Исторический роман
© Антонина Шнайдер-Стремякова
Часть третья
И жизнь, и слёзы, и любовь...
А. С. Пушкин
***
Наступала весна – пора, когда бурлит активней кровь и прибавляется хлопот. Воскресным вечером Луиза накормила внуков, и они шумно выбежали во двор. Поэзия души и тела поддерживала в ней жизненный тонус, и, когда Матиас привлёк её, она подчинилась... Если поэзии сердца не случалось, из глаз её уходила жизнь, и это подмечали даже внуки.
Озабоченная депрессией дочери, Луиза решила освободить её от хозяйственных забот – предложила держать живность в своём дворе. Матиасу это было на руку: управляясь во дворе, можно было не опасаться быть раскрытым.
Пилорама форштегера Петра Пфанненштиля, приводимая в движение лошадьми, разрезала толстые брёвна, поэтому клиентами Петра становились не только окрестные колонисты и русские крестьяне, но и дворяне. Озабоченные мыслями о развитии колонии, братья Пфанненштили, Пётр и Михаил, решили построить ещё и водяную мельницу. Чтобы после сбора урожая не тратить время на поездку в мельницу ближайшего села, братьям помогали добровольцы из местных колонистов, пока ещё свободные от весенне-полевых работ: до посевной оставалось чуть больше месяца.
Михаил и Китти весело распиливали бревно. Волосы Китти собраны на затылке – Михаил аккуратно подстрижен и чисто выбрит. Она худенькая и, как девушка, стройная – он высокий и сложен, как атлет. На лицах, не отошедших от прошлогоднего загара, озорно играют карие глаза. Лоренц любовался ими на расстоянии. Не выдержав, подошёл и предложил свою помощь сестре.
- Мне не тяжело, – отказалась она.
- Петру что-то подсчитать надо было, – поддержал её Михаил, – помоги ему. Как раз дело для тебя.
- Ну, как хотите, – ушёл Лоренц.
Михаил, жена которого пропала во втором киргизском погроме, жил уже около года вдвоём с малолетним сынишкой. Очевидцы рассказывали, будто жену его заарканили, закинули на лошадь и ускакали на глазах малолетнего Курта, который кричал и плакал, но всадник умчался, не оглядываясь.
Китти приятно, что они остались вдвоём. Михаил легко и привычно придерживал одной рукой брус, другой налегал на пилу. Он молчал, и под звуки распиливаемого дерева заговорила она:
- Ты чем по воскресеньям занят?
- А ты чем? – вопросом на вопрос отозвался он.
- Мы после утренней службы собираемся обычно у матери. Приходи как-нибудь – у нас весело.
Он обещал, и в воскресенье заявился к Луизе с 5-летним Куртом. Дом Луизы был полон гостей, Китти помогала матери готовить Dampfnudeln с квашеной капустой, Kochkäse и жарить рыбу, которую наловили Матиас и Петер Тильман. Видя, как с приходом Михаила расцвела дочь, Луиза переглянулась с Матиасом. Он кивнул в знак того, что одобряет выбор: в двадцать два хочется любить…
Обворожительная, как и в солнечный день, когда призналась, что неравнодушна к Лоренцу, Антуанетта сидела тихо рядом с Андре, ничем себя не выдавая, – пела и смеялась вместе со всеми.
Матиас заиграл гопса-польку. Лоренц скосил глаза на Катарину и, словно прося её разрешения, и пригласил Антуанетту. Какое-то время никто в круг не выходил – любовались. Затем Китти вытащила Михаила, и веселье завихрилось – вместе со взрослыми в пляс пустились дети: Штефан, Иоханнес и малыши.
Рассудительному и мастеровитому Михаилу Китти нравилась, и вечером он пошёл её проводить. Они медленно шли, тихо беседуя друг с другом. Отто и Курт резвились рядом – радовались свободе и тому, что каждый из них обрёл друга. Отто тянулся к мужскому обществу, и Китти находила, что он такой же коммуникабельный, как Ханс.
- Не шумите, а то киргизы услышат, – усмирила их Китти.
Малыши опасливо оглянулись и на какое-то время присмирели, но, видя, что родители продолжили разговор, снова расшумелись – пришлось опять напомнить про киргизов. Возле дома Отто и Курт получили возможность резвиться в своё удовольствие.
Китти и Михаил лепили отношения, как пчёлы лепят соты. На строительстве мельницы он вручал теперь ей часто небольшой свёрток:
- Это гостинец – кусок сала и немного конфет для Отто.
Отремонтировал полочку для посуды, подправил ясли для коровы, выточил необходимые в хозяйстве серп, косу и лопату – то, что унесли киргизы и без чего нельзя было обойтись.
Занятые весенними хлопотами, колонисты копали, сеяли, готовили ящики для рассады и в преддверии масленицы пекли Kröppeln .
Внуки играли во дворе Луизы с Куртом, сыном Михаила, а он в доме Китти купался в её внимании – лакомился Kröppeln и запивал их фруктовым супом из дикой груши и вишни. Хотел было отблагодарить лёгким поцелуем, но – увлёкся...
Приближалась пасха. Накануне праздника женщины в доме Матиаса тайком от детей плели подарочные корзинки, красили пасхальные яйца и пекли бисквитные пряники, с которыми было много возни. На раскатанный корж накладывали большую трафаретную доску с рисунками. По мере того, как сдоба подходила, рисунок расползался, поэтому пряником, на котором отчётливо сохранялся рисунок, дорожили, как реликвией. Просьба показать рисунок пасхального зайчика праздной не казалась – в рисунке заключалась магия: собака и человек символизировали друга, цветок – счастье, слон – защиту, лошадка – помощь, солнце – яркую жизнь, крест – покровительство, колокол – славу, книга – учёность и т. д. В рисунок верили, как в талисман, и дети жалели, что такие пряники пекли только на рождество и пасху.
Содержимое корзинок было секретом пасхального зайца. В день Пасхи дети вскакивали пораньше: «А что в подарке?» С интересом разглядывали не только пряники, но и узоры на яйцах, спорили, какой краской пользовался зайчик. Когда не оставалось на столе яиц, доставали подарочные корзинки, и начиналось битьё с выражением либо торжества (целое яйцо оставалось у владельца), либо разочарования: разбитое получал победитель.
Йоханнес уплетал выигранные яйца, как фокусник, – целиком, и Матиас посмеивался: «Er ißt die Eier immer ohne Salz und Pfeffer» .
В начале мая начиналась посевная страда. После гибели Симона и братьев Клотц мужских рук на полевых работах не хватало, и в день Пасхи за вечерним ужином было решено скооперироваться с Матиасом Цвингером – отцом Катарины.
На пятерых женщин приходилось три пары мужских рук – Матиаса, Лоренца и Петра Тильмана.
- Я буду работать наравне с мужчинами, – заявила Луиза.
- Мы тоже, – решил Штефан Клотц.
- Да, мы тоже, – поддержал его Иоханнес.
- Вот и хорошо. Ваши руки – ещё одна пара мужских рук, – одобрил Матиас.
- А я буду готовить еду, – вызвалась Мария-Тереза. – Справимся.
Она не жаловалась – привыкала быть самостоятельной и сильной… Поделить урожай меж взрослыми договорились поровну, на детей было решено выделить 60% от меры взрослых.
Катарина и Тони оставались дома – поливали, пололи, смотрели за малышами и живностью не только в своём хозяйстве, но и в хозяйствах тех, кто выезжал на пашню: Матиаса, Луизы, Китти и Марии-Терезы.
***
Нацеленные приумножить скупые щедроты степных просторов, поселенцы вгрызались в землю навозными жуками. На утренней зорьке Лоренц, Петер Тильман и Матиас выехали в поле. Десять прошлых лет научили определять сроки посевов и жатвы, упустить которые было равнозначно смерти – они спешили.
Через несколько дней к мужчинам подключилась Луиза с внуками – Штефаном и Йоханнесом. В широкополой соломенной шляпе шагала она с ними по пахоте и разбрасывала зерно. Начинали с зарёй, завтракали в поле, затем работали в ожидании горячего обеда Марии-Терезы, после которого ненадолго разбредались по лесу. «Отдых» шёл бабушке на пользу: после него она задорней подбадривала подрумяненных весенним солнцем внуков: «Зёрнышко к зёрнышку – будет мешок», «На всякое семя – своё время».
Чтобы не переутомлять лошадей, ночевали на пашне. По утрам Мария-Тереза варила суп-затирку , в обед – что-нибудь мясное, на ужин – кашу и чай. Несмотря на дождь, что лил два дня, посевную завершили быстро, за три недели.
- Накормили матушку. Дай Бог, чтобы урожай вышел. Неразбитых глыб не осталось, трава не полезет, – подытожил за ужином Лоренц.
- Теперь и расслабиться можно, – пригладила Мария-Тереза кудри Штефана, – помощник ты мой.
- Мам, купи краски, я поле нарисую, – улыбнулся он.
Матиас обернулся в сторону Луизы:
- А что… Мне в Саратове сукна купить надо – давай съездим. Заодно Штефану и Иоханнесу подарки купим, они заслужили, а то скоро сенокос – опять будет некогда.
- В Саратов? Можно. Набью масла, наделаю творога, молока возьмём, а за хозяйством присмотрят Лоренц с Катариной.
- И мы с Иоханнесом, – вызвался Штефан.
- Как бы тарпаны поля не вытоптали, – протянул озабоченно Петер Тильман. – Мужики, пойдёмте завтра на охоту.
- О, и мяса тарпаньего прихватим! – обрадовалась Луиза.
Молчаливая Тони рассудила:
- Ездить на базар надо по очереди. И детей с собой брать, пусть с городом знакомятся.
- Правильно, Тони, – одобрила Катарина. – Сначала пусть родители разведают, а потом начнём и мы ездить.
- Без ружья ездить нельзя: тарпаны нападают на повозки и уводят кобылиц, – оживился Матиас.
- Как это – «уводят кобылиц»? Из повозки, что ли?.. – усомнилась остролицая Китти.
- Тарпаны – животные осторожные и хитрые, их охраняет старый, опытный жеребец. Он ведёт стадо и он же уводит кобылиц, – объяснил Матиас. – Бывает, прямо из повозки. Рвёт зубами сбрую, освобождает кобылу от ярма и уводит её в косяк, а потом носится по степи с победным ржанием.
- Ничего себе! Гордые, строптивые… – восхищённо заметила Китти.
- А меня поражают их копыта. Домашних подковываем по нескольку раз в году, а этим хоть бы что! – пожал плечами Лоренц.
- Закалились, привыкли к степным травам, ковылю да типчаку, – рассудил Матиас.
- От этих лошадок одни убытки. Летом поля топчут, а зимой в скирдах сено пожирают, – коренастый Петер точил на зверя зуб: зимой тарпаны уничтожили в поле его скирду.
- Два дня осталось, – поднялась Луиза, – надо успеть масла сбить и творог сделать. Мужчинам завтра рано на охоту. Если удачно поохотитесь, холодца наварю, котлет нажарю. Посмотрим, что лучше раскупят – мясо вареное, жареное или сырое.
- Спасибо, Луиза, за ужин, я пошёл, – поддержал Матиас хозяйку.
Китти с Отто задержались. Когда все вышли, дочь смущённо спросила:
- Мам, можно у тебя его оставить?
- А что?
- Сегодня Михаил придёт.
- Доча, я одобряю твой выбор, но если это выйдет наружу, церковь наложит карательный штраф. А он немалый – три рубля. Будьте осторожны, и после каждого раза просите у Бога прощения.
- Мы просим и снова грешим.
- Не вы одни, – улыбнулась она. – Господи, благослови всех грешников и прости их.
Луиза уложила внука и вышла во двор. Тёмная ночь, тихая и тёплая, вступала в свои права. Матиас вынырнул из темноты, поднял её, отнёс на сеновал, и ночь, таинственная и страстная, приняла их в свой похотливый плен.
***
Форштегер Петер Пфанненшиль уговаривал колонистов сажать картофель, но у картофеля была дурная слава – никто не хотел себя искушать. По легенде, дочь царя Маммерса, на могиле которой вырос картофель, была распутницей по «наущению дьявола», и тому, кто съедал «дьявольский фрукт», предстояло „гореть“ в вечном аду.
Тема картофеля, который в Англии называли «потетес», а в других местах – «земляные груши, тортуфели, картуфели», была поднята в сенате. Издали специальный указ с рекомендациями по выращиванию «чудного овоща», но отношение к нему не менялось. Тем не менее «земляные яблоки» закупали в Англии, Пруссии, частично у петербургских огородников – сенат надеялся, что греховная культура станет популярной, благодаря колонистам.
Петер Пфанненштиль предупредил, что «судья конторы будет штрафовать всех, у кого картофель не дойдёт до земли», и спросил, как лучше распорядиться, – сажать в складчину или по отдельности. Решили по отдельности.
Каждая семья получала деревянный короб килограммов на 20 – 25. У Луизы его оказалось два мешка. Вкус чудного овоща был ей знаком по старой родине, и она решила ознакомить с ним выросших в этой земле детей и внуков – сварила каждому по штуке. Картофель всем понравился, и сажать его – аккуратно, глазками вверх – взрослые высыпали вместе с детьми. Затем всё лето наблюдали, как разрастался он букетом.
Однако «до земли» картофель дошёл не у всех – у многих застрял в желудках.
***
Катарина возилась на летней кухне, Лоренц со старшим сыном Иоханнесом пилил под навесом дрова.
- Пап, жарко – мочи нет! – вытер он рукавом пот со лба. – Можно к реке сбегать? Окунуться…
- Ну, сбегай. Пригласи Штефана – вдвоём веселее.
- Ладно! – и убежал.
Лоренц присел на одну из чурок. Подошла Катарина, прижалась и обняла его со спины.
- Надо закончить хотя бы распиловку. Давай помогу.
Двор был завален чурками одинаковой длины, к вечеру их предстояло расколоть и сложить в дровяник.
- Устал я, Катарина, отдохну.
Она развернулась и фартуком, как ребёнку, вытерла его потное лицо, чувственным ртом приложилась к губам и рассмеялась:
- Ой, какой ты солёный!
- Схожу к пацанам на реку – тоже освежусь .
Чистые и, как пупсики, розовые Штефан и Иоханнес поднимались ему навстречу. Штефан нёс этюдник, с которым никогда не расставался.
- Наплавались?
- Наплавались. Па, можно вечером ещё раз искупаться? Вода сейчас холодная, потом теплее будет.
- Если сложишь дрова.
- А Георг с Анной-Марией чего не помогают?
- Помогут. А ты, Штефан, чем занимаешься?
- Тоже дрова пилю. С мамой. Времени на рисование остаётся совсем мало.
- Можно посмотреть? – протянул Лоренц руку к этюднику.
С растительностью, протоками и высоким берегом узнавался Большой КАраман, но был он всё же несколько другой – полноводней, загадочней.
- Глаз у тебя зоркий, цепкий. Думаю, отец оттуда любуется и гордится тобою. Молодец, – взлохматил он его мокрые волосы.
На реке было пусто. Лоренц разделся. По горячему песку ступалось, как по раскалённому железу, – он прыжками пробежал до реки, нырнул, но вода обожгла холодом. Боясь простуды, выплыл. Лёг на живот и не заметил, как задремал. Проснулся оттого, что припекало спину. Поднялся ополоснуться и – застыл: за ивами, боком к нему, стояла голая Антуанетта и расчесывала длинные влажные волосы.
«Русалка…» – пронеслось в голове.
Зажмурился… открыл глаза… Нет, не наваждение…
Как, кроме еды, ни о чём другом не думает голодный, так здраво рассуждать не мог и он – хотелось коснуться нежной отточенности форм. Желание было настолько сильным, будто им управляли, – Лоренц поднялся и, любуясь, двинулся заведённой игрушкой. Оставалось два-три шага...
- Лоренц?.. – прикрылась она волосами и, точно змея, вытянула шею.
- Антуанетта!
Он рванулся, упал на колени, жадно обхватил её и зарылся в длинных густых волосах.
- Антуанетта!..
- Ло-ренц!..
- Антуанетта! Боже, Антуанетта! – целовал он живот, бёдра, грудь.
Слабея, она опускалась всё ниже...
- Ты… колдунья! – шептал он. – Прости, я потерял голову…
- Видно, так было Богу угодно. В мыслях ты давно уже мой, сегодня это произошло наяву. Как я теперь буду? С Андре?..
- Пойдём к реке.
Ни о грехе, ни о его последствиях они не думали – плавали, целовались, любились. Её разлетавшиеся веером по воде волосы смотрелись так красиво, что он загорался всё с новой силой. Любил ли он Катарину? Разумеется, любил, но той поэзии, какая случилась с Антуанеттой, с нею не испытывал.
- Лоренц, как нам теперь быть? Где встречаться?
Обязательства перед детьми и Катариной становились обязательствами теперь ещё и перед Антуанеттой – допустить, чтобы их обнаружили, нельзя было.
- Антуанетта, о встречах потом.
- Потом?.. Где – «потом»?..
- Не знаю, но, уверен, Бог поможет. А сейчас, пока нас не заметили, надо уходить. Ты излечила меня от усталости.
Он оделся и, удаляясь, послал ей воздушный поцелуй. Холщовые брюки и рубашка-стойка не портили его – он и босой смотрелся стройно и молодо. Озорно пнул камешек, оглянулся, сорвал с головы шапчонку, помахал...
Отрезвлённый, он шёл не спеша – думал…
За грех церковь накладывала не только штраф, но и приводила к покаянию. Но самым страшным было не это – страшным был позор, который мог аукнуться на детях.
И вспомнил сцену из детства. Чтобы сохранить Божий страх в обществе, грешницу призвали к покаянию. Она стояла посреди церкви на чёрном круге – ему тогда лет девять или десять было. Публичному покаянию предшествовало несколько недель – все ждали, когда женщина созреет для нового принятия в лоно церкви.
Служба открылась пением гимна. Прося прощения у Господа, патер прочёл псалом и призвал к покаянию и воздержанию не только грешницу, но и прихожан.
В день покаяния она стояла в прихожей меж двух церковных старост. Во время первого гимна зажгли на алтаре свечи; во время второго раздался колокольный звон, и грешницу подвели к алтарю. Она встала на колени, положила голову на подставку... и тело маленького Лоренца прошилось страхом: палач вот-вот, казалось, отсечёт ей голову…
Перечислив её грехи, Пастор спросил, признаёт ли она вину перед Богом и общиной и созрела ли для покаяния. Её исповедь отпечалась навсегда в памяти Лоренца.
- Бедная и слабая, я сознаю своё ничтожество перед Богом. Он лишил меня милости, и я впала в блуд. Я не достойна быть меж верующими, обретающими Божью благодать через страх и трепет. Вызвав немилость на общину, я надеюсь на милосердие, потому что сын Божий, Иисус Христос, своею смертью искупил наши грехи. Прошу простить грех мой и грех, павший на общину. Прошу, патер, снять с меня этот грех и принять снова в лоно церкви, очищенной кровью Христа. Да поможет Он вести мне скромную и честную жизнь до конца моих дней. Аминь.
***
Разбросанные по двору чурки стояли, как солдаты, в шеренгу – ждали, когда их расколют.
- Ух ты! Молодцы! – похвалил Лоренц детей, и топор заиграл в его руках – дрова рубились легко. Ему 29, у него 11-летний помощник, впереди бесконечно долгая жизнь. «А что? У восточных народов по две-три жены… Это стимулирует и прибавляет энергии, разнообразит ощущения…» Приблизительно так думал он, однако, как ни пытался оправдать себя, чувство вины не проходило.
Подошла Катарина. Улыбнулась: «Освежился?» – наложила в согнутую руку дров, второй попридержала их и отнесла в дровяник. После трёх родов она всё ещё по-девичьи легка, но в ней нет того, что есть в Антуанетте. Однако сказать, чего нет в жене, Лоренц не мог – работал, скорее всего, фактор новизны. Бездетная Антуанетта предавалась любви, не думая о последствиях – Катарине приходилось сдерживаться.
С улицы свернул к ним Петер Тильман.
- «Сани» готовишь? – присел он на чурку.
- А ты не готовишь?
- Готовлю, тоже целый день пилили. Скоро весь лес вырубим.
- Кизяк начнём делать.
- С дровами-то лучше.
- Кто бы спорил? Но… не будет дров – найдём им замену.
- Нас тогда на остров выгрузили… Зачем? Столько леса загубили!
- «Загубили»? Да, леса много загубили, но он помог нам выжить.
***
В Саратов Луиза и Матиас прибыли к двенадцати ночи, но лучшие площадки были ещё с вечера заняты крестьянами окрестных деревень. Остановились у крайних рядов. Матиас снёс с телеги деревянные короба, в которых лежали переложенные крапивой продукты.
Голубоглазая Луиза стояла у телеги, на которой были расставлены плетёные кошёлки с образцами товара: пирогами, творогом, свежим маслом, котлетами. В тени выстроились кувшины с молоком и деревянные короба с тарпаньим мясом. Прохожие задерживались из любопытства, обнаруживали приветливую хозяйку в пышной синей юбке и белой блузе, рукава которой заканчивались оборками чуть ниже локтей. На волосах – светлый чепец. Хозяйка была соблазнительна, цены низкие – народ подходил и охотно покупал.
Матиас рубил мясо, а миловидная его «жена» едва успевала обслуживать покупателей. Недовольные соседи ревностно поглядывали на конкурентов, что сбивали цены... И, когда Матиас начал запрягать, облегчённо вздохнули.
Луиза купила краски для Штефана и сапоги для Йоханнеса. В колонию вернулись, когда ещё высоко стояло солнце. Все сбежались. Сделалось шумно и многолюдно, как при Симоне, когда вводили во двор первую корову. Луиза доставала подарки: кому деревянную игрушку с прыгающей обезьянкой, кому – куклу, мяч, кому – красивую статуэтку, конфеты и городские пряники. Штефану протянула краски, кисти и мольберт.
- Спасибо, бабушка, – поцеловал её Штефан и отошёл, занятый подарком.
Мария-Тереза украдкой вытирала глаза.
- А тебе, Иоханнес, мы купили сапоги. По цене они, как краски Штефана, а сладости для всех, давайте пить чай.
Семья праздновала, как когда-то хотелось Луизе, весну и любовь. Жизнь продолжалась…
Лоренц на летней кухне кочегарил – готовил кипяток. Пряники и конфеты подсластили прибыль, поделённую без обид. Слушали рассказ о проблемах базара, о том, что продаётся лучше, что хуже и как выгоднее обставить «прилавок».
- Беда исходит от тех, кто рядом. С ними ухо надо держать востро, – недоумевал Матиас.
- Соседей надо одаривать или становиться в ряд с теми, у кого другой товар, тогда никто не будет коситься, – сказала Луиза, поднялась и наложила в блюдо новую порцию пряников.
- Соседей не выбирают, уж какие попадутся, – рассудил Лоренц. – С молоком надо становиться в молочный ряд, а то в рыбном оно пропахнет рыбой.
- Верно, сын, практично рассуждаешь, – одобрила удивлённая Луиза. – Поедешь с Катариной на базар?
- Сенокос на носу.
- Сенокос сенокосом, а на базар мы поедем, – заявила решительно Катарина, протягивая детям по прянику.
- Скоро троица, – напомнила Луиза. – Надо бы деньгами немножко разжиться. Нашим Йоханнесу и Штефану до Maibaum-а расти осталось недолго.
- Дорастут… – вытерла Катарина фартуком дочь.
- Мне бы Штефана в гимназию определить, – осмелела Мария-Тереза. – Помоги ему, Лоренц, устроиться в Саратове, пусть рисунку там учится.
- В Саратове? Надо с форштегером Петром Пфанненштилем поговорить. Но Штефан не знает русского языка, Мария-Тереза.
- А там на русском учат?
- Ну да.
- Я выучу! – обнадёжил Штефан.
- Не испугаешься?
- Нет.
- После утреннего богослужения посоветуюсь с Петром Пфанненштилем. Он подскажет, как там лучше устроиться. А сейчас пойдёмте на реку, – и, видя, что мать не спешит, спросил: А ты что – купаться не хочешь?
- Перемою чашки и приду.
Толпа направилась к реке. Намереваясь посекретничать с матерью, Китти задержалась в дверях летней кухни, но тут из сарая выглянул Матиас.
- Луиз, – позвал он, и она поспешила на голос.
Приготовившиеся к ночлегу куры слетели с насеста и шумно устремились из сарая. Китти ждала... Чуть погодя оттуда вышел нашкодившим котом Матиас, натянул поглубже на глаза картуз, воровато зыркнул на Китти и направился к реке. Следом вышла смущённая Луиза.
- Матиас говорит, – отряхивалась она, – что для поросёнка надо загородку укрепить, а я думаю, что она и такая сгодится.
- Мам, Михаил замуж меня зовёт...
- Замуж? Согласие на венчание даёт церковь. А если жена его объявится?
- А если не объявится? А если её убили?
- Не дай Бог! Этого никто, слава Богу, не видел.
- А ты-ы… С Матиасом? – спросила Китти, переборов смущение.
- Да, Матиас тоже меня замуж зовёт, – обыденно призналась Луиза, – но я не знаю, как на это отреагируете вы. Как-никак замуж в третий раз…
- А что – нормальный мужик... Лоренц знает?
- Ничего пока не знаю даже я. Ты первая разгадала... Подождать надо – после набега и похорон всего полгода прошло.
- А Михаил уже год, как без жены. Сколько можно?
- Пусть с патером поговорит.
- Он хочет исповедаться, признаться в грехе.
- Ни в коем разе! Новый патер – не пастор Вернборнер. Этот только денег поболе нацелен выкачать из людей. Понапридумывал всякие штрафы – за неверность, за связь до свадьбы, за шум возле дома, за нарушение тишины в церкви; за приют женщине, покинувшей мужа; даже за музыку у себя дома. Слава Богу, дышать пока можно. За это мзду не берёт. Такие патеры не Богу – деньгам служат.
- Зачем тогда мы Богу молимся?
- Как же ему, доча, не молиться – он мир сотворил! Патеры – всего-навсего его посредники. Одни – от Бога, другие – от Дьявола.
- Из-за плохих посредников люди в Бога перестанут верить.
- И перестают… И всё-таки Бог – тот, на кого остаётся уповать. Он и защитит, и сил прибавит, и накажет.
- Значит, Михаилу надо просто поговорить с патером?
- Переговорить, думаю, надо, а исповедаться отговори. Пусть повременит. А сейчас пойдём на реку.
***
Лето прошивало пёстрые узоры и наполняло каждый своим особым, только ему свойственным запахом. Солнечный шар багрово прятался за горизонт. Стоял тихий, тёплый вечер. Деревня готовилась ко сну, но, прежде чем погрузиться в сладость отдыха, всё живое резвилось и заряжалось томным, пьяным ароматом.
Луиза и Китти спустились к реке, их догнали Антуанетта и Андре. На приветствие Луиза ответно поздоровалась.
- Давно не виделись… Как поживаете?
- Как обычно, – смутилась Антуанетта, – готовили топливо на зиму.
- А мы на базар ездили.
- С Лоренцем? – излишне живо отреагировала она.
- Нет, с Матиасом. Вон они плавают, мы с Китти немного задержались.
- Ну да, – кивнула Антуанетта.
Река звучала голосами – казалось, здесь собралась вся колония. Женщины сбрасывали субботний пот от стряпни, стирки, подмазываний и подбеливаний. Мужчины смывали грязь домашних и общественных дел – разравнивали выбоины и овражки на главной улице. К разравниванию приобщали детей, которые, сидя на боронах, утяжеляли их. Вал длиною в сажень и толщиною в пол-аршина приглаживал остававшиеся кочки, после чего улица становилась гладкой, как асфальт. К «катанию» на боронах, несмотря на пыль и грязь, дети относились весело. Сейчас они с радостью хлюпались в тёплой, нагретой солнцем воде.
Реку окутывала таинственная сумеречность, но взгляд Антуанетты мгновенно отыскал Лоренца, что плыл к берегу вместе с Иоханнесом. Матери отправляли детей спать, они отнекивались и продолжали плескаться – выходить из тёплой воды никому не хотелось.
Андре помылся и ушёл. Голоса редели. Антуанетта продолжала плавать с Линдой Штауб, Тони Тильман и Китти. Колонисты нехотя расходились по домам. Последними из воды вышли женщины, оделись и, попрощавшись, разошлись.
Праздничный настрой в душе Антуанетты был созвучен бойкой перекличке перепелов. «Признаются в любви... – думала она. – Интересно, кто первым закончит, перепел или перепёлка?» Она не сомневалась, что Лоренц думает о ней и воспринимает окружающее так же, как и она, – с ощущением праздника в душе. Она тихо шагнула в переулок, завернула за угол соседнего дома и – упала в объятия.
- Я чувствовала, – шепнула она.
- Т-с-с, у нас мало времени.
Он увлёк её назад, к реке, где можно было укрыться. На тёплом песке, не думая о будущем, говорили они о любви.
- Ты постоянно у меня в голове, Лоренц…
- В тот день, у реки, я тоже увидел тебя по-другому. Та картинка всё стоит перед глазами.
- Господи, благослови нашу любовь! Помоги!
- Антуанетта, о чём ты? У меня жена, дети! Такой грех не прощается. Но он, как голод, – постоянно хочется есть...
- Этот узел развяжется. Как-то...
Они вошли в молочное тепло реки. Ночь дышала вздохами, время от времени слышались непонятные всплески – казалось, за ними следили невидимые силы.
Домой Лоренц вернулся в полночь. Катарина в беспокойстве стояла посреди двора и приглядывалась к темноте.
- Ты где это пропадаешь? – недовольно спросила она.
- Уходить не хотелось – вода тёплая.
Как все любящие, она меньше всего думала об измене, однако мятежную душу мужа почувствовала. Догадка заставляла искать разгадку.
- С тобой что-то происходит...
- Пойдём на нашу небесную постель (Кomm aufs Himmelbett).
Катарина ласкала – уставший от любви Лоренц видел перед собой Антуанетту… Близость случилась совсем не такой, как раньше, и на беззаботную душу Катарины пали сомнения. Лоренц уснул – её обуревала тревога...
***
Катарина поднялась и вышла. В преддверии троицы то тут то там раздавались мужские голоса и смех. Это у дома понравившейся девушки холостые парни «сажали» «майское дерево» (Maibaum) – шесты со свежесрубленными ветками.
Тот, кто «дерево» не приготовил, поглядывал, у кого бы его стащить. Чтобы «Mai» достоял до утра, дежурить приходилось иногда всю ночь. На рассвете разбуженные девушки первым делом интересовались:
- А «Маi» у дома есть?
Слушая ночь, Катарина жалела, что на её долю не выпало счастья испытать силу этого чудесного обычая. За десять лет подросли те, кому в те суровые годы было шесть-семь – жаль, часть из них погибла в нашествиях, часть потеряла родителей.
«Деревья» любви ждали, как святки. Случалось, у дома какой-нибудь красавицы «вырастало» за ночь сразу два «Мая» – второй в этом случае сажали недалеко от того, которое охраняли. Между соперниками происходили зачастую потасовки, но девушка выбирала того, чей «Mai» был пушистей и красивей: значит, больше любит...
Утром по дороге в церковь все разговоры сводились к «деревьям» любви, что «вырастали» за ночь. Возле них задерживались, ими любовались. Предполагаемого «садовника» либо одобряли, либо, напротив, осуждали, если „Мai“ был уж слишком куцым.
- Веток наготовить не сумел – такой и работяга будет...
Катарина вошла в дом, легла и, пригревшись, быстро уснула. Её разбудил колокольный звон. По воскресеньям в церковь не ходили только старые да больные. Она в спешке разбудила детей и оделась. Лоренц сводил к реке скотину, на летней кухне вскипятил воду. Катарина подоила коров, на ходу пожевала. Для порядка сунула каждому белый носовой платок. Наличие в руках этой тряпицы, атрибута культуры и особого почтения к предстоящему духовному действу, было обязательным – не важно, что сморкались в жакеты и в подолы длинных юбок.
По пути зашли к родителям, Луизе и Матиасу, и застыли у дома Китти: двор украшал огромный, похожий на пальму «Mai». Улыбаясь и держа за руку маленького Отто, им вышла навстречу Китти.
- Какая красота! Правда, Матиас? – остановилась Луиза.
- Да, роскошный Mai. Столько веток!.. А кто «посадил»?
- А то не знаете! – воскликнул Иоханнес. – Михаил Пфанненштиль. Кто же ещё!?
- Михаил? Разве ему можно? А, может, у него жена живая и здоровая? – чёрным дёгтем пролились слова Катарины.
Желая сгладить впечатление, Луиза обняла Китти:
- А приятно, доча, обнаружить во дворе такой Mai?
- Да, приятно, – смутилась она, – кто-то, значит, думает...
- Может, патер войдёт в положение и Михаилу разрешат жениться?.. – попыталась Катарина сгладить неловкость.
Никто ничего не ответил, она отстала и пошла следом за Китти. Лоренц с тоскою думал об Антуанетте – жаль: для неё нельзя посадить «Maй». А как бы она была счастлива!..
Нарядная Катарина, в белом чепце и белых чулках, тёмной блузе с пышными до локтей рукавами и оборками у шеи, синей до икр юбке, на которую из-под синего жилета свисал светлый передник, вышагивала уверенной наседкой, но в её тёмных, живых глазах не было тайны Антуанетты. «У меня симпатичная жена, красивые дети, – устыдился Лоренц. – Ещё немного, и Иоханнес посадит свой Mai!», но мысли об Антуанетте пели победную песню любви.
К Матиасу, Луизе и детям присоединялись всё новые колонисты. Говорили о «Маях», о том, сколько предвидится осенью свадеб, и из любопытства заглядывали во дворы. Жалели Марию-Терезу, возле дома которой не было даже маленького «Мая».
- Ей и не надо! – сказала, как отрезала, Катарина.
- Да, сравниться с Йоханном Клотцем трудно, вот и не навязываются, – вздохнула Луиза, – зато какой у неё сын! Орёл.
«Вот кто любви достоин! А ведь красавица, и лет всего ей 24», – пожалел её Лоренц.
- Она, скорее всего, останется одна, – предположил Матиас.
***
Андре и Антуанетты в церкви не было – тоска Лоренца по ней была почти физической. «Что случилось? Что?.. Что?..» – отстукивало болью в висках. Слова патера не задерживались в голове, и Лоренц начал следить за юной паствой. Юноши поглядывали на кружевные шарфы и чепчики девушек.
«Они такие же верующие, как я сегодня, – подумал он и, не способный воспринимать проповедь, обратился напрямую к Богу. – Что делать, Господи? Я хочу чужую жену, и это сильнее меня. Я думаю о её теле, глазах, хочу целовать и владеть ею. Соблазн так велик, что у меня пропал аппетит. Избавь меня, Господи, от этой страсти, не накажи из-за неё моих детей! Ты всё можешь – помоги!..»
Скосил глаза на Катарину, что осеняла себя крестом, прислушался к её голосу и позавидовал её безгреховной сущности: «В чистой голове и помыслы чистые». Он крестился вместе со всеми, но душа была далека от того, что делали руки.
Служба закончилась. Лоренц удовлетворённо поднялся и направился к выходу. Возле церкви подождал своих.
- Что-то Андре нет, – не выдержал он.
- Да, на них не похоже, – согласилась Луиза. – Сходи, сынок, узнай, что случилось.
- Кто со мной? – оглядел он родных и обрадовался, что у каждого нашлась отговорка.
- Катарина, я ненадолго. Пусть Иоганнес и Георг сгонят на водопой скотину.
Дом Антуанетты и Андре находился в нагорной части села. Слыша, казалось, стук собственного сердца, Лоренц постучал. Не дождавшись ответа, рванул дверь. В кухне никого не оказалось, и он прошёл во вторую комнату. Антуанетта, в длинной сорочке, с распущенными волосами, поддерживала голову Андре, что пил из глиняной чашки. Она оглянулась, вздрогнула и едва не уронила чашку.
- Лоренц?..
- Вас не было в церкви...
- Андре заболел.
Он подошёл, глянул в мутные глаза больного.
- Чем могу я помочь?
Андре откинулся на подушку и закрыл глаза.
Антуанетта стояла, как вкопанная. Наконец, поправила одеяло и отошла.
- Ты Гааса позвала? – спросил Лоренц.
- Нет.
- Почему?
- Думала, пройдёт. Наверное, он на реке простыл, – и виновато добавила: я делаю отвары, но ему всё хуже.
Андре лежал, будто не слышал.
- Я схожу за Гаасом.
Лоренц направился к двери, Антуанетта вышла следом.
- Лоренц!..
Он развернулся, и взгляд в доли секунды сгрёб глаза с поволокой… губы… соски… Протянул руку – притронуться, и она бросилась навстречу. У противоположной двери, что выходила на задний двор, лежало сено. Оно укрыло их от чужих глаз…
- Антуанетта, Господь не дал тебе ребёнка, а сейчас отнимает Андре. Не боишься?
- Боюсь, что тобою накажет. Андре мне жалко. Он чувствует, что я не люблю его. И всегда чувствовал.
- Сказать то же самое о себе и Катарине я не могу, но к тебе тянет, будто жаждой страдаю. Ни о чём, кроме воды, не думается… Напьёшься – и жить хочется.
Луиза сделала свои дела, сбегала к сыну, не нашла его и поспешила в нагорную часть, к Вилям. Андре лежал без сознания, рядом – ни Антуанетты, ни Лоренца.
- Андре, ты меня слышишь?
Андре молчал.
- Андре… – коснулась она безжизненной руки.
А думы тревожно отстукивали: «Куда они запропастились?» Медленно вышла. Прошла сени. Остановилась в большом сарае. Осмотрелась. Вдруг с заднего двора послышались вздохи. Они становились всё явственнее и активнее. О Господи, что это?.. Лоренц и Антуанетта?!..
У неё перехватило дыхание. Сердце закололо, будто его жалили осы. От «укусов» Луиза пришла в себя. Зов плоти силён – она это знала, но с Матиасом они могли обвенчаться по законам церкви! А Лоренц?!.. Он женат! И женат по любви! А всё Антуанетта, соблазнительница… Интересно, это любовь у них или только баловство?
Луиза стояла в растерянности, боясь себя обнаружить… Казалось, она умерла – в эти минуты в ней жил один лишь страх за Лоренца. Что будет с ним и его семьёй? Нет, этот секрет она оставит при себе, забудет...
- Прости нас, Господи! – произнесла, наконец, Антуанетта, и Луиза мысленно похвалила её: значит, не всё в ней потеряно.
- Прости, Господи, – эхом отозвался Лоренц. – Нельзя, чтобы Андре умер. Милая, я сбегаю к Гаасу.
- Да, без Андре нам легче не будет.
Последовали поцелуи...
***
Со стороны могло показаться, что они столкнулись: Лоренц выходил из сарая – Луиза входила.
- Мама? Ты-ы… когда пришла? Только что?
- Да. Может, помочь чем?
- Я сбегаю за Гаасом.
- Сбегай, сынок, и иди домой – Катарина ждёт.
Вышла Антуанетта, виновато поздоровалась.
Луиза молча кивнула и недовольно скользнула по ней. Ей стоило неимоверных усилий сдержаться, чтобы не спросить, когда у них всё это началось.
- Ты чем его лечишь? – спросила она.
- Отвары делаю – липовые, шиповника, мяты, мать-и-мачехи.
Едва успели переброситься несколькими фразами, пришёл доктор Гаас. Он прослушал-простукал больного и огласил диагноз: воспаление лёгких.
Андре открывал глаза, когда ему делали больно.
- Болезнь запущена, – пожалел Гаас в кухне, когда Луиза и Антуанетта вышли его проводить.
- У нас курица на днях петухом пела, – упала духом Антуанетта.
- Плохой знак, – вздохнула Луиза. – Я за ворожеей схожу, она поможет.
Антуанетта вошла к больному, взяла его руку, опустилась на колени и прошептала:
- Прости меня, Андре. Я не смогла стать хорошей женою, но я старалась. Бог тому свидетель.
Андре открыл глаза и тихо произнёс:
- Бог тебе судья. Прости и ты.
«Значит, всё слышит и понимает. Господи, не забирай его у меня!»
Луиза привела ворожею. Наизнанку натянула она рубашку на Андре, затем сняла её, потёрла ею спину больной лошади, забормотала бессвязные заклинания, принялась дуть и плеваться в сторону больного.
Но чуда не случилось – в конце недели Андре не стало.
В тёмном трауре Антуанетты было столько таинственно-притягательного, что все взгляды невольно устремлялись к ней. Луиза видела силу соблазна и жалела сына. Она плакала и молилась – спасти Лоренца могло только замужество Антуанетты.
Красивый, молодой и здоровый, Лоренц руководил поминками, но голова его была занята Антуанеттой: «Когда-то они были дружны с Китти – она её поддержит. И ещё с Марией-Терезей надо поговорить…»
Форштегер Пётр Пфанненштиль привёз по случаю похорон полтуши тарпана – за помин души Андре накормили всю колонию.
***
Начинался сенокос. Группировались, как и в посевную, семьями. На царство одиноких женщин, что увеличилось теперь ещё и Антуанеттой, приходилось всего три пары мужских рук, и 11-летние Иоханнес и Штефан встали в один ряд со взрослыми.
Трава парила пряностями, душа Лоренца тоже. К музыке трав, что пружинили от ударов косы, он был всегда не равнодушен, но с такой лёгкостью давно не косил – удивлялся, что был под стать неугомонному Матиасу. От мужчин отставали мальчишки, но валки их смотрелись по-взрослому солидно.
Женщины сгребали весело – с песнями и псалмами. Китти загорела так, что в глаза бросалось только то, что обычно остаётся за кадром, – ровные белые зубы. Она либо сама смеялась, либо смешила других, отчего сосредоточенное и, как у младенца, розовое лицо Марии-Терезы тоже расплывалось в улыбке. Глазные щели завёрнутой в платок Антуанетты стреляли по Лоренцу.
- Ой, хорошо-то как! – упала на копну Китти.
- Ты похорошела. Виной тому Михаил Пфанненштиль? – подсела к ней Антуанетта.
- С чего ты взяла?
- Это почти не секрет. Смотри, как бы церковь не прикопалась. Наложат налог – мало не покажется.
- Доносить пойдёшь или как?
Антуанетта сдёрнула платок, вытерлась и недовольно глянула на Китти.
- Как могла ты такое подумать? Ты мне, как сестра. Сказала, чтоб вы были осторожнее.
Китти молча поднялась и принялась сгребать. «Сама грешна, и других жалеет», – подумала Луиза, подошла и опустилась рядом.
- Тебе бы, Антуанетта, замуж… выйти, – негромко молвила она, поправляя соломенную шляпу.
- Чтобы, как эти десять лет, жить опять в нелюбви?
- Неужели ты так не любила Андре?
- Я жалела его. А любила другого, – призналась она, не сдержалась и зарыла лицо на груди Луизы.
Луиза провела рукой по узлу её волос, вздохнула: у Антуанетты в этих краях не было ни одной родной души... Но, жалея её, как женщину, она рассуждала, как мать.
- Грех любить женатого.
- Сердцу не прикажешь, – и глазами, полными слёз, смело взглянула на Луизу. – Как увидела, так и полюбила. Не хотела и не хочу мешать счастью его семьи, но он тоже меня любит.
- Мужчины по-другому устроены, им трудно бывает в себе разобраться.
- Замуж только, чтобы не быть одной?
- Ну да.
- А любовь?
- Что такое любовь, дорогая? Это язык тела, желание плоти.
- Если человек неприятен, плоть молчит.
- Неужто Андре был так тебе неприятен? – повторила Луиза.
- Он любил меня. Я ценила это.
- Мария-Тереза моложе тебя – любви, небось, тоже хочет, но она гребёт, а мы лентяйничаем.
- У неё есть Тони, Изабелла и вы.
- Изабелла не рядом – в другой колонии.
- К ней съездить можно, а мне и съездить не к кому.
- У тебя ребёнка нет, вот что плохо. У Марии-Терезы сын, она мужает вместе с ним. А любви хочется, пока человек здоров. Я двоих мужей похоронила, мне 45, а плоть своё требует...
- Неужели только плоть, а сердце?
- Сердце отзывчиво. Здоровая плоть оживит любое потухшее сердце.
- Андре не смог оживить моего сердца. Видно, быть здоровой должна не только плоть – человек должен чем-то выделяться.
«А ведь верно говорит, – подумала, поднимаясь, Луиза, – Симону не удалось заменить бунтующего и темпераментного Каспара. Его смог отодвинуть только Матиас: блюдо разнообразит каждую ночь». И, глядя в его сторону, улыбнулась: он взмахивал красиво и широко. За ним шёл по-юношески стройный Лоренц, его замыкал коренастый Петер Тильман. Глядя на Матиаса, она притронулась к набухшей груди и крикнула:
- Мужчины, обедать не хотите?
Потеплев лицом, Матиас улыбнулся:
- Хотим.
- Тогда заканчивайте.
Потянулась, с подмышек надавила на высокую грудь и направила её к Матиасу. Он следил с вожделенным любопытством и озорством… Она спохватилась и оглянулась, но женщины были заняты собой: Антуанетта поправляла причёску, Китти сгребала сено, Мария-Тереза расстилала скатерть и доставала из ящика продукты. Мальчишки подбежали, потянулись за деликатесом – Rahmmaultaschen, пирогами со сметаной.
- Вкусно как! – запил Штефан молоком из кувшина и передал его Иоханнесу.
- Есть хлеб да вода – жизнь не беда, – отправил в рот ложку гречневой каши Матиас.
- Будет время, и Штефан нарисует сенокос, – Мария-Тереза с любовью взглянула на сына.
- И нарисую. Такого воздуха, солнца и красоты нигде больше нет.
Луиза и Лоренц переглянулись – они помнили другой и «воздух», и «красоту», что были ничуть не хуже.
После обеда спустились к небольшой речушке. Стреляя в сторону ивы, Лоренц и Антуанетта перехватывали взгляды друг друга.
- Не своди глаз с Антуанетты, – шепнула Луиза дочери.
- А что?
- Мало ли... Зачем Лоренцу искушения? Одной в кусты можно только мне... – и скрылась. За нею нырнул Матиас.
- Привет участникам сытой и безбедной зимы! – вышла взбодрённая Луиза.
- Пойдёмте её готовить, – зашагал Лоренц к лугу.
- А про меня забыли? – выглянул из потаённого места Матиас, догнал внука и обнял его за плечи. – Болезнь следует за ленью , согласен Иоханнес?
- Не знаю. А что – разве я ленюсь?
- Потому и не болеешь.
- Я думаю, болезнь следует за голодом, холодом и непосильным трудом.
- А от голода и холода кто страдает? – спросил Матиас и сам же ответил: правильно, ленивые.
- Не всегда. Болезни случаются ещё от переживаний, – заметил Штефан.
- Ну да, Андре умер от переживаний, – согласился Матиас.
- Умер и умер, а от чего, никто не знает, – возразил Петер Тильман.
- Бог знает, – оглянулся Лоренц.
- Бог – да, только не Матиас.
Петер был дружен с Андре и остро переживал его смерть.
- Не будь занудой, а то косой полосну, – пошутил Матиас.
- Дедушка (Altpapa) прав: работящий отгоняет болезни.
- Конечно, – упорствовал Матиас, – ленивый любит покой. Он его и получает.
- Ладно вам. Не гневите Бога, а то беды наклИкаете, – обрезал их Лоренц.
Никого не выделяя и обращаясь сразу ко всем, Петер Тильман вздохнул:
- А у меня в голове крутится другое. Давайте не оставлять в поле сена, а то его опять сожрут тарпаны. Пусть Штефан и Иоханнес возят каждый день по одной телеге в деревню.
- Тут я, Петер, полностью с тобой согласен, – миролюбиво засмеялся Матиас. – Пусть начинают возить.
- Держать сено возле домов опасно: сгорим, при случае, как порох,– предостерегла Луиза.
- На лугу оставлять тоже опасно – зимой по бездорожью не проехать. Давайте подумаем, куда складировать, – поправил старую треуголку Лоренц.
- По четыре-пять телег свезём к домам, а там видно будет, – решила Китти.
- А я хочу, чтобы к моему дому свезли всю мою долю. Мне бы зимой управиться, если сено рядом будет, а будет оно в поле – впору лечь да помереть, – подала голос Антуанетта.
- Делать скирду надо на задних дворах. Так безопасней, – Матиас широко размахнулся и принялся косить.
- Я тоже так думаю, – поддержал его Петер.
Конец разговорам положила Луиза:
- Возить начнут мальчишки завтра, а сегодня давайте работать.
И дружное хрустальное «вжиг-вжиг» прорвало послеобеденную тишину.
***
Ещё держалась ночная свежесть, когда на утренней зорьке семь пустых телег прогромыхало в сторону степи по деревянному мосту Карамана. Едва его проехали, Луиза сошла с телеги и перебралась к Лоренцу.
- Ты что это, мам? – засмеялся он.
Солнце не заявляло ещё о себе, но его приближение уже чувствовалось: неоновый свет освещал таинственную тишину.
- Поговорить хочу.
- Поговорить? О чём?
- О жизни, тебе, твоей семье.
Лоренц насторожился.
- Сынок, у вас с Катариной всё нормально?
- Ты чего это, мам? – повторил он.
Она ответила не сразу. Не найдя, что сказать, спросила напрямую:
- А с Антуанеттой у тебя давно началось?
Они уставились друг на друга, будто виделись впервые. Сухим листком первым поник Лоренц. Не поинтересовавшись, откуда она узнала, он потерянно выдавил:
- Незадолго до смерти Андре.
- Потому Бог смертью вас и наказал…
- А, может, наградил?
- Ты думаешь, что говоришь? У тебя вон помощник подрос.
- А что делать? Я только о ней и думаю…
- Ло-оренц, – протянула она, – неужто всё так серьёзно?
- Да.
- Я пережила двоих мужей – знаю, как говорит плоть, но что будет с тобой и семьёй, если это выйдет наружу? Неужто вам смерти Андре мало?
- Мы что ли в ней виноваты?
- Смерть – это напоминание. За грех живых! А сколько наказаний ещё будет? Бог пощадил Андре – к себе взял. А вы мучиться будете.
- Да, это так. Но что делать, мама? – скукожился Лоренц – Полюбил я...
Потерянный вид сына отозвался болью, какую Луиза давно не испытывала. Жалость и тревога подступили к горлу, разлились по телу. Она приподняла край подола, молча вытерла слёзы – понимала: слова неуместны. Сон, аппетит и разум – всё меркнет перед силой страсти. Не зная, чем помочь, заметалась, как рыба без воды, и спросила банально, чтобы только не молчать:
- Сынок, неужто нельзя с собою совладать?
- Можно, только жизнь теряет запахи, краски и смысл. Всё валится из рук, и сам себе не рад.
- Да, да, – тихо согласилась она, – это как болезнь, – и неожиданно разрешила: поезжайте на базар.
- С Антуанеттой? На базар? Вдвоём? – не поверил он.
- Но оберегай семью. С годами болезнь уйдёт, а семья – это вечное.
Луизе хотелось открыться, что надумала замуж за Матиаса, но сердечные проблемы сына мучили сильнее и потому промолчала.
Прозрачный пузырь луны становился всё бледнее, рассеивалась голубизна и оживали краски дня. Восточная часть неба, навстречу которой они ехали, окрашивалась огромным алым шаром. Он зримо уменьшался по мере того, как поднимался. «Рождается день... С солнцем, – думал Лоренц. – И рождается любовь. Всё взаимосвязано: день и солнце, любовь и жизнь… И естественный этот процесс ни задержать, ни запретить».
- Смотри, Иоханнес спит, – улыбнулась Луиза.
- По-моему, спят все, кроме Антуанетты и Матиаса.
Лукаво сощурясь, Луиза заметила:
- Он говорит, что ему хватает трёх-четырёх часов.
Лоренц промолчал – думал об Антуанетте. Мучаясь одиночеством, она смысл существования видела в нём. Возможно, ждала. Возможно, проплакала ночь. Ему остро захотелось обнять её. Желание было настолько сильным, что в мозгу что-то щёлкнуло, и он спрыгнул с телеги. Опомнился, зашагал рядом и, наконец, осмелился:
- Мам, я сбегаю, спрошу, как она.
- Помни: Катерина – дочь Матиаса. Смотри, чтобы он чего не учуял. И не теряй головы, а то потеряешь Иоханнеса.
Легко запрыгнув на телегу Антуанетты, он упал на спину и растянулся, уставясь в щель платка, откуда глядели грусть и любовь.
- Открой лицо, – попросил он.
Она взглянула на телегу Матиаса, что ехала впереди, опустила глаза и сама себе запретила:
- Он может оглянуться.
Лоренц не стал настаивать – грелся в этом молчаливом, всё понимающем взгляде.
- Давай на базар съездим.
- На базар – ты и я?
- Ты и я, – эхом повторил он.
- А можно?
- Если постараться.
- А что отвезём?
- Масло.
- Его сбить надо, а я каждый день на сенокосе.
- Завтра останешься дома. Ну?.. Я пошёл?..
Она, как заговорщица, кивнула и ещё раз согрела его взглядом. Он спрыгнул и подождал свою телегу.
- Мам, иди на свою, мы вздремнуть ещё успеем.
Сердцу Антуанетты хватило этой малости. Тоску и грусть сменили покой, и истощённое бессонницей тело погрузилось в сон – за красотой нарождающегося дня следил один Матиас.
- Про-сы-пайсь! – оборвал Матиас дорожный сон на телегах. – Кошка во сне мышей не ловит!
Взрослые потягивались – всяк на свой манер.
- Сынок – вставай, – притронулся Лоренц к голове Иоханнеса.
Он сонно открыл глаза и перевернулся на другой бок.
- Иоханнес, мы приехали.
Он сел, протёр глаза и зевнул.
- Сон не принесёт хлеба в дом. Пошли, внук, – Матиас легко сгрёб его и снёс с телеги.
Спутали лошадей. Прыгая, они паслись невдалеке от воды. Часа два косили и начали нагружать телеги. В тени сели обедать, и Лоренц не без умысла заговорил о базаре.
- Какой базар, – осадила его Китти, – у нас сенокос.
- Одно другому не мешает.
- Может, и не мешает, но мы даже коров доить не успеваем. Для базара товар нужен.
- Женщины останутся дома – приготовятся к базару.
- Нет, я с мужчинами останусь, – потянулась Луиза за зелёным луком, обмакнула его в соль и отправила в рот. – А молодёжь пусть сбивает масло, делает творог, собирает огурцы. А кто в этот раз поедет?
- Я, – живо отозвался Лоренц.
- Мне бы надо валенки купить, – тихо сказала Антуанетта.
- Вот и поезжайте.
- Так Катарина ж ехать хотела! – возразил Матиас.
- А ей валенки кто купит? – кивнула Луиза на Антуанетту. – Катарина поедет в другой раз.
- Я бы тоже поехала, – отодвинулась от «стола» Мария-Тереза.
- Тебе со Штефаном не на базар – в гимназию надо, – нашлась Луиза. – Зачем лошадку зря гонять?
- После сенокоса и поедем, – решил Лоренц.
- Спасибо, дядя Лоренц, – Штефан был задумчив и молчалив то ли от усталости, то ли что не выспался.
- Да не за что. Так что Китти, Мария-Тереза и Антуанетта останутся дома. В 12 ночи, – глянул он на Антуанетту, – мы выезжаем. А сейчас – подъём! За кОсы!
***
(продолжение следует)