Рулетка (гл. Лагерная маята. Начало самостоятельной жизни) (30.09.2019)


(повесть-хроника немецкой семьи из Украины)

 

А. Шнайдер-Стремякова

 

Лагерная маята

 

Эпохально-радостное слово «Победа» начинало по земле своё шествие, и сестёр пригласили в комендатуру – в этот раз русскую. Плакат «Возвращение на Родину» объяснял всё с порога. Молча выслушав высокого чиновника, Маргарита выложила свои доводы:

- В СССР у меня нет ни дома, ни квартиры. Где муж, не знаю, – и с надеждой попросила. – Пожалуйста, разрешите остаться.

- В том, что вы попали в плен, вины вашей нет, а жильё вам предоставят. Как граждане СССР, вы обязаны вернуться.

- А если не вернёмся?

- По законам военного времени вас могут расстрелять.

В комендатуре она держалась, но дома с нею случился приступ. Пена изо рта и безумный взгляд напугали детей – Маля брызгала на неё, как из пульвизатора. Назавтра, когда Маргарита пришла в себя и к ней вернулись силы, она решила бежать к американцам через Эльбу – Эмилия отговорила.

В Котбус, сборный пункт, подвозили людей со всей Германии. Здесь выдавали документы, ставили концерты. На одном из них молодая и воздушная Клавдия Шульженко пела свой «Голубой платочек». Дети визжали, прыгали, беззаботно и неистово хлопали. Взрослые, верные традициям и ценностям культуры «фольксдойче», реагировали на концерт снисходительно и отстранённо.

Дождливой осенней ночью по зеркалу мокрого асфальта вывезли всех в Брест на «студебеккерах». Дети хотели есть, и утром Маргарита отправилась с ними на базар продать единственное богатство, которое было, – золотые серёжки из ушей Амалии. Покупателя не нашлось, и она положила драгоценность в карман пальто. Ночью им укрылись – утром серёжек не нашли.

Так с Бреста рулетка жизни закрутила на постоянные и долгосрочные неудачи. Сначала отобрали документы. Когда народу набралось на эшелон, всех погрузили в товарные вагоны, и поезд застучал на север страны, что называлась Советский Союз.

В морозном декабре 1945-го привезли в город СлободскОй Кировской области, далее на санях – в Шестаково. Не одетые для студёных зим, люди мёрзли. Третья точка, с комендатурой для спецпоселенцев, называлась рабочим посёлком Сухаборкой. Четвёртая, пять бараков с ягодным названием Малиновка, что в пятнадцати километрах от Сухаборки, венчала путешествие.

Каждой семье выделили «дом» – нары, что долгих три года служили спальней, игровой, гостевой и столовой. На огромной плите в центре барака готовилась еда – кипяток либо имитация супа, баланда.

В Сухаборке, 15-и километрах от Малиновки, удавалось иногда кое-что выменять, и плохо одетые немцы начали носить в эту даль то немногое, что у них оставалось: шали, платки, кофты, блузки и прочую мелочь. Радовались ведру картошки и обыкновенным подсолнечным семечкам.

Местные крестьяне, не избалованные вниманием и заботой властей, жили в той глухомани просто – о запорах не заботились, честности и порядочности спецпоселенцев доверяли, иногда даже саночки предлагали. «Привезёшь в следушший раз, – и, помогая грузиться, благословляли крестом, – с Богом!»

Хлеб из Сухаборки доставляли зимой на санях – летом на пеших подростках.

Восемь буханок на плечах (по четыре в каждой половине длинного мешка) считались для 13-14-летних мальчишек и девчонок нормой. «Надёжность фашистских выродков» обеспечивал Аркаша, здоровяк и душка из местных. По дороге «туда» устраивали обычно бег наперегонки. Амалия стремительно вырывалась вперёд, но быстро выбивалась из сил. Здоровяк Аркаша переваливался сзади медвежонком, но так бежать мог он, казалось, весь день и потому всегда оказывался победителем. Обратный путь тяжело гружённые дети вышагивали степенно – рассуждали о жизни, мечтали о будущем. Драгоценные мешки сдавали в целости и сохранности. Надкусывать хлеб? Боже упаси! На такое преступление никто бы не отважился.

Желанная краюха, маячившая перед глазами, добывалась коллективной хитростью. В очереди подростки обычно старались быть первыми. Весовщица, взвешивая очередникам, что стояли за ними, отвлекалась и теряла бдительность. В эти минуты подростки завязывали-упаковывали мешки и прихватывали лишнюю буханку. За километр до Малиновки извлекали её из мешка и прятали где-нибудь в кустах. Сдав кладовщику груз, неслись к заманчивому «приработку», что делился строго поровну. «Надсмотрщик» Аркаша уплетал порцию вместе со всеми.

Сил на дневную выработку, три куба, у Маргариты не хватало, и ей с каждым днём урезали суточную норму хлеба – в наказание не выдавали и «детскую» норму. Пятисот граммов было мало и на одного человека, а их надо было делить на троих. Менять было нечего, и 13-летняя Маля наравне со взрослыми рубила, таскала и сжигала ветки, однако до нормы все равно не дотягивали. Замерив в очередной раз выработку, учётчик зло выматерился:

- Опять не справились… твою мать! Не дотягивают до выработки только симулянты!

- Мы не симулянты! Мы стараемся! – не выдержала Маля.

- Значит, плохо стараетесь.

- У нас сил мало.

- Ну, и дочь у тебя, Маргарита. Палец в рот не клади – откусит, – мрачно констатировал учётчик и зашагал прочь.

Они едва дотягивали до минимума, и под новый 1947 год Маргариту с детьми отселили в изолятор – барак для дистрофиков, что находился в трёх километрах от основного участка.

Двое суток они отсыпались, на третьи после обеда густыми и щедрыми лепёшками повалил снег. Маргарита проснулась среди ночи и поняла, что должна спасать детей. Ночью в три часа она их растолкала:

- Вставайте, выберемся к жилью, может, и выживем. А останемся – пропадём. Кинутся искать – заметёт следы, найдут нас не скоро.

По тропинке, что была в пятнадцати километрах от Сухаборки, Маля не раз бегала менять свои и чужие тряпки. Тогда на дорогу уходило максимум три часа; сейчас – шли ночь, шли день, молча шли, силы берегли. Ночной лес отзывался тишиной, в каждом дереве виделись чУдища. На утренней заре, когда начал вырисовываться день, чУдища исчезли, но возникла опасность быть обнаруженными.

Мамино крыло было хоть и слабое, но надёжное – о плохом не думалось. Зимний день заканчивался, едва начавшись. В вечерней уже мгле постучали они в крохотное окошко на краю села. Измождённых впустили, печёной картошкой накормили, молочком напоили, спать уложили – рулетка сыграла на cпасение.

 Антонина Шнайдер-Cтремякова

И начались их странствия по необозримым полям и весям Кировской области – от района к району, от села к селу, от дома к дому. Завшивленные, грязные и чесоточные, они мечтали, чем бы зажевать голод. Спасала щедрая душа простого народа – печёная картошка и молоко; хлеб в те годы поставляли в закрома государства, он был роскошью для всех.

Ближе к весне стали натыкаться на всё большую подозрительность, и Маргарита приняла решение продвигаться с детьми на дистанции – так, мол, и подавать будут охотнее. Теперь, когда она в село ещё только входила, дочери из него уже выходили. Интересовалась, много ли попрошаек. Слыша, что недавно проходили девочки, успокаивалась: «Значит, живы».

Первой заболела Маля. Сказалась, видимо, не столько изношенность одежды и лаптей, сколько чувство незащищённости – время, проведённое без матери. Гнойные чирья на плече, груди и под мышками спровоцировали температуру – ночью у неё начался бред. Сердобольная старушка делала компрессы из дёгтя, подносила воды – попить. Под утро нарывы прорвало. Вытирая гной, бабушка сжалилась – оставила их на вторую ночь. Утром третьего дня они потопали дальше.

Вши, тучей копошившиеся в подкладе, беспокоили, и Маля в злобе отрывала вату и выбрасывала её на дорогу. Голодные и холодные, они весенним вечером попросились по привычке на ночёвку, но впускать их никто не хотел. Ночь на морозе означала смерть – они заплакали.

- Беглые ходют ворохом, – объяснила одна из женщин, – а на собранию строго-настрого наказали никого не впущать. Давайте к бригадиру сведу, всё одно к кому-нибудь пристроит.

- Какие-никакие документы есть? – спросил бригадир, овчинная голова в овчинном полушубке.

В кармане Амалии отыскалось просроченное удостоверение. В нём значилось, что такой-то семье предоставлялось постоянное место жительства в населённом пункте Малиновка.

Могучий бригадир долго вертел не имевшую никакой силы бумажку. «Идите за мной», – коротко бросил он, и большие валенки зашагали прочь, так что две пары изношенных лаптей боялись от него отстать.

- Утром без меня не уходите, – приказал он.

В просторном доме накормили их молочной кашей с кусочком хлеба, и они крепко уснули. Утром хотели незаметно ускользнуть – комната оказалась запертой.

И повели их эстафетой от села к селу. Довели до районного центра Оричи, сдали милиционеру, а тот, несмотря на плач и крики: «Где наша мама? Пустите нас к маме! Мы к маме хотим!», отправил сестёр в камеру предварительного заключения. Выходило, побег свёлся к печальному финалу – поиску еды и относительной свободе.

Маргарита шла по следам дочерей. Видела, что их сдали в милицию, но в здание войти боялась: «Не навредить бы…» Боялась, что была беглой, что плохо знала русский язык. Слонялась у забора, чем и привлекла внимание сторожа.

- Гляжу, вторый день околачивашься…

- Мои дети посадили.

- И большие они?

- Маленький – 13, большой –15.

- Ну, тады жди... Ежли не виноваты, може, и выпустять.

За забором караулила она два голодных дня. На третий конвой из двух милиционеров повел её девочек в баню. К вечеру в той же завшивленной одежде вернули их в КПЗ . «Сдали б в детский дом – сыты и обуты были б. Я б на работу туда устроилась...» – плача, размышляла Маргарита. На четвёртый день сестёр доставили на железнодорожный вокзал, и поезд умчал их в неизвестность.

Все эти дни Маргарита выслеживала детей, но выследить поезд была не в силах... С тяжёлым сердцем и пустым взглядом отправилась она в бесцельное странствие. Дошла до села Истобенск, увидела вывеску «Детский дом» и попросилась на работу. За три холодных и голодных месяца рулетка сыграла на удачу – её приняли уборщицей туалетов.

А беспризорных дечерей затолкали в детский приёмник, остригли, одели в робу и отправили в изолятор избавляться от вшей и чесотки. Лилю, как особо истощённую, определили на дополнительное питание. Маля каждый день прибегала к сестре и уплетала остатки еды.

В мае Мале исполнилось шестнадцать, и её устроили на фабрику, где ткали корд для шинного завода. После работы она обычно спешила к Лиле. Прибежала однажды, а её и след простыл. Единственное, что узнала, – увезли в детский дом. В какой – сказать никто не мог.

 

Начало самостоятельной жизни

 

Кровавые сороковые близились к закату...

В дружной семье фабричного общежития, в которой Маля два года проработала прядильщицей, хватало и на еду, и на одежду. Хотелось, однако, найти мать и сестру. Как – не знала, но догадалась написать тёте Эмилии в Малиновку. На русское письмо племянницы тётя отписала по-немецки:

«Здравствуй, дорогая Малечка!

Ты и представить не можешь, как обрадовало нас твоё письмо. Спешу сообщить, что мама ваша жива. Она находится в Верхнекамском районе Кировской области. Плачет, что вас потеряла. Теперь нашлась ты, может, и Лилечка отыщется. Хорошо, что вы тогда из изолятора убежали – там бы голодной смертью померли. Из всех, кого туда поместили, в живых остались только вы. Мысленно мы похоронили вас – теперь рады, что оказались живы. Все, кто вас помнит, шлют сердечные приветы.

Малечка, ты живёшь в большом городе. Сыта-обута, и у меня к тебе просьба: сходи в большой серый дом-71 по улице Ленина. Там держат моего старшенького, что в «Гитлер-югенд» был. А при чём, скажи, он? Мы люди подневольные, в войну попали в Германию, там и записали его в этот «югенд». Сейчас здесь – и тоже не по своей воле. С нами, что хотят, то и делают. Сходи, у меня сердце разрывается, когда об нём думаю. Обнимаю. Твоя тётя Эмилия».

Захотелось во что бы то ни стало разыскать то серое здание. Увидела и – в оторопь пришла: да их же два года тому назад привозили сюда с Лилей!..

Тихий, безобидный кузен не был способен на плохое, и она решила, что тётя, видимо, что-то перепутала. Но ошибки не было: здесь, в тесной камере пыток, кузен часами стоял, как в тиски зажатый, и вода капала ему на голову – ни свернуть, ни увернуться. Думал, с ума сойдёт. Когда открывали камеру, вываливался бревном – идти не мог. Получил срок – 25 лет. За что – не понимал. Через шесть лет попал под амнистию. И снова не понимал – почему?..

Эту правду Амалия узнает позже, а сейчас обрадовалась, когда столкнулась с военным, что отправил их в детский приёмник:

- О-ой! Здравствуйте!

- Здравствуй, девушка, – не узнал он её. – Тебе кого?

- А я вас знаю! Вы… – и выпалила его фамилию, имя, отчество.

- Меня мудрено не знать: я здесь работаю, – мило улыбнулся он.

Маля оживилась и рассказала, как два года назад её привезли сюда с сестрой. Из заинтересованно-кокетливого он на глазах превратился в официального. Наконец, по-деловому предложил:

- Зайдём в 14 кабинет.

Они спустились в подвальное помещение. Сидя за двухтумбовым столом, начал издалека.

- Да, на улице я бы тебя никогда не узнал. Повзрослела, похорошела… А в комендатуру ходишь?

- Зачем?

- Спецпереселенцы должны каждый месяц отмечаться.

- Зачем? – нелепо повторила она.

- Положено. Не встанешь на учёт – срок могут дать.

- Раз положено, значит, встану. Прятаться и уклоняться мне не от кого и незачем, – легко сдалась она.

Комната жила общим «котлом» – по законам общежития. На танцы, кино, доступные развлечения ходили дружной и весёлой компанией. Иногда к ним в гости хаживали мальчишки.

Однажды после работы Маля завалилась спать. Проснулась от мужского голоса. Девчонки всё «Толик» да «Толик» – захотелось посмотреть, что за Толик. Высунулась из-под одеяла, увидела русую, кудрявую голову – глаза встретились, улыбнулись, загорелись... Под одеяло кокетливо спряталась, и рулетка закрутила нежные чувства. Толик домой её пригласил, с матерью познакомил. Позже мать признается:

- Пришёл как-то Толик и говорит: «Мам, я сегодня девчонку встретил – такую краси-и-ву-ю!» Ты, и вправду, красивая.

Девчонки дразнились: «АТ пришёл», «АТ ушёл», «АТ сказал» – Амалин Толик, значит.

Коммуникабельный, талантливый, он, бывало, услышит песню по радио и тотчас рисунок к ней сделает. У девчонок потом только и разговоров – о песне да о рисунке. По выходным в кино её приглашал. С билетами напряжёнка была, но Толик всегда умел достать лишний. На автобусной остановке очередь, бывало, чуть не на километр, и он, чтобы не стоять, выдумывал: «На поезд, извините!.. На работу... лекцию!..» А то просто бросал: «Жизнь или смерть!» и, загораживая собой Малю, протискивался к автобусной двери.

У общежития выскакивали и забегали в магазин. Карточек уже не было; полки ломились от чёрной икры, колбас, балыка, сыров, масла – только деньги плати! Девчонки из соседних комнат слетались на сладости, как пчёлы на мёд, – весёлые чаи гоняли допоздна...

И поцелуи были – на тёмных улицах, в зрительном зале, недалеко от проходной. И от того, что сама себе нравилась и чувствовала себя любимой, расцветала и обретала уверенность. Так сладко, тепло и счастливо Мале никогда ещё не жилось, так удачно рулетка ещё не крутилась – на какое-то время даже мать и сестра забылись.

А потом случился апрель – 24-й 1950-го. В очередной раз сходила в комендатуру – отметилась. Едва успела вернуться, явился фабричный курьер: «Срочно велено доставить тебя в отдел кадров!»

Отдела кадров, куда вызывали за воровство, опоздания и прогулы, боялись, как и милиции. Ничего плохого в поведении Маля вспомнить не могла, и от предчувствия беды сердечко её затрепыхалось... Переступила порог, глянула на начальницу, перевела от быстрой ходьбы дыхание и догадливо выдохнула:

- Серый дом?..

- Да, – кивнула пышная седеющая причёска, – поступило указание рассчитать тебя в 24 часа. Куда переводят, не знаю, но утром два сопровождающих будут ждать тебя у проходной.

Красоту и обновление природы, что оживала после зимней спячки, Маля отметила бездушным штрихкодом. Воздух дурманил запахом клейких листочков и пьянил голосами птиц, не согласовываясь с тревожной тоскою в душе… Ничего не понимая, она по привычке заторопилась к общежитию. Намечавшееся благополучие обрывалось пиратски. «Надо с Толиком проститься», – было первое, что пришло ей в голову. Сделала несколько шагов к его дому и остановилась: «Будь, что будет».

Голод, чесотка, лабиринты кировских дорог забывались. Ей, 18-летней, открывалась перспектива замужества, и всё в одночасье рушилось – беспощадная рулетка снова крутила неизвестность.

Зашла в комнату, сообщила новость сиротам таким же, как и сама, ничейным. Они не поверили, думали – разыгрывает. Поверили слезам. Чтобы смягчить беду, девчонки начали предлагать, у кого что было: валенки, платьица, кофтёнки, туфли – на память…

Побежали за Толиком. Он успокаивал:

- О плохом не думай. Как приедешь, сразу напиши.

- Толик, какие письма!.. У меня образования коридорчик русской школы и коридорчик немецкой.

- Ты пишешь лучше любого грамотного, а ошибки делают все.

- Меня под конвоем отправляют! На север! В безлюдье! Зачем тебе из-за меня жизнь ломать?

- Не болтай ерунды. Поженимся, а где жить, – на севере, востоке, юге – не важно, лишь бы вместе!

Впервые мало смеялись, впервые были серьёзны – спорили, убеждали, клялись...

Утром на проходной прождала больше часу – провожатых не было. Подошла дежурная и велела идти домой: по телефонограмме Мале давалась отсрочка на три дня. Заискрилась надежда, – может, хотели попугать?

Через три дня подъехал «Бобик», и её увезли на железнодорожный вокзал.

(продолжение следует)

 

 

 

 

 


↑  670