Е. Зейферт

Я прошу прощения у прототипа этой недослучившейся истории

за то, что пишу здесь всё же о совсем другом человеке.

В поезде мне стало жаль его. Он был замкнут, печален, одинок. В купе с ним ехала пожилая мать, которая на каждой станции цеплялась за его рукав и кричала: “Сынок, только ненадолго, отстанешь от поезда, не успеешь!” – “Мам, я только сигарет купить, не волнуйся”. Но всё-таки отстал. Она плакала навзрыд, а он зашёл в вагон на следующей станции: кто-то посадил его на скорый в том же направлении. Я тогда ещё подумала: мир его любит так же, как меня. Меня бы тоже кто-нибудь довёз.

Он был очень невесел. Хотелось его утешить, как брата, но он чуждался людей. Я случайно заметила, как он плакал в тамбуре – скупо, вытирая кулаком щёку, молча. Мне стало холодно. У него были чёрные, жёсткие волосы и чёрные, почти без ресниц глаза.

Мы сошли на конечной. Он – налево, я – направо. Я покидала его, незнакомого мне человека, с лёгким сердцем. Ему не нужны люди, он одинокий волк. Меня ждал мой светловолосый любящий муж. Он поцеловал меня, глядя мне прямо в лицо своими глазами с длинными ресницами, и вдруг резко припомнились жёсткие глаза без ресниц – и стало холодно.

Я забыла о своём попутчике. Накрепко. Но он не забыл. Ему почему-то стало трудно без незнакомки из поезда, и все силы его бессознания устремились на то, чтобы встретиться.

Позвонил некий художник. Номер телефона ему дали в одной редакции. Взволнованно и вдохновенно он сообщил, что видит мои стихи в зрительных образах. Он сделал рисунки. Не желаю ли я на них взглянуть? Он был почти требователен.

Мы встретились вечером. “Вы?” – вскричал он. “Не может быть!” – сказали мы одновременно. Я посмотрела в его чёрные глаза. Они были открыты для моего взгляда, их почти не скрывали ресницы. Его чёрные, жёсткие волосы можно было потрогать рукой.

Мы прошли в какой-то школьный двор и сели на скамейку. Он показал мне первый рисунок. На нём была я. “Я запомнил Вас в поезде. Вы видели, как я плакал. Я был благодарен Вам за сочувствие” – ”Но я почти не смотрела в Вашу сторону, ничего не сказала Вам” – “Вы думаете, у меня нет души или она не слышит?” Я опустила глаза.

“Где Вы живёте?” – спросил он. “Здесь рядом” – “С кем?” – он спрашивал так, как будто имел на это право. “С мужем” – “Вы счастливы?” – “Очень”. Из школьных дверей вышел мужчина.

Художник посмотрел на него и тихонько начал писать его портрет на уголке иллюстрации к моим стихам. Штрихованный портрет, потрясающе похожий на оригинал, прирос к плечу изображённой на бумаге девушки. “Его зовут Шварц”, – неожиданно промолвил художник. Шварц обернулся и подошёл к нам. Он спросил, не хотим ли мы послушать псалом? Лицо его было не от мира сего, глаза почти безумны. “Вы познакомились в поезде”, – сказал Шварц. Настал черёд удивляться и художнику. У меня закружилась голова. Откуда к нам стекается ирреальность? “Пойдёмте”, – мысленно попросила я художника. Мы встали со скамьи, для Шварца остался его портрет и рисунки к моим стихам. Я печально посмотрела им вслед.

“Его зовут Шварц, а Вас?” – “Моё имя – Глеб. Я вернулся в свой город похоронить мать” – “Как? Она же ехала вместе с Вами?” – “Вы, Елена, наблюдательны, но не помните о бренности человеческой жизни. Разве нельзя умереть за три месяца, которые прошли с того времени? Она была очень больна”.

Я посмотрела на него снизу вверх. Он был сложен как бы из кусков мозаики. Угловатый, черноволосый, с чрезвычайно живописным лицом. И с тонкой ободранной душой. Руки его были совершенной формы, как будто он сам выбирал для них эскизы у Творца. Между указательным и средним пальцами правой руки Глеб, как сигарету, держал карандаш. Я бы не удивилась, если бы из графита начал виться дымок, настолько загадочным был мой случайный спутник.

Мы бродили возле моего дома час. Мы запутались в похожих, как близнецы, микрорайонах. Я недоумевала: прожила здесь несколько лет – и плутаю! Глеб напряжённо всматривался в дома – он что-то вспоминал. “Когда я был мальчишкой, я с отцом приходил сюда. Отец был архитектором этого микрорайона. А в то время казалось – архитектором жизни. Вон в той стене должна быть арка”. Темнело. Я знала, что там есть арка – каждый день из университета, где вела занятия, я проходила через неё домой. Мы подошли к стене. Арки не было. Мне стало физически страшно: где мой дом? Глеб взял меня под руку. Я вздрогнула. “Отведите меня домой!” – испуганно вскрикнула я. “Пойдёмте, – удивился он. – Мы просто заблудились в одинаковых “коробках”. Через пять минут я была дома. Глеба я больше ни разу не видела. У меня осталось чувство вины – кажется, я обидела его недоверием.

Я несколько раз приходила во дворик той школы, и на скамейке, где оставались рисунки, всегда лежали крупные розы. Возле цветов, словно не видя их, играла ребятня. Розы были белые, алебастрово-неживые. Я трогала их нежные лепестки, а они, как шипы, кололи нервные окончания пальцев. Во второй раз я не выдержала, зашла в школу и спросила Шварца – единственную ниточку, связывающую меня с таинственным Художником. Оказалось, с такой фамилией в школе работал сторож. Но он, к сожалению, недавно уволился.

Останавливая внимание на белой странице, я видела его рисунки.

В последний раз цветов не было. На скамейке, прибитые к ней небольшим гвоздём, лежали рисунки Глеба. Все они были мне знакомы.

Острие гвоздя аккуратно вонзалось в уголочек бумаги, не занятый рисунком. С листа мистически улыбался Шварц. Мир был похож на сказку Шварца.

Вариант финала:

?

1998 г.