На дне рудника (31.08.2018)


 

Е. Зейферт

 

Опубликован в ж. «Крещатик» №1-2018

 

 

Мне темно. Сыро.

 

Ноги гудят и почти не гнутся.

 

Я слепая лошадь на дне рудника.

 

 

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника.

Это стихи или проза? Где я уже слышал их?

…Выйдя вечером из аптеки и уже почти дойдя до дома, я вдруг понял, что аптекарша дала мне лишние 24 рубля. Я мог бы это заметить сразу! Она так заботливо выбирала мне лекарства, так была внимательна, что обсчиталась… Метнулся назад – красная дверь аптеки уже закрыта. Жить с этим бременем всю ночь?.. Наутро распахнул заветную красную дверь – вместо вчерашней женщины другая, глаза небольшие, тусклые, пальцы в перстнях... Зайду завтра…

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника.

…В мусорном баке напротив соседского дома – плюшевый медведь. Одна лапа заломлена за шею, бесшёрстный живот, глаза – треугольные пуговицы… Пришёл домой, а душа ноет: мишке холодно, а его ещё и увезут на свалку, заровняют бульдозером в мусор… Хватаю пакет, бегу сломя голову к мусорному баку, бережно вынимаю медведя и ещё какую-то тряпичную зверюшку грязно-апельсинового цвета… Приглядываюсь – белочка. Торжественно несу их домой. Какая-то старушка смотрит на меня во все очки… Дома купаю мишку в ванне, из его подмышек выпадают кусочки поролона. Но морда премило улыбается. Грязная белочка ждёт своей очереди…

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника.

…На внутреннем стекле маршрутного такси – мотылёк. Бьётся изо всех сил, хочет спастись, выбраться на волю. Не могу поймать его, чтобы выпустить в окно! Тщетно строю ему на окне ловушки. Глупый мотылёк! Проезжаю свою остановку, но уже на следующей выхожу, бережно зажав в руке беззащитное тельце насекомого. Раскрываю ладонь, мотылёк улетает. Так выпускают весной птиц на волю! Это праздник. Радостно бреду домой…

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника.

…В метро я долго пропускаю вперёд себя людей… Стою у турникета и улыбаюсь. Все куда-то спешат, а я возвращаюсь домой после работы, и дома лишь мишка да белка… Я немного голоден, но ничего – успеется… Сколько детей и женщин! Идите, идите, люди добрые… Я подожду… Мне и здесь хорошо…

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника.

…Круглоглазая девочка лет трёх смотрит в окошко моего подвальчика, где я чищу людям ботинки. Окошко как раз под её рост – девчушке не нужно наклоняться. Вдруг замечаю, что она плачет… Вздрагиваю всем телом, выбегаю на улицу. “Ты чья?” – “Я Мика” – “Мика?” Плачет, плачет взахлёб… Завожу её в подвал, с её соломенных волос спадает панамка… В руках у девчушки – волчок, внутри него – белая лошадка. Ставлю волчок на стол. “Ты знаешь, где твой дом, Мика?” Плачет, плачет! Но вдруг спохватывается и говорит: “У нас возле дома лозы!” – “Розы?” Она быстро кивает льняной головкой. Поспешно беру ребёнка на руки, закрываю подвальчик на замок и несколько часов подряд ношу девчушку мимо длинного-длинного ряда частных домов. Вдруг повезёт – и она узнает свой розовый палисадник… Роз пока нигде нет. Вдруг – чудо! – Мика вырывается из рук… “Мама! Мама!” Мамы не видно, но розы, головастые, душистые, литые, приветствуют малышку… Она скрывается среди розовых кустов, я вытираю пот со лба. Я улыбаюсь… Не буду мешать встрече…

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника.

…Женщина в универмаге попросила подержать её сумку, пока она приструнит своего малыша… У неё глаза как мокрые вишни и жуткий южный акцент. Тонконогий, как козлёнок, мальчишка хочет прокатиться на эскалаторе, но им уже пора домой… Наверху у эскалатора, этажом выше, стоит темноволосая девушка с большим плюшевым медведем в руках и манит мальчика к себе. Поэтому он и хочет прокатиться! Мать хватает сынишку за руку, тот вырывает ручонку и, вереща, бежит к движущейся лестнице. Женщина, ахнув, – за ним. Потешная сценка! На эскалаторе поднимается охранник. Обернувшись, он смотрит на них, улыбается во весь рот. Где-то тикают настенные часы. Сумка белая, из искусственного меха – не опускайте на пол, сказала женщина, “запашкаеца”… Конечно, жаль, если запачкается, не опущу. Правда, мне нужно спешить по делам, но ведь подержать сумку – минутное дело… Отчего же не помочь такой милой жен…

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника. Я тычусь слепой мордой в жёсткий хвост другой лошади. Что-то разрушилось в нашей круговерти… Страх, дикий страх внутри. Взры-ы-ы-в!

 

“Вечерняя столица”, криминальная хроника: “Взрыв в универмаге. Несколько свидетелей перед взрывом видели молодого человека с белой меховой сумкой. По всей вероятности, взрывное устройство находилось в этой сумке. Помимо камикадзе, погибло 7 человек, 24 тяжело ранены. Личность камикадзе установлена: один из свидетелей узнал в нём чистильщика обуви, работавшего в подвальном помещении гостиницы напротив универмага. Юноша бесследно исчез, что подтверждает показания свидетеля. В подвале чистильщика обуви обнаружены вещи недавно убитой трёхлетней девочки”.

 

Мне темно. Сыро. Ноги гудят и почти не гнутся. Я слепая лошадь на дне рудника. Я не знал, что после смерти стану лошадью. В наказание за доброту… Порой я думал, что превращусь в Сизифа, и мой камень будет с грохотом катиться с горы.

Я слеп, но в воображении мне часто видится трава. Я хочу травы. Меня кормят только розовыми кустами, они колют гортань треугольными, твёрдыми шипами… Я не вижу их цвета, и почему-то меня это очень мучает. Нежные розовые лепестки нехороши на чёрных лошадиных губах… Может быть, это всё же чёрные розы?..

Слепые лошади идут одна за другой, и их тяговая сила поднимает клеть к Свету – в Царство Божие. Я не в раю и не в аду. Я не грешник и не праведник. Я лошадь.

В мой первый рабочий вечный день в клети поднималась Мика. “Это были не насы лозы”, – просто сказала она. Я не видел девочку, но был рад, что она спаслась… “Ми-и-ка-а-а, Ми-и-ка-а-а…” – разнёс рудничный сквозняк назойливый запах розового масла, и по моей покатой спине засочились Микины слёзы… Я гарцевал в Микином волчке на столе моего подвала.

Мика закричала (а я даже не мог закрыть руками уши): она превращалась в ангела – слёзы на щеках истаяли и от невидимого лезвия бескровно зазмеились трещинами лопатки. А, может, всё было и не так… Я ничего не видел, как ни задирал к клети в гулком отчаянии большую, нелепую голову. Мика, детка, не покидай клеть, ты ещё не научилась летать… Забудь обо мне. На моих губах – не наши розы…

В глазах моих – коричневые и апельсиновые пятна. Может быть, для Мики я не лошадь, а белочка, пушистая белка в колесе… С бельмами на треугольных от боли глазах.

Сколько детей и женщин… Я не вижу, но знаю, что их лица искажены от злости. Моя мокрая спина – на их пути. Они толкают меня, бьют, больно взбираются на круп… Это те, кого не взяли в клеть?.. Не знаю. Не бойтесь, идите, идите, люди добрые… Я подожду… Мне и здесь хорошо… Я иду по кругу, у меня кружится голова и гудят ноги.

По губам моим ползёт искалеченный мотылёк. “Откуда я знаю, что он искалечен?” – спрашиваю я себя. Насекомое безжалостно щекочет мне губы. Я облизываю губы, и он, как жаворонок, взмывает не в небо, а в нёбо… Мотылёк застывает криком в гортани, но у длинной щеки моей – дыхание чьих-то лёгких крыльев…

А я ведь так и не отдал аптекарше 24 рубля.

2001 г.

 

 

 

 



↑  797