Н. Косско

Назад в прошлое

В каждом крупном городе кто-нибудь из нашей группы прощается и уходит – в неизвестность, навсегда! Когда в Свердловске схожу с поезда я, в купе остаются всего трое наших: двое едут в Горький, а один – в Москву.

И вот я стою одна-одинёшенька на перроне вокзала в Свердловске, в гуще деловито снующих людей, за тысячи километров от родного дома, и не знаю, куда податься.

Сегодня воскресенье, выходной, так что в университет соваться нечего, и мне придётся отложить свой визит туда до завтра. К тому же у меня нет жилья, а без знакомых в большом чужом городе решить эту проблему – задача не из лёгких. Поэтому я решаю поехать для начала к тёткам – мама, как всегда, была права: нужны близкие люди, хотя бы на первых порах. В справочном мне охотно сообщают, что до Золоторудного, где живут мои тёти, всего 30 километров и что туда ходит автобус.

Старенький немощный автобус, из последних сил преодолевавший колдобины и ямы на ухабистой дороге и останавливавшийся у каждого столба, за два часа доставил нас к руднику, к которому относился посёлок Золоторудное. Когда я после двухчасовой тряски, пошатываясь, выхожу из автобуса, моим глазам предстаёт чудовищное зрелище: передо мной аккуратными рядами стоят почерневшие от времени деревянные бараки для спецпереселенцев! Точно такие же, как когда-то в Горках, страшные казематы с маленькими окнами, длинными тёмными коридорами и множеством дверей в комнаты-клетушки, где в немыслимо тесном пространстве жили – нет, прозябали – две, а то и три семьи. И вот теперь здесь – бараки повсюду, кажется, несть им числа, весь посёлок состоит из одних только серых унылых чудовищ, даже магазин и клуб размещены в бараках.

Прошлое настигло меня, время повернуло вспять, я снова оказываюсь в костромском кошмаре послевоенных лет. Мне становится страшно, хочется бежать отсюда, куда глаза глядят, только убежать далеко-далеко от этого гиблого места.

Но мне надо к тётям, а они живут где-то в этих бараках. Расспросив прохожих, я узнаю, что одна из них, тётя Эрна, живёт на краю посёлка в бараке № 25.

Они не знают ничего о моём приезде: письма с Колымы идут долго, а я не удосужилась в пути дать телеграмму, чтобы встретили, – всё сама да сама!

Обед. После «богослужения» немецкие семьи садятся за стол, как это издавна повелось у них ещё «дома», в немецких колониях в России, – от своих традиций консервативные немцы, особенно старшее поколение, отказываться не намерены.

(Позднее тётя Эрна объяснит мне, что теперь, когда у немцев нет церквей, они по воскресеньям собираются по очереди у кого-нибудь дома на богослужение, и называется оно соответственно – «собрание».)

Я осторожно стучу в дверь, вхожу, здороваюсь. По-русски. Увидев меня, три пожилые женщины за столом перестают есть и молча смотрят на меня, как на привидение. Одна из них роняет ложку на пол, другая хватается за сердце. Мне становится не по себе, я ещё раз здороваюсь, но ничего не меняется: женщины продолжают смотреть на меня округлившимися глазами и молчат. Потом одна из них спрашивает неуверенно, хриплым голосом:

– Мария – ты? Но это же невозможно – откуда, Мария?

Я, наконец, понимаю и спешу устранить недоразумение.

Многие, особенно те, кто знал маму в молодости, говорят, что я разительно похожа на неё. Даже голос – и тот можно было перепутать. Это-то и ввело в заблуждение моих тётушек, в последний раз видевших маму ещё перед войной. Они явно не могли представить себе, что за эти 16 лет она, как, кстати, и они сами, превратилась в глубокую старуху.

Расспросы, расспросы! Мне постоянно приходится начинать сначала, потому что в комнату приходят всё новые и новые родственники, и остаётся только удивляться, что их так много. И всё это время мои тётушки не перестают плакать и тоже рассказывают о своих мытарствах и злой доле своих детей.

Мои двоюродные сёстры, отбывавшие трудовую повинность на руднике и получавшие по талонам мизерные пайки продуктов, кашляют всю ночь напролёт. Иногда кажется, что они вот-вот вместе с очередным приступом кашля выплюнут свои лёгкие. Это о себе напоминает широко распространённая среди шахтёров рудника болезнь силикоз, которая уносит здесь одну жизнь за другой. Во время подземных работ кремниевая пыль оседает в лёгких шахтёров и разъедает дыхательные пути. На кладбище близ посёлка, выросшем в послевоенные годы в несколько раз, рядом с могилами бабушки и дедушки похоронены пять их внуков и две дочери, и только вопрос времени – когда и сколько за ними последует из тех, кто годы проработал под землёй и чьи лёгкие уже прочно «зацементированы».

Моим сверстникам – двоюродным братьям и сёстрам – принудительный труд не грозит, на работы на рудник их уже не гонят. Они очень отличаются от людей постарше – не такие угрюмые, более открытые, весёлые, приветливые. Удивляет меня, однако, их враждебное отношение к русским и всему русскому. И я сразу вспоминаю Горки, когда травля немцев превращала мою жизнь в сплошной ад; вспоминаю, как избавление от мучений, переезд на ледяную Колыму, где такой «мелочи», как национальность, не придавалось никакого значения.

А тут, кажется, ничего не изменилось: здесь целый немецкий посёлок находился посреди «вражеского» лагеря, целые армии русских и немецких ребят стеной шли друг на друга, и о мирном сосуществовании даже думать было нельзя. В сердцах одних «горел справедливый гнев против фашистских захватчиков», другие не хотели сдаваться под напором травли и оскорблений и давали «врагу» достойный отпор.

Без особой нужды ни один русский парень не показывался в посёлке, но и немцы предпочитали ходить группками на работу или в школу.

Когда мы с моими кузинами в первый раз пришли вечером в клуб на танцы, нам загородила вход целая команда «блюстителей порядка».

– Русским сюда вход воспрещён, – заявил один из парней и неприязненно посмотрел на меня.

– А где ты видишь здесь русских? – спросила я удивлённо, не дав раскрыть рта моей кузине Лоре, пытавшейся что-то объяснить парням. – Я так никого здесь не вижу, – продолжила я и добавила на швабском диалекте, – кроме нескольких ослов!

Посрамлённые ребята расхохотались и пропустили нас в клуб. И хотя лёд тронулся и я была принята в «немецкое содружество», определённая настороженность в наших отношениях оставалась до самого конца. Может быть, я по сравнению с ними уже больше обрусела; может, дело было в том, что я училась в институте, а значит, была своего рода пришельцем из другого, чуждого им, даже враждебного мира беззаботного студенчества?

Само отношение к учёбе здесь было несколько иное, чем у нас дома. Одни полагали, что немцу не следует учиться в институте, потому что это ничего не даст, и что в любом случае это лишь усиливает опасность для него и его семьи.

– Всяк сверчок знай свой шесток, – любил говаривать Эдуард, мой родственник, – не идёшь учиться, значит, не подвергаешь опасности ни себя, ни свою семью.

Другие не хотели дальше учиться, понимая, что теперь, став «свободными» людьми, они смогут зарабатывать деньги, а в будущем и осуществить заветную немецкую мечту – построить собственный домик!

Несмотря на то, что я не разделяла этих взглядов, просто не могла их разделять, мне было хорошо с ними, с этими весёлыми, внимательными, остроумными и… такими понятными, своими ребятами и девчатами! Впервые за многие годы я снова окунулась в немецкую среду и в родной швабский диалект, буквально растворилась в нём, впитывала его, как губка! И главное, эти ребята и девчонки были из той же «породы», что и я; здесь и только здесь я чувствовала себя такой же, как все вокруг, и могла быть сама собой!

Позднее, когда я уже буду учиться в институте, я часто и с удовольствием буду приезжать сюда, в эти безобразные, внушающие ужас бараки, как домой, потому что здесь – мой немецкий дом, где живут близкие мне по духу люди. Я буду часто оставлять его, но всё время возвращаться, а однажды покину насовсем.

Но в сердце моём он будет жить всегда, этот мой маленький немецкий мир моих тётушек, моей многочисленной родни, российских немцев вообще, этот угасающий, но такой живучий мир… Низкий поклон тем, кто не дал и не даёт ему умереть!

Но некоторые всё же равнее…

…Уральский государственный университет! С замиранием сердца я открываю массивную дверь и оказываюсь в вестибюле храма науки. Ну и куда теперь? Оглядевшись, вижу плакат с огромной стрелкой и надписью: «ПРИЁМНАЯ КОМИССИЯ». Стрелка показывает наверх, и я, затаив дыхание, с благоговейным трепетом поднимаюсь по широченной лестнице на второй этаж. Столы расставлены прямо в коридоре, за каждым из них – милые приветливые женщины, готовые ответить на любой вопрос.

– Вам куда? Сдать документы? На какой факультет? Журналистика? Тогда пожалуйте вон к той даме за столом в углу! Ни пуха ни пера!

Женщина, к которой меня направили, очень добрая – это я почему-то понимаю с первых её слов. Она предлагает мне присесть, а сама углубляется в мои документы. Через некоторое время женщина быстро, но, пристально взглянув на меня, вновь обращается к моим бумагам.

– Так, – говорит она, кашлянув, – значит, ты решила стать журналисткой? Твёрдо решила?

От волнения я не могу ей ответить и только согласно киваю.

– А ты хорошенько всё обдумала?

Женщина за столом, видимо, решила отговорить меня от поступления на журфак – иначе я её вопросы расценить не могу. Ну уж нет, не на ту напали: чтобы я ни с того ни с сего отказалась от своей мечты? Никогда! Боясь расплакаться, я только изо всех сил мотаю головой – нет!

И вдруг она, перегнувшись через стол и быстро оглянувшись по сторонам, зашептала:

– Послушай меня, деточка, с твоей фамилией ты никогда не поступишь на этот факультет, поверь мне. Выбери себе что-нибудь не столь «романтическое», такое, чтобы уж поступить наверняка!

И, откинувшись на спинку стула, она снова становится официальной дамой из приёмной комиссии, монотонно перечисляет, какие ещё документы надо принести, и замолкает. Я понимаю, что это всё, и мне пора, но ноги не слушаются меня. Нет, я не могу вот так просто встать и уйти отсюда, навсегда похоронив свою мечту, нет, ни за что! Молчание за нашим столом затягивается, как вдруг женщина говорит:

– А знаешь что? У меня скоро перерыв. Давай-ка мы с тобой посидим в кафе-мороженом.

Я в недоумении: неужели эта женщина действительно жалеет меня?

– Подожди меня на улице у главного входа, я буду буквально через пару минут.

Мороженое тает и становится солёным от слёз, которые водопадом льются из моих глаз, пока добрая фея из приёмной комиссии многословно пытается объяснить известный мне с самого раннего детства простейший факт, что я – из касты прокажённых и, несмотря на декрет о нашем освобождении, изгой и бесправный член общества. Нет, она этого не говорит, она просто не может знать всего:

– Ты, пожалуйста, не расстраивайся, нам просто не разрешают принимать немцев на наш факультет. Только, пожалуйста, ни слова, ни словечка никому, не то мне…

Ну, этого она могла бы и не говорить.

– Что вы, что вы, не беспокойтесь, я знаю все опасности и правила, у меня в этом деле большой опыт…

Женщина с сомнением смотрит на меня, в её глазах что-то предательски поблёскивает, потом она вдруг крепко прижимает меня к себе:

– Удачи тебе, деточка, удачи!

Именно она мне и нужна была в данный момент больше всего, потому что я оказалась на улице, одна в чужом городе, перед грудой развалин моей мечты. Усталая и подавленная, я полдня бесцельно бродила по городу, как вдруг мой взгляд остановился на здании с табличкой «Свердловский государственный институт иностранных языков».

Простое совпадение? Не знаю, но передо мной гостеприимно открыл свои двери старейший и один из самых известных тогда в стране институтов иностранных языков. Мне было больно прощаться со своей мечтой и менять самую романтическую, как мне тогда казалось, профессию на профессию учителя или переводчика, но я боролась с собой всего несколько минут и решилась на прыжок в холодную воду. Решительно толкнув дверь, я вошла в свою будущую альма-матер, и за 20 минут всё было улажено: я была допущена к приёмным экзаменам на факультет немецкого языка и даже получила экзаменационный лист.

Говорят, то, что легко достаётся, меньше всего ценится. Так было и со мной: первый экзамен был назначен на 3 августа, значит, на подготовку оставалось всего полмесяца. Но мне было настолько всё равно, поступлю я в институт, в который подала документы от безвыходности, или нет, что я совершенно спокойно села в поезд и укатила в Москву, в посольство ФРГ, уверенная в том, что меня там ждут и что мы должны уехать в Германию. Да, я была абсолютно в этом уверена, потому что мне в очередной раз очень живо напомнили, кто я такая, что нет у меня здесь родины и никогда не будет. Да, Эдди прав, нам надо отсюда убираться, как это ни трудно и больно, но надо признать и осознать, что мы – чужие. Здесь. Но может быть, мы окажемся своими там, в далёкой, незнакомой и такой непонятной Германии? И может, она примет нас и согласится стать родиной – матерью, а не мачехой?

Мой пиджачок с вшитыми в него документами совсем распух, потому что теперь и тёти с их многодетными семьями хотят переселиться в Германию. Недолго думая, я складываю все документы в небольшой чемоданчик, без сожаления расстаюсь со своим пиджачком и еду навстречу своему светлому будущему – в Москву! Нам же твердили постоянно, что страна шагает к светлому будущему, – вот и я еду к нему, этому будущему.

Столица

Москва встречает нас серым мелким дождём, слякотью и грязью, и эта мерзопакостная погода никак не вяжется с бодрой песенкой «Утро красит нежным светом…», которую проводники по традиции включают, когда поезда прибывают в столицу. Но, несмотря на пасмурную погоду, пассажиры взволнованы: ведь мы прибыли в самый большой, самый красивый город на земле – в священную Москву, столицу нашей родины!

– Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нём отозвалось! – патетически декламирует один из пассажиров стихи Пушкина. А я с раздражением и сарказмом про себя добавляю: «А все нерусские даже не вздумайте мечтать – не дано вам!»

Обидно, да, конечно, но не очень, даже не больно, как это было всегда раньше, но почему? Может, меня закалили общение с родственниками и их странное отношение к русским? Или это объясняется тем, что я еду в посольство ФРГ, и оно мне откроет ворота в страну, которая станет мне родиной? Мысль о том, что вся эта наша затея может провалиться, даже не приходит мне в голову.

Поэтому я без обиняков говорю милиционеру на проходной, что мы хотим переехать в Германию, и я поэтому должна переговорить с немецким послом.

Милиционер озадаченно смотрит на меня, думая, не ослышался ли он, потом разражается гомерическим хохотом. Хохочет он долго и стонет сквозь слёзы:

– Ну ты даёшь, девчушка, шутки она шутит – в Германию, говорит, хочу, к ихнему к послу! Тааак, – отдышавшись, говорит он потом протяжно, – в Германию, говоришь, собралась, и для этого тебе надо «переговорить» с послом.

Тут он снова начинает хохотать, но вдруг резко, в один момент, становится серьёзным, а глаза – холодными и колючими:

– Ну, а паспорт у нас имеется?

Имеется, имеется. Даже совсем чистенький. Без безобразного штемпеля-клейма. И чтобы окончательно рассеять все сомнения милиционера, я показываю ему на запись в графе «национальность», где чёрным по белому написано: «немка».

Он внимательно смотрит на меня, явно не зная, что же со мной делать, потом бормочет:

– Правду говорят: волос долог, да ум короток! Ну, чего раздухарилась-то, поосторожней надо, нарвёшься когда-нибудь, точно тебе говорю, – и, возвращая мне паспорт, понизив голос, сообщает, что посольство вчера переехало на Большую Грузинскую, 17.

Я в отчаянии – опять куда-то ехать! И куда? Видя моё замешательство, милиционер, видимо, пожалел меня:

– Ты что, первый раз в Москве? Совсем город не знаешь?

Я молча трясу головой, да и что мне сказать этому дядечке? Что всё обстоит гораздо хуже? Что я вообще здесь никого и ничего не знаю? Что у меня слишком мало денег, чтобы пойти в гостиницу, а если бы и были, никто бы меня туда не пустил, потому что там для простых смертных никогда не бывает номеров? Что мне придётся не одну ночь провести на скамье на вокзале или привокзальной площади, если не удастся быстро купить обратный билет? Что… Но я вижу, он и без моего рассказа всё понимает – в принципе эта история случается с десятками тысяч приезжих в Москве. Милиционер в деталях объясняет, как пользоваться метро и как на нём добраться до посольства, и я отправляюсь в путь.

И тут произошло непредвиденное: я влюбилась в московское метро! Я так полюбила эту сказку наяву, что совсем забыла, зачем вообще приехала в столицу. Я могла часами ходить по подземным мраморным дворцам, ездить на почти бесшумных светлых поездах, с замиранием сердца слушать, как самую прекрасную мелодию, ласковые голоса, объявлявшие остановки: «… Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…» Удивительно ли, что большую часть времени моей поездки в Москву я провела под землёй, в своём любимом метро?

А в тот день я ходила, ездила в метро как заворожённая, забыв всё на свете, и добралась до посольства, лишь когда оно уже закрылось. Это меня немного отрезвило, я не на шутку испугалась, но, вспомнив, что утро вечера мудренее, снова спустилась в метро и пробыла там, вернее, проездила до глубокой ночи. Нежно распрощавшись со своей личной сказкой, я отправилась ночевать на Казанский вокзал.

На следующее утро я сразу же отправилась в посольство. Но вот ведь невезуха: снова у входа милицейская будка и постовой! Неужели всё начнётся сначала? Но милиционер лишь бегло взглянул на мой паспорт, спросил, с какой целью я хочу зайти в посольство, улыбнулся, когда я начала было рассказывать ему, что скоро уеду в Германию, и – о чудо! – пропустил меня, как будто так и надо!

Шёл 1956 год. Никита Хрущёв всего несколько месяцев назад выступил на ХХ съезде КПСС со своей исторической речью о культе личности Сталина. В кратчайшие сроки в стране почившего кровожадного вождя произошли колоссальные перемены. Появились первые признаки оттепели, из лагерей, как из потустороннего мира, стали возвращаться первые политические заключённые – изувеченные, больные, но живые!

После долгого принудительного воздержания люди пьянеют от первых глотков свободы и в порыве ликования не замечают, что на горизонте собираются новые тёмные тучи. Но пока – невиданное чувство свободы, и мы пользуемся ею сполна.

Немцы спешат, они пользуются возможностью беспрепятственно посещать посольство и подавать заявления о выезде в ФРГ на протяжении почти двух лет, пока не выяснится, что договорённость о выезде касается только немецких военнопленных, которых во время своего визита в Москву Конраду Аденауэру удалось выторговать у советского руководства. Ошибку обнаружили слишком поздно: в посольстве ФРГ к тому времени скопилось уже более 200 тысяч заявлений.

Всё объяснялось очень просто: так называемые советские немцы были настолько под запретом, они не появлялись во множестве отчётов, не фигурировали в официальных документах, в прессе, то есть их так тщательно замалчивали, что о них забыли не только в верхах, но и на местах. А когда акция по выдаче военнопленных набрала силу, мы все и пошли под маркой военнопленных. Потом власть имущие спохватились, вспомнили, что у них есть и собственные, свои немцы, и неразбериха кончилась, а вход в посольство был герметично закрыт.

Всё это будет потом, и полностью прелести этой политики мне доведётся вкусить в 70-е годы. А теперь я спокойно, как будто никогда ничего иного и не делала, вхожу на территорию посольства, чтобы поговорить с немецким послом, – всё просто, легко и даже прозаично.

(продолжение следует)