной клички Штайнбрехер больше не смог избавиться. Она как репей, который не оторвать, прицепилась к нему. По нему видно, что он страдает от этого, но злые языки безжалостны.

 

Четвёртая глава

 

Вилли согласился.… У него не было другого выбора. Он стал завклубом.

Это было динамичное время. Новое, интересное время. После смерти Сталина люди стали смелее. Они были готовы верить новому руководителю партии во всём, верить всему, что он обещал. Спутник вращался вокруг земли. Все были готовы штурмовать луну. Все были готовы сделать мир социалистическим. Все были готовы поднять социалистическое сельское хозяйство на невообразимую высоту. Хотели с юга до крайнего севера возделывать кукурузу. Хотели показать всему миру Кузькину мать. Под духовые оркестры позднее было начато освоение целины. Массовые транспортные поезда ехали на восток и юг. Молодёжь была полна надежд и пела восторженные песни, в которых желаемое выдавалось за действительное. Едут новосёлы по земле целинной, песня молодая впереди летит.

Что им было до голоса Америки и других иностранных радиостанций, которые хотели, чтобы поверили, что речь идёт об очередном большевистском трюке, что целина - это небоскрёб на краю пропасти, что Советы загонят своё хозяйство в тупик.

До поры до времени никто не мог этого предчувствовать. Пока ещё все были готовы в огонь и воду за нового партийного шефа, который дал по шапке ужасному тирану Сталину. Людям нравилось его цепкое мужество, его красноречие и его грубоватый крестьянский юмор. Конечно, некоторые обещания Никиты Хрущева не принимались всерьёз, шутили над некоторыми его идеями, но никогда не сердились на этого лысого, несколько неуклюжего мужчину с лучезарной улыбкой, часто просто закрывали глаза и не придирались. Запомнили его любимое выражение: «Цели определены, задачи ясны – за работу, товарищи!», которое должно было указать людям дорогу в коммунистический рай, и были этим довольны.

Старый клуб, бывшая деревенская церковь, с которой в двадцатые годы сбросили колокольню, был очень запущен. Но это было крепкое деревянное строение с добротными стропилами, только штукатурка на стенах облупилась и местами обвалилась, так что тут и там выглядывали голые балки. Короче, необходим был основательный ремонт.

Это положение дел Вилли донёс до руководителя районного отдела культуры товарища Руденко, который принимал его на работу. Но молодой человек за столом поднял взгляд от своих бумаг, отбросил лёгким движением головы прядь волос со лба и посмотрел недоумённо на Вилли, как будто с луны свалился. И по его лицу Вилли понял, что попал не по адресу.

- Вы не к тому обращаетесь, - выдавил из себя Руденко, - за это отвечает сельский Совет.

Председатель сельского Совета Боссенко, болезненный мужчина с впалыми щеками, сделал кислую мину на своём худом лице и беспомощно развёл руками: «Ты же знаешь, у нас нет денег. Попробуй поговорить с руководством колхоза. Они тоже могут иногда взять на себя расходы».

Председатель колхоза Георг Брайдт сначала не хотел говорить с Вилли. Он и без того не знает, что ему делать, а тут ещё этот со своими проблемами, ему мешает.

Вилли не даёт от себя отмахнуться, так как понимает, что его путь от одного чиновника к другому - это последняя инстанция. Если он ничего не добьётся, ему никогда не удастся привести в порядок «храм культуры».

- Рабочих у меня нет. - сказал председатель несколько миролюбивей. - Собери комсомольцев на воскресник. Глину и известь вы получите, сколько нужно.

И ушёл.

«Комсомольским воскресником» называлась любая добровольная работа молодёжи в выходной день. Но Вилли не пошёл к комсомольскому секретарю. От Арбуза нечего было ожидать. Он опять разыскал Рихарда, чтобы с ним посоветоваться. Рихард преподавал в школе немецкий язык и был студентом-заочником. На Рихарда можно было положиться. Он хорошо разбирался в таких делах и всегда был готов участвовать в них.

В воскреснике принимали участие, конечно, не только комсомольцы, но и не комсомольцы и ученики старших классов.

- Если мы приведём в порядок клуб, в нём должно что-то происходить, а не только собрания.

Вилли понял прозрачный намёк. Собраний не было. Иногда, время от времени, колхоз назначал пленарные собрания. На русском и немецком языке ставились пьесы. Рихард и Вилли организовали драмкружок. Пели хором. Издавались стенные газеты, создавались самодельные фильмы, так называемые «газеты-фотографии». Всё рассматривалось критически. Критика, невзирая на личность – требовалась в прессе. К сожалению, это была лишь поговорка, как и во многих других случаях. И в этом Вилли вскоре убедился.

 

У колхозной конторы Вилли встречается партийный секретарь Филипп Лейнвебер и говорит: «Зайди - ка ко мне! У меня с тобой личные счёты».

«Вот так-так, - думает Вилли, - что же такого я натворил?»

Товарищ Лейнвебер пододвигает ему стул и твёрдо говорит: Садись!

Садится сам, делает серьёзную мину и барабанит пальцами по крышке стола.

- Скажи - ка, откуда ты берёшь материалы для своих так называемых сатирических фильмов?

«Ага, - думает Вилли, - ложка дёгтя в бочке мёда! Так называемые сатирические фильмы…» Ну, да, они оживили положение. Из использованной киноплёнки они удалили фотослой, нарисовали с помощью лупы карикатуры и снабдили их разоблачающими двустишиями. Перед киносеансом изготовленную плёнку медленно протягивали через объектив проектора, и она отображалась на экране. Как новости недели - зрители сразу же узнавали односельчан, которых «прочёсывали». Иногда дело доходило до председателя колхоза или кого-то из районного руководства. Они критиковали, не взирая на личность. И это, естественно, раздражало. Жалобы, само собой, поступали в партбюро. Как же иначе? Это был сакраментальный офис, который должен был заботиться о душе человека.

- Итак, откуда ты берёшь эти сомнительные материалы, и почему они сначала не обсуждаются на партбюро?

- Как так «сомнительные»? - от возмущения кровь прилила юноше к щекам. - Спросите любого зрителя, который видел фильмы. Каждый скажет, что это чистая правда.

- Мне наплевать на высказывания любого колхозника! Они могут, что угодно наболтать, день длинный. А здесь у нас партийное руководство, которое в таких делах лучше разбирается.

- Откуда? Откуда партийное руководство знает это лучше других? Они сидят большей частью здесь или на собраниях, на которых говорят только о том, что от них требуется, а я везде хожу. Я вижу, что делается, и слышу, о чём говорят…

- Мне наплевать на болтовню! - товарищ Лейнвебер готов выйти из себя. - Смотри! - кричит он на Вилли. - Когда в другой раз соберёшь сплетни, положишь сначала их мне! Сюда, на стол!

- Вам придётся долго ждать.

Вилли резко поворачивается к нему спиной, выходит из кабинета и хлопает дверью. В записной книжке у Вилли собрано много «беззаконий», у него перед глазами сформировались будущие рисунки, он собирался писать уже стихи, которые метко поясняли бы карикатуры.

 

В субботу вечером всё было готово. Зрительный зал был набит до отказа. Вилли подобрал к каждому рисунку соответствовавшую его содержанию музыку и попросил киномеханика разрешить до начала фильма протянуть снимки через объектив проектора.

В то время расторопный хвастун в Кремле как раз боролся с «важным пережитком капитализма» - индивидуальным домашним хозяйством. Через три-четыре года, говорил он, мы догоним и перегоним Америку по производству мяса, масла и молока. А королева полей кукуруза, говорилось далее, является гарантом того, что она одновременно является мясом, маслом и колбасой на стебле. Прочь дачи! Борьба с продавцами овощей и фруктов, которые продают свой товар на рынке – рассадник капитализма. Прочь индивидуальное домашнее хозяйство! Уничтожить садоводческие хозяйства или платить налоги. При коммунизме нет ни твоего, ни моего. Почему глупые колхозники этого не понимают? Ломают головы власти на местах. Они высылают комиссии, которые собирают хороший и испорченный инвентарь на крестьянских дворах и не забывают присвоить что-либо из хозяйства.

- Почему этих землепашцев нужно силой тащить в коммунизм, - удивлялись члены комиссий и не забывали время от времени закрывать глаза на инвентаризацию в собственном хозяйстве. Они, конечно, делали это тайком, но крестьянин - малый не дурак, видел тайное, и это не одобрял. Он начал ворчать, но не громко, так как боялся –страх был привит отцом всех народов.

Это ворчание занёс в блокнот карандаш Вилли. А ручка зафиксировала это положение дел на плёнке. И крестьянин это сразу узнал. И его жена, и его дети. И все корчились от смеха, когда смотрели этот нарисованный фильм.

Собственно говоря, можно было возмутиться, можно было забастовать. Но крестьянам надоели революции. Они смеялись, так как видели на экране то, что давно хотели сказать, и радовались, что тайное становится явным.

В следующий понедельник было созвано экстренное комсомольское собрание. Это было в последнее время чем-то новым, все удивлялись. Такого давно не было. Арбузу до воспитательной работы с молодёжью не было никакого дела, его мысли были заняты чем-то другим. Но сегодня Генрих появился в клубе неожиданно очень рано. Он был возбуждён и ходил туда-сюда. Поставил, как следует, стол и стулья для президиума. Где-то раздобыл красную скатерть и накрыл стол. На вопрос Вилли, что стоит на повестке дня, долго мялся и не давал ответа.

- Приехал представитель районного комитета партии, а именно товарищ Товкуша, - сказал он, - он хотел бы поговорить с комсомольцами.

Зал быстро заполнялся. Люди шли из простого любопытства. И пришли не только комсомольцы и молодёжь, пришло много пожилых мужчин и женщин. Они примостились на длинных качающихся скамейках и с нетерпением ждали появления высокого гостя. В последнее время события обгоняли друг друга. Они каждую неделю следовали друг за другом, как звенья одной цепи. Потрясающие новости пробуждали в крестьянах то надежды, то страхи. Стало известно, что Никита Хрущёв освободил многих политзаключённых. (Может быть, и наших родственников реабилитируют?) Новый шеф партии, было сказано, принимал канцлера Федеративной республики Германии Конрада Аденауэра (Может быть, нам разрешат вернуться в наши родные места?) Великий Ленинец разоблачил враждебную антипартийную группу Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шипилова (Может быть, снизят налоги?). Наше поколение будет жить при коммунизме (Слишком прекрасно, чтобы быть правдой!). Факт, что первый советский спутник вращается вокруг земли, вызывал, естественно, восхищение, но от этого крестьяне не ожидали улучшения для себя. Они больше думали о том, как им незаметно подальше отодвинуть забор своего участка и благодаря этому посадить побольше картофеля, не платя дополнительных налогов.

Несмотря на то, что была уже середина августа, в этот день в клубе было необычно душно. Открыли окна, обмахивались газетами и платочками. Когда важный гость вошёл в зал и лёгким кивком головы поприветствовал присутствующих, Арбуза пригласили занять место за красным столом. Тяжёлой походкой гость обошёл стол, обстоятельно снял свой чёрный пиджак, повесил его на спинку стула, зачесал свои черные редкие волосы назад, вытер платком маленькие капельки пота со своего ухоженного лица и, наконец, сел. Генрих услужливо положил перед ним листок бумаги, льстиво улыбнулся и глупо ухмыльнулся.

Товарищ Товкуша подошел к кафедре, выудил из своей коричневой папки несколько листков бумаги, громко высморкался и начал речь:

- Товарищи! Благодаря неустанной заботе нашей великой партии о благосостоянии людей, советскому народу и прежде всего нашей коммунистической молодёжи удалось в обширных степях Казахстана и других регионах распахать сорок миллионов гектаров земли. Не геройство ли это, товарищи? Это беспримерный подвиг наших комсомольцев, нашей коммунистической молодёжи!...

Дальше Вилли не слушал, дальше была высокопарная болтовня и пустозвонство. Если каждый день слышишь и читаешь подобные слова, они теряют значение и в одно ухо влетают, а из другого вылетают. Он, правда, видел, как движется рот на очень серьёзном лице докладчика, он видел, как Арбуз рассыпался перед своей беспутной соседкой по столу в комплиментах, он видел, как присутствующие начали постепенно зевать, но в своих мыслях он был далеко отсюда. В своих мыслях он был во времени прошлогодней страды.

Перед своим внутренним взором он видел грузовики, нагруженные золотым зерном, которые в большом количестве ночью пересекали границу с Казахстаном и начинали охоту за покупателями в соседних деревнях Российской Федерации. Это выглядело как вторжение вражеских войск. Это были простые молодые парни, которые, возможно, прибыли по поручению комсомола в Казахстан для освоения целинных земель и здесь, используя критическую ситуацию, набивали свои карманы. В немецких и украинских селениях Западной Сибири они чувствовали себя вне опасности и сбывали краденый товар за бросовую цену. Собственно говоря, на молодых людей нельзя было обижаться, так как большая часть целинного урожая не могла быть сохранена из-за отсутствия зернохранилищ и дорог. Водители этим пользовались: они кормили волков, чтобы овцы были целы. А партия… как она могла предусмотреть, какой бы мудрой она ни была, что целина в первые годы даст так много зерна, что неизвестно, куда его девать.

- … И что до 1980 года построим коммунизм, это решённое дело… - оратор только сейчас разошёлся. - Зачем, скажите мне, нам во что бы то ни стало мучиться с нашим индивидуальным хозяйством? С этим, простите меня, позорным остатком мелкобуржуазного ведения хозяйства? В то время как государство неустанно заботиться о каждом отдельном крестьянине. Ваши собственные коровы, овцы, свиньи и другие глупые животные, разрешите отметить, только отвлекают Вас от великих свершений в коллективном хозяйстве и связывают Вас по рукам и ногам…

В порыве чувств оратор замолчал и промокнул платком пот с разгорячённого лица.

«Нет, - думал Вилли, - не видно, чтобы крестьяне хотели избавиться от своего глупого скота». В его памяти всплыло событие, разыгравшееся недавно у них во дворе. Когда в деревне с быстротой молнии распространился слух, что из дома в дом ходит комиссия, чтобы переписать скот на крестьянских подворьях, отец по настоянию матери решился спрятать в кладовке поросёнка. А чтобы закрытое животное там не кричало и не выдало сокрытие комиссии, ему поставили большую кастрюлю с варёной картошкой. (Обычно он обходился картофельными очистками). Заключённый принялся с большой благодарностью за обильную еду, какое-то время был тише воды, ниже травы и не ощущал угрызения совести. По-другому вела себя 16-летняя сестра Вилли. Лина возмутилась:

- Выпустите поросёнка! - потребовала она. - Это не честно…

- Замолчи! - закричала на неё мама. - Твоей честностью мы сыты не будем. Когда дело идет о еде, ты первая за столом.

В то время, как комиссия хозяйничала во дворе, Лина забилась в летнюю кухню и молчала, как рыба. А когда все ушли, вышла и почти торжественно провозгласила:

- От этого поросёнка я не буду есть ни капельки.

Сказались плоды политического и идеологического воспитания в школе.

- … И ещё одно, - сказал с нажимом Товкуша и поднял с намёком указательный палец. - И ещё одно я не могу не сказать и хотел бы привлечь к этому внимание присутствующих…

Все прислушались. Вилли вынырнул из своих воспоминаний и прислушался. Он был почти уверен, что этот последний пункт, о котором сейчас будет говорить Товкуша, будет самым важным, из-за которого собственно и собиралось собрание. И он не ошибся – благородный гость взял быка за рога:

- В то время как наша доблестная коммунистическая молодёжь совершает беспримерные подвиги, находятся такие, с позволения сказать, белые вороны, которые только каркают, раздувают ненависть и порочат нашу партию. При этом у некоторых из них в руках бразды правления идеологическим воспитанием молодёжи и они несут за это ответственность.

Он посмотрел Вилли прямо в глаза, и тот выдержал его взгляд.

- Да, да! Я имею в виду Вас, товарищ завклубом!

По залу пробежал шепот. Все взгляды были направлены на Вилли. И на многих удивлённых лицах был вопрос: Какое посягательство на доблестную партию он совершил? Потом голоса стали громче и можно было услышать некоторые слова: Что собственно произошло? Что он сделал?

- Я оставляю решение за комсомольской организацией, останется ли в комсомоле и на своём ответственном посту завклубом. Нехорошо это.

На этом собрание было объявлено закрытым. Оратор взял под руку свою папку и вышел из клуба с твёрдым убеждением, что он сделал очень важное дело.

Собравшиеся окружили Вилли и засыпали его вопросами, хотя многие предчувствовали, что было причиной обвинений. Арбузу с самого начала, само собой, разумеется, было всё понятно.

- Прекрати делать эти фильмы, я прошу тебя! Для чего нам нужны эти неприятности?

- Ты мог бы сразу сказать, чего он хочет, - проворчал Вилли. - Не дал рта раскрыть…

После этого холодного душа Вилли решил ни в коем случае не сдаваться. «Здесь речь не о мелочах, - внушал он себе, - а о справедливости. Пока ты разоблачаешь маленькие проступки маленьких людей, тебя по-товарищески хлопают по плечу. Но как только поднимаешь рейку повыше и критикуешь партийного руководителя или хозяйственника, тебя тут же хотят ударить по рукам. Критику невзирая на лица Вилли понимает по-другому. И ему должны доказать, что он не прав.

Он упрямо продолжал делать карикатуры ещё острее. Несмотря на напоминания руководства и советы коллег, он следовал своим принципам.

Но кувшин, как известно, ходит по воду…

Ну да. Солнечным августовским днём почта доставила Вилли на стол письмо из районного отдела культуры: «Я прошу Вас срочно явиться в наше бюро. Подробности на месте. Руководитель отдела: Руденко».

Так как у Вилли было плохое предчувствие, он сел и написал заявление об увольнении. Вряд ли он понимал, что его борьба с властью партии бессмысленна. С раннего детства все были пропитаны идеологическим пустословим, чтобы так рано прийти к такому познанию. Нет, Вилли не боялся потерять работу, хотя она ему и нравилась. Он получил предложение от государственной конторы по заготовке зерна аграрного сектора. Им нужен был на насколько месяцев сезонной работы «учёный молодой человек, который мог хорошо считать и составлять отчёты». Что это была за работа, он понял только позднее. И он стал ещё на один опыт богаче.

Когда он через день прибыл в райцентр, ему удалось застать руководителя отдела культуры Руденко ещё до перерыва на обед. Не говоря ни слова, он положил ему на стол заявление об уходе. Руденко пробежал строчки и молча посмотрел на Вилли.

- Мне очень жаль, - тихо сказал он, - но я, действительно, должен Вас уволить. Может быть, Вы действовали правильно, я не знаю. Но из-за Вашего упрямства я не хочу лишиться своей работы…

 

Пятая глава

 

В районной конторе по заготовке зерна Вилли объяснили суть его работы. Работы, о которой он до этого не имел ни малейшего представления. Он должен был принимать поступавшее от колхоза зерно и хранить его на гумне. Не было необходимых транспортных средств, чтобы доставить зерно сразу на приёмный пункт, который располагался за сотню километров отсюда. «Глубинка», - так назывались отдалённые места. В какое опасное дело он ввязался, Вилли понял гораздо позднее. Господи, боже мой! Что он взвалил себе на шею? Какую огромную ответственность?! Гумно не было заасфальтировано, только слегка утрамбовано. Горы пшеницы иногда лежали неделями под открытым небом. В дождливую погоду зерно начинало по краям прорастать, если не принимались срочные меры, портилась вся куча. Если зерно засыпалось не достаточно сухим, оно начинало то там, то тут «гореть» и должно было быть срочно перелопачено и высушено. Кроме этого зерно, которое уже было собственностью государства, подвергалось другим опасностям. На него мог напасть бродячий скот и птицы, а также нечистые на руку колхозники. Ночной сторож Самуил, сонный мужчина пятидесяти лет, не любил свою работу. Кроме того он был трус - прятался ночью в землянке, вместо того чтобы обходить гумно.

Для знающих людей было сразу ясно, что один человек – к тому же юнец (молокосос) с этой кучей работы не справится. Господи, помилуй!.. Это, кроме Бога, понимала, вероятно, и Коммунистическая партия, так как однажды на гумне появился человек, который представился уполномоченным представителем областного комитета партии. Такие «уполномоченные представители», так называемые лидеры различных промышленных областей, которые, как и коммунисты, принадлежали к передовой элите, посылались в «глубинку» в качестве «контролирующих помощников». Вероятно, вспоминали тридцатые годы. Вероятно, вспоминали методы Сталина. Сталин умер, но его дело продолжало жить, так как именно Сталин во время коллективизации взял у фабрик и заводов тысячи рабочих и послал их, идеологически подкованных специалистов, в создаваемые колхозы, где они принесли, скорее, вред, чем пользу.

Вилли не мог, правда, сказать, что его помощник – Пардон! – его непосредственный начальник, Николай Третьяковский, причинил слишком много вреда, но то, что он не принёс никакой пользы, не подвергалось сомнению. При первом знакомстве Третьяковский похлопал Вилли по плечу и сказал с отцовской улыбкой:

- Я надеюсь, мы поймем друг друга, притрёмся друг к другу. Не волнуйся! Со мной, парень, не пропадёшь…

Это был коренастый мужчина сорока лет, с блестящей лысиной и носом-картошкой, с правой стороны которого была большая бородавка. Его красное лицо излучало доброту.

Вилли посчитал уместным пригласить мужчину на обед. По пути Третьяковский зашёл в магазин и купил бутылку Московской особой. Мать Вилли поставила мужчинам на стол две большие тарелки щей с мясом. Третьяковский открыл бутылку и попросил две рюмки.

Вилли отказался:

- Мне нельзя. Мне сегодня ещё на работу.

- Один глоточек! - Третьяковский налил Вилли немного водки в чайный стакан. - За нашу совместную работу! От глотка ты не опьянеешь…

Потом наполнил до краёв свой стакан (Руководителю стаканчик не повредит), опрокинул его, вздрогнул и принялся нахваливать щи.

И это потом повторялось день за днём. Вилли не видел своего начальника сильно пьяным, но и никогда трезвым. Утром он долго спал, потом появлялся на полчаса на гумне, обходил пшеничные груды, подходил к Вилли и перед тем, как уйти, повторял всегда одни и те же слова:

- Учти, Вилли, всё, что ты делаешь, правильно. Не давай никому вводить себя в заблуждение. Я всегда помогу тебе. Понял?

К обеду он появлялся у Вилли дома со своей Московской особой. После обеда он опять ничего не делал. Чаще всего вообще больше не показывался.

Вилли не замечал его отсутствия. Он был занят взвешиванием принимаемого зерна и заполнением накладных. И всё же он был бы несправедлив, если бы отрицал положительное влияние на себя этого мужчины. Уже тот факт, что в трудные минуты на его стороне был человек, облачённый властью, который был его защитой и прикрытием, укрепляло его и придавало уверенности.

В заготовительной конторе Вилли всё время учили принимать только сухое зерно! Но это сказать легко, но трудно сделать. Как ему точно определить, соответствует ли зерно требованиям хранения? Единственный испытанный метод была проверка зубами.

В первые три недели его работы в глубинке у Вилли было больше везения, чем понятия. Солнце этой осенью было на их стороне. Сельхозмашины, не переставая, жужжали, гремели, побрякивали, грохотали. Зерно шипело и свистело. Прозрачная, пропитанная полынью пыль и хлопья мякины поднимались вверх и парили над всей деревней. Армия погрузчиков вгрызалась в груды зерна. Сухое государственное зерно разгружалось немного в стороне. Горы зерна росли день ото дня.

А потом пришёл первый дождь. Уже через некоторое время в пшенице появились зелёные краешки. Нужен был хороший совет. Вилли поднял тревогу. Но помощь могла прийти только сверху, и было ясно - не из небесной канцелярии, а из областного партийного комитета, конечно. Люди там, наверху, знали, что делать в таком случае. Они хорошо знали, кого можно сделать козлом отпущения. И этим козлом отпущения, позволявшим всё взваливать на себя, был всегда один и тот же – землепашец, пляшущий под чужую дудку, колхозник - крестьянин…

И распоряжение не заставило себя ждать. Оно пришло в форме телефонограммы. В конторе правления колхоза Розы Люксембург зазвонил телефон.

- Товарищ Брайдт, - приказал требовательный голос из космической дали, - Вы несёте полную ответственность за сохранность государственного добра, находящегося на гумне.

Возражения председателя, что у него нет рабочей силы, были отметены:

- Отложите другое производство. В настоящее время гумно - самое важное!

Нажали на рычаг, и трубку положили.

Председатель колхоза Георг Брайдт, которого в деревне стар и млад звал Егором Егоровичем, перевёл дух сильным ругательством. Но что поможет, если он сжал кулаки в карманах брюк. Он, конечно, сделал всё, что было приказано, нехотя, но всё-таки сделал, так как понимал, что за невыполнение партийного приказа его объявят мягкотелым или вообще выгонят. Егор Егорович был членом партии и должен был точно и строго выполнять все предписания партии. Товарищ Брайдт не хотел выступать против линии партии. Только всё только произошло слишком быстро и неожиданно. Обычно же товарищ Брайдт старался выслужиться перед начальством.

Прошло немного времени, на гумне зашумели лопаты. Это была строительная бригада, которой руководил сам Егор Егорович.

В этот несчастный день Вилли неожиданно, сам того не желая, приобрёл нового врага. Георг Брайдт, который раньше относился к Вилли дружелюбно и иногда даже снисходительно, смотрел теперь на его дела с нескрываемым недовольством. Их отношения со временем ещё более обострились.

После первого дождя Вилли удвоил свою бдительность при приёмке пшеницы. Он брал несколько зёрен пшеницы на зубы и проверял содержание влаги. Они казались ему не достаточно сухими. Управляющий делами Даниель удивился. Он подозвал партийного секретаря Лайнвебера, и оба попытались убедить Вилли, что эта пшеница такая же сухая, как и раньше. Может быть, они были правы, но Вилли заупрямился и настаивал на своём.

Товарищ Лайнвебер резко повернулся, сел и, не сказав ни слова, умчался в своём «Москвиче». Через какое-то время он вернулся с председателем. Егор Егорович ринулся из машины и направился прямо к Вилли. Тот, глядя на его побледневшую бородавку, понял, что он очень возбуждён.

- Что здесь, собственно говоря, происходит? - закричал он на Вилли ещё издалека. -Каждый сопляк указывает, как что-то делать! От злости он бегал вокруг пшеничных груд, хватал то там, то тут рукой несколько зёрен и проверял их на зубах. - Они же потрескивают! Чего тебе ещё надо? Они же щёлкают!

Вилли повторял, как испорченная пластинка, одни и те же слова: «Пшеница не достаточно сухая! Не достаточно сухая!» Он был полностью уверен, что его защитник Третьяковский помог бы ему, если бы он был здесь.

- Етит твою мать! - председатель Брайдт был вне себя. Он бы с удовольствием разбил Вилли черепушку железной лопатой.

- Ну, что Вы ругаетесь, Егор Егорович? Вы же коммунист!

Виллина наивная атака так задела его, что он остановился, как вкопанный, и не произнёс больше ни слова.

- Етит твою мать - не ругательство, - если ты хочешь знать, болван! - выдавил он, наконец, заикаясь, повернулся и зашагал к «Москвичу» Лайнвебера. Другие услужливо последовали за ним.

Через полчаса к Виллиной сторожке у весов подъехал Газ-69 и резко затормозил. Товарищ Товкуша. Вилли его сразу узнал.

- Где Третьяковский? - закричал он прямо из кабины, не собираясь выходить.

- Почему Вы на меня кричите? Я не глухой.

- Я тебя о чём-то спросил, - сказал он уже спокойнее.

- Третьяковский болеет, - солгал Вилли. - У него живот болит. Может быть, ему не подходит грубая крестьянская пища.

Товкуша только загадочно ухмыльнулся и открыл дверь машины.

- Садись! - прошипел он сквозь зубы и подавил ругательство.

Вилли удивлённо спросил:

- Куда?

- На инструктаж, конечно. Куда же ещё!

На этот раз Вилли не был склонен обвинять представителя областного комитета в нарушении коммунистической морали. Он уселся на переднем сиденье рядом с рассерженным мужчиной.

Тот нервно включил вторую скорость и рванул с места.

Вилли долго гадал, что привело Товкушу в ярость. Что он его из-за острого языка уже давно имел на заметке, это само собой разумеется. Но нельзя же вечно мстить за это! И как бы долго он не размышлял, сегодня он не нашёл этому объяснения.

Всё стало ясно позднее, когда «руководителей Глубинки» срочно пригласили в райцентр, что случалось очень часто. За их явку отвечал председатель колхоза Брайдт, кеоторый давал тогда Вилли свою «Победу». Водитель председателя отвозил Вилли в райцентр и обратно. На этот раз машина председателя была на ремонте, и партийный функционер Товкуша, который во время телефонограммы находился в конторе правления, должен был спуститься со своего олимпа и лично привезти в райцентр обычного смертного, к тому же ещё того, кого он терпеть не мог. Как тут желчь не переполнит?

 

- Мне снова хотели помешать в работе, но она не позволила.

Оля стоит в дверях и улыбается с выражением победительницы на лице.

«Может быть, так и лучше, - думаю я. - Я не хочу, чтобы мне мешали».

Оля может взять апельсины, которые мне сегодня утром передал Теодор через знакомого. В качестве награды, так сказать, за её верную службу.

Она растроганно смотрит на меня: «Но Вы сами должны их …»

- Мне нельзя. Врач не советовал мне их есть. Они могут имитировать желтуху.

Оля медлит, кажется, мою аргументацию считает убедительной. Она благодарит, берёт свёрток и собирается уйти.

Кто это мог быть? Моё любопытство побеждает. Я поднимаюсь в постели, и в это самое мгновенье чувствую, что кто-то смотрит на меня сзади, в окно.

- Это была дама, говорит Оля. Она назвалась, кажется, Алиной.

Я открываю окно и немного высовываюсь. Я сразу же узнаю её несмотря на то, что с высоты пятого этажа она кажется карликом. Алина - моя бывшая студентка из педагогического института Омска. Она стоит внизу во дворе и с запрокинутой головой смотрит на окно, как будто пригнулась как птица, чтобы взлететь на пятый этаж… Когда меня увидела, помахала мне рукой.

- Оля, Оля!

Я кричу медсестру, которая уже исчезла за дверью. Она должна её всё-таки ненадолго впустить. Оля испуганно смотрит на меня. Смотрит на свои наручные часы: через четверть часа начинается обход.

- Только на минуточку, - прошу я. Она бросает на меня укоризненный взгляд и выходит. - Оставайтесь в постели! - говорит она, уходя.

Я делаю Алине знак, приглашая её подняться ко мне, и снова ложусь в свой «матрасный склеп».

Проходит всего несколько минут, как Алина уже влетает в палату. Не обращая внимания на замечания медсестры, она направляется к моей кровати и целует меня в щёку. Потом придвигает стул к моей кровати и говорит Оле, которая, ничего не понимая и не зная, что ей делать, стоит рядом: «Я сейчас уйду. Не беспокойтесь!»

Она только вчера услышала о том, что я лежу здесь в клинике, начинает рассказывать она быстро. И сразу же решила забежать ко мне. Я похудел. Меня здесь плохо кормят? Может, принести что из дома? Она же рядом живёт. Рукой подать. Она снова поворачивается к онемевшей медсестре, которая стоит рядом:

- Идите! Не бойтесь, я сейчас исчезну.

Оля вздыхает и уходит. Я настаиваю на том, чтобы она ни в коем случае ничего не приносила из дома. Мне хватает того, что здесь дают. Всего даже слишком много. Она должна мне рассказать лучше о себе. С тех пор, как она окончила институт, прошло уже много времени.

Алина кратко рассказывает о том, как приехала в Москву и получила московскую квартиру. Я слушаю поток её слов и безуспешно стараюсь вспомнить её фамилию. Это было что-то польское или чешское. Она из смешанной семьи, и в её венах, кажется, течёт пёстрая смесь. Какая же у неё фамилия? За годы моей преподавательской деятельности я преподавал стольким студентам, что мой мозг не мог всех запомнить. Алину я очень хорошо помню, но запомнил, несмотря на это, только её имя. Она была какое-то время по уши влюблена в моего слишком рано погибшего в результате несчастного случая коллегу и друга Германа, поэтому она так хорошо сохранилась в моей памяти. Вероятно, она увлеклась тогда его удивительной живостью и музыкальной одарённостью. Гуго играл на гитаре, пианино, баяне, трубе и был «наш пострел везде поспел», но он тогда не увлекался девочками и оставил её любовь безответной. Я тогда время от времени брал на себя роль исповедника и утешал её. К счастью, эта любовь продолжалась недолго, и всё встало на свои места. Алина среди студентов не выделялась, и её нельзя было назвать красавицей, но она всем своим существом излучала какую-то неотразимую притягательную силу. И с тех пор она мало изменилась. Только морщинки у уголков её глаз свидетельствовали о том, что после окончания института прошли годы. Её чёрные волосы свободными прядями падают ей на плечи. Её острый нос выделяется на узком лице и придаёт ей птичий вид. Вся её фигура тонкая и какой-то хрупкой стройности. Но в её тёмных глазах что-то загадочное.

Я хотел бы знать, как у неё обстоят дела в профессиональном плане. Преподаёт ли она в школе. У неё только несколько часов в неделю. Но она, вероятно, оставит профессию учителя. Ей надоело придерживаться постоянно предписываемой программы. Ей это противно.

Я очень удивлён. Она была создана для профессии учителя.

- Вы не поверите, - продолжает она, - я сейчас руковожу эзотерическим (тайным) кружком…

Сначала я ничего не понимаю. Потом у меня что-то проясняется. Стоп! Это связано с чем-то сверхъестественным. В России подобного не было десятилетиями. Семьдесят лет этого не могло быть. А сегодня опять выплывают различные оккультные круги, астрологи, предсказатели, ясновидящие. После тёплого дождя гласности они растут как грибы.

- Эзотерика, если я правильно понимаю, это наука для посвящённых, - произношу я, наконец. - Итак, тип колдовства. Тогда я могу предположить, что ты продала душу дьяволу.

- С волшебством ничего общего не имеет, - говорит довольная Алина. - Наш институт скорее школа посвящения. Посвящение в знания космических законов. Основатели всех религий были посвященными…

- А когда это у тебя началось? Когда ты в первый раз почувствовала, что ты … ну, да, ты понимаешь, что я имею в виду…

Она давно это ощущала, но не представляла себе, что это такое. Совершенно случайно встретила человека, который ей это объяснил и снабдил соответствующей литературой.

Я спросил, не хочет ли она на мне провести эксперименты.

- Мы не проводим экспериментов, - быстро сказала она.

В дверях появляется медсестра, предупреждая: обход.

Алина говорит:

- Поправляйтесь! Я снова скоро приду.

Она пожимает мне руку и проводит рукой по моему лицу. Она делает шаг назад и втягивает вдруг плечи. Она становится меньше. Она сокращается до пернатого комочка. Она приготовилась к прыжку и выпорхнула в открытое окошко. Я испугался:

- Что ты делаешь, Алина? Фирдаусси стоит у моей кровати и щупает мой пульс.

- С кем ты сейчас разговариваешь?

- С птицей, - говорю я.

- Что за птица? Как её зовут? В зоологии я плохо разбираюсь. Это была такая чёрная, с клювом…

- Я спрашиваю серьёзно. Оставь шутки!

- Я говорю на полном серьёзе. Я разговаривал с птицей…

Мой лечащий врач не знает, что сказать. Мой лечащий врач ошеломлён. Товарищ Фирдаусси морщит лоб. Товарищ Фирдаусси поднимает мне веки и зорко смотрит на меня. Он потрепал меня по щеке. Он ничего не говорит. Но он думает о чём-то своём. Он думает: У тебя, в самом деле, не все дома. И он не знает, что ему делать с таким фруктом (3). Может быть, поместить меня сразу в психбольницу или потерпеть ещё какое-то время здесь. Мой лечащий врач недоуменно пожимает плечами и выходит. В эту минуту мне самому кажется, что я не в себе.

Что же с Алиной? Кружок эзотерики… Может быть, действительно в этом что-то есть. Об этом я сам уже размышлял. Ясно, что человек постоянно находится под влиянием космических сил, значит, его поступки и действия зависят от них. Как же может быть иначе? Человек рождается не только в социальной и географической среде, но и в космической. Наша земля только маленькая частичка бесконечного космоса, этого огромного организма, который формирует и управляет всеми жизненными процессами. Это интуитивно признавали уже наши предки из седого Средневековья. Например, старик Сведенборг. Мужчина был уверен, что человеческая душа связана с высшим миром. Небо у него было полно духов, которые находятся во взаимосвязи друг с другом. Все они обладают своей собственной сферой, которые поднимаются и опускаются и отвечают только за то, чей разум открыт этому.

Был ли разум наших предков больше открыт «небесным духам», чем разум нашего просвещённого столетия? Были ли наши предки более чувствительными, чем мы? Притупил ли сухой рационализм наши чувства так, что мы придерживаемся только закостенелых догм и не слышим больше, как играют небесные скрипки, да и не хотим слышать? Может быть, природные философы Средневековья как Нострадамус, Парацельс, доктор Фауст или как их там зовут, были также посвященными, т.е. эзотериками, которые говорили о мировом разуме, о макро- и микрокосмосе или виде божественности и пытались понять «что держит мир». Почему я должен этим мыслителям меньше доверять, чем, скажем, апостолу коммунистов, который, как выяснилось, ввёл в заблуждение весь мир. У просвещенного человека (Кем просвещенного? Последнее слово мудрости?) нашего времени есть всё, что (ещё) не могут проверить точные науки, начисто отвергнув суеверие, вздор, шарлатанство. А в эру строительства коммунизма всё это вообще отвергалось как безумие, так как всезнайки партийной элиты не хотели ни с какой силой делить свои позиции, ни с силой всемогущего бога, ни с силой космоса. Они не терпели конкуренции. Кто будет оспаривать тот факт, что под маской астрологии и тому подобного наполняют кошельки шарлатаны и авантюристы, но почему нельзя допустить, что и сегодня есть люди, чей разум больше открыт «духам неба», чем разум их сограждан? Может быть, они как когда-то Адам и Ева вкусили «кислого» яблока познания и сейчас выгнаны из рая довольства и комфорта. Почему настоящие философы, композиторы, художники, изобретатели и тому подобные не могут быть в этом смысле посвящёнными? Ведь их сила понимания покоится скорее на интуиции, чем на прописной истине.

Ба, но почему именно Алина должна принадлежать к этому кругу? Этого я пока не могу понять.

 

Шестая глава

 

- Вилли, заходи! - кричит Роберт. - Тебя ищет мама.

Какая мама? Он сказал «Мама»? Или «Баба»?

В комнате стоит чужая женщина с тёмным лицом. Негритянка?

Она обнимает Вилли и гладит его по лохматым волосам:

- Ты меня что, не узнаёшь?

Нет, нет, он её уже узнал. Но почему у неё такое чёрное лицо?

Мама улыбается: Это сделали солнце и ветер. Она должна была быть всё время на улице. В лесу…

Едва малыши привыкли к матери, в дом снова пришёл чужой. Он на костылях. Его ноги опухли, он их еле передвигает. Говорят, отца комиссовали, он может теперь остаться дома. Ему нужно вылечиться. Кто же его должен лечить? Здесь нет врачей. Единственный врач - это мама. Она лечит его парным молоком. Трижды в день. И отец снова скоро сможет ходить. Он ставит свои костыли в кладовку.

Что-то изменилось. Многое изменилось. Странно! Раньше в обед на стол ставили только жидкий суп. Сейчас к этому добавляется хлеб! Для чего это? Если есть суп!

В чудесный майский день в Виллин дом влетает газета на немецком языке. На первой странице написано «Новая жизнь». Вот так сюрприз! Говорят, отец выписал её. Не может быть! Как это могло произойти?

Только позднее шёнтальцы узнают, что произошло в Кремле, что позволило появиться этой газете. Ещё крепкий старик приехал в Москву. Это был канцлер Федеративной Республики Германия, и звали его Конрад Аденауэр. Он хотел побеседовать с новым секретарём партии Советского Союза, Никитой Хрущёвым. Он хотел возвратить на родину военнопленных земляков. Очевидно, тогда вспомнили, что в Советском Союзе есть ещё другие немцы, которых было принято называть советскими гражданами немецкого происхождения. Сами же они себя называли волжскими немцами, немцами с побережья Чёрного моря, крымскими немцами, немцами с Кавказа, волынскими немцами, так как они, не смотря на все усилия властей, не забыли свою родину, из которой их прогнал грузин и сослал в Сибирь и Казахстан. Кроме этих несчастных немцев были ещё и другие народы, которые впали в немилость тирана, на своей родине с ними обращались как с париями, бесправными. Как же добрый дядюшка Никита мог исправить чреватые тяжелыми последствиями ошибки своего непредсказуемого предшественника?

Он стоял перед большой географической картой и тыкал мясистым указательным пальцем то в то, то в другое место и шептал про себя своими толстыми губами:

- Эти могут вернуться. И эти тоже. Немцы? Не рано ли это? Что скажут на это наши земляки? Все ещё помнят только что закончившуюся войну. Нет, нужно подождать.

И ждали. Целую вечность.

Но что-то нужно было сделать для этих проклятых немцев. Надо чем-нибудь их ублажить, чтобы они не капризничали. Может быть, газету на немецком языке? У них до войны что-то подобное было. А потом позднее, может быть, разрешить преподавание немецкого родного языка? Но не всё сразу. – Упаси, бог! Всегда по порядку, всегда, не спеша. У них даже учителей для этого нет, сначала их надо подготовить.

Отец Вилли читал газету регулярно. Читать он, как правило, начинал с конца, с последней страницы: юмор и развлечение. Оттуда он медленно пробирался вперёд. Письма читателей, наука и искусство, литературная страница, страница для детей… Первые страницы он только пролистывал и рассматривал картинки. Так как это читать не имело уже смысла – это было написано во всех газетах на русском языке и было так сварганено, как нравилось вышестоящим органам страны.

Вилли также просматривал газету и искал легкие тексты. И посмотрите-ка! – объявление: Новосибирский педагогический институт … приём абитуриентов … факультет иностранных языков … отделение: немецкий язык и литература… Принимаются преимущественно абитуриенты немецкой национальности. Приёмные экзамены тогда-то и тогда…

Вопрос к отцу: Как он думает, если он попробует?

Ответ: Воля человека это его Царство Небесное.

Вилли – газету под руку и к своему учителю немецкого языка:

- Александр Эмильевич, как Вы думаете? У меня получится?

- Да, у тебя получится, - говорит его учитель Александр Цильке. - У тебя всё есть для этого. Ты только должен больше читать. Я дам тебе книги из моей библиотеки. У тебя ещё есть время.

Сказано - сделано. Хватит случайной работы. Пора заканчивать с ерундой. Самое время паковать рюкзак. Мама отсчитывает ему несколько сторублёвых банкнот, и он покидает родительский дом. За спиной отцовское благословение и материнский озабоченный взгляд.

 

Седьмая глава

 

Новосибирск - новый город, который был основан только на рубеже веков.

Новые здания и старые лачуги представляют собой странный ансамбль. Вокзал и оперный театр совершенно новые: только недавно немецкие военнопленные, которые построили эти дворцы, выпустили мастерок и уровень из рук, чтобы уехать на родину. Они расхлёбывали в Сибири похлёбку, которую им в Германии заварил их фюрер. Они поставили себе здесь памятник, который не будет носить их имя. Безымянные памятники посредине сибирской тайги.

И аэропорт Толмачёво недавно построен, и автострада, ведущая отсюда в город, была заасфальтирована, как говорят, за одну ночь, когда узнали, что новый партийный босс неожиданно посетит город. У водохранилища Обское море в сосновом бору был заложен Академгородок сибирского отделения Академии наук СССР, смелая попытка поселить науку в лоно природы...

С благочестивым ужасом Вилли входит в длинный коридор Альма матер. Сегодня здесь довольно пусто. Его шаги раздаются по всему зданию. Старый паркет местами скрипит, и посетителя охватывает жуткое чувство.

Приёмные испытания он уже выдержал. А сейчас важно, достаточное ли количество баллов он набрал и будет ли зачислен.

Рядом с приёмной ректора на стене доска объявлений, на которой вывешены списки зачисленных абитуриентов. Перед ней стоит худой, веснушчатый парень с короткими лохматыми волосами и разглядывает лист, ища свою фамилию. Он кажется Вилли очень знакомым, но его фамилия вылетела у него из головы. Во время вступительных экзаменов они только бегло приветствовали друг друга кивком головы.

Когда Вилли подходит, парень радостно подпрыгивает, поднимает руки вверх и кричит:

- Ура! Я в списке! Я принят! Здесь, видишь? Герман, Гуго… А как твоя фамилия? Ах, да, Вернер. Здесь, совсем внизу, Поздравляю, старина! Мы это сделали! Мы студенты! Вперёд, это нужно обмыть!

По дороге к стоячему кафе Вилли спрашивает своего новоиспечённого сокурсника, как у него обстоят дела с немецким языком, может ли он свободно говорить по-немецки, так как до этого все разговоры велись по-русски.

- Могу ли я говорить по-немецки, - говорит он на своём диалекте и делает удивлённое лицо. - Ну, конечно, могу. Я что - так глупо выгляжу? Я же не олух.

Первый день занятий навсегда остался в памяти Вилли. Большая аудитория буквально заполнена светлыми лучами утреннего солнца. Окна настежь распахнуты, так как на улице ранняя осень сегодня показывает свою дружескую мину и ещё раз облачилась в красочный наряд.

Звонок. Заигрывание девушек и остроты юношей постепенно стихают. Двадцать пять новоиспечённых студентов уже не чужие друг другу. Три недели на уборке урожая сблизили их… Этот звонок провозгласил для них новый отрезок жизни. Новый старт. Новое любопытство ожидания.

Дверь открывается. В аудиторию входит высокий мужчина с густыми чёрными волосами и широкими плечами. Он здоровается. Его голос мягкий, но звучный. Его глаза излучают доброту и благожелательность. Уже своей внешностью, своей осанкой он приковал к себе внимание аудитории. У кого есть глаза, тот пусть смотрит, у кого есть уши, тот пусть слушает!

Меня зовут Виктором Георгиевичем. Моя фамилия Кляйн. Но, как Вы видите, я не маленький (4). Природа основательно ошиблась.

По рядам пробегает заразительное веселье. Последние остатки стеснения преодолены. А сейчас он хочет познакомиться поближе со своими студентами, своими первокурсниками. Если будут названы только имя и фамилия, то, по его мнению, будет сказано слишком мало. Девушки и юноши прибыли из всех уголков огромной страны (Кто их знает эти места ссылок!), и он хочет обо всех всё разузнать и выпытать подноготную, так как хочет поближе узнать, с кем имеет дело. Откуда они, где провели своё детство. Он хочет знать, на каком диалекте говорили в родительском доме и говорят ли вообще в семье на немецком языке. Поэтому каждый должен сказать несколько предложений, но так, как «бог на душу положит» (открыто, без задних мыслей). Он хотел бы знать фамилии учителей, которые преподавали в школе немецкий язык. И он вынужден с горечью признать, что те, с кем он имеет дело, привезли с собой из дома скудный багаж знаний языка. Так как он знает, где собака зарыта, он всё принимает.

Виктор Кляйн ещё до войны преподавал немецкий язык и немецкую литературу в педагогическом институте города Энгельса на Волге и с началом войны, пережив все издевательства сталинских лагерей, сейчас отдавался всей душой своей работе. И для него это было новое начало, новый старт, новые надежды. Если что-либо не удавалось, а не удавалось многое, он мог свернуть горы, чтобы всё урегулировать.

- Немецкие национал-социалисты, - начинает он с мрачной миной свою вступительную речь, - своими зверствами добились того, что многие немцы стыдились своей принадлежности к нации и даже своего языка. Это ошибочный стыд. Немецкий язык не является языком гитлеровских фашистов, это язык Гёте и Шиллера, Канта и Гегеля, Бехера и Вайнерта, Маркса и Энгельса… Короче говоря, это язык поэтов и мыслителей, а не судей и палачей. И он наш родной язык…

Затем он подкрепляет свои слова цитатами из немецкой литературы. Сначала на очереди Фридрих Логау: немецкий язык может фыркать, храпеть, орать, греметь, но он может также играть, шутить, любезничать, ублажать, шептать, смеяться. Потом следуют отрывки из произведений Гёте, Шиллера, Гейне, которые он искусно вплетает в свой доклад.

Студенты должны были писать сочинения на свободную тему или составлять ситуации по заданным словам. И если ему в руки попадалось относительно хорошее сочинение, его глаза радостно блестели, и он имел обыкновение говорить: Я сразу думал, что он не такой деревянный, как стучит (5).

На уроках Кляйна Вилли не только приобретал знания, но они доставляли ему удовольствие. Занятия проходили очень оживлённо, часто, даже весело, так как преподаватель не мог себе представить урок без шуток. Как правило, преподаватель и студенты были друг с другом в добром согласии. Исключения были лишь тогда, когда в диктанте или сочинении были грубейшие ошибки и были оценены на «прескверно плохо». Тогда он ругался, это доводило его до белого каления. Тогда это была ситуация «Хоть волосы на себе рви», «Улаживать дело»», «Можно с досады лопнуть». И если кто-то из группы в таких случаях пытался пикнуть, типа: «Другая группа тоже не лучше написала диктант», то этим только подливали масло в огонь, тогда следовало: - -- Что?! - кричал он и размахивал соей трубкой, как трезубцем. - Вы хотите рыться в чужом белье, когда у самих рыльце в пушку?

Литература была для него особой областью деятельности. Без античности нельзя было обойтись. Он должен был своих подопечных провести через прекрасный мир древнегреческой мифологии. Но многие имена богов и героев, многие поэты с незнакомыми именами, многие выражения… О, господи! Что бедным студентам с их жалким домашним немецким с этим всем делать? Кляйн терпеливо писал на доске массу слов, целые предложения. Время от времени он прерывал свою лекцию и озабоченно спрашивал:

- Вы всё поняли?

Но это происходило только тогда, когда он замечал на чьём-либо лице полное безразличие. Его хобби был немецкий фольклор. Каждое удачное сравнение из народной поговорки было для него деликатесом и каждая новая поговорка освежающим напитком. И в каждой немецкой народной песне он слышал «биение сердца своего народа». И когда он говорил о народной поэзии, у него всегда были наготове слова Гейне: «Здесь проявляется мрачное веселье и глупый разум немецкого народа, здесь гремит немецкое возмущение, здесь свистит немецкая насмешка, здесь целует немецкая любовь. Здесь искрится настоящее немецкое вино и настоящая немецкая слеза…»

Тут что-то не так, имел обыкновение он говорить, когда сегодня любовь к немецкому языку называют вознёй с немецким языком.

В студенческом общежитии они живут в комнате вчетвером: Йоахим, Олег, Гуго и Вилли. У Йоахима, высокого костлявого парня, и в одежде, и в поведении есть что-то щегольское. У него странная любовь к пёстрым галстукам и цветным рубашкам. Свои светлые прямые волосы он выкрасил в рыжеватый цвет и сделал завивку. Он музыкально одарён, купил себе гитару и ходит по вечерам из комнаты в комнату и поёт девочкам до поздней ночи различные песни. Из-за многих расходов, которые превышают возможности его стипендии, он постоянно в долгах. После того, как он промотал последний рубль, он приходит к Вилли одолжить денег, так как знает, что Вилли не может отказать. Моментально растранжирены и Виллины небольшие сбережения, и теперь они оба должны занимать или идти ночью разгружать на вокзале вагоны с углём или цементом, чтобы заработать несколько рублей и продержаться до следующей стипендии. Рассчитывать на поддержку из дома им не приходилось.

Это были тяжёлые времена, и они получали только на Рождество или Пасху посылку с «харчем», который они сообща сразу же съедали. Обычно они целый день обходились чаем и хлебом. На их счастье в это время, накануне «эры коммунизма» добрый дядя Никита приказал подавать в столовых хлеб бесплатно. К сожалению, это продолжалось недолго. Очень скоро хлеб исчез не только из столовых, но и из булочных и продуктовых магазинов, что удивило весь мир. «Это надо уметь сделать, - брюзжали иностранные радиопередатчики, - оставить Россию после освоения целинных земель без хлеба». Олег Карассин - симпатичный тихий паренёк с короткими чёрными волосами и добрыми задумчивыми глазами. У него превосходная память и удивительная усидчивость. Он на курс старше других и, несмотря на то, что он русский, говорит на таком безупречном немецком языке, что его соседи по комнате с их гессенско-пфальцским произношением умирают от зависти.

Когда они вечером возвращаются после занятий в свою комнату, поедят что-нибудь, поднимается такой адский шум, что стены дрожат. Спорят, шутят, играют и поют. И если кто-то хочет почитать книгу, он должен улечься в постель, накинуть подушку, чтобы отгородиться от внешнего мира. Только к полуночи выключается свет, они ложатся под одеяло и рассказывают пикантные анекдоты о Василии Ивановиче Чапаеве, Никите Хрущёве и других исторических балагурах. Если они не расположены к шуткам, то просто болтают…

Этим поздним вечером в комнате необычно тихо. Даже Гуго лежит в постели и о чём-то размышляет, что случается редко. Йоахим ещё не вернулся с гастролей от девочек. У Олега завтра экзамен по Основам исторического материализма. Он ворочается с боку на бок и сдерживает вздохи...

- Что с тобой, старина? Дрейфишь перед экзаменом?

- Ты тоже будешь бояться, - считает Вилли. - Философия это тебе не евангелие. Тут следует немного пораскинуть мозгами.

- Ну, да. Если такой ужас, тогда уж я точно наложу полные штаны. У него же по всем предметам только «отлично».

Олег поворачивается на спину. Дело не в страхе. Он не может понять только некоторые вещи.

Гуго приподнимается в постели: Вот это да! Может, я могу помочь тебе?

- Было бы интересно побеседовать, но вы же ещё этот предмет не проходили.

- Ну и что? - Гуго вскакивает как Ванька-встанька. - Мы и так можем побеседовать. Я что выгляжу глупым? Я же не засранец.

- Но ты же не знаешь, о чём идёт речь, - говорит Олег.

- Ну, давай, рассказывай! Я в напряжении, как лук и стрелы.

- Ты собственно знаешь, что это такое – исторический материализм?

- Скажи, я буду знать.

- Я тоже не знаю, понял?

Гуго свистит сквозь зубы. Чудеса, да, Вилли? Как он хочет сдать экзамен? Или он нас обманывает, мошенник.

- Нет, пацаны, - говорит Олег, - честное слово. Когда мы проходили диалектический материализм, мне всё было относительно ясно. Но в этом проклятом историческом материализме я в некоторых местах ни черта не понимаю…

- Например? - спрашивает Гуго вызывающим тоном.

- Например, «диктатура пролетариата» или, например, «демократический централизм». Достаточно?

- Ну и что? - начинает Гуго. - Диктатура пролетариата – что тут непонятного? Пролетарии всех стран объединяйтесь, сказал Карл Маркс. Нет, Ленин сказал, так долго русский пролетариат не может ждать, пока вы все объединитесь. Мы сразу ударим. И они ударили, сбросили капиталистов с воза и взяли вожжи в свои руки. Вот это и есть диктатура пролетариата, усёк?

- Это упрощение. А где демократия?

- Демократия? Забудь об этом. Этого вообще не бывает.

- Так, - говорит Олег. - Этого у нас, действительно, нет. Но везде только и говорят, что только в нашей стране господствует настоящая демократия…

- Болтовня! Это только в газетах. Что ты голову себе разбиваешь, размышляя над этим? Ты же ничего не можешь изменить.

- Да, действительно, - Олег горько смеётся.

- Какой у тебя второй вопрос? Гуго, вероятно, уверен, что на первый вопрос он ответил.

- Демократический централизм.

- Что это и с чем это едят?

Олегу, кажется, нравится эта непринуждённая болтовня. Она как-то отвлекает его от тяжёлых мыслей.

- Это пирамида, - говорит он, - понял?

- Что за пирамида? Ты меня разыгрываешь?..

- Нет. Послушай! Это, правда, пирамида. Мы все находимся у её основания, то есть, мы, студенты, потом рабочие, крестьяне, служащие и так далее и тому подобное. На самом верху, на вершине находится наш партийный босс. Снизу вверх ведёт крутая лестница, на ней на различных ступеньках сидят различные бюрократы и карьеристы, которые молятся наверх и ступают вниз.

- Старина! - говорит с воодушевлением Гуго. - Ты всё знаешь! Что же ты спрашиваешь?

- Но он не может это сказать на экзамене, - поясняет Олег.

- Почему не можешь? Всё так, как ты говоришь. Так ты и должен сказать. Это так наглядно, старина…

- Чтобы его взашей выгнали, - не обошёлся без замечаний Вилли.

- Ерунда! Лучшего студента выгнать не так легко, - возражает Гуго.

В коридоре раздаются громкие шаги. Они узнают Йоахима по его походке вразвалочку и делают вид, что спят. Йоахим бесшумно открывает дверь и тихо входит. Он вешает свою гитару на гвоздь рядом с дверью. Она издаёт глухой звук. Он прокрадывается на цыпочках к своей кровати и укладывается.

- С кем ты сегодня опять лизался? - спрашивает громко Гуго.

Йоахим этого не ожидал и вздрагивает:

- Заткнись! Дети уже давно должны спать.

- Мы не можем спать, Йоахим. Нас мучает одна проблема, может быть, ты нам слёту поможешь. Скажи, что ты понимаешь под «демократическим централизмом»?

- Демократия означает, насколько я понимаю, власть народа, - начинает размышлять Йоахим и снимает через голову свою пёструю рубашку.

- Это мы и без тебя знаем..

- Итак, - продолжает неуверенно Йоахим, - демократический централизм - это центролизированная власть народа…

- Ерунда! - говорит Гуго. - Твоя фантазия – полная мура! Это пирамида, понял? Йоахим с удивлением прекращает раздеваться. Его съехавшие брюки висят на ногах, как оковы.

- У тебя, вероятно, не все дома? - он приготовился к какой-то шутке. - И кто сидит там на самом верху этой пирамиды?

Гуго продолжает дерзко, ничуть, не смущаясь:

- Я думаю, фараон, кто же ещё?

Громкий смех. Йоахим заползает под одеяло и отворачивается к стене.

- Пошёл куда подальше!

- Не разыгрывай из себя оскорблённого, - говорит Гуго примирительным тоном. - Речь идёт не о египетской пирамиде, а о политической. Кто сидит на самом верху?

- Маркс, если ты хочешь знать, или Ленин… - сердится Йоахим. Опять смех. - Закругляйся, в конце концов, со своими дурацкими вопросами! Было б что разумное…

- Разумное? - не прекращает Гуго. - Что бы это было? Так как мы уже в политике: Ленин был женат на Крупской, так?

- Да, и что же?

- Потом, говорят, он втрескался в Арманд.

- Почему бы нет? Это может с каждым случиться.

- И как ты думаешь: Он тоже занимался сексом?

Громкий смех. Гуго кричит и корчится от смеха. В соседней комнате кто-то стучит кулаком по стене.

Через день Гуго и Вилли ловят в коридоре Олега и отводят его в сторону.

- Поздравляю!

Гуго даже не спрашивает об оценке, которую тот получил на экзамене. У Олега не может что-либо пойти не так. В его зачётке только отличные оценки. Олег сухо благодарит и хочет уйти. Гуго удерживает его:

- Не делай кислую мину, старина. Сегодня празднуем, и ты раскошелишься.

Олег молча кивает. В его поведении юноши не видят ничего необычного, так как Олег, поскольку они его знают, всегда был молчаливым и немного замкнутым.

В стоячем кафе Гуго сразу идёт к стойке и заказывает бутылку портвейна. «Заплатит молодой человек, стоящий за ним». Он указывает через плечо на Олега. Сам отходит в сторону, чтобы позаботиться о стаканах и столике. Бутылку должен открыть Гуго сам:

- Ты лучше знаешь эти дела.

- Он это сделает, - говорит тот.

Он моментально открывает бутылку и наполняет стаканы. Они поздравляют Олега ещё раз с успехом и пьют. Они немного помолчали, чтобы насладиться благотворным влиянием алкоголя. Вилли чувствует, как его пронизывает приятное тепло. Вино растекается по его телу, как чернила по промокашке. На улице дует лёгкий ветерок и стучит ветками клёна по стеклянной стене кафешки.

- Расскажи, наконец, - начинает Гуго. - Как экзамен? Ты им объяснил, что за пирамида?

- Нет, этого не было в билете.

- Какие же вопросы были?

- Представьте себе: Диктатура пролетариата.

Гуго свистит сквозь зубы:

- Правда? Ну и? Как ты на них ответил?

- По крайней мере, не так, как написано в учебнике. Диктатура пролетариата, сказал я, с самого начала была неправильной, так как уничтожала демократию. Балкин смотрит на меня, как на пришельца. Он даже заикаться начал. Вы, действительно, так думаете? Вы что не понимаете, какую чушь несёте? Это же анти… антисоветское мнение. Потом он попытался промыть мне мозги. Но я не дал ввести себя в заблуждение. Он наградил меня «трояком» и отпустил. Вот и всё…

- Гуго не хочет этому верить: «Ты врёшь, старик! Покажи - ка зачётку!»

Олег лезет во внутренний карман куртки. Гуго вырывает зачётку у него из рук, с нетерпением открывает её и ищет последнюю запись. И, правда! Перед витиеватой подписью стоит небрежно нацарапанное «удовлетворительно».

- Это свинство! - ругается Гуго. - Его надо пнуть в толстый зад, этого гада! Всю зачётку испортил.

- Да ладно! Дело не в оценке, - говорит Олег. - Ему на это наплевать. Дело совсем в другом. Куда делась свобода мысли? Свобода выражения мнения? Он хотел бы пацанам кое-что рассказать. Но это должно остаться между нами. Договорились?

- Ясно, - говорит Гуго, - железно…

Олег начинает рассказывать приглушённым голосом, как его атакует вопросами КГБ. Они его уже много раз вызывали, и всё время выспрашивали об их учителе Викторе Кляйне. О чём он говорит со студентами вовремя занятий и после занятий. Рассказывает ли он о трудармии. О выселении и тому подобном. Не распространяет ли он националистические бациллы. Он, Олег, им всё время объясняет одно и то же: Виктор Кляйн честный и добросовестный человек, который пользуется у студентов уважением, и он интересуется только преподаванием немецкого языка. К национализму он вообще не имеет никакого отношения. Я вообще не знаю, как мне от них отвязаться, - заканчивает Олег свой рассказ.

Вилли предлагает:

- Ты должен об этом поговорить с самим Кляйном.

- Уже говорил, - сказал Олег.

- Ну и что? Что он на это сказал?

- Не думай об этом, мой мальчик, - сказал он. - Пусть они следят за мной. Им же надо что-то делать.

У Вилли тяжёлое чувство. Было бы наивно полагать, что после отмены спецкомендатуры немцам позволят хозяйничать по их усмотрению. Открытая слежка полиции только заменена на тайную. Следят, вероятно, за всеми, кто смог выскользнуть из сталинской мясорубки и на полпути возвыситься над неграмотностью.

 

Восьмая глава

 

Однажды после занятий Кляйн подозвал Вилли и Гуго к себе и попросил к вечеру прийти к нему домой. У него гость из редакции газеты «Новая жизнь». Зепп Эстеррайхер хотел бы поговорить. Вы же его знаете, не так ли?

Конечно, они знают Зеппа Эстеррайхера. Они знают его как газетчика и мастера немецкой литературы в России. Но они в контакте с ним только постольку, что получают время от времени коротенькие сообщения, в которых он оценивает их стихи и рассказы. Время от времени их литературная продукция находит скромное место в газете, но чаще всего – в мусорной корзине. Эстеррайхер - консультант литературной странички. Они его также знают по его юмористическим стихам, которые он регулярно публикует в газете и которыми заставляет до упаду хохотать своих читателей, особенно крестьян в немецких деревнях. И на сей раз он приехал из Москвы в Сибирь, чтобы выступить перед читателями и развлечь их своими шутками.

Трудно представить, как этот человек, который в течение десяти лет прошёл через ад сталинских лагерей и за которым ещё и сейчас следят на каждом шагу, сохранил столько юмора и жизнелюбия и этим ещё может заражать других. И нельзя рассматривать как ошибку судьбы, что этот прогрессивный человек еврейского происхождения, член коммунистической партии Австрии в тридцатые годы преследовался в своей стране и, ища защиты, приехал в первое социалистическое государство, но… угодил за колючую проволоку. Это была закономерность строительства коммунизма в Советском Союзе.

Борис Брайнин – таково его настоящее имя - знает массу шуточных, застольных и лагерных песен на немецком и русском языках; он выразительно поёт их поставленным голосом под гитару и сразу же захватывает слушателей.

Едва Гуго и Вилли переступили порог, как Зепп, рассевшийся на диване Клейна с гитарой на коленях, обратился к ним с насмешливым выражением лица:

- Ну вот, они и приплелись, бездельники горемычные! Где вы так долго были, мучители?

Такого обескураживающего приёма они не ожидали и смутились. Но они пришли в себя и подошли к столу. Гуго достаёт из портфеля проклятую бутылку, которая была причиной их долгого отсутствия, и ставит её на стол.

- Мы ещё зашли в магазин, и у нас были проблемы с выбором. Мы же не знали, что Вы любите, - делает он извинительный жест.

Зепп берёт бутылку и осматривает её со всех сторон.

- Ром, - говорит он. - Великолепно! Этим надо наслаждаться со всеми чувствами. Как раз то, что надо. Молодцы! Садитесь.

Гуго изображает военную команду: Слушаюсь! Всегда готов!

Молодым людям сразу ясно, что сегодня в доме командуют не хозяин, который посасывает, кажется, безучастно свою трубку и наблюдает с доброй улыбкой за происходящим, не хозяйка, которая возится на кухне, а жизнерадостный гость.

Зепп трогает струны, берёт несколько аккордов и запевает развесёлую застольную песню, которая продолжается более четверти часа. Все смеются до слёз.

Когда наступает небольшая пауза для передышки, Кляйн говорит юношам:

- Покажите – ка ему ваши новые вещи. Пусть скажет своё мнение.

Вилли и Гуго хватают, как по команде, свои папки, кладут их на колени, достают несколько листков, исписанных убористым почерком, и кладут их на стол перед Зеппом.

Он, кажется, не настроен на это - делает мину, будто ему в суп попала жирная муха. Вероятно, произведения таких писак надоели ему в редакции, а теперь к нему с этим пристают ещё и за праздничным столом. Но ему удаётся преодолеть свою досаду и сделать хорошую мину при плохой игре - достаёт из внутреннего кармана толстую многоцветную авторучку, нажимает на красный стержень, берёт указательным и большим пальцем первый лист так осторожно, как будто боится вымазать себе пальцы и пробегает его глазами. Потом он ставит то тут, то там закорючку или просто черту, берёт второй лист – черта, запятая, закорючка, … третий, четвёртый … - готово. Он отодвигает листы от себя и снова перебирает струны:

- Ничего особенного, - ворчит он. - Не на высоте.

- Ну, что это? возражает Кляйн. Как их вещи могут быть на высоте? Это же новички…

Да, - говорит Зепп. - Поэтому мы всё поместим в газету. Но с выразительной припиской: начинающие…

На этом и порешили. Вилли чувствует себя довольно подавленным и злится, что показал стихи этому заносчивому газетчику. Но мужчина, кажется, уже всё забыл. На его лице ничего не отражается, и он занят только игрой. У Виктора Кляйна есть ещё один вопрос, его честолюбие ещё не удовлетворено.

- Ты не сказал мне, Зепп, как мои студенты владеют немецким языком.

- Твои студенты сносно говорят по-немецки, - говорит тот, - и громко берёт опять аккорд на гитаре. - Но по сравнению с нами, Виктор, они засранцы.

- Ты не должен так грубо отзываться о моих студентах, - упрекает с усмешкой Кляйн. - Мне это не нравится.

- Да ну! Это же не девственницы. Они понимают юмор, или? Я говорю открыто. Я не говорю завуалировано. Я говорю, как бог на душу положит (6). А мой клюв за десять лет тюрьмы искривился. Как у орла…

Он снова трогает струны и собирается запеть новую песню. Кляйн кладёт руку на гриф гитары:

- Подожди, Зепп. Мне хочется обсудить с тобой ещё один вопрос. В следующем году в педагогическом институте Омска открывается отделение, которое тоже будет готовить учителей немецкого языка. Им нужны квалифицированные преподаватели. Я хотел бы посодействовать, чтобы оба получили там работу. Что ты скажешь на это? Они осилят?

- Всё смогли бы, если могут, - начинает разглагольствовать брат Зепп. - Если хочешь что-то смочь, необходимо постоянно тренироваться. Повторенье - мать ученья. Тренироваться нужно в любых условиях. Зепп Эстеррайхер писал, например, свои стихи какое-то время в козьем хлеву. Нужно писать во что бы то ни стало. В сочинительстве, как в сексе. Если долго им не занимался, не будешь знать, что делать с собственной женой.

Сравнение удачное, и гнетущее чувство юношей растворяется в беспечном веселье. И более того, очертания их будущей академической карьеры вырисовываются более чётко. Кляйн уже посвятил обоих в свои планы. Он также рассказал им о новом отделении в Омске. Но тогда всё это было ещё не ясно. Сегодня это уже звучит, как решённое дело.

Брат Зепп уютно раскинулся после своей просветительской работы на диване, самодовольно наслаждаясь. Виктор Кляйн достаёт с полки томик. Он полагает, что юноши уже читали эту книгу, и хотел бы знать, что они о ней думают.

Это первый вышедший после войны сборник рассказов и стихов русско-немецких авторов под идеологическим названием «Рука в руке». Они читали книгу. Вилли даже два раза от начала до конца. И не потому, что ему книжка очень понравилась. Наоборот, он хотел бы найти, что ему было по сердцу. Ничего подобного. В большинстве случаев бледные характеры, наивное восхищение, надуманные сюжеты, фальшивый пафос и местами ликующий оптимизм… Где же правда о настоящей судьбе российских немцев? Авторы прочувствовали всё на собственной шкуре. Почему не пишут, что на самом деле произошло: о депортации, принудительном труде и спецнадзоре? Согласны, наши стихи не на высоте, мы новички. Но авторы - опытные люди. Они сами всё пережили …

Кляйн какое-то время молчит. По нему видно, что его терзают мрачные мысли. Его лоб в морщинах от размышлений.

- Это может быть и так, - говорит он. - Вы должны понять, что в настоящее время не может быть по-другому. Если мы напишем всю правду, нас никогда не опубликуют. Но, послушайте, мальчики, времена меняются. Не должно всегда так быть…

- Тогда, может быть, лучше пока вообще ничего не печатать, - замечает Вилли нерешительно. - Может быть, следует лучше переждать, пока наступят лучшие времена, чем писать только то, что пропускает цензура. Это была бы, так сказать, альтернатива…

- Нет и ещё раз нет! - слова Кляйна звучат резко и нетерпеливо. - Нам это ни в коем случае нельзя делать! Мы и так слишком долго вынуждены были молчать. Да, мы можем и должны писать в ящик стола, но мы должны печататься. Сейчас, а не позднее. Даже если это полуправда. Даже если это не совсем соответствует действительности. Даже одно уже немецкое слово важно для наших читателей. Молчание было бы предательством по отношению к нашему народу. Молчать ни в коем случае нельзя. Мы должны дать людям узнать, что мы ещё тут, что мы не на последнем издыхании, … что нас не могут заставить замолчать…

Кляйн говорит яростно, он вошёл в раж. Он хватает дрожащими руками свою трубку, набивает её и зажигает…

Брат Зепп рывком поднимается, берёт аккорд и даёт тем самым понять, что дискуссия окончена. Очевидно, он озабочен тем, что они в своей пустой болтовне могут зайти слишком далеко, и чувствует себя обязанным подвести черту.

Что происходит дальше, похоже на театральный спектакль или представление в кабаре. Диван превращается в маленькую трибуну. Брат Зепп поёт, декламирует, жестикулирует, изображает что-то мимически, отпускает шутки и остроты. Из него плещется и бурлит, как из неиссякаемого источника. Преподаватель и студенты разинули рты от изумления и катаются от смеха, но музыкальное представление брата Зеппа, кажется, никогда не закончится.

 

Сегодня снова пришёл Теодор. Тяжёлой походкой он вошёл в палату и остановился, широко расставив ноги перед моей кроватью.

- Сегодня, - заявляет он почти торжественно, - мы могли бы поговорить спокойно. Мой сторож не будет нам мешать.

- Он что, имеет в виду мою медсестру Олю?

- Да, он её имеет в виду. Он приручил Цербера маленьким подарком.

- Юристы называют это подкупом.

Теодор только отмахивается. Он не рассердился на меня из-за подначки несмотря на то, что очень чувствителен и честолюбив. Он пододвигает стул к кровати, кладёт свою тяжёлую лапу мне на колено:

- Завтра я улетаю. Что мне передать твоим? - не дождавшись ответа, он добавляет: Когда я в следующий раз приеду в Москву – а это может случиться очень скоро – я хочу тебя увидеть совсем здоровым.

После того, как он то с возмущением, то с воодушевлением, рассказал о последних новостях, неожиданно говорит:

- Нас в прошлый раз перебили, но я повторю ещё раз: При Сталине был действительно порядок, а сейчас всё идёт кувырком.

- О каком порядке идёт речь? Может ли он привести примеры?

- Например, только это: малейшее воровство наказывалось тюрьмой. Даже если это была пригоршня пшеницы. Только так можно в России поддерживать порядок. А что у нас сейчас? Воруют тоннами! Исчезают целые товарные поезда. И никто об этом не говорит, так как всё в руках у мафии…

- К сталинским временам лучше всего подходит пословица: маленьких воров вешают, больших отпускают.

- Но ты, как я вижу, забыл самое главное. Когда тысячи и тысячи людей были посажены и уничтожены, ты называешь это порядком?

Теодор удивлён. Кто может знать, были ли все невиновными. Конечно, были и такие, которые попали под колёса невинными, но как говорится: Лес рубят, щепки летят (7).

- Я думаю, было больше щепок, чем досок. Так можно и депортацию народов оправдать. Ты знаешь, как много людей сейчас посмертно реабилитированы. Ты не был в трудармии. Если бы там был, говорил бы другим тоном…

Теодор язвит:

- Ты что ли был в трудармии?

- Я тоже не был, но наши родители прошли через это. Пусть они тебе расскажут об этом… Вся ложь и весь обман, большой беспорядок в нашей хозяйственной деятельности – это печальное следствие сталинских лагерей. Ты знаешь, как там было. Не выполнил дневную норму - не дадут жрать. А если ты не жрал, ты не мог выполнить дневную норму и становился кандидатом в смертники. Но чтобы не все сразу погибли, нужно было симулировать выполнение нормы. Такая ложь во спасение. Так и шло до сегодняшнего дня. Отчёты, которые отправляются в вышестоящие инстанции, содержат дутые цифры, чтобы стоящие между ними органы власти, так сказать, не ворчали. И приукрашенная маленькая ложь карабкается всё выше и становится, в конце концов, большой государственной ложью… Похожее и у нас было – у тебя и у меня – сами так делали, хотя мы не были заключёнными лагерей. Ты ещё помнишь, как мы тогда возили солому. Это было, конечно, давно…

И я должен вспомнить о морозных днях в Сибири, когда мы по окончании школы какое-то время были разнорабочими в колхозе и возили на больших санях, которые тянул трактор, с поля солому на коровник. Осенью два трактора стянули проволокой в большую кучу солому. При волочении масса соломы сжималась в твёрдые клубки, зимой к ним ни с какой стороны нельзя было подступиться. Стога соломы во время бурана кутались к тому же ещё в снежное одеяло, и нам нужно было, когда мы отправлялись в дальнюю дорогу, кроме вил, брать еще лопаты и даже ломы. Несмотря на то, что мы утром выезжали рано-рано, мы возвращались в деревню поздно вечером с крошечной кучкой соломы на санях и были мишенью всеобщих насмешек. Пока мы освобождали стог от снега, был уже обед. Мы ворошили кучу то с одной стороны, то с другой, ломали черенки и зубья и проклинали колхозы. Когда мы, наконец, находили место, где проклятая солома мало-помалу поддавалась, начинало смеркаться. С души рвало!

Мы – к председателю. Сразу же на следующий день. Так и так, Егор Егорович. Такая тяжелая работа (каторга) коту под хвост. Мы целый день ишачим и живём в крайней нужде (8). Или повышайте тариф или давайте снегоуборочную машину!

Мы ничего не добились. Запрещено. Слишком дорого. Тарифные ставки не могут быть изменены и тому подобные пустые отговорки. Продолжайте!

И мы продолжали. Солому, которую нам удавалось с трудом достать из стога, мы складывали по краям больших саней и оставляли пустой середину. Мы сооружали стены из соломы, которые мы укрепляли шестами, чтобы они были крепче. Мы сооружали дом, в котором мы в пути могли жить и шутить. Из жалкой кучи соломы мы делали представительный воз, на который любо было смотреть. Мы должны были что-то предпринять, чтобы над нами не смеялись и чтобы заработать побольше. Мы этому научились - волки были сыты и овцы целы.

Подъехав к коровнику, мы пробивали в стене из соломы дыру, выползали и снова закрывали её. Дядя Даниил, фуражир, спешил к нам. Его круглая лысина блестела в лунном свете. Он прикладывал свою мерную рейку к возу и немало удивлялся: Ну, смотрите-ка, мальчики, в этом смысле я всегда говорил: «Кто захочет, тот сможет…»

И он был прав…

Это тоже была ложь во спасение, не так ли?

Теодор растягивает рот в широкую ухмылку:

- Ну да, так было тогда. Но почему ты напоминаешь об этой детской шалости?

- Это была не детская шалость, как таковая. Это был большой беспорядок в целой системе…

- Ну, хорошо, я согласен, что это был беспорядок, но … у нас сегодня больше порядка? Ты говоришь о лжи во спасение. Может быть. Но сегодня лгут открыто. Бессовестно! Ты враждебно настроен к партии, но ты должен согласиться, что партия все эти годы держала этот беспредел в узде. Уже только благодаря совещаниям и собраниям. Короче говоря, она играла роль контролёра.

- Может быть, это и так… Но всегда с предубеждениями, всегда с хитростью. Всё было тайно, всё делалось за нашей спиной. И всё заканчивалось одним и тем же: «Маленьких вешают, больших отпускают».

Теодор скорчил насмешливую мину:

- Сейчас все бегут, куда хотят. Интересно, куда мы придём.

- К рыночной экономике.

- Раньше её называли спекуляцией, и за это попадали под суд, - говорит он с горькой усмешкой. - Сегодня они называют эту бесхозяйственность рыночной экономикой. Как долго он будет продолжаться, этот бессистемный спуск к рыночной экономике? Ты это можешь предугадать?

Он мог бы спросить меня о чём-нибудь попроще, думаю я. Кто может сказать, как долго. Пока не построят нормально функционирующее правовое государство. У партии же всё было под каблуком. Что требовалось от человека, так это коммунистическая убеждённость. Каждая самостоятельная инициатива считалась вредной и уничтожалась в зародыше.

Теодор какое-то время молчит. Теодор, кажется, погрузился в размышления. У основания его носа образовалась ломаная складка, похожая на вопросительный знак. Итак, у него ещё есть вопросы. Итак, я его не убедил. Так легко Теодора не убедить. Тогда бы он не был Теодором.

- Коммунизм… коммунистические идеи… - начинает он, растягивая каждое слово. - Что, собственно говоря, произошло? Почему вдруг всё это втаптывается в грязь? Это же было с давних пор страстной мечтой всего человечества, так?

- Да, Да!

Теодор делает такую возмущённую мину, что мне его жалко. Несмотря на колющие боли в области сердца, я выпрямляюсь и кладу ему руку на предплечье:

- Речь идёт не о коммунистической идее, Теодор. И не о простых честных членах партии, как ты. Речь идёт о партийной элите, о партийной клике. Речь идёт о так называемой партийной номенклатуре, которая получала свои привилегии уже на пороге Советской власти. И они всегда держались вместе, они всегда поддерживали друг друга. Ворона вороне глаз не выклюет.

Теперь Теодор замахивается на удар, которым он меня хочет послать в нокаут. У него в запасе мощный аргумент. Он говорит: Минуточку! Перестройку же партия начала, так?

- Нет, мой дорогой! Давай не будем упрощать дело.

Это была не партия, думаю я, а Горбачёв. Я не думаю, что номенклатура была в этом заинтересована… Почему ей нужно было добровольно отказаться от привилегий и преимуществ? Она, скорее, будет руками и ногами протестовать против этого. И это, возможно, причина того, что с перестройкой не ладится…

Конечно, не будет ладиться. Но я вижу другую причину этого. В нашей стране не знают, что делать с демократией. Народ привык к дисциплине. Веками было так, так и останется.

И с Теодором нельзя ничего сделать, я уже это понял. У него своё твёрдое убеждение, и это останется непоколебимым. Теодор и подобные ему люди – люди другого склада. Наш брат уже радуется, что освободился от «намордника» (9), что сейчас можно высказать всё, что наболело, не притворяясь, не лицемеря, не боясь, что у стен есть уши. Но те же находятся непосредственно в промышленном процессе и видят, что ничего не происходит. Они бьют тревогу. Они смотрят с надеждой наверх, что вышестоящие инстанции подскажут, как прекратить эту бестолковщину. Они привыкли, что ими руководят сверху и боятся утонуть без соломинки, которую им, обычно, протягивает номенклатура. Стремление к свободе слова и любви к человеку они отвергают, как слабенькую мечту о гуманности.

Кто знает, может быть, Теодор во многих вещах прав. Кто знает, как всё пойдёт дальше. Только было бы очень жаль ту капельку демократии, которую мы так долго ждали. Будет жаль, если мы её снова потеряем. Что-то подобное намечалось и раньше. В шестидесятые годы. И тогда страна была «беременна» демократией, но ей не удалось выносить ребёнка. Случился выкидыш.

 

Девятая глава

 

Омск, Томск – холодная дыра,

если бы я на Волге была!

 

Такую песню пели прародители Вилли, когда они на рубеже веков приехали с Волги в Сибирь. И так пели позднее после начала войны многие спецпереселенцы, которых депортировали с Волги в Сибирь. Но не было возврата назад. Ни для добровольных переселенцев, ни для сосланных по принуждению.

Омск, несмотря на это, красивый зелёный город, и Омск очень старый город Сибири. До конца восемнадцатого года его звали «омским острогом», что означало «омская крепость», а также «омская тюрьма». И Омск на самом деле был местом ссылки царской России, и Омск, в самом деле, был также местом ссылки советской России. Здесь находится описанный Фёдором Достоевским «мёртвый дом» царской России и здесь находится не описанный никем «серый (читай: ужасный) дом» государственной безопасности Советской России.

«Сколько молодёжи похоронено напрасно в этих стенах, сколько больших сил здесь напрасно погибло! Это были, вероятно, самые способные, самые сильные люди нашего народа». Эти слова написал великий русский писатель о старой каторжной тюрьме Омска. И до сих пор не нашлось писателя, который мог бы написать то же самое о новой тюрьме – тюрьме тайной службы, так как её бывшие постояльцы не вышли живыми, а мёртвые ещё пока не воскрешают.

Омск расположен на Иртыше, на могучей сибирской реке, на реке, окутанной легендами, в волнах которой нашёл свою сырую могилу легендарный казачий атаман Ермак Тимофеевич. Омск и сегодня вспоминает своих знаменитых земляков из прошлых времён. Он вспоминает сейчас даже своего основателя, генерала русской армии Бухгольца, гроб которого большевики в тридцатые годы выбросили из подвала церкви и где-то закопали. Омск помнит всё ещё Ермака, который четыре столетия почитался как национальный герой, а в последние годы некоторыми историками дискредитирован до разбойника и живодёра. Омск помнит адмирала Колчака, бывшего главнокомандующего знаменитого черноморского флота и бывшего правителя Омска, резиденция которого находится на берегу Иртыша. Омск помнит этого человека, который семьдесят лет считался реакционером и контрреволюционером, а в последние годы почитается как национальный герой России. Времена, однако, меняются. О времена, о нравы!

Но той дождливой осени, когда Вилли и Гуго прибыли в Омск, чтобы занять свои должности, краеугольные камни социалистической идеологии были ещё крепкими. Ермак и Колчак ещё не поменяли свои исторические роли. Великая страна держала свою власть ещё в руках. Один диктатор сменял другого. Один, желающий осчастливить мир, свергал другого. Имя Сталина было почти забыто молодым поколением. Об этом заботились годами. Огромный памятник в центре города ночью исчез, и высокий мраморный постамент стоял на краю улицы осиротевший и покинутый. Также и маленькие идолы исчезли и уступили место каменному Ленину. Портреты Сталина были сорваны со стен и сожжены в каминах. Правда, не все одобряли эту атаку на картины. На «казачьем рынке» можно было увидеть такие портреты в ларьках грузинских торговцев фруктами и вином. Эти молодые кавказцы противостояли всему миру и выставляли с безоговорочной открытостью на обзор своего соплеменника, чтобы показать, что они своего идола считают невинным и жертвой хрущевских интриг. Но их было немного, и они не могли спасти избитого и дискредитированного курильщика трубки, так как Сталин был убран из всех учебников. Вилли вспомнил случай во время своей практики в школе. На парте ученицы шестого класса лежала тетрадь с портретом русского естествоиспытателя Николая Пржевальского на обратной стороне. Вилли рассматривал портрет и сказал девочке: «Не похож ли он на Иосифа Сталина?» Ученица посмотрела на него, не понимая, и спросила: «А кто это – Сталин?» Вилли не мог это понять. Во время его учёбы за такое «незнание» к тебе отнеслись бы как к последнему дерьму, так как каждый сопляк, который научился лепетать несколько звуков, произносил со словами «мама» и «папа» слово «Сталин».

И вдруг человек забыт – к сожалению, только на короткое время. «Оттепель» быстро прошла, а весна не хотела и не хотела приходить. После того как Ильич Второй взошёл на трон, газеты публиковали другие передовые статьи, радио транслировало новые сообщения, телевизоры новые лица, произносились новые речи. У кого есть глаза, тот пусть смотрит, у кого есть уши, пусть слушает: И опять было последнее слово мудрости! «Великий ленинец» и «неустанный борец за мир» Леонид Ильич изолировал на даче от всего мира «нашего дорогого Никиту Сергеевича», уселся в его кресло и собирал ордена. Выброшенного из мавзолея «великого вождя и учителя всех народов» он приказал поместить в камеру реанимации. Может быть, он носился с мыслью положить генералиссимуса снова рядом с Лениным, где он позднее и сам будет в союзе третьим. Правда, правда, Веймарский филистер предсказал на все времена:

На больших весах счастья

Стрелка редко стоит;

Ты поднимаешься или опускаешься,

Ты господствуешь и побеждаешь

Или служишь и теряешь,

Страдаешь или торжествуешь,

И будешь наковальней или молотом (10).

Факультет иностранных языков педагогического института спрятался отдельно от других в живописном уголке центра города. Прошло порядочно времени, пока Вилли и Гуго нашли, как туда дойти. Заведующий кафедрой немецкого языка, мужчина предпенсионного возраста, но ещё крепкий и полный идей. Высокий ростом, импозантный, с голубыми орлиными глазами и красиво изогнутым носом – таким он входит в кабинет. Он неторопливо снимает пальто и галоши с до блеска начищенных туфель. О прибытии новых преподавателей ему уже доложили, и поэтому он подходит по стойке смирно к молодым людям и протягивает им руку.

- Добро пожаловать! - у голоса немного носовое, но сильное звучание. - Подходите поближе к столу! Вы должны сразу знать, что будете делать …

А делать достаточно. Многие предметы ещё не распределены. История немецкой литературы, история немецкого языка, страноведение ГДР, немецкая диалектология…

Первый вопрос завкафедрой - неожиданный. Хочет ли он, Вилли, подготовить цикл лекций по истории немецкой литературы. Ну, конечно, что за вопрос! Его сердце прыгает от радости. Это его заветная мечта преподавать «Историю немецкой литературы».

Завкафедрой Валл снова спрашивает: А история немецкого языка?

На этот раз Вилли медлит. История языка - чертовски скучный предмет. Просто, отвратительный! Вилли знает это из своего опыта. Когда они в Новосибирске должны были сдавать экзамен по истории немецкого языка, они охотнее всего отправили бы своего преподавателя, этого скучнейшего крючкотворца, на луну. И такая несчастная судьба может быть уготована Вилли, но, не смотря на это, он всё-таки соглашается. Он вспоминает слова Кляйна, которые тот сказал при прощании.

- Вы не должны бояться ни одного предмета и соглашаться на всё, что Вам предложат. Не боги горшки обжигают… Но и не олухи, - добавил он.

Теперь очередь Гуги. История западноевропейской литературы, полагает Валл, существенная часть работы. Осилит ли он это, спрашивает завкафедрой Валл.

Гуго с удивлением смотрит на него:

- Неужели я так глупо выгляжу? Я же не олух!

Завкафедрой Валл звонко рассмеялся. Завкафедрой Валл доволен ответом.

- Ну, хорошо, - говорит он. - Мне это нравится. Но это не всё. Само собой разумеется, нужно ещё добавить немецкий язык, а вдобавку я ещё получаю группу заочников. Смотрите, не дайте им запугать себя, многие из них ещё до войны учились в институте не то в Энгельсе, не то в Харькове. Должны были прервать учёбу… Ну, Вы знаете почему… Имеются и такие, кому уже пятьдесят.

У Вилли душа в пятки ушла. Студенты, которым уже пятьдесят? Боже мой! Они могли бы быть нашими родителями! Что нам делать?

- Хорошее впечатление, - говорит завкафедрой Валл, поворачивается и уходит размеренной походкой. С тяжелым сердцем друзья смотрят ему вслед. У них такое чувство, что их предали.

 

Через неделю начинаются занятия. Они стараются произвести хорошее впечатление. Это удаётся не всегда. Их не принимают всерьёз, так как разница в возрасте между ними и студентами очень маленькая. Некоторые развесёлые студентки также пытаются вывести их из себя. Вместо того, чтобы следить за занятием, они сидят, ничего не делая, и хлопают глазами. Как бы молодые педагоги не старались устоять перед этим кокетством, они выходят время от времени из себя. Гуго, который охотно связывается со всеми, должен отражать особенно много ударов. Но он некоторое время выдаёт себя за женоненавистника и наказывает флиртующих дополнительными сочинениями.

Однажды Вилли и Гуго стоят в большую перемену у стола вахтёрши в фойе и курят. Баба Тася сидит перед доской с ключами, на её плечах постоянно тёплый шерстяной платок, так как в фойе сквозняк. Входная дверь то и дело открывается и закрывается. Она в своём одиночестве рада найти новых собеседников. И она по какой-то причине благосклонна к молодым людям - считает своей обязанностью предостеречь их от возможных опасностей. У Гуго привычка постоянно с кем-нибудь разговаривать по телефону, и баба Тася не забывает перед каждым разговором предупредить его одними и теми же словами: «Смотрите! Разговоры прослушиваются». Она говорит это приглушённым голосом.

После разговора Гуго спокойно дымит трубкой, как делал его учитель. Он улыбается и отвечает всегда одними и теми же словами: «Пусть слушают, если им нечего делать. У меня нет тайн».

Высокий юноша, видимо, с английского отделения, подходит к Вилли.

- Вы с какого курса, пацаны?

- Вероятно, с шестого, - говорит Вилли.

Юноша поднимает брови. Что это? Этого же вообще нет. Здесь, я думаю, учатся везде только пять лет. Баба Тася чувствует, что ей надо вмешаться.

- Разинь глаза, верзила! - кричит она на юношу. - Ты что не видишь, что это преподаватели?

- Откуда мне это знать, баба Тася? - ворчит тот. - Ты меня хочешь разыграть.

Баба Тася тяжело поднимается со стула. Она хватает неверующего за вихор и тычет его носом прямо Гуго в грудь, где прикреплён значок учителя.

- Ты сюда должен смотреть, неуклюжий. Сюда!

После обеда у Вилли ещё у заочников занятия. Эта группа тоже состоит из студентов преимущественно немецкой национальности, которые прибыли со всех концов огромной страны, и у них уже есть горький опыт. Завкафедрой был прав: среди них есть сорокалетние и пятидесятилетние, которые до войны учились в немецких школах и институтах. Сорокалетние и пятидесятилетние, которые потом были выгнаны из немецких школ и деревень и были рассеяны в дальних местностях. Некоторые из них отсидели пять или даже десять лет, пока не получили место учителя немецкого языка в каком-нибудь далёком уголке. У них твёрдые знания. Но у них нет документов, которые давали бы им право, безраздельно заниматься своей профессией. А без документа в России шагу не сделаешь, как в пословице: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек».

Урок приближается к завершению, когда Вилли вызывает к доске одного из своих пятидесятилетних, чтобы он проанализировал предложение. Господин Ремпель – статный мужчина с седыми волосами. Он всегда хорошо одет, белая рубашка, серый костюм с галстуком, до блеска начищенные ботинки.

Несмотря на то, что предложение на доске сложное и запутанное, он анализирует его с удивительной лёгкостью, почти играючи. Его правильная осанка выдаёт учителя с многолетним опытом работы.

Кто-то стучится и приоткрывает дверь. Это новая секретарша из деканата, которая ещё плохо знает преподавателей факультета. Вилли и сам видел её мельком пару раз. Декан попросил её сразу после звонка собрать всех преподавателей на пятиминутку в деканате. У неё высокая причёска, ярко накрашенные губы, на ней белая блузка с глубоким вырезом и юбка, едва достающая до колен и открывающая часть её пышных бёдер.

- Пожалуйста, - говорит Вилли, который стоит как раз около двери.

- Извините! - бубнит секретарша, ГЛЯДЯ МИМО Вилли. - Вы должны после урока прийти в деканат.

- Хорошо, спасибо! - говорит тот и хочет закрыть дверь. Дама кажется недовольной. Не взглянув на Вилли, она протискивается через дверь и направляется прямо к господину у доски, который не смущается и спокойно работает над предложением. Подойдя к доске, она остановилась перед мужчиной, кокетливо улыбнулась и слащаво запела: Вилли Константинович, Вас просят зайти в деканат. Сразу же после звонка…

Господин Ремпель поворачивается и смотрит какое-то время на накрашенную даму с высокой причёской, ничего не понимая, потом ему всё становится ясно. Он незаметно подмигивает Вилли. Дружелюбно улыбается. Он вежливо раскланивается и говорит с рыцарским вниманием:

- Я извиняюсь, мадам! Меня зовут, к сожалению, Иоганн Эдуардович. А Вилли Константиновичем зовут того молодого человека у двери. Прошу любить и жаловать!

В аудитории раздаётся громкий смех, но в этот момент звенит звонок и разрешает щекотливую ситуацию. Смущённая секретарша что-то бормочет, что звучит как извинение. Нескладными шагами она спешит к двери. В эту минуту Вилли хотел бы быть на пару лет старше. После совещания в деканате, на котором обсуждались вопросы дисциплины и другие, господин Валл отводит своего молодого коллегу в сторону:

- Это только цветочки, - говорит он. - Ягодки впереди, - говорит он доверительно вполголоса.

- Что Вы имеете в виду?

- Пришёл сотрудник госбезопасности, говорит с завкафедрой. Он интересовался немецкой группой второго курса. Там сейчас будет проводиться собрание.

Случилось то, что и ожидалось. В этой группе, упорно называемой руководством «спецгруппой», так как там обучались мальчики и девочки немецкого происхождения, есть несколько студентов, которые распространяли материалы о недавней встрече делегации российских немцев с председателем президиума Верховного Совета СССР Анастасом Микояном. Вилли в курсе этого. Речь идёт о восстановлении немецкой автономии на Волге. Результаты встречи держат в секрете. Широкая общественность ничего не должна об этом знать. Не подлежит сомнению то, что у КГБ в каждой группе есть покорные доносчики, от которых он получает актуальную информацию.

Тайный указ президиума Верховного Совета о частичной реабилитации русско-немецкого населения, который потом с большим опозданием был опубликован редакцией «Новой жизни», вызвал у людей смешанные чувства. С одной стороны, это было большим облегчением. Партия, наконец-то, признала свою ошибку, признала необоснованным обвинения российских немцев во время Второй мировой войны, как выражение произвола культа личности Сталина и его окружения и отменила драконовский указ. Однако, с другой стороны - о, святая наивность! - выяснилось, что то же самое немецкое население, благодаря большой помощи той самой коммунистической партии, пустило прочные корни в новых местах проживания (местах выселения) и ему не нужно возвращаться. Более того, их прежние места проживания заселены другими людьми.

Кто мог поверить, что больше не было «возможности возвращения». Люди не хотели расставаться со своими надеждами. Коммунистическая партия, всемогущая, всезнающая партия, которая на полпути осчастливила народ, могла и дальше помогать ему, чтобы окончательно восстановить его доброе имя. Нельзя молчать, уговаривали друг друга люди, надо действовать.

Просите, и вам воздастся, ищите и найдёте, стучите и вам откроют …

И начали просить, но натолкнулись на глухие уши. Посылали делегации в Москву, которые месяцами стучались в Кремль – не открывали. Собирали подписи за восстановление немецкой государственности, и это потом строго запретили. КГБ был на чеку, КГБ был бдителен.

- Мне можно присутствовать? - спрашивает Вилли завкафедрой.

Какое-то время тот нерешителен.

- К сожалению, нет. Вы же понимаете, те из всего делают тайну…

- Да это уже давно не тайна. Речь идёт о целой народности, а не об отдельной личности.

- И всё-таки. Только декан и я должны присутствовать.

Вилли хочет дождаться окончания собрания. Он заинтригован, что можно решить на таком собрании.

Собрание продолжается очень долго. Уже целый час прошёл. Все преподаватели уже ушли, Вилли остался один. Всё выше и выше и выше … звенит у него в ушах мелодия известной старой песни. Заре навстречу… нет другой такой страны на земле, где сердце у человека бьётся так свободно …

Что собственно они планируют? Он приблизительно знает, что речь идёт только о двух девушках. «Идеями автономии» заражены многие студенты, но у большинства эта проблема существует только в мыслях, которые, как известно, беспошлинные. Мысли свободны. Кто их угадает? Ни один человек не может их знать, ни один охотник расстрелять… Эти две девушки из Киргизии. Там в настоящее время движение за автономию на высокой волне. Здесь, в Сибири, только начали думать немного громче, чем принято. И это, конечно, сразу же бросилось в глаза, это не даёт сибирским блюстителям порядка покоя. Серый (ужасный) дом бьёт тайную тревогу.

Завкафедрой Валл выглядит несколько подавленным, когда он, наконец, входит в преподавательскую. У Вилли плохое предчувствие.

- И? - он бросает на завкафедрой вопросительный взгляд.

Завкафедрой Валл медлит с ответом.

- Знаете, - начинает он, растягивая каждое слово. Знаете, до каких высказываний дошли дерзкие девчонки? Немецкие колонисты, говорили они, освоили в восемнадцатом и девятнадцатом веке всю волжскую область и южную Украину. И эти колонии, сказали они, были самыми большими житницами России...

- Ну и? - Вилли делает вид, что ничего не понимает.

- Что ну и? - говорит завкафедрой Валл. - Вы что, не понимаете, чем тут пахнет? Это чистый национализм!

Что это можно таким образом объяснить и что это также и будет объяснено таким образом, Вилли понятно. И, несмотря на это, его занимает всё время вопрос, почему тебя называют националистом, когда ты привлекаешь исторические факты?

- Ну, да, - продолжает через какое-то время завкафедрой Валл, будто он угадал мысли Вилли. Собственно говоря, девушки правы. Но кто сегодня это хочет слышать? Кто сегодня это хочет признавать?

- Ну, хорошо, а что дальше? Что дальше произойдёт?

- Что должно произойти, - говорит подавленно завкафедрой Валл. - Обеих выгонят.

- Как выгонят? - Вилли возмущён. - Вы это не серьёзно. Две лучшие студентки - и выгонят?

- В этом случае это не играет никакой роли, - говорит Валл. - На первом месте идеологическое воспитание. Вы это знаете так же, как и я. Посмотрим, может быть, что-то можно ещё сделать. Всё теперь у декана.

Но ничего не удалось сделать. Девочек выгнали. Они были признаны идеологически неблагонадёжными. Они были плохо подкованы в области коммунистической идеологии и не могли быть допущены к воспитанию детей. Вилли чувствует себя внутренне виноватым. Как это могло произойти? В чём обвиняют девушек? Связано ли это вообще с национализмом? Является ли самоутверждение и чувство принадлежности к народу национализмом? Что же тогда интернационализм? Самоотрицание и отрицание скромного национального самосознания? Верноподданническое следование нормам поведения, которые предписаны сверху? Может быть, следовало вступиться? Изменилось бы что-либо? Как бы то ни было, промолчавший становится соучастником.

(продолжение следует)



↑  1841