(рассказ)
Виктор Гейнц
Перевод М. Толыбаевой
Публикация: цикл рассказов «Отчий дом»,
ISBN 5-605-00426-3, «Жазушы», 1989
Переводы всех опубликованных рассказов В. Гейнца -
компьютерная вёрстка Антонины Шнайдер-Стремяковой.
В публикациях СМИ ссылка на портал обязательна
1
Солнце низко висело над горизонтом. Я стоял в своей бестарке , широко расставив ноги, и отчаянно размахивал кнутом. Но лошади не обращали на меня внимания: так, для видимости, чуть приналегли, поднатужились, а потом снова перешли на привычную вялую рысь. На пашне дорога стала ухабистой, и бестарку начало трясти так, что у меня зазудели аж пальцы ног.
Молотилка стояла посреди хлебного поля. Её монотонный треск разносился далеко вокруг. Над ней клубилось густое облако мякины и пыли. Временами мотор её надсадно зазывал, и тогда механик дядя Петер начинал ругаться. Его проклятия раздавались на всю округу. Женщины, однако, в карман за словом не лезли, резко и едко бранились в ответ. Они спешили, потому что дома ждали голодные дети. Хотелось быстрее завершить этот трудный день, ведь дома столько забот. С яростью кидали они сноп за снопом в ненасытную пасть молотилки. Но машина от этого лишь чаще захлёбывалась, начинала кашлять и чихать, барабан забивало наглухо, и приводной ремень слетал со шкифа.
- О, доннер-ветер, четыре с половиной господа в бога мать! – вновь завёлся дядя Петер. – Вы что, глаза продрать не можете?!
Он заковылял на своей хромой ноге взад-вперёд и всё не мог успокоиться: опять простой, пусть даже на четверть часа! А тут ещё я выскочил.
- Сиди и молчи, пока не закончим. Понял?! – рявкнул он. – А вместо вопросов подёргал бы лучше солому из барабана!
- Конечно! Я сейчас…
Я пополз к барабану и вцепился в пучок соломы, который, однако, зажало так, что сил моих явно не хватало, чтобы вытащить его. Но вот я приноровился, задёргал солому мелкими пучками, и вскоре барабан ослаб. А дядя Петер уже затягивал ремень на приводной шкиф. Я хотел было ему помочь, но он грубовато оттолкнул меня:
- Да отстань ты! Не путайся под ногами!
У-у, старый ворчун! Я отошёл в сторону и занялся своей телегой. С видом знатока оглядел колёса, не ослаб ли где ободок, а одну ступицу на всякий случай прикрутил проволокой. Радостно повизгивая, подбежал пёс Антошка, завилял хвостом, словно предлагал свои услуги.
- Да отстань ты! – сказал я ему. – Путаешься только под ногами!
Потом я залез в телегу и стал плотно закрывать разгрузочное отверстие, чтобы не рассыпать зерно по дороге. Пока я возился, лошади занервничали и потянули телегу вперёд.
- Тр-р-р! – зарычал я.
Мои угрозы, казалось, помогли. Сивый мерин стоял спокойно, только пофыркивал время от времени и гремел удилами. Я не спеша вынул затычку, обмотал её тряпицей и плотно заткнул отверстие. Потом тщательно оглядел все щели в телеге и законопатил их. Ну, теперь, пожалуй, можно и загружать. Но времени, пока молотилка сжевала и проглотила ещё несколько снопов и дядя Петер принялся выгружать бункер, прошло ещё немало. Разровняв пшеницу руками и ногами, я устроился поудобнее и взялся за вожжи.
- Ну вот, Васёк, теперь ты можешь показать свою прыть…
Между тем солнце уже скрылось. Закат пылал, как раскалённая железная печь. Колёса скрипели и повизгивали. Я замурлыкал какую-то песенку, ощутив себя умиротворённым и счастливым. Вспоминались слова бабушки после смерти деда: «Ты теперь старший в доме. Надо думать, как прокормить семью. Кто знает, когда вернутся твои родители?..»
Это было прошлой весной, и я уже второй год работаю в колхозе – то на посеве, то на покосе, а то и на уборке. Я уже вполне освоился, попривык, и уже не один раз заслужил благодарность от правления колхоза. И вот теперь всё должно опять пойти по-другому. И зачем только появился этот Франк? Кто его звал? Может, это отец написал ему из Казани, или мама из Красноярска? Казалось бы, всё правильно, Франц приходится мне двоюродным братом, ему уже семнадцать, он должен нам помочь… Как будто я сам не в состоянии позаботиться о семье!? Сидел бы уж в своей деревне, где ему и место. Помню, когда дед был жив, он как-то показал мне на карте, куда судьба разбросала наших родичей, и сказал: раз война кончилась, скоро мы соберёмся вместе… Жаль, так и не дожил он до этого дня. Уж очень он кашлял, особенно по ночам, а тут ещё простудился в марте, когда уж и зима пошла на убыль. Как всегда, он всю ночь кашлял, я заснул поздно, а наутро бабушка сказала мне сухим и строгим голосом: «Его больше нет. Бог позвал его к себе». И всё время молчала, только на могиле заплакала: «Как я теперь прокормлю вас? Когда же ваши родители приедут?»
Вскоре я понял, что в школу мне ходить не придётся. Я в общем-то даже был рад этому. Дома, в Бальцере, мы все предметы проходили по-немецки, а здесь их преподавали на русском. Когда отец был рядом, он часто помогал мне в учёбе. Отец хорошо говорил по-русски! Ведь он был в Бальцере учителем русского языка. Потом ушёл на трудовой фронт. Через год ушла и мама. Теперь вечерами, когда я готовил уроки, дедушка ничем не мог мне помочь, он плохо знал русский. А на бабушку и вовсе надежды не было. Смех один… Спросил я у неё однажды, как правильно пишется: чимодан или чемодан, и она, ничуть не сомневаясь, даже не моргнув, ответила: «Шамадан». Я скрючился было от хохота, но она не дала себя сбить с толку:
- Чего заливаешься, дурачок… Испокон веку все говорят: «Шамадан».
С тех пор уже я два года не хожу в школу. А теперь, с приездом Франца, опять должен сидеть за партой со всякими сопляками. Да ещё выслушивать всякие насмешки за свой странный выговор. Если б был отец, мы бы с ним быстро наверстали всё, что пропустил я за два года. Не такая уж, думаю, я бестолочь…
Несмотря на темноту, на току всё ещё стучали и урчали веялки. Я подъехал к пшеничному бурту и открыл отверстие, в которое тотчас хлынуло зерно. Деревянной лопатой я всё аккуратно выгреб из телеги и потянулся было за веником, но тут вспомнил бабушку, которая всегда была недовольна, если я приезжал с «вылизанной» бестаркой: «Другие привозят хоть курам поклевать, а у тебя – шаром покати!»
Я вспомнил о словах отца, которые стучали у меня в висках: «Ты никогда не должен красть, мой мальчик. Воровство – самое гадкое дело. Помни об этом!»
Возле дома я придержал лошадей и спрыгнул с телеги. Пусть мои домашние сами выметут пару зернышек из повозки. Я не хотел быть замешанным в это грязное дело. А лошадей в колхозную конюшню мог отвести и Лео, тем более, что он это делает с большим удовольствием.
2
Тихо потрескивал фонарь керосиновой лампы. Кажется, было уже далеко за полночь. Все давно спали. Я расположился в сенях, которые одновременно служили и кухней. Освободив стол, я разложил на нём старую отцовскую карту. Дома, ещё там, на Волге, в Бальцере, она висела над письменным столом отца. А здесь уже не один год, сложенная вчетверо, валялась в деревянном ящике среди книг. Карта эта была особенная. Так мне казалось, когда я вспоминал, как иногда её доставал дедушка, как разворачивал её. Указательный мозолистый палец его с жёлтым от курева ногтем медленно двигался по шершавой бумаге, пока не упирался в маленькие точки, где сейчас находились мой отец и мать.
Первым долгом я нашёл на карте Волгу и деревею Бальцер. Потом палец заскользил всё более вправо, пока не наткнулся на город Бийск. И я вспомнил, как несколько лет назад мы проделали этот неблизкий путь. На карте это было, однако, не так уж и далеко.
Но как долго мы тогда ехали!
Дедушка рассказывал, что отец строит железную дорогу где-то под Казанью. Я прикинул на карте: пути туда было примерно столько же, как до Бальцера. А деревня Грязнуха, где мы теперь жили, находилась всего лишь в нескольких километрах от Бийска, районного центра. Железная дорога по карте шла от райцентра вверх, и палец мой остановился на больших и малых кружках, что встречались по пути. Я медленно, по слогам читал и запоминал эти города: Бар-на-ул, Ново-си-бирск… Отсюда двойная черно-белая линия сворачивала налево, и я прочитал: Петро-пав-ловск… Сверд-ловск… Я вчитывался в названия городов и старался их запомнить. Я вель не мог взять карту с собой: а вдруг потеряю? Отцу же она могла потом понадобиться…
Дверь заскрипела, из комнаты вышла бабушка в ночной сорочке. В глазах её была тревога:
- Ты что, Сашенька, не спишь? Почему не спишь? Тебе же утром в школу!
- Сейчас лягу, бабушка…
Тревога в её глазах сменилась озабоченностью:
- Этак ты весь керосин переведёшь. А его должно хватить на всю неделю…
Я подвернул фитиль и ещё некоторое время сидел в полумраке. Спать не хотелось, тем более, что я так и не принял окончательного решения. А при мысли о школе у меня по спине пробежали мурашки. Я вспомнил, какая это была мука – каждое утро отправляться в школу. Лучше бы я днём и ночью зубрил дома, только бы не слышать все эти насмешки и колкости. Ну а что бы я дедад дома? Читать, правда, я уже немного умел. А говорить? С кем бы я мог говорить по-русски? Об Элле и Линде не могло быть и речи. А Лео и немецкого-то толком не знал. Так, может, Франц? Да, пожалуй… Но, во-первых, он целый день на работе, а, во-вторых, мне с ним вообще не хотелось дела иметь. Не знаю, почему, но не жаловал я его. Уж лучше бы я его отправил на Лугу, как говорила иногда бабушка, когда хотела от кого-нибудь отвязаться. В общем-то Франц разумный и спокойный парень, и у меня не было никаких оснований иметь на него зуб. Я даже уверен, что на него можно и семью оставить. А ещё лучше, если бы мы работали с ним вдвоём. Но этого бы и бабушка не допустила, да и директор школы оббил бы все пороги нашего дома. А посещать школу и одновременно работать в колхозе – это просто невозможно. Вот и получалось, что с появлением Франца я выбывал из игры. Но чтобы он кормил меня? Нет уж, дудки! Это же курам на смех, будто мне нужна его помощь?! Это, скорее, другие нуждались в его заботе. Ну, Элле одиннадцать, Линде – девять, а Лео, ах, он вообще от горшка два вершка… Нет, я никогда и никому не буду в тягость. И никто не будет меня содержать. Лучше я поеду к отцу помогать строить железную дорогу. Там и научусь говорить по-русски.
Что ж, надо решать. Дорогу до Бийска я знал хорошо, однажды ездил с дедушкой в город. Садиться надо в поезд, который идёт в Новосибирск… или прямо в Казань… Ну, там, на месте, разберусь, уж не маменькин сыночек…
3
Солнце, которое поначалу стремительно всплыло над землёй, теперь, словно потрясённое, недвижно зависло в одной точке. Я шёл вдоль берега реки, почти у самой воды. Было дивное, тихое и безветренное утро. Сверкающие солнечные лучи пронзали огромную, искрящуюся тишину. Одинокая чайка кружила над рекой, скользила нал самой гладью, точно попадая в бурунчики и всплески воды, где выпрыгивали мелкие рыбёшки. Антошка то проносился с лаем вперёд, то вновь возвращался ко мне, неутомимо оббегая вокруг. То он принюхивался к сусличьей норке, то мчался к кромке воды и тявкал на чайку, то на всём бегу останавливался у молодой берёзки и деловито подымал ножку. Я подозвал пёсика. Предстоял серьёзный разговор.
- Антошка, теперь ты должен идти домой. Я не могу взять тебя с собой. Слишком далеко я собрался…
Он не слушал меня. А ведь обычно понимал с полуслова. После отчаянной мольбы и увещеваний он потёрся о мои ноги и несколько раз подпрыгнул, чтобы лизнуть меня в лицо.
- Ну, хватит, подлиза! – оттолкнул я его.
Пёс, словно ничего не понимал, побежал к моей сумке, сшитой бабушкой из грубого холста. В ней, кроме потрёпанного учебника, лежали полкаравая хлеба и бутылка воды.
- На этот раз ты ничего не получишь, Антоша. И не проси. У меня впереди долгий путь, так что лучше беги домой. Элла нальёт тебе в плошку обрата, накрошит корки. Вот и хлебай.
Антошка и не думал никуда уходить, смотрел на меня умоляющими глазами и вилял хвостом. Рука сама потянулась к сумке. Кусок хлеба пёс поймал на лету и проглотил в одно мгновение.
Ну, хватит! – решительно сказал я. – Я сам с утра крошки в рот не брал.
Вспомнились мои сборы. Хотел было положить весь каравай, да застыдился: дети-то остаются, а когда ещё бабушка наскребёт муки для выпечки? Конечно, и за полбулки мне достанется. Уж бабушка выдаст мне на всю катушку. А что поделаешь? Оставшись дома, я бы наверняка съел больше. Уж это бабушка должна понять! И простить меня, тем более, что о воровстве не может быть и речи, это ясно…
Конечно, все они будут волноваться, когда узнают, что я не пошёл в школу. Я ведь ни с кем своим намерением не поделился. А заикнись я только об этом бабушке, она бы закатила такой скандал, что я бы и сам не рад был. Уж лучше пусть так будет. Оставил им под подушкой записку. Пусть пока думают, что я в школе.
Сегодня я и проснулся раньше обычного, даже бабушка удивилась:
- Сашенька, тебе же не надо так рано вставать. В школу только к восьми…
Досада меня взяла: я и сам знал, когда начало занятий. И чего она проснулась? Да и спит ли она вообще когда-нибудь? Нет, если она сейчас встанет, она всё испортит… И я поспешно сказал:
- Спи, спи, бабушка, я только во двор…
И не соврал, мне, действительно, надо было. Это её, кажется, успокоило.
В прихожей я надел новую куртку, купленную мне в прошлом году дедушкой в Бийске на толкучке, взял приготовленную ещё со вчерашнего вечера сумку и незаметно смысла со двора. Сопровождал меня вездесущий Антошка, как всегда, виляя хвостом. Но на него можно было положиться, он-то не выдаст. А вообще, кто будет меня сейчас искать? И кто может знать, что я задумал? Даже в записке, которую я оставил под подушкой, было лишь одно предложение: «Вернусь, когда приедет отец». И это была чистейшая правда. Я никому не лгал…
Чёрные клубы дыма над станцией были видны издалека. Я уже слышал стук поездов и теперь не мог сбиться с дороги. А когда мы вступили на узкую грязную улочку с закопчёнными ветхими домами, Антошка забеспокоился: окрестность показалась ему странной. Он зачихал, насторожил уши, заозирался по сторонам. Мне стало жаль его, и я проворчал:
- Я же говорил тебе – надо идти домой, а ты… Мало того, что здесь грязь и шум, так ты ещё можешь заблудиться…
Но пёс не поддавался никаким уговорам, он бодро заспешил вперёд, то и дело оглядываясь, словно хотел меня подбодрить: «Смелее в дорогу! Вдвоём нам будет легче».
Первый же поезд, который я увидел, привёл меня в неописуемое волнение, я заспешил к нему, боясь, что не успею вскочить на подножку, но вскоре заметил, что это обычный товарняк с красными вагонами, платформами и несколькими цистернами. Призывно прозвучал шудок паровоза, состав дёрнулся и медленно двинулся вперёд. Антошка, поджав хвост, боязливо жался к моей ноге. Эшелон удалялся, оставляя за сообй поблескивавшие на солнце гладко отполированные рельсы. Людей на платформе не было, других составов поблизости тоже. И тут я вспомнил, что у меня нет даже билета. А дедушка мне тогда сказал:
- Без билетов, Сашенька, никто никуда не может ехать…
- А тогда ты тоже покупал билеты, когда мы уходили из дома?
- Когда?
- Ну, когда мы уезжали из Бальцера.
- Э, тогда было другое дело. Кто тогда думал о билетах? Все мчались, сломя голову…
Я достал из сумки «кошелёк» и пошёл в здание вокзала. А кошельком мне служил старый дедушкин кисет для табака. В неём я копил на велосипед и давно уже, целых три года, складывал сюда все монеты, что бабушка с дедушкой дарили мне на праздники. Кисет можно было крепко и надёжно завязать сверху, и ни одна монета не выпадала.
Пассажиров в зале ожидания почти не было. Я подошёл к кассе, выгреб из кисета все рублёвки и мелочь и подал, не считая, в окошечко.
- До Казани, – сказал я так, как слышал от других.
Женщина принялась считать деньги и при этом начала чихать. Рассердившись, она спросила меня:
- Ты что, куришь, что ли?
Потом достала из рукава блузки носовой платок и прикрыла нос.
Я был в замешательстве, так как понял лишь одно: она думает, что я курю. Впрочем, я тут же сам ощутил острый запах табака, который исходил из кисета.
- Ах, нет, – спохватился я, – я нет… дедушка – да…
Женщина в окошке сморщила нос и опять недовольным голосом сказала:
- Все деньги табаком провоняли… Куда-куда тебе? В Казань, говоришь? Но тут хватит только до Новосибирска…
- Да, да! Новосибирск, – закричал я. – Давай билет!
Мне было уже все равно, каким поездом ехать, главное – в западном направлении. Женщина бросила на меня удивлённо-недоверчивый взгляд, отсчитала необходимую сумму и вместе с билетом дала сдачу.
Я направился в зал ожидания и присел на ближайшую скамью напротив неряшливо одетого мужчины с красным носом, который уплетал за обе щеки хлеб с луком. Антошка бесцеремонно уставился ему в рот. Я тоже почувствовал голод и потянулся к своей сумке. Антошка перестал смотреть на незнакомца и был весь внимание ко мне: умильно глядел мне в глаза, безостановочно вилял хвостом.
Что-то захрипело в громкоговорителе, я ничего не разобрал, но подскочил от неожиданности и опасения пропустить свой поезд. Мужчина с красным носом меня успокоил, сказав, что поезд ещё только выехал с соседней станции.
4
Мой вагон был последним. Настала минута прощания с Антошкой.
- Ничего, брат, не поделаешь, – сказал я ему. – Теперь нам надо расстаться.
Видимо, он что-то почувствовал, так как начал подпрыгивать и скулить. Обеими руками я поднял его, как малыша, прижал к груди и опять опустил на платформу. Потом потрепал его за загривок, помахал на прощание рукой и поднялся на подножку…
Я думал, он останется на платформе, когда поезд так же медленно, как и недавний товарняк, стал отплывать от вокзала. А пёс забеспокоился, заспешил рядом с вагоном, потом резко и неуклюже прыгнул на полотно дороги и ещё долго бежал по шпалам вслед за поездом, пока не начал заметно отставать и не превратился в маленькую чёрную точку… Я стоял в заднем тамбуре и наблюдал на ним. Эх, Антошка, Антошка, ты настоящий друг… Я со слезами думал об этом маленьком живом существе, пока рельсовый путь, мелькающие шпалы и ряды тополей вдоль дороги не слились в одно пёстрое и расплывчатое пятно.
Он был дорог мне не только своей добротой и привязанностью. Когда-то я вытащил его из реки, где его хотели утопить. Обогрел на песке и взял домой, где кормил снятым молоком, удивляясь, как смешно он лакал его из большой миски…
Я думал об Антошке, как о самом близком друге, вспоминая многие события своей и его жизни. Помню, как предостерегал меня на пастбище дедушка, показывал на одну из лошадей в табуне, говоря, что более строптивой лошади ему не приходилось встречать. А уж покататься на ней я и думать не мог. «Держись от неё подальше. Она может сбросить!» – говорил дедушка. Но разве приятно, когда вас дразнят даже взрослые? Тем более, что дед ездил на ней сам. И вот однажды, когда он задремал под тенистой берёзой, а лошадь под седлом стояла несколько в стороне, я подкрался к ней, развязал узду, влез в седло и выехал в степь. Единственный, кто сопровождал нас, – Антошка. Вскоре лошадь перешла на крупный галоп, ветер засвистел в ушах, а рубашка моя надулась пузырём. Я чувствовал себя на седьмом небе, словно у меня выросли крылья.
Больше я ни о чём не успел подумать: лошадь резко встала, будто споткнулась, колени её надломились, и я вылетел из седла. Но едва я коснулся земли, как лошадь развернулась и злобно лягнула меня. Тут я потерял сознание.
В себя я пришёл от резкой боли в ноге. С трудом закатал штанину и снова чуть не потерял сознание: из рассечённой раны под коленом ярко-красной струйкой текла кровь. Ослепительно белела в этой крови моя кость. Антошка бегал вокруг и беспомощно повизгивал. Что было делать? Кричать – дедушка не услышит. Поблизости никого не было. Вдруг Антошка с лаем бросился в сторону и исчез. Мне стало страшно, что я останусь здесь один и истеку кровью, и никто мне не поможет. И Антошка меня бросил…
Очнулся я дома, в кровати. И этому был обязан Антошке, который залился лаем, пока дедушка не догадался, что со мной что-то стряслось. Потом дедушка стоял возле моей кровати, и лицо у него было виноватое и жалобное. Лишь когда я выздоровел, он сказал с облегчением:
- Ну вот и хорошо, что всё прошло. Правда, шрам останется. Но, во-первых, его не видно, а, во-вторых, шрамы мужчину только украшают. У меня тоже есть шрам, только не на ноге, а под лопаткой…
- Ты упал с лошади?
- Нет, это у меня ещё с гражданской…
- Ты был ранен на гражданской войне? – удивился я, потому что об этом он никогда не рассказывал.
Он вообще был очень молчаливым и скромным чпловеком. Но я его и за это очень любил.
- А почему же ты сейчас не на фронте?
Он горько усмехнулся.
- Я уже своё отслужил, мой мальчик, пора уже в землю ложиться…
Я посмотрел на его худую шею, и он апрямь показался мне слабым и старым. Но я не отставал от него, потому что мне ещё о многом надо было узнать.
- Отец был на фронте? И тоже ранен?
- Нет – сказал дедушка устало. – Твой отец не был на фронте. Он в трудовой армии. Это тоже фронт…
- Но почему? – прервал я его. – Ведь все мужчины на фронте? Он что… трус?
- Эх, Сандер, этого ты ещё не поймёшь. Давай-ка лучше напишем письмо твоему отцу, чтобы он знал, что ты вызлоровел…
Вспоминая всё это под мерный стук колёс, я незаметно заснул. Проснулся от громких голосов. Поезд стоял. По узкому коридору вагона протискивались пассажиры с узлами и чемоданами. С верхней полки мне было всё хорошо видно и слышно:
- Станция Барнаул! – сказал кто-то. – Стоянка двадцать минут.
Что же мне сидеть двадцать минут в вагоне, подумал я, пойду-ка я лучше немного разомнусь. Повесив сумку на плечо, я протиснулся к выходу и спрыгнул с подножки.
На перроне была суета, все спешили закончить свои дела за эти двадцать минут. И все были с вещами. Навстречу мне с трудом семенила седенькая бабуля с огромным чемоданом. Она была похожа на маленького муравья, толкающего перед собой большую щепку. Я поспешил ей навстречу и взялся за ручку чемодана, чтобы помочь. Но она меня, кажется, не поняла. Глаза её вдруг стали круглыми, а голос пронзительно-визгливым.
- Ах ты, сопляк проклятый! А ну, марш отсюда, негодяй! Ишь ты! Знаем мы ваши штучки, шпана!
Потрясённый, я стал пятиться назад, едва не плача от стыда и досады. В это время кто-то резко дёрнул меня за руку и потянул за собой через железнодорожное полотно.
- Давай, давай, быстро! Мильтоны секут! – тащил меня за собой какой-то парнишка в рваной одежде.
Глаза у него тоже были круглые и испуганные, и пока мы бежали, страх его невольно передался мне. Мы немного успокоились, лишь присев за кустами у пакгауза. Посмотрев на меня, незнакомец сказал:
- Если они нас поймают, то загремим мы с тобой под фанфары в исправительный дом. Вот бы где нам дали жару!
Потом он раздвинул кусты и сказал с облегчением:
- Слава Богу! Патруль прошёл!
Лицо его стало безмятежным и немного лукавым.
- Что у тебя там, в сумке?.. – показал он на неё кивком головы.
- Хлеб, – ответил я и собрался открыть сумку, но не успел, потому что он вырвал её у меня из рук и, не глядя, достал остатки краюхи.
- Ух, как я жрать хочу! – сквозь зубы сказал он, откусывая хлеб. – На, ешь! – протянул он мне кусок.
Мы ели молча. Я искаса наблюдал за моим новым знакомым. Рукава его засаленной куртки висели бахромой. Переносица была усыпана веснушками. Из-под засаленной кепки со сломанным козырьком торчали рыжие вихры. На впалых щеках резко ходили желваки, пока он ел.
- Эх, не помешало бы ещё чего-нибудь схавать. А, может, у тебя гроши есть, а?
Я непонимающе смотрел на него, пока он не догадался, что подобный словесный набор мне не очень-то понятен.
- Ну, деньги, понимаешь? Там, на вокзале, продают бутерброды… Я бы сбегал.
Моя рука невольно скользнула в сумку, но я тут же спохватился: «А поезд? Мне же ехать надо!»
Да не трусь, я это мигом! Понял? – крикнул незнакомец, вырвал у меня из рук кисет и тут же исчез.
Вернулся он через несколько секунд с важным и заговорщицким видом:
- Слушай, давай-ка обменяемся одеждой, чтобы меня опять мильтоны не засекли. Давай-давай, чего смотришь! – заспешил он, сбрасывая на ходу свои лохмотья. Потом сорвал с меня куртку и фуражку и опять убежал.
Я его так и не дождался. Потом я всё понял. Медленно натянул засаленную одежду обманщика и вышел из кустов.
Паровоз уже был готов к отправлению. Раздался гудок. Я вздрогнул и помчался к железной дороге. Но откуда-то слева вынырнул длиннющий товарняк с цистернами и перекрыл мне путь. Какой ужас! Этим цистернам не было конца! В узкие просветы между ними я видел, как медленно двинулся мой поезд. И тут только вспомнил, что билет остался в кармане куртки, которую унёс незнакомец. Я с надеждой огляделся вокруг, но его и след простыл.
Едва проплыла мимо последняя цистерна, я бросился вперёд, но поезд мой уже ушёл, а над ним, как прощальный взмах платка, стлался чёрный шлейф дыма. Я был в отчаянии. Что делать, я не знал. Я подошёл к газетному киоску и без сил опустился на землю. Что-то сдавило мне горло, и я сам не заметил, как заплакал.
Я сидел на земле, опустив голову. Слёзы текли, не переставая, я ощущал их солёный вкус, но вместе с тем из меня словно выходило что-то нехорошее и тяжёлое, мне становилось легче, хотя ничего на свете я сейчас не хотел, лишь бы забиться в каком-нибудь углу и заснуть…
Потом я случайно поднял глаза и увидел перед собой огромные сапоги. Не знаю, почему они показались иакими большими. Взгляд мой поднимался всё выше и выше, пока я не увидел человека в солдатской форме, который серьёзно и проницательно глядел мне в глаза. От стыда я готов был провалиться сквозь землю. Он уж, наверное, давно здесь стоит, а я, в слезах, как девчонка! И плакал я отчего? Мне вовсе не было жаль новой куртки, да и билета тоже. В конце концов доеду и на товарняке. Только разве это хорошо? – с обидой думал я о парне, который обманул меня. Воровство – самая страшная болезнь. От неё, говорят, очень нелегко излечиться. А, может, мой новый знакомый как раз поражён этой злой болезнью?
Вопрос солдата вывел меня из этих раздумий:
- Ты кто, мальчик? Пошли-ка поближе к свету... Ну, рассказывай, как ты сюда попал…
Я робко посмотрел на него. В глазах его было какое-то внимательное доверие, какое я встречал разве что у отца. И я не мог не рассказать ему всего, что со мной произошло.
- Постой-постой, – заинтересовался солдат. – Я-то ведь тоже из Грязнухи, почему же я тебя не знаю? А… ты из этих, приезжих? Из спецпереселенцев?
Я молча кивнул.
Ох, ты, горе моё! Почему тебе дома-то не сидится? Не знаешь, что ли, что нельзя вам выезжать? Это же запрещено… Понимаешь?
- Я хочу к отцу! Упрямо повторил я и опустил глаза.
- К отцу… К отцу… – передразнил он меня и сплюнул. – У тебя ещё сопли не высохли, а разъезжать собрался… До первой станции не доехал, а тебя уже облапошили, как маленького. Ну, и куда ты теперь пойдёшь в этих лохмотьях? Да тебя тут же словят, как беспризорника…
- Я хочу к отцу! – упрямо повторил я.
Солдат остолбенело смотрел на меня, и гнев его сразу прошёл, видно понял, что меня не переспоришь.
- Ладно, идём! – твёрдо сказал он и крепко взял меня за руку.
Я испугался и стал озираться, думая, куда бы мне от него улизнуть.
- Идём, идём – тянул он меня за собой. – До Новосибирска доедем вместе. А оттуда уж думай сам, как добираться…
Он затащил меня в здание вокзала, купил билеты и тут же отпустил, подобрев окончательно:
- Впрочем, как тебя зовут?
- Саша.
- Ну, а меня можешь называть дядей Семёном. Лады? – хлопнул он меня по плечу.
Всю ночь я проспал, как сурок, на верхней полке, успокоенно и с надеждой, что всё страшное осталось позади. Спалось мне крепко, я даже не хотел просыпаться, пока кто-то не затормошил меня. Открыв глаза, я увидел опять непомерно крупное лицо дяди Стёпы, который показался мне большим и добрым великаном. Он подмигнул мне и зашептал:
- Ну, теперь я выхожу. А ты оставайся здесь, наверху, и лучше не высовывайся. Понял?
Приоткрыв мою сумку, он положил в неё кусок хлеба и немного сыра.
- Если будешь умницей, тебе этого хватит до Казани, – опять подмигнул он мне, поправил рюкзак на плече и, словно запоминая, посмотрел на меня.
Слова благодарности застряли у меня в горле. Я и сам был не рад своему молчанию и подкмал, что со стороны я, наверное, похож на какого-то парализованного или раздавленного кролика. Дядя Семён улыбнулся и положил руку мне на плечо:
- Главное – не вешай головы! Но и дурака не валяй…
Уходя, он ещё раз оглянулся, а потом обратился к пожилому лысому человеку, который сидел за столиком на нижнем сиденье:
- У пацана билет до Казани. Вы уж проследите, чтобы его патруль невзначай не забрал…
Лысый так усердно закивал головой, что очки его чуть не упали на пол. Потом он подозрительно посмотрел на меня и на всякий случай придвинул поближе свой узел.
Как отъехали от станции, где вышел дядя Семён, я и не заметил. Потом мы остановились резко и неожиданно, и я увидел в окне какую-то стройку, большой кран на рельсах. На стреле крана, как большая сумка, висел груз с кирпичами. Я посмотрел на эти новенькие рыжие кирпичи и подумал о своём Антошке, которому когда-то хотел построить настоящую будку из кирпичей. Где он, бедняга? Нашёл ли дорогу домой? Или ему тоже помешало что-то, как мне? Эх, наверное, думает, что я его бросил! Прости меня, Антошечка… Так нало было. Но я скоро вернусь. Мы приедем с отцом. А там и мама вернётся из Красноярска. И снова все будем вместе. И, может быть, возвратимся домой в Бальцер…
В вагоне стало шумно и душно: так много народу в него набилось. Застучали крышки сидений, закряхтели вокруг новые пассажиры, укладывая свои мешки. Лысого в очках оттеснили в самый дальний угол, и он вынужден был взять свой драгоценный узел на колени. За окном проплыл шлейф чёрного дыма от нашего паровоза, одинокие деревянные дома замелькали в окне, стеной встали высокие тополя вдоль дороги. И вскоре поезд вырвался в широкую и безоглядную степь. Я смотрел и смотрел в эту степь, потом подложил под голову сумку и незаметно задремал…
5
Во сне я словно куда-то вперёд, как вдруг проснулся от резкого толчка и оглушительного визга тормозов. Открыв глаза, я посмотрел вниз и увидел пустые полки. Видно, долго я спал, раз уже все вышли. Интересно, на какую станцию мы прибыли? Здание вокзала с вывеской находилось где-то впереди, и я тщетно пытался разглядеть его в мутное стекло. «Та-тарск…» с трудом прочитал я, напрягая зрение.
- Э, да здесь ещё один! – услышал я грубый голос чнизу. Чья-то сильная рука сжала мою ногу и сдёрнула меня с полки. Внизу я был подхвачен с двух сторон крепкими и сильными руками и так быстро выведен из вагона, что не успел и сообразить, как всё произошло. И лишь когда увидел на перроне такого жк мальчишку в лохмотьях, я вспомнил слова незнакомца, который недавно обманул меня: «Патруль!» И, конечно, об исправительном заведении вспомнил, и о том, что там нам зададут жару…
В маленьком зданьице привокзальной милиции за столом сидел полный мужчина в форме и рылся в каких-то бумагах. Он мельком взглянул на меня и продолжал свою работу. Один из сопровождающих мужчин подтолкнул меня в плечо и грубовато сказал, уходя:
- Не вздумай удирать, парень!
Я решил быть благоразумным, вспомнив советы дяди Семёна. И дого ждал, пока человек за столом начнёт говорить со мной. А он всё был занят своими бумагами. Я вдруг вспомнил о поезде и забеспокоился:
- Мой поезд… Уезжать… – начал я, коверкая русские слова. – У меня есть билет… Я…
Милиционер удивлённо сдвинул кустистые брови.
- А ну, подойди поближе! – приказал он. – Что за билет? Куда? Что ещё за билет? Конец пришёл твоей бродячей жизни. Понятно? Ты кто такой?
- Генрих… – пробормотал я.
- Что-что? Я фамилию тебя спрашиваю!
- Вейлерт, – выдохнул я и понял, что испытания только начались.
У человека за столом смешно открылся рот, и он долго не мог его закрыть.
- Кхе… к тому же ты ещё и немец? – удивлённо-озадаченно протянул он.
Я молча кивнул и опустил взгляд. Он поднялся со стула, обошёл вокруг меня, оглядев со всех сторон. Я ощутил себя мышью, которая оказалась в кошачьих лапах. Резко повернув меня за плечо, он приблизил своё лицо вплотную к моему:
- А ты разве не знаешь, что немцы состоят на учёте в комендатуре?!
Он покачался на носках и прошёл к своему столу, сел за него, взял ручку и обмакнул перо в чернильницу. Потом помедлил, посмотрел на меня и сказал решительно:
- Вот что, парень, ты это своё имя забудь, такие имена носили фашисты.
- Я не фашист!
- Знаю, но ты же понимаешь, что все на тебя будут показывать пальцем и говорить, кто ты есть… Надеюсь, ты знаешь, сколько горя всем причинили фашисты. Люди ненавидят их… А дадим мы другое имя и тебе полегче будет…
- Я не фашист, – ожесточённо стал твердить я. – Я хочу к отцу…
Толстяк вскочил с места и заорал:
- Так где же твой отец, чёрт побери?!
- В трудармии… – тихо сказал я.
- В трудармии, – усмехнулся он. – Чёрта с два ты найдёшь его в этой трудармии. Она у нас такая, что и конца и края не видать. А точнее ты не мог бы сказать, где он?
- Мне бы до Казани добраться… А там я найду его…
Милиционер ещё долго молчал и думал. Потом опять начал:
- Ну, так ты что – серьёзно хочешь оставить своё имя? Ты подумай, как бы не пришлось пожалеть. Тебе добра желают, а ты упёрся, как бык…
Я попытался представить себе, как это будет. Допустим, что я больше не Вейлерт, а, может, даже и не Генрих, а мальчик с другим именем. Приезжаю к отцу и говорю ему: «Здравствуй, папа, меня зовут так-то и так-то…» А отец удивится и спросит меня: «Что это значит, Генрих? Ты уже не мой сын?» От этого предположения кровь застыла в моих жилах и по спине пробежал озноб. Я посмотрел на милиционера и выпалил:
- Я хочу быть Генрихом Вейлертом!
- Ого! – удивился милиционер. – Ты, я вижу, настоящий мужчина. Ладно, пусть будет по-твоему…
Он поднялся из-за стола, прошагал мимо меня, бросив сурово:
- Идём!
- И мы двинулись в зал ожидания. Он шёл впереди и ни разу не оглянулся за всё время. В голове у меня засела одна мысль: «Ты должен удрать!» Я уже был недалеко от открытой двери, и мне ничего не стоило раствориться в толпе, но что-то меня останавливало, пока я шёл за этим грубым и широкоплечим человеком.
Я и не заметил, как мы вошли в кабинет начальника вокзала, который, поздоровавшись с милиционером, бросил на меня пренебрежительный взгляд.
- Иван Никифорович, – начал милиционер – не могли бы вы помочь нам разместить этого грязнулю в каком-нибудь поезде? Ему надо срочно в Казань…
Начальник вокзала недоверчиво оглядел меня с головы до ног и нерешительно начал:
- Я бы, конечно, мог дать ему поручение, но разве можно положиться на таких сорванцов? Они ведь сбегут на первой же станции…
- Этот не такой, уверяю вас, – стоял на своём милиционер.
- Ну сто ж, – ворчливо сказал начальник станции, – мы тут как раз формируем вагон-платформу в Москву. Транспортируем зверинец. Им нужен помощник…
Он повернулся ко мне:
- А ты хоть раз видел льва или тигра? Сможешь их накормить и напоить, или в штаны от страха напустишь?
- Да что вы, он справится, – заспешил милиционер. – Зверюги-то будут в клетках… – и он подмигнул мне.
6
В поезде я теперь уже чувствовал себя, как дома, хотя он весь трясся и качался так, словно вот-вот развалится. Сначала мы двигались медленно, с большим трудом. Часами стояли на каких-то маленьких странциях и даже просто в открытой степи, где вокруг не было видно ни одного домишки. Но потом колёса застучали веселее.
К своим новым подопечным я вроде бы тоже начал привыкать. Только ко льву приблизился на дрожащих ногах. К счастью, его клетка стояла в углу, так что мне не надо было особенно часто проходить мимо, когда я поил и кормил остальных. Очень смешили меня обезьяны, которые лазали по железным прутьям без передыха и всё время дразнились. Но больше всего я полюбил маленького рыжего лисёнка. Он уже так доверял мне, что ел прямо из рук. Чем-то напоминал он Антошку, особенно когда подпрыгивал у решётки и так знакомо, как Антошка, вилял хвостом. Только глаза у него другие – не такие простодушные и честные, как у Антошки. В них мелькало что-то хитрое и опасливое. Лисёнок словно готов был убежать или боялся, что я могу его обидеть…
В тот день едва я собрался вздремнуть на своём соломенном тюфячке, как поезд вдруг остановился от резкого толчка. Лев заворчал, его всегда раздражали такие неожиданные остановки, да и вообще, видно, езда ему уже давно надоела. Кажется, мы остановились на маленькой станции и не надолго. Тут же появился мой шеф в широкополой соломенной шляпе и в полосатой куртке. Он построжал лицом, увидев меня, и важно произнёс:
- Следи, чтобы звери не остались без воды!
И исчез так же быстро и неожиданно, как и появился.
Но я знал обязанности сопровождающего и на станциях всегда делал запасы воды для своих подшефных, полностью заливая большой бак в углу вагона. Заглянув в него, я увидел, что воды, действительно, осталось не так много. Я вспомнил старую присказку бабушки: «Не оставляй на завтра то, что можно сделать сегодня», захватил два жестяных ведра и выскочил на перрон в поисках колонки.
На землю медленно спускались сумерки. Небо на востоке затянули чёрные тучи, начал накрапывать мелкий дождь. Как всегда, у водопроводного крана собралась приличная толпа, а струйка воды была тонкая-тонкая, будто в насмешку над нами. Все толкались, стараясь быстрей набрать воды в свои посудины.Наконец, подошла и моя очередь, но едва я подставил ведро под кран, как послышалось знакомое шипение паровоза. Я насторожился, подумав, что это может быть и наш эшелон. Но когда оглянулся, то не поверил своим глазам: мой поезд уходил! Схватив пустые вёдра, я рванулся за ним, но поздно… В отчаянии я швырнул вёдра на перрон и бессильно опустился на ближайшую скамейку. Ужас моего положения начинал медленно доходить до сознания. Я потерял жизнь, работу, место под крышей и душевное спокойствие. Будто кто-то злым и коварным ударом выбил у меня из-под ног всё! К тому же в любую минуту мог появиться патруль… Последняя мысль заставила меня лихорадочно думать о том, что делать.
Оставив ненужные вёдра, я забежал под крышу ближайшего навеса, откуда можно наблюдать за полотном железной дороги, не опасаясь дождя. Мне так надо было ехать! Хоть на крыше вагона! Хоть как! Теперь я уже понимал, что гораздо легче сесть в ближайший поезд ночью… Так в тягостных раздумьях, под монотонный шум дождя я задремал в углу под навесом, пока не услышал знакомое шипение паровоза. Поезд стоял рядом. Но как попасть в него? В пассажирский вагон меня не пустят – это я знал. Но что-то надо было предпринять. Издалека шёл обходчик, постукивая молотком по колёсам. Впереди у паровоза кто-то открыл дверь тендера и тут же вернулся в кабину машиниста. Одним прыжком я оказался у чёрного отверстия и нырнул в тёмный угол. Через некоторое время дверь опять закрыли, и поезд тронулся. Радость согрела мне душу, хотя острые куски угля впивались мне в тело. Страшно хотелось спать, видимо, от всех волнений. Я убрал крупные куски угля, оставив лишь угольную пыль, но мягче не стало. Вспомнив свою постель дома, я с жалостью к самому себе подумал, сколько ночей я уже в дороге.
Попытался заснуть, но мысли не давали покоя. Как давно я не спал нормально, не ел, как следует! В животе у меня урчало, куртка и штаны намокли от дождя и противно липли к телу. Я не знал, что ждёт меня впереди, как дого ещё ехать. И найду ли я отца? А может, эта трудармия действительно такая большая, что ей конца и края не видать, как сказал милиционер? Что сейчас делает Элла, Линда, Лео? Как там бабушка? Что она обо мне думает? Вернулся ли домой Антошка? Франц, конечно, надёжный парень, на него только и надежда…
Кто-то резко дёрнул дверь. Яркий луч осветил моё жалкое ночное ложе. Я испуганно вскочил и прикрыл рукой глаза:
- Ах ты, чёрт окаянный! – обалдело вскликнул человек в форменной фуражке.
И так как я всё ещё стоял в нерешительности, он заорал что было мочи:
- А ну, марш отсюда, или я тебе сейчас таких фонарей навешаю, что…
Одним прыжком я оказался на перроне и шмыгнул под вагон. Уже на той стороне поезда я услышал грубые ругательства и хохот.
Я опять затаился в ожидании отправки эшелона. А когда он тронулся, вскочил на буфер, потом быстро поднялся на крышу вагона. Вначале мне показалось, что устроился я на этот раз неплохо. Хорошо было лежать на животе и слушать шум ветра в ушах. Когда поезд пошёл быстрее, я натянул кепку на уши и прикрыл голову руками. Но самое худшее было, как всегда, впереди: эшелон входил в туннель. Мрак навалился на меня сразу вместе с дымом, который в туннеле стлался вдоль вагонных крыш. Со всех сторон громыхало, трещало и свистело. Двм ел глаза и не давал дышать. Голова моя уже раскалывалась от удушья и мрачного грохота, который бил и бил мне в виски, а я не знал, когда кончится это мучение…
7
Казань! Слово это звучало, как музыка. Я стоял на перроне и не знал, в какую сторону двинуться. Вокруг кишели люди, пела и играла гармонь. Люди говорили на неизвестном мне языке. Я хотел у кого-нибудь спросить, где здесь строят железную дорогу, но голос от волнения не слушался меня. Сделав несколько шагов, я ощутил головокружение. Это от голода, начал я успокаивать себя и почувствовал острую жажду. Потом долго пил воду из-под вокзального крана, с наслаждением мыл лицо, шею и руки от угольной пыли и копоти. Едва перевёл дух и огляделся вокруг, как заметил пожилую женщину, что стояла почти рядом и с любопытством наблюдала за мной. И я решился заговорить.
- Вы не могли бы сказать, где здесь трудармия?
- Трудармия? Зачем это тебе?
- Там мой отец…
- Нет, сынок, этого я не могу тебе сказать. Ты лучше в милиции спроси...
Затем она показала рукой на два чемодана и узел, что лежал у её ног, и попросила:
- Помог бы мне сначала донести вещи до остановки. А я бы тебе поесть дала. Вижу, давно не ел…
На остановке, куда я дотащился, пошатываясь от слабости, женщина достала из сумки кусок хлеба и рыбу, но от рыбы я отказался, посчитав, что и так слишком много получил за работу. Грубый хлеб показался мне слаще сахара. А может, эта женщина, когда пекла его, добавляла в хлеб мёда. Его можно было есть и есть без конца. Я заставил себя остановиться и хотел отложить остаток хлеба про запас.
- Смотри-ка, Федька! Тут какой-то жлоб шикарный хлеб жрёт!
Я поднял глаза и увидел перед собой двух мальчишек, которые с жадностью смотрели на оставшийся кусок.
- Ну, так отдашь, или сами возьмём? – насмешливо спросил тот, что был повыше.
Не дожидаясь ответа, они вырвали у меня хлеб и тут же съели его. Потом решили побеседовать со мной.
- Ты кто? – спросил длинный.
Я назвал себя и рассказал, зачем я здесь.
- Ишь ты! – хрипло засмеялся маленький. – Он ищет своего отца. Ха-ха, папенькин сыночек! А вроде бы не похож…
Но вскоре любопытство пересилило, и они стали расспрашивать меня.
- Слушай, я, кажется, знаю, где такой лагерь! – загорелся длинный. – Поедешь на другой берег Волги. Там я видел зону. Они дорогу строят..
Я слушал их с недоверием: обидны были их наглость и насмешки. Подумав, решил всё же последовать совету доброй женщины. К тому же теперь я не боялся милиции. И отделение нашёл быстро, табличка была видна издалека.
Правда, когда я вошёл в кабинет начальника, по нему, как тигр в клетке, бегал высокий крупный человек в форме. Лишь через минуту я понял, что попал не вовремя, потому что теперь-то видно было, что человек в форме с кем-то здорово поругался. Он слушал и не слушал меня, не вникая особенно в суть моего рассказа. Потом ему, наверное, надоело моё заикание. Размахнувшись, он влепил мне такую оплеузу, что я отлетел к стене.
- Вон! – заорал он, брызжа слюной от негодования. – Ещё из-за всякого сброда я должен трепать себе нервы!
С трудом поднялся я на ноги, зажал рукой горящее от удара ухо и поспешил исчезнуть из кабинета.
8
Ну что ж, всё узнаётся на своём собственном опыте. Мальчишки-то были правы, напрасно я подался в милицию. На правом берегу Волги первый же встречный объяснил мне, что недалеко от вокзала находится лагерная зона.
- Ну, и зачем она тебе? – спросил он меня с удивлением.
- К отцу надо, – с неудовольствием ответил я, потому что слишком часто приходилось отвечать на этот вопрос.
Собеседник ухмыльнулся:
- Да кому ты нужен, такой грязнуля?
Слова эти резкие, но справедливые, долго звучали у меня в ушах. Я посмотрел на свои руки. Они были ужасны. Да и лицо, наверное, не лучше. А лохмотья на мне просто вызывали отвращение…
Я шёл медленно, не желая ни о чём думать, сам не зная куда. И не заметил, как оказался у проволочного ограждения. Длинный забор тянулся вдоль реки. Но главное: я вдруг услышал немецкую речь! Сердце моё бешено заколотилось. Мне как в детстве вдруг захотелось заорать одно лишь слово «Па-а-па»! и кричать, и тянуть его долго-долго, пока моё горло не лопнет от натуги. Где ты, отец?! Неужели я, наконец, нашёл тебя?! Неужели все наши беды позади?! Отец, где ты, откликнись! Я опять ощутил головокружение и слабость в ногах, но какая-то радость в груди теперь давала мне силы. Я был у цели! Где-то здесь мой отец. И я найду его!
Когда я приблизился ко входу в лагерь, пройдя довольно приличное расстояние вдоль ограждения, люди как раз возвращались с работы.
- А это что за поросёнок прикатил сюда? – насмешливо и хрипло сказал какой-то небритый старик своему более молодому собеседнику.
Я задохнулся от негодования. На себя бы посмотрел, щетина! Но это была минутная вспышка, я успокоился оттого, что эти насмешливые слова звучали так знакомо, что я бы охотно снёс не одно оскорбление на родном языке. И я улыбнулся, быть может, глупо, но улыбнулся этим насмешливым мужчинам и подумал: пусть они говорят, говорят, совершенно все равно о чём…
- Ну, что тебе надо? – спросил небритый по-русски.
- Хочу к отцу, – сказал я по-немецки и снова улыбнулся.
Оба, поражённые, посмотрели на меня. Помолчали.
- Кто твой отец? – спросил небритый.
- Шульмейстер Сандер, – сказал я, вспоминая, что отца только так и называли.
- Шульмейстер? – озадаченно повторил небритый. – Эдуард, – обратился он к своему товарищу, – беги-ка в барак. Он, должно быть, уже вернулся.
Через пять минут Эдуард возвратился с каким-то рыжим человеком, у которого не было ни малейшей схожести с отцом.
- Послушай-ка, Сандер, это почему твой сын бегает такой затрюханный и грязный?
У рыжего вытянулось лицо.
- Мой сын? У меня нет никакого сына. Одна дочь, но она в Казахстане…
- Нет, ты смотри-ка, как он отпирается. Кто знает, сколько ты уже детей наплодил на этом свете? – небритый добродушно рассмеялся.
А я всё смотрел на этого чужого человека, пока, наконец, не сообразил, что второпях совсем запутался. Только сейчас меня осенило! Шульмейстер – Учитель – это наше прозвище. Так нас все называли в Бальцере, потому что даже мой прадедушка был учителем, или Шульмейстером. Потом это имя прилипло ко всем нам, ко всему дому.
- Ты что молчишь? Твой это отец или нет?
- Нет, – хрипло сказал я. – Моего отца зовут Александр Вейлерт.
- Ты что это, сопляк, дураков здесь ищешь? – небритый схватил меня за рукав так, что лохмотья затрещали. – Говори, наконец, как ты пишешься: Шульмейстер, Вейлерт или как там ещё?!
- Оставьте парнишку в покое – вмешался тот, которого называли Эдуард. – Я думаю, он так изголодался, что и имя своё забыл.
- Вообще-то я пишусь Вейлерт, но дома нас называют Шульмейстерами, – начал я своё объяснение.
- Где это дома?
- В Бальцере.
- Ну, в Бальцере ты был раньше, а теперь откуда прибыл?
- С Алтая…
Все снова удивились.
- Я думаю, у пацана не все дома, – осторожно сказал рыжий и пристально посмотрел на меня.
- Ладно, я отведу тебя к Вейлерту, но смотри, – угрожающе сказал небритый, – если ты опять будешь валять дурака, я тебя тут же отлуплю!
И он повёл меня к дальнему бараку, открыл широкую дверь и крикнул внутрь:
- Вейлерт, Сандр!
- В чём дело? – послышался голос изнутри.
Я вздрогнул. Это был голос отца! Тот же милый родной голос, только он стал немного грубее.
- Выйди-ка! К тебе тут пришли…
В дверях показался высокий человек с красноватым обветренным лицом. Он выглядел совсем худым, со впалыми щеками. Но это был мой отец! В этом не оставалось никакого сомнения.
Он рассеянно посмотрел на меня и повернулся к небритому.
- И кто меня спрашивает?
- Мальчик говорит, что он твой сын.
- Как мой сын мог появиться здесь? Мои дети слишком далеко отсюда…
- Ну, что ты теперь скажешь? – рассердился мой провожатый.
- Я не проронил ни слова. Что-то сдавило мне горло. Он меня не узнал?! Неужели я в самом деле такой дикий поросёнок, что меня трудно признать даже родному отцу? Или я так изменился за четыре года? Я почувствовал, что глаза мои наполняются слезами.
- Хм, забавное дело – опять заворчал мой провожатый. – То он называет себя Вейлертом, то Шульмейстером…
При этих словах отец внимательно поглядел мне в лицо. Едва слышно я прошептал: «Па-па!» Он вздрогнул, затем подошёл ко мне вплотную, впился глазами в мои глаза. И вдруг в них что-то мелькнуло. Он сел передо мной на корточки и вмиг засучил мою Штанину. По коленом сквозь грязную кожу белел шрам. Теперь и я понимал, что дедушка писал ему об этом, о лошади…
- Сашенька, это в самом деле ты?
- Да, папа…
Между тем народ всё прибывал, и вокруг становилось тесно.
Отец молча прижал меня обеими руками к груди и положил щеку на мои спутанные грязные волосы. «Мальчик, мальчик, – словно в забытьи беспрестанно повторял он, чуточку раскачиваясь. – Как же ты попал сюда? Совсем один?»
- Скорее грейте воду! – распорядался небритый. – Пацана надо вымыть, он совсем завшивел…
- Э, в такой грязи никакие вши не выдержат, – пошутил кто-то.
Меня затащили в барак. Стянули лохмотья, поставили в кадку с тёплой водой и начали натирать со всех сторон мочалками и мылом. Люди стояли вокруг молча, слышались лишь плеск воды да шарканье мочалок. Все смотрели на меня, как на редкого зверя. Потом мне принесли свежую рубаху и штаны. Рукава и штанины пришлось засучить, – всё было не по росту.
Я сидел у потёртого стола, на который люди выкладывали всё, что у них было припасено на чёрный день. От обилия съестного начало рябить в глазах. Я схватил кусок хлеба и стал усиленно жевать его, двигая челюстями, как кролик. Едва я начал приходить в себя, из толпы вышел небритый и накрыл всю эту гору еды большим платком.
- Сандер, – сказал он, – если ты хочешь, чтобы сын остался жив и здоров, ты не дашь ему больше есть.
Я испуганно посмотрел на него и чуть не заревел. Но никакие мои протесты и просьбы не помогли – меня отправили спать.
- Утром поешь ещё, – ласково сказал отец. – И тогда мне всё расскажешь, что с тобой было. А пока нужно хорошенько выспаться.
Он сел рядом со мной на нары и долго-долго гладил своей жёсткой рукой мои волосы.
От счастья и слабости я закрыл глаза и сразу же увидел стоящую перед нашими воротами бабушку. Вот она всплеснула руками: увидела меня возвращающимся. Элла и Лео держались с обеих сторон за её юбку. Навстречу со всех ног нёсся Антошка, вот он подпрыгнул и лизнул меня в лицо… Но где же мама? Почему я не могу увидеть её лица? Почему её нет дома? Почему она не вернулась? Почему…