7. Дядя Саша и образ Галины Спиридоновой
В те времена, когда дед Колюни, занимаясь своим хобби, придавал колорит нашему посёлку, все жители были как семечки в подсолнухе: у каждого было своё место. Людей ненужных не было.
Прогресс политической системы общества привёл к тому, что масса людей стала лишней: появились безработные, появились Колюни, а посёлок захирел. Это тяжело – чувствовать себя ненужным.
И Володя Пистель, конечно, опечалился в погребе сильно, когда понял, что он не нужен, что ни сто марок, ни двести не приблизят его уже к народу, который он так подло предал, отбыв на историческую родину в самый разгар боевого послеперестроечного периода, показавшего всю гнусную сущность нашего поселкового менталитета.
Если не знаете, – менталитет – это среднеарифметическое между душой, если она у вас есть, зарплатой, которой может и не быть, и мозгами, которые есть у всех непременно, так как без головы человек долго прожить не может из-за отсутствия возможности пережёвывать пищу, а если ты только на жидком, то это примерно месяц жизни, не больше, хотя, исключения есть, например, дядя Саша, он в четвёртом Товарном переулке долго жил и умер лишь тогда, когда сильные перебои с водкой начались.
Его всегда интересовало только расписание работы торговых точек, дни свадебных и поминальных мероприятий, а также график плановых гулянок жителей четвёртого Товарного переулка и прилегающих улиц, но удержать такое количество информации в голове он не мог, поэтому пользовался толстой тетрадью с тёмной обложкой, где и фиксировал важные для себя даты.
Тетрадь имела специальную пропитку и не горела в огне. Были дураки, которые этому не верили. На спор, за три рубля старыми деньгами мог дядя Саша прямо в магазине на каменном подоконнике сделать маленький костерок и держать тетрадь в огне до тех пор, пока продавщица не побежит звонить в милицию, или пока костерок не догорит. Состав для пропитки дядя Саша придумал сам после того, как две предыдущие тетради были сожжены его законной, тоже уже ушедшей от нас, супругой.
Название тетрадь имела длинное и не совсем точное: «Летопись праздничных событий посёлка городского типа Ан-ск с фактическими завершениями некоторых жизней и последующими поминальными мероприятиями». Слов там было совсем мало, а цифирей много – и столбиком, и врастяжку, и выделенных разными рамками. Короче, только человек трудолюбивый может такое создать, постоянно актуализировать, подправлять и, главное, следовать своим записям, то есть – успевать за плотным графиком.
Ну, а то, что он назвал это всё летописью, так это уже собственная переоценка, зазнался немного или головокружение было, когда придумывал титул, но может быть планировал и книгу потом, в конце, издать. Не успел, жаль. И нет того дешифровальщика, способного всю эту богатую информацию переложить на обычный язык. Но мы эту рукопись храним и даже Володе Пистелю показывали, когда он ещё трезвый был, просили его, как человека грамотного, прошедшего курс иностранных языков в каком-то Мунстере, а потом курс повторного переобучения на хаузмайстера по расширенной программе в каком-то Мунхине, просили о переложении хотя бы самых интересных мест на наш язык.
Пистель стал выкобениваться, говорит – я русские падежи забыл, у нас на немецком их нету, если хотите, могу на немецкий перевести, но это будет без падежей, а без них вы всё равно ничего не поймёте, так как ни суффиксов, ни окончаний у нас тоже нет. Так, подлец, и сказал – «у нас». Стал приводить примеры слов с суффиксом «е»ц. Ну взять хотя бы слово борец – оно понятно даже бабке Фроловой, а без суффикса это будет – бор. Есть разница? Есть, а смысла старого нет, смысл появился новый, а если новый смысл, то и содержание другое. Или, взять слова самец, капец и другие созвучные слова. Уберите суффиксы и получите полное искажение смысла и содержания!
Эти рассуждения вызвали некоторое напряжение ума у нас, его собеседников, и Михаил, внебрачный сын, ушедшего от нас дяди Саши, хотел уже Пистелю врезать, чтобы упростить ситуацию, но тогда Людка обстановку разрядила, говорит: «Дайте, козлы, с бундесом хоть потанцевать, пока вы ему морду не расквасили, сроду с ними отношений не имела», и увела Володю. И слава Богу. Все нормальные люди знают, что если с драки гулянку начинать, то не заладится веселье, пойдёт всё наперекосяк, можно и стол праздничный перевернуть случайно, и челюсть вывернуть. Если – в конце, то это совсем другое дело, это как восклицательный знак в конце предложения! Без этого знака и чувства в предложении нет, и окраски эмоциональной не хватает. Так, – одна проза.
Уединение, если ещё не все мозги пропиты, бывает полезным. Оно может приподнять человека над обыденной дурной жизнью, даже если этот человек сидит в сыром погребе, а последним визуальным образом, перед тем как захлопнулась крышка погреба, были гладкие ляжки Людки.
Русские люди ясно чувствуют всю дурь и бессмысленность жизни и плачут пьяными слезами над этим уже столетия. Раньше, иногда, литературные классики с пышными седыми бородами, или безбородые, но с бледными лицами и полоумными глазами пытались как-то помочь русскому человеку, пробовали что-то растолковать, сочиняя толстые романы, которые часто заканчивались многоточием, – мол, это только начало, а самое главное скажу потом. Но они переоценивали свои силы, и вместо обещанного «потом» появлялась чахотка или маниакальный невроз, или, просто, не на что было купить необходимый бутылёк чернил, а чаще всего посещало их всё то же пьянство.
Поэтому читатели классики так и не разобрались – в чём мудрость этих людей-классиков, что они особенного хотели растолковать. Долгое время сохранялась народная надежда, что кто-то где-то знает что-то важное, которое просветлит наши затуманенные мозги, укажет нам верный путь, объяснит, как победить извечную тоску, от которой лень и пьянство идёт. Эта надежда давала силы друг другу головы шашками рубить, эта надежда собирала и спрессовывала решительные революционные толпы. Периодически мы становились уверенными обладателями какой-либо истины-правды, но это было иллюзорное обладание, так ледышка в руках ребёнка тает и оставляет после себя только быстро высыхающий влажный след.
И только когда маленько успокоились после разборок, драк, военных успехов, и стали строить университеты, многочисленные Академгородки, да науки изучать, стало ясно – нет вообще никакой надежды, никто ничего не знает. Даже академия наук, даже центральный комитет! Нет, они знают, как легировать стали или как рассчитать траекторию полёта космической болванки. Они знают, как мобилизовать массы и как массами манипулировать. Но они не знают, зачем всё это – расчёты, технологии, управление, борьба за качество продукции. И снова покрыло полотно тоски и пьянства всю страну, забросили к чёртовой матери и классику литературную, и историю коммунистической партии, все стали криво улыбаться, плевать мимо урны в курилках и, иногда, печалясь, публично слушать песенки бардов, которые приобрели значительные лица и заканчивали каждую песенку многоточиями – мол, мы-то знаем, однако время ещё не пришло открыться.
Но на это уже ловились только последние лохи с хорошим фундаментальным образованием, которое, как известно, помогает идеализировать и формализовать некоторые простейшие физические процессы, и создаёт иллюзию предсказуемости и управляемости мира, а если, вроде, предсказываем и, вроде, управляем, то бессмыслицы, вроде, как нет или её скоро не будет – руль-то в наших руках.
Время это, покрытое серым полотном тоски и пьянства, назовут потом, когда оно останется позади, застойным, и будут тосковать по этому времени и пить, тоскуя. Ой, ребята, не знали мы тогда, что застой почти всю Европу накрыл. Только застой в Западной Европе имеет другой материальный уровень, в остальном – те же депрессии, неврозы, разочарования, тайный тихий алкоголизм и то же вопрос: «зачем?» Хотя на этот вопрос в «развитых» странах ответ знает каждый детсадник, но взрослым дядькам и тёткам как-то неудобно с таким вопрос к детишкам соваться – засмеют.
Эти западные дядьки и тётки, несмотря на депрессии и неврозы, в отличие от нас, всё же регулярно ходили и ходят на работу и с максимально-возможным старанием выполняют свои обязанности. Начальников своих они, как и мы, терпеть не могут, но подчиняются безоговорочно. А нам, русским людям, при застое было плохо, а без него совсем худо. Мы стали умирать.
Не все знают, что любая смерть – насильственная. Чаще всего насильниками являемся мы сами. Но если сами себя запросто можем погубить, то, значит, и других не жалко. Мы стали падать в огромный бездонный ров, и, если обнищавший судебный медицинский эксперт растягивал небрежно в конце двадцатого века мёртвые веки жертвы-насильника, то видел отпечатанное в зрачке счастливое тихое застойное время.
Эти тихие беззаботные десятилетия оказались лучшими для российского народа в прошедшем двадцатом веке. Поэтому прав был незабвенный Леонид Ильич, который говорил: «Как умру, положите меня в гроб на живот. Придут времена иные, хитрые и подлые, раскопаете меня – удобнее одно место целовать будет».
Володя Пистель никогда не хотел в стороне от народа жить, и уединение в погребе было нежеланным и даже в какой-то степени горьким, может быть потому, что рядом он нащупал кадушку с солёными прошлогодними огурцами, и стал ими закусывать. «Вот почему такое замечательное устройство, как погреб, не используется в Германии?» – подумал Володя, когда с удовольствием высасывал горько-солёную жижу из очередного, обмякшего за год пребывания в кадушке, скользкого огурца.
У россиян, поверхностно знающих германскую жизнь, есть ответ: всё могут в магазине купить эти иностранцы. А не так это, нет, не так. Такого огурца, как в этой кадушке, нигде там не купишь. Поэтому нормальным мужикам домой, в Россию, охота, а тормозят их, как всегда, бабы с завидущими глазами. Они, дуры, делают вид, что уже без йогурта и мюсли не проживут, и на этом основании относят себя к интеллигенции, а по утрам терроризируют своих мужиков и выгоняют их на немецкие улицы, чтобы они себе работу искали и им, бабам, деньги приносили. Бедные мужики выходят с заспанными лицами, тревожно озираются – боятся, что кто-либо какой вопрос на немецком языке задаст, а потом сбиваются в кучки и по старой традиции заливают тревогу высокопроцентным доппелькорном или горбачёвкой в дальнем углу заповедного парка, где и музей, и картинная галерея есть.
Володя Пистель в этот музей заходил пару раз, когда только приехал в Германию и ещё наивные надежды лелеял, пытался соответствовать новой обстановке, и хотел даже саморазвитием заняться одно время, он тогда ещё по инерции в галстуке ходил и в ботинки свои чёрные регулярно крем втирал, от которого исходил приятный запах смеси лакрицы, лимона и испарений свежего тёмного пива. Было даже жалко такой продукт портить.
В погребе стоят совсем другие запахи, а свет полностью отсутствует. Забытая кучка гнилой прошлогодней картошки воняла, хотя разложение – это естественный процесс, но природа всегда сопровождает разложение отталкивающим запахом, поэтому это загадочное преобразование живого в неживое нам малопонятно, малоинтересно и противно.
Затворничество, даже если тебя заперли в погребе, может быть полезным. Психологи утверждают, что избыток информации опасен. Более трёх миллионов семей в современной Германии отказались от телевизоров. Утверждают, что качество жизни «отказников» повысилось. И Володя Пистель, лёжа на боку в прохладном погребе, почувствовал через некоторое время успокоенность, защищённость. Дурной мир шумел где-то наверху.
А ведь были времена, когда в посёлке была только одна телевизионная антенна! И один телевизор! Помните? Нет, конечно. Ну, значит, и ворону не помните.
Это была ворона с современными взглядами. Научно-технический прогресс её не пугал, а наоборот, очень интересовал. Поэтому она всегда выбирала эту телевизионную антенну над домом Николая Ивановича для размышлений или для хвастовства перед более робкими подругами, которые тяготели к традиционной жизни, и рассаживались на ветки узловатого старого тополя, нервно покрикивая и завистливо поглядывая на прогрессивную ворону снизу. Сидеть на антенне было опасно для жизни, так как она, даже при отсутствии ветра, ритмично раскачивалась, при этом размах колебаний достигал не менее пяти метров.
Антенна была самой высокой точкой в нашем городке-посёлке, это была самая первая частная антенна, которая должна была, наконец, обеспечить чёткий приём передач. Владелец первого телевизора в посёлке, после монтажа антенны, даже как-то выпрямил спину и всегда, с какой бы стороны горизонта он не двигался к своему дому, смотрел неотрывно на рогатую верхушку своей антенны, даже забывая «здрасьте» сказать встречным землякам.
Если взять в руки трофейный немецкий бинокль и посмотреть на раскачивающуюся ворону, то видно, что птицу мутит. Она задёргивала жёлтыми плёнками свои глаза, чтобы не видеть этого страшного провала под собой, и волны тошноты пробегали по её телу, топорщили чёрное перо и заставляли вибрировать плотный хвост.
Однако выпендриваться на антенне ей долго не пришлось.
Витёк, владелец воздушки, безобидного ружьеца для забав, который, как и эти нормальные, сидящие на тополе вороны, терпеть не мог показухи, жахнул по прогрессивной вороне, и она, по-вороньи матерясь, криво, подтягивая одно крыло, тяжело спланировала в близлежащие заросли мышиного горошка, чтобы там задёрнуть свои любопытные глаза жёлтыми шторками навеки.
«Там, курва, и крякай», – сказал Витёк, передёрнул затвор и пальнул в белую чашечку электроизолятора на сером деревянном столбе, который наклонился пьяно в сторону кривой ограды.
Подружки вороны, одобрительно каркая: «Такинадо, такинадо», весело поднялись на крыло, радуясь своей спасительной консервативной мудрости. Они уже тогда знали, к чему приведут все эти атомные станции, да эти сверхскоростные, а значит, сверхопасные магистрали.
А этот телевизор, подмаргивающий призывно в домике Николая Ивановича, что он дал народу? Да народ, как та ворона, падок на всякие обновки и новации, пока поймёт: что ему на пользу, а что на вред – уже поздно, от народа одна труха осталась. Правда, культуры прибавилось, так как большинство стали особо уважительно здороваться с Николаем Ивановичем, набиваться в гости на телик.
Вот и в посёлке прогресс начался с антенны Николая Ивановича, а кончился этот прогресс полным регрессом. Хотя каждая новая власть вводит свою новую терминологию, причём, понятие «регресс» в терминологию ни одной власти не входит, все позже поняли, что новые «демократические» власти под «регрессом» подразумевают «экономические реформы». Но в те времена, когда Николай Иванович сооружал свою уникальную антенну, таких слов, как «реформа», никто и не знал. Правда, часто мелькало слово «план» и, надо сказать, этот план, как правило, выполнялся и, возможно, поэтому была отстроена в посёлке трёхэтажная школа и дом культуры, а центральная улица покрыта асфальтом. Поверить, что всего через тридцать лет, в период радостного освобождения от надоевшего прошлого, будет стоять школа ободранная, с разбитыми стёклами, а дом культуры целиком купит Сашка Шнайдер под склад, было невозможно.
А сооружение антенны велось с размахом. Слабенький телепередатчик стоял в областном центре и от него, маломощная, с видимыми разрывами радио-теле-волна, переваливаясь через десятки взлобков, поросших таёжной дурниной, и, тяжело падая в закоряженные распадки, обязана была добраться до домика Николая Ивановича, потом вскарабкаться по гладкой металлической мачте до рожков антенны, а лишь затем спуститься вниз по блестящему чёрному кабелю и забраться в кинескоп.
Это слово «кинескоп» значительно произносили почти все жители посёлка, так как Николай Иванович повторял это научное слово много раз в присутствии больших народных масс, стекавшихся на вечерние просмотры программы областного телевидения. Все знали, что от этого кинескопа многое зависит.
Но просмотры начались позже, сначала сооружалась антенна. Согласно проекту, верхушка антенны должна была достигать сорока семиметровой отметки, считая от конька крыши, так как только в этом случае можно было надеяться на надёжный приём информации из областного центра.
После долгих размышлений остановился Николай Иванович на телескопической конструкции антенны. Это означало, что мачта будет выполнена из длинных металлических труб различного диаметра. После того, как тело мачты было смонтировано на земле, перехвачено металлическими хомутами и снабжено по длине тремя рядами растяжек из стальной проволоки, начался подъём антенны. Надёжная фиксация антенны с помощью растяжек была возможна только, если концы стальной проволоки будут прочно закреплены на столбиках, забитых глубоко в землю, которые попали аж на соседние территории огородов Шавликовых, Хомутовых и Беккеров. Члены этих фамилий, поэтому и завоевали право ежедневного просмотра областной программы и гордились своим благородным поступком, так как не каждый был способен на такой великодушный жест: позволить забить на собственном огороде чужой столбик, который надо обходить, а эта поганая чужая проволока может и голову срезать, если утром спросонку торопливо побежать в дощатую уборную.
Однако, это всё – мелкие неудобства, а главное, что вид посёлка как-то сразу изменился, стало ясно, что жители не только урожаем картошки интересуются, не только пологие пласты угля рубят, не только брёвна на плахи распиливают и орут дурными голосами по праздникам хорошие песни, но и стремятся, как весь советский народ, к развитию и познанию.
Не далеко от антенны стояла уличная скамейка Николая Ивановича, где раньше и бабы, и мужики о всякой ерунде болтали. Но теперь, когда кто и садился на эту скамейку, то разговоры на привычные пустые темы как-то и не клеились. Было даже стыдно за старое. Ну отелилась корова у Васильевны, да разве это достойная тема для беседы современных людей! А хоть бы она и сдохла, что из того! Ты расскажи о новейших данных по поиску и обнаружению снежного человека в горных хребтах Гималаев, или объясни, почему этот кинескоп Галине Спиридоновой, ведущей телепрограммы из области, постоянно так деформирует голову, что до сих пор никто из телезрителей не могут в ней узнать женщину. Тем более, что она и вещает исключительно басом. Но за бас, как объяснил Николай Иванович, кинескоп не отвечает.
И, если раньше население посёлка делилось на умных и дураков, то теперь, когда все гурьбой получали исчерпывающую информацию по всем важнейшим вопросам жизни из телевизора, дураков не стало. Все стали знать всё, и все стали знать про всё одно и то же. Витёк так и говорил, обращаясь одновременно ко всем начальникам советского союза и к своей собственной жене, резко сгибая левую руку в локте и перекладывая её правой рукой: «Во, видали, дураков нынче нету».
Короче говоря, иначе, как позитивно оценить приход новой телевизионной эры было нельзя. Одна только бабка Фрида из соседской семьи Беккеров стала бойкотировать прогрессивные процессы и перестала выходить из дома, так как утверждала, что эта антенна вскорости упадёт, и падать она будет непременно в беккеровскую сторону, поскольку они – выселенные немцы. Это ей жизненный опыт подсказывал.
Но бабушка Фрида, выросшая в заволжских степях, пережила эту металлическую антенну, и её, уже совсем дряхлую, увёз с собой в Германию один из боевых внуков, как живое или полуживое вещественное доказательство своей принадлежности к немецкой нации. А бабушка бабушки Фриды никогда ничего о прародине не рассказывала, поэтому бабушка Фрида думала, что Германия похожа на центральную усадьбу передового колхоза имени седьмого партсъезда КПСС, который они, члены колхоза имени всех павших бакинских комиссаров, всегда вызывали на соревнование и никогда не побеждали.
Из этого колхоза её, ещё молодую, подгоняя прикладами, выселили, а вернее, отправили в бессрочную ссылку в Сибирь. Конечно, Германия – это передовой колхоз, только улицы там выметены чисто, зимы нет, а солнце светит тепло и ласково круглый год. Площадь там не одна, как в колхозе имени седьмого партсъезда КПСС, и доска почёта не деревянная, а отделана красивой красной немецкой черепицей. И бабушке казалось, что на каждой площади в Германии с утра играют маленькие оркестры фолькмузик, а конопатые справные бабы в белых чепчиках и длинных юбках с тремя подъюбками пляшут хорошие танцы парами. Когда бабы устают, им подносят культурные мужчины в пышных галстуках, завязанных бантами, по кружечке горячего кофе, при этом бабы опускают глаза и говорят: данке шён. После этого они пускаются снова в пляс, кружатся, но коленки не свои показывают, только вязанные из толстой овечьей шерсти носки можно разглядеть. К вечеру, когда тёплое осеннее солнце опускается в мягкую зелень садов, культурные мужчины в галстуках берут под руки уставших конопатых справных баб в белых чепчиках, и они идут в кирху слушать вечернюю проповедь. И, главное, что в этом большом-большом колхозе все свои, все разговаривают по-немецки, а русскую речь бабушка Фрида, хоть она родилась и состарилась в России, так толком и не понимала.
Когда, после посадки огромного самолёта с непонятными надписями на фюзеляже, завели бабушку Фриду, поддерживая с двух сторон, в огромное, светящееся здание аэропорта, она знала, что это ещё не Германия. Потом их всех посадили в автобус и повезли дальше. Ночью их где-то выгрузили. Утром бабушка поняла, что они, действительно, наконец, приехали в Германию. Ровными рядами стояли одинаковые чистенькие бараки, между бараками были проложены асфальтовые дорожки, по дорожкам прогуливалось много людей. Люди улыбались и курили, громко не матерились, никто не работал, ходили от барака к бараку и назад, все были чисто одеты, а руки помыты мылом. Справные конопатые бабы понадевали золотые серёжки с каменьями и другую красоту. Большинство гуляющих были в кожаных куртках, так в годы молодости бабушки Фриды ходили ответственные начальники, но они украшали себя ещё портупеями. «Наверное, портупеи сильно подорожали», – думала бабушка, глядя на гуляющий народ. Кушали все вместе в просторном зале, а за кушанья денег не требовали. Когда мужики подносили ложки ко ртам, в зале становилось светлее от блеска увесистых перстней, а когда они открывали рты с ровными рядами литых металлических зубов, то нужда в искусственном освещении столовой и вовсе отпадала. Это делало жизнь ещё праздничней. Драк не было слышно. Женщины не выли истерично и не звали на помощь. На удобных мягких газончиках не валялись пьяные, хотя запах спиртного витал над бараками.
Да, бабушка не ошиблась, Германия – это большой передовой колхоз. Вот и у нас, в Тимофеевке, так же хорошо было бы, если бы Ивана Христиановича не сняли, подумала бабушка Фрида вечером, засыпая. Утомлённая суматошными последними днями, довольная тем, что она в своих предположениях не ошиблась, вздохнула она глубоко, что-то в груди ёкнуло, выдохнуть она уже не смогла, а улыбка так и осталась на её лице.
Но это всё события далёкого будущего. Не всем удастся покинуть сибирский посёлок, многие и останутся, а кто останется, – будет мыкаться без зарплаты, обшивать двери железом, навешивать новые замки, бояться своего же поселкового люда, да ложиться на холодные, пропахшие маслом и перетёртым песком, рельсы транссибирской магистрали, желая разорвать эту дурную страну на две части.
А Николай Иванович и без телевизора уже задолго до этих забастовочно-повстанческих событий знал, кто виноват. «Это ж надо, скольких дармоедов наш Союз кормит!» – и он начинал загибать пальцы: «Танзанезия, Остров зари багровой, Берег Слоновой кости. А эти европейские братья! А пойди на станцию, погляди, сколько составов на китайскую ветку идёт! Поэтому и водопровод не на что строить, и за хлебом очередь!»
Однако, то, что новые трубы, превращённые в мачту, были первоначально предназначены для водопровода, но в последствие растащены поселковым народом, умалчивалось. И какое отношение к политике это имеет!? Да никакого! А потом, здесь же, на этой скамеечке, через годы, когда уже не стало Николая Ивановича, будет сидеть его сынок, который вырос возле телевизора, возмужал возле видика, получил образование в зоне, который не приобрёл каких-либо трудовых навыков, и рассуждать: «А Россия всю Среднюю Азию с Прибалтикой кормит. Мы без них, знаешь, как заживём!»
Освободится Россия и от этого груза, и один эмоциональный германский тележурналист однажды сообщит поселковым жителям, которые только что сняли блокаду железнодорожной магистрали, получив по мешку муки, что он, появившись в Москве после восьмилетнего перерыва, поражён обилием продуктов и на этом основании сделает успокаивающий вывод: западная экономическая модель даёт первые плоды на российской земле.
Милая Москва всегда впереди! Она была самым богатым социалистическим городом, с самой высокой плотностью членов коммунистической партии на один квадратный километр, а потом будет являть пример демократических успехов для всей страны и занимать первое место по плотности сторонников демократии и миллионеров. Ей, столице, будет в пору отделиться от России и стать какой-нибудь независимой ганзейской землёй, чтобы не тормозили её всякие Алтаи и Сибири.
А ворона, когда летела, кувыркаясь, с рожка антенны к земле, наверное, думала: «Вот, блин, всю жизнь этому посёлку отдала, и – на тебе!» Да что – ворона! Будут потом не только посёлки, а целые города, целые отрасли по ненужности вычёркиваться из жизни такими же Витьками с московской пропиской и с дипломами кандидатов и докторов.
Но тогда, когда вознеслась антенна Николая Ивановича, жизнь была на подъёме. И чертили рога антенны по небу причудливые каракули-абстракции, а хозяин антенны, подобно засекреченному главному конструктору, закидывал голову, стоя под антенной, и словно рассчитывал траекторию полёта своего домика в космическом пространстве. И только Дуня Хомутова отрывала его от такого важного занятия, спрашивая: «Николай Иванович, а когда сёдня трансляция?»
Когда, когда. Как будто не знала, что трансляция начинается каждый день в семь вечера и заканчивается в девять. Это было удобно. Во-первых, можно все дела до семи вечера переделать, если поторопиться, а во-вторых, после трансляции оставалось ещё время посидеть, обсудить вести с полей и поспорить о поведении американского президента.
А в тот период гонки американские президенты развратным сексом не занимались и интересовались исключительно своей работой, поэтому даже со стороны советского народа пользовались некоторым уважением.
По линии секса, конечно, были недоработки у нас и в комсомольской, и в партийной организации посёлка. Но, как говорил великий физик: всё относительно, и, как добавлял парторг шахты: всё относительно до поры до времени. А время было такое, что сладкие размышления относительно секса на стороне, если и приходили в голову, то только беспартийным работникам и работницам. Конечно, можно было бы и партбилетом рискнуть, но только если с Марией Павловной, женщиной красивой, дородной, налитой какой-то столичной плотью. Но все знали, что Мария Павловна женщина благородная и даёт только высшему поселковому руководству, хотя, если из области какое-либо лицо прибывало, то торжественный ужин без Марии Павловны не обходился.
Она поражала местных баб своей современностью и независимостью взглядов, и они потихоньку перенимали её развязные манеры, а некоторые, стыд сказать, стали, как Мария Павловна, красить ногти. Потом некоторые из верных последовательниц Марии Павловны взяли моду бегать к директору шахты – жаловаться на своих мужиков и просить, чтобы коллектив воздействовал. Да бегали-то по пустякам – ну получку пропил, ну заехал кулаком, так не оскорбляй шахтёрское достоинство передовика производства, не выдавай ему по полтиннику в день, как нищему! Он вчера, может, красный вымпел получил за скоростную проходку конвейерного штрека на втором горизонте коксового пласта! А ты, дура, хоть поинтересовалась, когда его беспамятного притащили, что он с ребятами из бригады вчера после смены обмывал? Поздравила его? А, тебе только получку выхватить, да в магазин с сумасшедшими глазами бежать! Нет, так гармонию семейной жизни не построишь.
А директор шахты, всё-таки, был умным человеком. Он нашёл радикальный метод борьбы с этими жалобщицами. Спокойно выслушав эмоциональный рассказ бабы, он объяснял ей, что к рассмотрению принимаются только подробные письменные заявления, выводил бабу в приёмную, усаживал у маленького столика и давал стопку бумаги для описания всех пакостей, совершаемых лесодоставщиком пятого очистного участка в семейных условиях. И языкастая баба, которая могла отбрить до полного блеска любую, густо заросшую, базарную харю, но не в состоянии была написать грамотно двух слов, замирала на несколько минут над белыми листами, боязливо зажав в кулаке деревянную ручку с металлическим пёрышком, а потом осторожно, на цыпочках, прихватив пустой ридикюль, удалялась, чтобы уже никогда здесь не появиться.
А появится она возле домика Николая Ивановича:
– Николай Иванович, молоко сёдня в семнадцатый завезли, я на Вас очередь заняла, – и потом добавит уже более важное, – а кина сёдня не будет?
Да будет, будет. Он, Николай Иванович, уже возненавидел этот нудно гудящий, хитро моргающий «Рекорд», который иногда так нервно вспыхивал, так освещал электросваркой «залу» и плотно скученный перед экраном народ, что казалось: всё, конец, кинескоп от перенапряжения лопнул и выплюнул на последки горячий плазменный луч, потная одёжа на людях сейчас загорится, а Николая Ивановича посадят за многочисленные, нанесённые гостям, увечья.
Но эта тайная мечта Николая Ивановича в жизнь не воплощалась. Советские телеаппараты первого поколения демонстрировали невероятную выносливость. Даже в условиях резкого и сверхрезкого перепада напряжения в электросети, когда уличные провода вздрагивали, нагревались до каления, переполняясь красными тельцами электронов, становились в два раза толще и могли стоять в воздухе или висеть в воздухе, уже не опираясь на фарфоровые изоляторы, «Рекорд» подмаргивал: «Товарищи, спокойно, без паники, трансляция продолжается, просим прощение за временное искажение образа Галины Спиридоновой».
Ах, если бы – временное! Только через годы узнал поселковый народ истинное лицо телеведущей Галины Спиридоновой. Оказалось, что она блондинка, причём, глаза её не были раскосыми, а тем более, – косыми, и толщина шеи не превышала допустимой нормы, а бюст входил в экран. Однако, эта последняя деталь, корригирующая образ областной телеведущей, была принята мужской половиной телезрителей с разочарованием.
Как всё же мы, мужики, любим обманываться: думаем, если она областная, то и бюст у неё в два раза больше, чем у Марии Павловны. А вот хрен! Нет, недаром приезжали лица из области на торжественные ужины с участием Марии Павловны.