Третья столица (окончание) (30.09.2018)


(30.09.2018)

(Заключение третье. - Фита предпоследняя.)

 

Б. Пильняк (Wogau)

 

По Европе и по Азии уже столетия, как ходили индийские фокусники, гипнотизеры, индийские маги и иоги. В России они чаще всего назывались Бен-Саидами. Они, Бен-Саиды, маги, глотали огонь, прокалывали себя иглами, жгли, у них на глазах у зрителей одна рука вырастала раза по полтора больше, чем вторая, на них клали двадцатипудовые камни и били камни молотками так, что летели из камней искры; они, Бен-Саиды, усыпляли желающих из зрителей, и эти усыпленные, загипнотизированные выполняли во сне все, что вздумается почтенным зрителям: старухи пели и плясали, девушки каялись в грехах, но Бен-Саид продолжал сеанс уже дальше, просил публику дать вещь или загадать, что должен сделать загипнотизированный, и спящий, причем этого не знал даже и он, делал то, что заказывали почтенные зрители. Эти индийские маги и иоги, Бен-Саиды в России, всегда были нищи, они выступали в передвижных цирках, в палатках, в пожарных депо, передвигаясь из одного города и местечка до другого с двумя-тремя своими помощниками и несчастной женой, убежавшей от отца-буржуа, - редко в третьем классе поезда и часто пешком, по большакам. Но каждый раз, когда зрители после сеанса расходились по домам, в ночь, многим из зрителей бывало одиноко от того непонятного и сверх'естественного, что есть в мире.

- Мистер Роберт Смит, который научился уже читать по-русски, прочел афишу на заборе, в Москве

 

ТАЙНЫ ИНДИЙСКОЙ МАГИИ

 

РАСКРОЕТ ИНДИЙСКИЙ ИОГ БЕН-САИД

 

В СВОИХ СЕАНСАХ

 

Мистер Смит пошел на этот сеанс. С ним вместе пошел Емельян Емельянович Разин, его учитель. В цирке было очень много народа. На арене стоял человек в сюртуке и лаковых ботинках, на столе около него горела керосинка и лежали снадобья, рядом со столом горел костер, лежали молотки и двадцатипудовый камень, в лесенку были вставлены ножи, по которым Бен-Саид должен ходить, в ящике валялось битое стекло. Бен-Саид сказал вступительное слово, где приветствовал советскую власть, борющуюся со мраком и косностью, сообщил, что он, Бен-Саид, совсем не Бен-Саид и не индус, а крестьянин Самарской губернии Пугачевского уезда, трудовой сын республики и никогда в Индии не был, что он сейчас покажет опыты индийской магии и докажет, что это совсем не какая-либо таинственная сила, а только фокус, ловкость рук, тренировка и выносливость, что раньше магией пользовались сильные мира, чтоб закабалять в темноте народ. Бен-Саид и доказал многое из этого на деле, как глотать огонь, есть раскаленное железо, ходить по гвоздям, быть наковальней в "адской кузнице", но он, самарский сын трудовой республики, окончательно запутался в об'яснении гипнотизма, хоть и гипнотизировал направо и налево, десятки разохотившихся девиц. На этом сеанс и закончился, чтоб повториться завтра на площади, на Смоленском рынке, чтоб рассеять мрак в народе.

Емельян Емельянович Разин был переводчиком мистера Смита. У под'езда цирка их ожидал автомобиль. Они поехали. Емельян Емельянович не покидал мистера Роберта Смита. Емельян Емельянович в своем европейском костюме, в круглых роговых очках был очень странен, он казался трансформатором, его коричневый костюм походил на ларчик, и думалось, что Емельян Емельянович может каждую минуту спрятать голову в воротник пиджака, за манишку, чтобы квакнуть оттуда по-лягушечьи. У под'езда дома мистера Смита мистер Смит хотел было распрощаться с Емельяном Емельяновичем, но он позвонил первым и первым вошел в парадное. Лакей включил только одну лампочку - лестница, идущая к зимнему саду, едва осветилась. Мистер Смит попросил принести виски. Это была решающая ночь в жизни Роберта Смита. Разговор был незначителен. Мистер Смит чувствовал себя устало. Сельтерская была тепла.

Разговор велся о пустяках, и только четыре отрывка разговора следует отметить. Говорили о России и власти советов. Мистер Смит, изучавший теперь русский язык, в комбинации слов «власть советов» нашел филологический, словесный нонсенс: совет - значит пожелание, чаще хорошее, когда один другому советует поступить так, а не иначе, желает ему добра, советовать. Это даже не приказывать, и стало быть власть советов есть власть пожеланий - нонсенс. Емельян Емельянович походил на лягушку в своих очках, он был очень неспокоен. Он высказал мысль о том, что исторические эпохи меняются, что сейчас человечество переживает эпоху перелома и перелома, главным образом, духовной культуры, морали; люди старой эпохи, и он в том числе, должны погибнуть, но они имеют человеческое право дожить свой век по-прежнему и доживут его, конечно. Емельян Емельянович рассказал, что у его знакомого, бывшего генерала, сохранилась княжеская коллекция порнографических открыток, которая продается. Мистер Смит отказался от покупки. Затем, перед самым уходом, Емельян Емельянович рассказывал о быте, нравах и этнографических особенностях русских крестьян, о том, что сейчас, весной, крестьянские девушки и парни, ночами на обрывах у рек и в лесах, устраивают игрища, моления языческим богам, как тысячу лет назад; и он, Емельян Емельянович, пригласил мистера Смита завтра поехать за город посмотреть эти игрища. Роберт Смит согласился. Сейчас же после этого разговора Емельян Емельянович заспешил и ушел, спрятав голову в грудь пиджака. Мистер Смит сам отпер ему парадное - была ясная апрельская ночь, уже за полночь, над домом напротив светил месяц в последней четверти. Шаги Емельяна Емельяновича мелким эхо заглохли в проулке. Обыденный час сна прошел, и мистер Смит почувствовал, что ему не хочется спать, что он очень бодр, что ему надо пройтись перед сном. Мистер Смит прошел проулками, улицей Герцена - древней Никитской - к Кремлю. Улицы были пустынны, пахло навозом и весенней прелью, был едва приметный мороз. Звезды были четки и белы. Мерк месяц в очень синем небе. Из-за деревьев Александровского сада Кремль выглянул русской Азией, глыбой оставшейся от древности. От Кутафьи-башни мистер Смит пошел Александровским садом. У Боровицких ворот заметил двух всадников в шапках, как шлемы, один сидел на лошади, другой стоял, опираясь на луку, лошади были маленькие и мшистые, сторожевые - в шлемах, с пиками и винтовками - громоздки, и опять подумалось о русском древневековьи. Тоскливо перекликались ночные сторожевые свистки. Мистер Смит повернул обратно, шел переулками. Пели на дворах, в переулках петухи и лаяли собаки по весеннему гулко и заунывно, как в Константинополе. Дом, где жил мистер Смит, безмолствовал. Мистер Смит прошел в кабинет, свет месяца падал на стол и ковры, и тогда Роберт Смит вдруг не понял, а почувствовал, что ключ к пониманию России и Революции Русской, и к миру найден. Показалось, что иог Бен-Саид вошел в кабинет, и он, иог, крестьянин Самарской губернии, об'яснивший тайны черной магии, как глотать огонь, ходить по гвоздям, отрезать себе палец, быть наковальней, и не об'яснивший тайн гипнотизма иог Бен-Саид, в сюртуке и лаковых ботинках, и был ключем.

Мистер Смит записал в дневник с тем, чтоб записи эти потом обработать и послать в письме к брату:

"Сегодня я был на русском народном цирке. Завтра я поеду с мистером Разиным за город в лес смотреть народные русские игрища. Вот, что такое Россия, коротко: разрушены семья, мораль, религия, труд, классовое сознание всех групп туземного населения, ибо борьба за существование, голодная смерть (а голодала вся Россия без исключения) вне морали и заставляли быть аморальными. Производительность труда пала так, что производство единицы товара, равной, положим, по ценности грамму золота, обходится две единицы этого товара. т.е. два грамма золота. И это вызвало взяточничество, воровство, обман, деморализацию нации, деклассирование общественных групп и катастрофическое обнищание страны, доведенное до людоедства. Крестьяне платили налоги в двадцать пять раз больше, чем до революции. Надо не забывать, что Россия все годы революции вела жесточайшую гражданскую войну во всех концах государства. Все это примеры, которые не исчерпывают быта России, но которые являются факторами быта. Казалось бы, нация, государство погибли. Но вот еще один факт: ложь в России: я беру газеты (их не так мало, если принять во внимание те газеты, которые выходят в каждом уездном исполкоме) и книги, и первое, что в них поражает, это игра отвлеченными, несуществующими в России понятиями. Я говорил с общественными деятелями, с буржуа, с рабочими - они тоже не видят и лгут: ложь всюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? - массовый психоз, болезнь, слепота? Эта ложь кажется мне явлением положительным. Я много думал о воле видеть и ставил ее в порядке воли хотеть: оказывается, есть иная воля - воля не видеть, когда воля хотеть противоставляется воле видеть. Россия живет волей хотеть и волей не видеть; эту ложь я считаю глубоко положительным явлением, единственным в мире. Вопреки всему, в крепостном праве, в людоедстве, в невероятных податях, в труде, который ведет всех к смерти, не видя их, сектантская, подвижническая, азиатская Россия, изнывая в голоде, бунтах, людоедстве, смуте, разрухе, кричит миру Кремлем и всеми своими лесами, степями, реками, областями, губерниями, уездами и волостями - кричит миру, что хочет Россия? Сейчас я проходил мимо Кремля, Кремль всегда молчалив, ночами он утопает во мраке; русский Кремль стоит несколько столетий, сейчас же за Москвой, в десяти верстах от нее, за горами Воробьев и за Рогожской заставой начинаются леса, полные волков, лосей и медведей. За стеной в Кремле были люди, уверовавшие в Третий Интернационал, а у ворот стояли два сторожевых в костюмах древних скифов. Это народ, который в большинстве неграмотен. Сегодня в цирке иог показывал, как делаются индийские фокусы, как они делаются, он единственный в России не лгал. Это решает все. Кто знает? Две тысячи лет назад тринадцать чудаков из Иерусалима перекроили мир. Конечно, этому были и этические, и экономические предпосылки. Я изучаю русский язык, и я открыл словесный нонсенс, имеющий исторический смысл: власть советов - власть пожеланий. В новой России женщина идет рядом с мужчиной во всех делах...»

В колониях можно было жить, отступая от житейского регламента. Мистер Смит не кончил записей в дневник, ибо у под'езда загудел автомобиль, потом второй. По лестнице к зимнему саду зашумели шаги. В дикой колонии, имя которой Россия, все же были прекрасные женщины, европейски шикарные и азиатски необузданные, и особенно очаровательные еще тем, что с ними не надо было говорить из-за разности языков. В кабинет мистера Смита вошли его соотечественник и две русские дамы.

- Мы сегодня веселимся, - сказал соотечественник, - мы были в ресторане, там познакомились с компанией очаровательных дам и с новыми нашими спутницами ездили за город, к Владимирской губернии, там в лесу водятся волки, мы пили коньяк. Вас не было дома. Сейчас мы будем встречать русский рассвет, - соотечественник понизил голос, - одна из этих дам принадлежит вам.

В концертном салоне заиграли на пианино. В ночной тишине было слышно, как в маленькой столовой накрывали стол. Англичане провели дам в уборную, пошли переодеваться. Женщин, конечно, как конфекты, можно выворачивать из платья. Старик лакей заботливо занавешивал окна, чтоб никто не видел с улицы, что делают колонизаторы. Было приказано никого не пускать.

Мистер Смит заснул уже на рассвете. Снов он не видел. Только перед тем, как проснуться, ему пригрезилась та страшная ночь, - та, когда он встретился в дверях спальни жены с братом своим Эдгаром.

 

Емельян Емельянович заходил утром к мистеру Смиту. Его не пустили. Он зашел через час и оставил записку, что заедет перед поездом. Емельян Емельянович не ночевал эту ночь дома: сейчас же от мистера Смита он пошел на вокзал и ездил на Прозоровскую, рассвет там провел в лесу, оттуда вернулся как раз к тому часу когда заходил в первый раз утром. Перед поездом мистер Смит распорядился, чтоб подали автомобиль, но Емельян Емельянович настоял, чтоб пошли пешком; потом они наняли извозчика. На Прозоровскую они приехали, когда уже темнело. Дорогой несколько раз Емельян Емельянович спрашивал, захватил ли мистер бумажник. От полустанка они пошли мимо дач, лесной просекой, вышли на пустыри, в поле, за которым был лес. Мистер Смит шел впереди, высокий, в черном пальто, в кэпи. Было немного прохладно, и у обоих были подняты воротники. Уже совсем стемнело. Шли они без дороги, и когда подходили к лесу, Емельян Емельянович выстрелил сзади, из револьвера, в затылок Роберту Смиту. Через час после убийства Емельян Емельянович был на квартире мистера Смита, в Москве, где спрашивал, дома ли мистер Смит? - и оставил ему записку, в которой сожалел о неудавшейся поездке.

---------------

Через два дня агенты русского уголовного розыска арестовали гражданина Разина, он был увезен. Через месяц на суде, где судили бандитов, Разин говорил в последнем своем слове:

- Я прошу меня расстрелять. Я все равно мертв. Я убил человека, потому что он был богат, а я не мог физически, органически не мог видеть стоптанных ботинок жены. Я, должно быть, болен: весь мир, все, русская революция, отовсюду, от столов, из-под нар, из волчка глядит на меня отовсюду черный кружок дула ружья, тысячи, миллионы, миллиарды дул.

Гражданин Разин был расстрелян.

---------------

Фиты из русской абевеги нет, не может быть. Есть абевеги без фиты. Емельян Емельянович Разин был и мистером Смитом, но и ижицы нет. Я кончаю повесть.

 

Богомать

 

Я, Пильняк, помню день весны, выпавший мне для написания этой повести в России, в Коломне, у Николы на Посадьях, и помню мои мысли в тот день. Сейчас я думаю о том, что эти мысли мои не историчны, неверны: это ключ, отпирающий романтику в истории, позволившей мне крикнуть:

Место - места действия нет. Россия, Европа, мир, братство.

Герои - героев нет. Россия, Европа, мир, вера, безверие, культура, метели, грозы, образ Богоматери.

К соседям приехал из голодной стороны - год тому назад она называлась хлебородной - дворник. На Пасху он ходил в валенках, и ноги у него были, как у опоенной лошади. Дворник был, как дворник: очень молчалив, сидел, как подобает, на лавочке около дома и грелся на солнце, вместо того, чтобы подметать улицу. Никто на него, само собою, не обращал внимания, только сосед раза два жаловался, что он темнеет, когда видит хлеб, мяса не ест совершенно, а картошки съедает невероятное количество. И вот он, дворник, третьего дня завыл, и вчера его отвезли в сумасшедший дом. Дворник пришел здесь в какое-то нормальное человеческое состояние и, вспомнив, рассказал, что съел там, в хлебородной стороне, свою жену.

Вот и все. Это голод.

О голоде говорить нечестно, бесстыдно, нехорошо. Голод есть го-лод, ужас, мерзость. Тот, кто пьет и жрет в свое удовольствие, конечно, участник, собутыльник, состольник того дворника, который съел свою жену. Вся Россия голодает, вся Россия стянула свои чашники, чтоб не ныло брюхо: недаром в России вместе с людоедством - эпопея поэм нарождения нового, чертовщин, метелей, гроз. В этих амплитудах та свеча Яблочкова, от которой рябит глаза миру.

2) Но в те дни я думал не об этом, а вот о чем.

Двести лет назад император Петр I-ый в дни, когда запад, северо-запад, Украйна щетинились штыками шведов, на Донщине бунтовали казаки, в Заволжье - калмыки, на Поволжье – татары; когда по России шли голод, смута и смерть; когда надвое кололась Россия; когда на русских, мордовских, татарских, калмыцких костях бутился Санкт-Питер-Бурх - в ободранной нищей, вшивой России (Россия много уже столетий вшива и нища), в Парадизе своем дал указ император Петр I-ый, чтоб брали с церквей колокола и лили б из тех колоколов пушки, дабы бить ими и шведов, и разруху, и темень Российскую.

Как ни ужасен был пьяный император Петр, дни Петровской эпохи останутся в истории русской поэмой. И глава этой поэмы о том, как переливались колокола на пушки, чтоб развеивать смуту, муть и голод в России (церковные колокола старых, многовековых, со слюдяными оконцами, с колокольнями, как шатры царей). Хорошая глава русской истории, как поэма. И вот теперь, шестой уже год, вновь колется Россия надвое. Знаю, Россия уйдет отсюда новой: я ведь вот видел того дворника, который съел свою жену, он не мог не сойти с ума, но мне не страшно это - я видел иное, я мерил иным масштабом. Шестой уже год горит новая свеча Яблочкова, от которой рябит в глазах. Знаю: все живое, умирая, обновляется, как земля веснами.

3) Вот вчера, третьего дня, неделю, месяц назад (и неделю и месяц вперед) по России - Российской Федеративной Советской Республике - от Балтики до Тихого Океана, от Белого моря до Черного, до Персии, до Алтая, творится глава истории. Для меня это - как петровские колокола. Утром ко мне пришел Смоленский и сказал, что в мужском монастыре сегодня собирают серебро, золото, жемчуга и прочие драгоценности, чтоб менять их на хлеб голодным. Мы пошли.

В дневном свете и без богослужения в старенькой церкви, вросшей в землю, с гулкими плитами пола и с ладонным запахом, - за окнами буйствовал весенний день - был строгий холодок, оставшийся от ночи. Мне, живописцу, художнику, жить от дать до дать, от образа к образу. В иконостасе, у церковных врат, в потемневших серебряных ризах хранился века образ богоматери - видны были лишь лицо и руки и лицо ребенка на коленях. Все остальное было скрыто серебром: к серебру оправы я привык, серебро залито воском и на сгибах чуть позеленело.

И это серебро сняли с иконы, и этот образ богоматери без риз мне, отринувшемуся от бога, предстал иным, разительным, необычайным, в темных складках платья ожившей матери господней. Матерь божья предстала не в парче серебряной, засаленная воском, а в нищем одеянии. Образ был написан много сотен лет назад; образ богоматери создала Русь, душа народа, те безымянные иконописцы, которые раскиданы по Суздалям. Богомать - мать и защитница всех рождающих и скорбящих. Мне - художнику - богомать, конечно, только символ.

...А за монастырем, за монастырскими стенами, под кремлевским обрывом текла разлившаяся Москва-река и шли поля с крестами сельских колоколен. И весенний буйный день был, как века, как Русь. Образ богоматери в темной церкви - звено и ключ поэмы. В сумерки ко мне пришел сосед, курил и между прочих разговоров сказал, что дворник в сумасшедшем доме повесился.

А ночью пришла первая в тот год гроза, гремела, рокотала, полыхала молониями, обдувала ветрами, терпкими запахами первых полевых цветов. Я сидел, следил за грозой на паперти у Николы, - у Николы-на-Посадьях, где некогда венчался и молился перед Куликовым полем Дмитрий Донской. Была воробьиная ночь. Гроза была благословенна.

А ночью мне приснился сон. Я видел метель, мутный рассвет, Домберг, - то, как под Домбергом толпой оборванцев шли наши эмигранты, эти изгои, за Катринталь, в лес к взморью, шли из бараков пилить дрова, валить лес, чтобы есть впроголодь своим трудом. И там в лесу трудился, обливаясь потом, Лоллий Кронидов, протопоп Аввакум, Серафим Саровский - во имя центростремительных сил. Была страшная метель. Мутное, красное вставало солнце из России.

- Ну, конечно, все это неверно, неисторично, все это только ключ, отпирающий романтику в истории.

Я, Пильняк, кончаю повесть.

- И идут:

июль,

август,

сентябрь,

годы.

 

... А где-то, за полярным кругом, в льдах, в ночи на полгода бодрствует мистер Эдгар Смит. Льды выше мачт и ночью и днем, ибо нет дней. На небе над льдами горит северное сияние, вспыхивают, бегут, взрываются синие, зеленоватые, белые столбы беззвучного огня. Льды, как горы, направо, налево, на восток, на запад (и восток, и запад, и север, и юг смешаны здесь), на сотни верст одни льды. Здесь мертво, здесь нет жизни. Здесь северный полюс. Уже много месяцев судно не встречало ни одного живого существа. Последний раз видели самоедов и среди них русского ссыльного, сосланного и закинутого сюда еще императорской властью, - этот русский ничего не знал о русской революции. Уже много месяцев, как Эдгар Смит ничего не знает о том, что делается в мире, и телеграфист с погибшего радио, ставший журналистом, спит двадцать часов в сутки в бездельи, ибо вся жизнь стала.

Но жизнь капитана Эдгара Смита идет по строжайшему английскому регламенту так же, как в Англии, в семь обед, - и безразлично, в семь дня или ночи, ибо ночи здесь - все время, а спать, как телеграфист, нельзя. Перед обедом приходит Стюарт, говорит меню и спрашивает о винах. Все судно промерзло, сплошная льдышка. После обеда, после сигары, Эдгар Смит поднимается на палубу в полярный мороз. Над головой безмолвствует, горит северное сияние, выкидываясь с земного шара в межпланетное пространство. Мистер Смит гуляет по палубе. Он бодр. До утреннего завтрака, в четверть первого, перед сном в постели мистер Смит думает, вспоминает: все уже прочитано. Капитан Смит уже редко думает о Европе, о революциях и войнах. Он часто вспоминает о детстве и много думает о женщине. Он знает, что в немногом, что отпущено человеку на тот недлинный его путь, который вечность ограничивает рождением и смертью, - самое прекрасное, самое необыкновенное, что надо боготворить, - величайшая тайна, женщина, любовница, мать. Изредка он вспоминает ту страшную, осклизлую ночь, когда его брат Роберт застал его с мистрис Елисавет; он знает, что единственное в мире - чистота. Все же иногда он думает не о человеке, а о человечестве, и ему кажется, что в этой неразрешимой коллизии нельзя жертвовать человеком, и истинны единственные революции - те, где здравствует дух. Мир капитана Смита ограничен: вчера на собаках уехали матросы, взбунтовавшись, в надежде пробраться на юг, на Новую Землю. Капитан Смит знает, что они погибнут. Приходит Стюарт, говорит об обеде. Капитан заказывает коньяку не больше, чем следует. Сигара после обеда дымна и медленна. И там на палубе безмолвствует мороз, воздух так редок и холоден, что трудно дышать, и горит, горит в абсолютном безмолвии сияние, выкидывая земную энергию в межпланетную пустоту.

Коломна, Никола-на-Посадьях.

 

Красная горка - Петров день 1922 г.

 

 

 

 



↑  791