Украденное детство - Die geraubte Kindheit - 2 (Сосланы навечно. Русский фюрер. Verbannt für alle Zeiten) (30.04.2018)


 

Нелли Косско

 

Часть I

 

Оставь надежду всяк сюда входящий.

 

Данте Алигьери

 

Сосланы навечно

 

Темнело, когда мама вернулась домой. Даже не взглянув в мою сторону, она, не говоря ни слова, прошла в нашу комнату. Меня словно сдуло с печки. Осторожно приоткрыв дверь, я увидела маму: она упала, как была, в одежде, на кровать и, уткнув лицо в подушку, плакала. Я заплакала вместе с ней. Вот так всегда: как только мама начинала плакать, немедленно кидалась в рёв и я. С испугу, наверное, потому что мама была сильной женщиной – так считали все, и, если уж плакала она, значит, и впрямь произошло что-то ужасное.

Мама встала с постели и, крепко прижав меня к себе, словно желая защитить от всех невзгод и опасностей, прошептала:

– Всё кончено, моя малышка, теперь мы пропали! Я была у этого коменданта…

– А кто это?

Мне это слово – или, может быть, это было имя? – ни о чём не говорило.

Не в силах продолжать, мама снова зарыдала:

– Как он на нас кричал! «Вы, – говорит, – предатели нашей советской родины, немецкие сволочи, фашистское отродье, подохнете в этих лесах, как собаки, вы ответите за всё, что фашисты нам сделали…» – теперь мама плакала уже в голос. – Завтра утром нас поведут на работу. Мы прикреплены к бригаде лесорубов и будем валить лес в леспромхозе в десяти километрах от нашей деревни… Когда комендант увидел наши перепуганные лица, он удовлетворённо хмыкнул и с изуверской улыбкой добавил: «Это ещё не всё, это только цветочки! А почему ни одна из вас не спросит, как долго вам придётся так работать, а?» Мы все молчали – а что скажешь? И комендант самодовольно, с явным наслаждением обрисовал наше будущее: «Чтоб выспаться, с лихвой хватит нескольких часов, так? А остальное время будете вкалывать изо дня в день, без выходных и отпусков, с утра до ночи, и не дай вам бог не выполнить норму! – тут он сделал выразительную паузу и добавил: Такова участь ваша до конца дней ваших, и ваших детей, и детей ваших детей, ясно?»

Мама с трудом поднялась и принялась ходить по комнате. Потом, резко повернувшись ко мне, строго сказала:

– Завтра ты останешься дома одна. И чтобы из дому – ни ногой, ты можешь заблудиться и тогда – спаси и помилуй! Сама не заметишь, как замёрзнешь в этих снегах… Да, ещё вот что: запомни, что мы сюда сосланы навечно…

– Что значит «сосланы»? – не удержалась я от вопроса, хотя и видела, что маму начинают раздражать мои «что?» да «почему?».

– Потому что мы – немцы, – терпение мамы было, кажется, на исходе, – и нам запрещено возвращаться домой, в наш Мариенхайм. Мы навечно приговорены к этой русской деревне, которую никому из нас нельзя покидать без разрешения коменданта… Вот что значит «сосланы», поняла? – и она снова заплакала.

– Как рабы? Да, мам?

Она перестала плакать и с удивлением взглянула на меня:

– Откуда ты вообще знаешь это слово?

– Как откуда? В одной книжке прочитала…

Я хотела было рассказать всё, что узнала из книжки о рабах, но тут мама взяла меня на руки и, крепко прижав к себе, прошептала сквозь слёзы: Ах ты, моя маленькая умница, моя единственная…

Мы сидели, прильнув друг к другу, – маленькая девочка и женщина, потерявшая в вихре войны всё, что ей было дорого. Потеряла всё, кроме этой девочки. Так ей, во всяком случае, тогда казалось.

 

Первый удар постиг её ещё много раньше, когда в разгар сталинского террора был арестован и канул в небытие её муж. В те годы повальных арестов, доносов, огульных обвинений и кровавых расправ российские немцы вызывали подозрение сталинских сатрапов уже одним своим происхождением, вследствие чего в годы пресловутой «ежовщины» была уничтожена почти вся немецкая интеллигенция.

…Солнечный день бабьего лета в конце сентября 1937 года. Улицы небольшого немецкого села Мариенхайм на севере Одесской области безлюдны и пустынны. Время от времени сонную тишину нарушают кудахтанье кур или лай собак. У дороги на краю села, которую с кряканьем, вперевалочку, переходит семейка уток, играют дети. Иногда по улице проезжают телеги: пользуясь хорошей погодой, колхозники торопятся убрать арбузы и кукурузу. Потом село снова погружается в сонную полудрёму.

Вдруг резкий надрывный крик врывается в идиллический покой деревни. На улице, ведущей к центру села, появляются два милиционера. Они идут быстрым шагом, направив наганы в спину молодого человека перед собой. Их пытается догнать женщина с заплаканным лицом и обезумевшими от горя глазами, но расстояние между ней и группой мужчин увеличивается с каждой минутой. Женщина, однако, не сдаётся и, выбиваясь из сил, упрямо идёт дальше, крепко прижимая к груди ребёнка, словно боясь, что могут отнять и его. Никто не слышит душераздирающих рыданий женщины, никто не спешит к ней на помощь… Скоро, очень скоро они скроются за поворотом, и мужчина, её муж, успеет, повернувшись к ней, крикнуть напоследок: «Прощай, Мари, и прости…»

Женщина останавливается, устремив вслед ушедшим безжизненный взгляд, потом поворачивается и медленно бредёт к небольшому, по-немецки добротно построенному и ухоженному домику.

Женщина, скрывшаяся за дверью этого дома, – моя мать, только что потерявшая мужа и отца троих детей, а ребёнок у неё на руках – я, всего одного месяца от роду, маленькая девочка, о которой так мечтал мой отец. Но он даже не смог взять меня на руки во время единственного свидания с женой, заплатившей за эту встречу большие деньги: беспомощно протягивая к своей Мари руки, раздавленные дверями во время допросов и забинтованные в какие-то грязные тряпки, он только повторял: «Нас никогда уже отсюда не выпустят… нам нет спасения…»

Мой отец навсегда исчез в казематах НКВД. Много месяцев спустя маме на один из её бесчисленных запросов ответят, что как «иностранный шпион» её муж приговорён к «десяти годам заключения без права переписки». («Шпион» был обыкновенным преподавателем в немецкой школе, писал статьи в немецкие газеты, а в конце 20-х – начале 30-х, когда была возможность эмигрировать в США и Канаду, упрямо добивался разрешения на въезд в Германию, которая российских немцев тогда не принимала.) Всю правду о постигшей его участи мы узнали лишь в начале 90-х, когда КГБ открыл свои архивы в Одессе, – в списках более 4 тысяч расстрелянных в 1938–1939 годах в одесской тюрьме российских немцев под номером 601 значится мой отец: «Вагнер Эдуард Оскарович, род. 1900 г., расстрелян 23.2.1938 г.» Лаконично. Буднично. Рутинно.

 

…Мама заторопилась с ужином, потому что света здесь не было. У жителей деревни имелись керосиновые лампы, а у нас был всего лишь фитиль, протянутый через дырку в круглой жестянке и плававший в баночке с керосином. Крохотное пламя этой самодельной лампы освещало лишь небольшой круг на столе. Скромным был и наш ужин: весь запас продуктов мы израсходовали за несколько месяцев нашего путешествия. Так что в этот вечер нам пришлось довольствоваться двумя-тремя ложками жидкого мучного супа да картофелиной в мундире – больше у нас ничего не было.

Мы ещё посидели немного у печки, безучастно глядя на весёлую игру пламени, и легли спать, не ведая, что готовит нам день грядущий.

 

Русский фюрер

 

На следующее утро я осталась дома одна: мама ушла на работу, тётя Нюра – на ферму, а мальчишки – в школу. Было страшновато одной в этом чужом доме, и, наспех проглотив остатки вчерашнего супа, я постаралась как можно быстрее выбраться на улицу.

Мне пришлось крепко зажмурить глаза – так сильно слепили солнце и снег. Ещё вчера мама объяснила, где живут мои подружки Лора и Клара, и среди десятка домов заблудиться было невозможно. Значит, так – пятая изба на противоположной стороне улицы. Ага, вот это, должно быть, и есть та самая… С трудом поднявшись по обледеневшим ступенькам крыльца, я услышала, как за дверью залаяла собака и женский голос что-то спросил. Я робко попыталась узнать, здесь ли живут Лора и Клара – по-немецки, конечно же. И была сама не рада: дверь с силой распахнулась, и женщина с лицом, искажённым злобой и ненавистью, принялась кричать на меня. В другое время я бы просто убежала, но путь к бегству мне отрезали ступеньки, покрытые толстой ледяной коркой.

Женщина внезапно схватила меня за руку и потащила на кухню. Не понимая, что она говорит, я интуитивно угадывала ставшие уже знакомыми и понятными слова «немцы», «фрицы», «фашисты» и догадалась, что она ругает меня, потому что я – немка. Не успела я додумать эту мысль до конца, как женщина втолкнула меня в какой-то чулан и с грохотом захлопнула дверь. В чулане было крохотное окошко, и я сначала не разглядела в темноте моих подруг, сидевших на матрасе в углу.

– Она – ведьма, – сообщила Лора, вытаращив глаза, – вот так она кричит и гремит посудой уже третий день – с тех самых пор, как нас сюда вселили. Сегодня она и вовсе разошлась, а мама на работе…

Лора говорила шёпотом, невольно перешла на шёпот и я:

– Так почему же вы у неё остались?

– Ты что, ничего ещё не поняла? – Клара, самая старшая из нас троих, с жалостью посмотрела на меня. – Нас сюда вселили, потому что «ведьма» живёт совсем одна, а дом у неё большой. А она взяла и загнала нас в этот чулан. Мама ночью тайком приоткрывает дверь в кухню, чтобы можно было хоть немножко согреться, – днём здесь страшно холодно. А кричит она потому, что ненавидит всех немцев, потому что у неё на войне погиб муж. Это она сказала маме прямо в лицо.

Лора продолжала шептать:

– Почему же тогда наша мама не кричит на неё – ведь наш папа тоже погиб на фронте?

– Ничегошеньки вы всё-таки не понимаете, – Кларе не терпелось подчеркнуть своё превосходство, – мы ведь проиграли войну…

– Мы?! – в один голос воскликнули мы с Лорой, в недоумении уставившись на неё.

– Да нет, не вы, две глупые гусыни, а немецкий народ. А теперь он попадёт в рабство, сказала наша мама. И всего этого не произошло бы… – теперь и она перешла на шёпот, – если бы нашего фюрера не предали. Так мне сказала мама.

Тётя Рози, мама Клары и Лоры, была учительницей, и она-то уж точно должна была знать всё. Но у меня всё же ещё оставались некоторые сомнения на этот счёт, потому что моя мама, как мне казалось, думала немного иначе, хотя при мне избегала говорить о таких вещах. Но и она опасалась, что нам предстоят тяжёлые времена в этой стране.

– Слушай, а ты уже видела русского фюрера? – Клара застала меня своим вопросом врасплох. Я растерянно уставилась на неё. Ну конечно же! У русских тоже должен быть свой фюрер, как же я могла забыть? Мама мне что-то говорила о нём. Но видеть? Нет, портрета русского фюрера мне до сих пор видеть не доводилось. Встав на цыпочки и приложив палец к губам, Клара подошла к дощатой стене и поманила меня. В стене между досками были широкие щели, через которые можно было заглянуть в соседнюю комнату – горницу. В красном углу я увидела иконы, над которыми висело вышитое полотенце с кружевами.

– Ничего себе – фюрер! – я обрадовалась, что наконец-то смогу отплатить Кларе её же монетой. – Это вовсе не фюрер русских, а русский Бог и Пресвятая Дева Мария! – торжествовала я.

– Да не там, в углу, дурочка, – Клара, кажется, теряла терпение, – правее смотри! Видишь портрет рядом с окном?

И действительно, глянув чуть правее, я увидела портрет усатого человека с густыми бровями, из-под которых хитро улыбались добрые глаза.

– Неужели это и есть русский вождь? Не чудовище, не изверг, а добродушный дедушка? Ты уверена, – я растерянно взглянула на Клару, – что это русский вождь, а не погибший муж вашей хозяйки, например?

– Ну да, – Клара надменно хмыкнула, – мама показала нам его портрет и сказала, чтобы мы хорошенько запомнили это лицо, потому что никто – так сказала мама – не причинил немцам в России столько горя, как этот… Лорка, как мама его назвала? Как этот… да – как этот ТИРАН!

Я прижала лицо к дощатой стене и ещё раз посмотрела в щель: с портрета мне ласково улыбался тиран – добрый дедушка, почти как всамделишный Дед Мороз…

За дверью продолжала бушевать хозяйка.

– Как вы всё это терпите? – спросила я и неожиданно для себя самой предложила пойти к «нашей» тёте Нюре. Правда, Клара и Лора боялись, что хозяйка их потом обратно в дом не пустит, но я рассеяла их страхи, сказав, что тогда они смогут остаться у нас, пока наши мамы не вернутся с работы.

– Заберёмся на печь и поиграем во что-нибудь. Знали бы вы, как там тепло!

Напоминание о печке положило конец сомнениям моих подруг, и они стали торопливо одеваться. Когда мы вышли на кухню, на нас снова накинулась хозяйка: громко крича, она показывала на лужицы на полу, которые, видимо, образовались от снега с моих туфель. Клара принесла тряпку, быстро вытерла пол, и мы позорно бежали под натиском «неприятеля» – хозяйки, которая так, наверное, и не перестала ругаться ни на секунду.

Но на улице было нисколько не тише. Погода вдруг резко переменилась, и ветер, словно дикий зверь, рвал одежду, поднимал облака снега и с силой швырял его нам в лицо. Очень хотелось вернуться, но в доме сидела «ведьма», и никто из нас не пошёл бы к ней ни за какие коврижки. Поэтому мы продолжали на ощупь продвигаться вперёд, стараясь не сойти с протоптанной дорожки. Но куда? Пурга окутала всё снежной пеленой, и сейчас трудно было отличить один дом от другого. Неизвестно, как долго мы бы проблуждали, если бы на нас случайно не наткнулся Костя, старший сын нашей хозяйки. Когда он привёл нас домой, печь уже была занята – там расположились Валя и Павлик. Не обратив на это никакого внимания, тётя Нюра согнала обоих на полати и жестом показала нам – марш наверх! Мы сидели, уставившись друг на друга: русские мальчишки на полатях, мы – немки – на печи, и не знали, что же теперь делать. Мы могли бы, конечно, поиграть, но как, если мы не понимали друг друга?

Выход нашёл Павлик – взяв в руки учебник (уроки, кстати, в деревнях тоже делали на этой чудо-печи), он сказал: «Книга». „Buch!“ – хором ответила наша троица. Так появилась замечательная игра, с помощью которой нам удалось в течение всего нескольких месяцев выучить русский, и придумал её не какой-то там педагог-учёный, а деревенский мальчишка Павлик, который сам, правда, немецкий так и не осилил. Мы были в восторге и называли все попадавшиеся нам на глаза предметы, но, когда дело дошло до тараканов, мы безнадёжно застряли: ни одна из нас не знала, как называются эти мерзкие насекомые по-немецки.

– Хорошо, тогда давайте рассказывать сказки, – Клара знала много сказок и умела их рассказывать. Но даже такую незатейливую, как «Гензель и Гретель», наши друзья не смогли понять. Ничего не получилось и у Вальки, попытавшегося рассказать русскую сказку, – мы сидели и лишь печально покачивали головами, всё больше теряя интерес к «беседе».

(продолжение следует)

 

Verdammt für immer und ewig

 

Es dämmerte schon, als Mama nach Hause kam. Sie beachtete mich nicht und ging wortlos in unser Zimmer. Beunruhigt schlüpfte ich vom Ofen und machte vorsichtig die Tür auf. Mama lag in ihren Kleidern auf dem Bett, das Gesicht im Kissen vergraben, und weinte. Ich weinte gleich mit. Es war immer so mit mir. Wenn Mama weinte, konnte ich meine Tränen auch nicht zurückhalten - aus Angst, wahrscheinlich, denn Mama, das sagten alle, war eine starke Frau, und wenn sie weinte, musste etwas Furchtbares geschehen sein.

Mama richtete sich auf, drückte mich fest an sich, als wollte sie mich vor allem Unheil der Welt schützen, und flüsterte unter Tränen:

- Nun sind wir endgültig verloren, mein Kleines! Ich war gerade bei diesem Kommandanten...

- Wer ist das? - Ich konnte mit diesem Wort nichts anfangen.

Ein neuer Weinkrampf schüttelte Mama, dann fuhr sie fort:

- Wie der uns angebrüllte hatte! Verräter der sowjetischen Heimat wären wir, deutsche Schweine, faschistisches Gesindel, und krepieren würden wir in diesen Wäldern, wie räudige Hunde, büßen sollten wir für all das, was die Deutschen in Russland angerichtet hätten... - jetzt weinte sie laut. - Und ab morgen sollen wir zur Arbeit gehen. Wir sind einer Holzfällerbrigade zugeteilt worden und sollen in einer Forstwirtschaft Bäume fällen. Sie liegt, hat er gesagt, zehn Kilometer von unserem Dorf entfernt. Er hat unsere Angst sichtlich genossen und gefragt, warum denn keine von uns wissen will, wie lange wir so arbeiten müssen. Und da wir schwiegen, meinte er:

- Ein paar Stunden zum Ausschlafen täglich werden wohl reichen? Die übrige Zeit wird geschuftet - tagein, tagaus, auch sonntags, und wehe der Schlampe, die das Soll nicht erfüllt! Und so geht es euch euer Leben lang! Auch euren Kindern und Kindeskindern!

Mama erhob sich mühsam und ging im Zimmer auf und ab. Dann wandte sie sich mir zu:

- Du bleibst morgen schön zu Hause, denn du könntest dich leicht verlaufen, und dann gnade dir Gott! Du merkst es selber nicht, wie du erfrierst. Ja, noch etwas: Du musst wissen, dass wir hierher verbannt sind, und zwar für ewige Zeiten.

- Und was ist das ‚verbannt’? - wollte ich wissen, obwohl ich sah, dass ich meiner Mutter allmählich mit der Fragerei auf die Nerven ging.

- Weil wir Deutsche sind, dürfen wir nie mehr nach Hause nach Marienheim, sondern müssen lebenslänglich hier bleiben, in diesem Dorf, das wir ohne die Erlaubnis des Kommandanten nicht verlassen dürfen - das heißt verbannt.

Sie weinte schon wieder.

- Wie die Sklaven? - Mama schaute mich verdutzt an. - Woher kennst du überhaupt dieses Wort?

- Habe mal eine Geschichte über die Sklaven gelesen, - ich war noch nicht ganz fertig mit meinem Satz, als Mama mich in die Arme nahm und unter Tränen murmelte:

- Mein Kleines, mein ein und alles...

Wir klammerten uns aneinander - ein kleines Mädchen und eine Frau, die in den Wirren des Krieges alles bis auf dieses einzige Kind verloren hatte. Verloren zu haben glaubte...

 

Den ersten großen Verlust hatte sie schon viel früher hinnehmen müssen, als 1937 auf dem Höhepunkt des stalinschen Terrors, der Massenverhaftungen und Hinrichtungen ihr Mann, mein Vater, verhaftet und verschleppt wurde. In dieser Zeit der allgemeinen Denunziationen, Verdächtigungen und des Terrors waren die Russlanddeutschen den Schergen Stalins schon allein wegen ihrer Herkunft verdächtig, und so wurde in den Jahren der berüchtigten 'Jeshowschtschina' (nach dem 1938 von L. Beria abgelösten Innenminister N.Jeshow benannte Terrorwelle in der Sowjetunion) nahezu die ganze gebildete Schicht der Deutschen in der UdSSR vernichtet.

...An diesem sonnigen Altweibersommertag Ende September 1937 sind die Straßen des deutschen Dorfes Marienheim (Gebiet Odessa) menschenleer. Ab und zu durchbricht das Gackern eines Huhnes oder das Kläffen eines im Schlaf gestörten Hundes die träge Mittagsstille. Kinder spielen vor dem Haus am Rand der Dorfstraße, über die gerade eine schnatternde Entenschar watschelt. Von Zeit zu Zeit hört man ein Pferdefuhrwerk vorüberrollen. Die Bauern nutzen die Gunst der Stunde und haben es eilig, die Wassermelonen und den Mais, der hier Welschkorn heißt, einzubringen, solange das Wetter noch schön ist. Dann kehrt wieder friedliche Ruhe im Dorf ein.

Plötzlich ein gellender Schrei. Um die Ecke der Straße zum Dorfplatz kommen schnellen Schrittes zwei Milizionäre, die schussbereiten Waffen auf einen jungen Mann vor sich gerichtet. Eine Frau, tränenüberströmt und völlig aufgelöst, versucht, die seltsame Gruppe einzuholen, aber der Abstand vergrößert sich immer mehr. Die Frau gibt nicht auf, sie drückt das Kleinkind in ihren Armen noch fester an sich, als habe sie Angst, man könnte es ihr auch noch wegnehmen. Ihr Weinen hört sich wie das Heulen eines tödlich verwundeten Tieres an, dann wimmert sie nur noch... Bevor die Männer hinter dem letzten Haus auf der Straße zur Bahnstation verschwinden, dreht sich der Mann, ihr Mann, noch einmal um:

-Leb wohl, Marie. Und vergib mir...

Die Frau bleibt zurück. Ihr Blick wirkt leblos und entrückt. Dann macht sie kehrt und schleppt sich zurück zu einem schmucken weißgetünchten Häuschen...

Die Frau, die hinter der Tür dieses Häuschens verschwindet, ist meine Mutter, die gerade ihren Mann, den Vater ihrer drei Kinder verloren hat. Das Bündel auf ihrem Arm bin ich, knapp einen Monat alt, das kleine Mädchen, das sich mein Vater immer schon gewünscht hat, das Nesthäkchen, das er während des einzigen Besuches im Odessaer Gefängnis, den seine Frau erbettelt und mit viel Geld bezahlt hat, nicht einmal in die Arme nehmen kann. Hilflos streckt er die von seinen Peinigern im Türspalt zerquetschten und in Lappen gewickelten Hände vor und wiederholt immer wieder:

- Hier kommen wir nie wieder raus, für uns gibt es kein Entkommen ...

In die erbarmungslosen Mühlen des roten Terrors geraten verschwindet mein Vater spurlos in den endlosen Weiten des Archipels GULAG. Irgendwann später bekommt meine Mutter die Nachricht, er sei als „feindlicher Spion“ zu zehn Jahren Haft verurteilt worden, „ohne Recht auf Briefwechsel“. Doch die ganze Wahrheit erfahren wir erst Anfang der 90er Jahre, als das KGB, der Rechtsnachfolger von Stalins NKWD, in Odessa sein Archiv öffnet. In der Liste von mehr als 4 000 in den Jahren 1937/38 im Odessaer Gefängnis erschossenen Russlanddeutschen wird auch der Name meines Vaters geführt: „Wagner Oskar, Sohn des Eduard, geb. 1900, erschossen am 23. 2.1938“, steht da lapidar und nüchtern.

 

...Mama beeilte sich mit dem Abendbrot, denn Licht gab es hier nicht. Die Bauern hatten wohl Petroleumlampen, wir aber hatten nur einen kleinen Docht, der durch eine Blechplatte gezogen in einem Fläschchen mit Petroleum schwamm. Die Flamme war winzig klein und beleuchtete nur einen kleinen Kreis auf dem Tisch.

Unser Abendbrot fiel auch ganz bescheiden aus. Die Vorräte waren zum größten Teil auf unserer monatelangen Reise verbraucht worden. Ein bisschen Mehlsuppe und eine Pellkartoffel für jede von uns - das war alles.

Wir saßen danach noch lange am Ofen, sahen den lustig tanzenden Flammen zu und gingen dann traurig zu Bett - ungewiss, ob uns der nächste Tag etwas Erfreulicheres bescheren würde.

 

Die Russen haben auch einen Führer!

 

Am nächsten Morgen blieb ich allein zu Hause. Mama musste zur Arbeit, Tante Njura ging zum Viehstall der Kolchose, und die Jungs waren in der Schule. Es war unheimlich, allein in diesem fremden Haus zu sein, und so würgte ich schnell den Rest der Mehlsuppe vom Vortag hinunter, nichts anderes im Sinn, als möglichst schnell nach draußen zu kommen.

Ich musste die Augen zudrücken, so sehr blendeten mich Sonne und Schnee. Gestern noch hatte Mama mir ganz genau erklärt, wo Klara und Lore wohnten, und dass man sich zwischen den paar Häusern verlaufen könnte, schien mir einfach unmöglich.

Also, das fünfte Haus auf der gegenüberliegenden Seite. Da, dies müsste es sein. Vorsichtig stieg ich die vereisten Stufen hinauf. Ich war noch nicht richtig an der Tür, als drinnen ein Hund anschlug und eine Frauenstimme etwas fragte.

Eingeschüchtert fragte ich nach Lore und Klara ¬ auf deutsch selbstverständlich. Und war meines Lebens nicht froh, denn die Tür wurde aufgerissen und eine Frau, das Gesicht vor Hass verzerrt, schrie und keifte mich an. Am liebsten hätte ich Reißaus genommen, aber die steilen, mit dicker Eisschicht bedeckten Stufen schnitten mir den Weg zur Flucht ab.

Plötzlich ergriff die Frau meine Hand und zerrte mich in die Küche. Die sich in ihrem Gekeife wiederholenden Wörter „Njemzy“, „Fritzy“, „Faschisty“ kannte ich schon allzu gut. Die Frau hasst mich, weil ich eine Deutsche bin! Kaum hatte ich diesen Satz zu Ende denken können, als die Frau mich in einen Raum schubste und die Tür mit einem Knall zuschlug.

In der winzigen Kammer gab es nur wenig Licht, und so konnte ich meine beiden Freundinnen, die mit bleichen Gesichtern und vor Angst weit aufgerissenen Augen auf dem Strohsack in einer Ecke saßen, zuerst gar nicht erkennen.

- Sie ist eine Hexe, - Lore machte runde Augen, - so schreit und donnert sie schon den dritten Tag - seitdem wir hier sind! Heute ist sie ganz außer sich - und Mama ist zur Arbeit!

Lore flüsterte, und unwillkürlich flüsterte ich zurück:

- Und warum bleibt ihr dann hier?

- Hast noch nichts kapiert, was? Klara, die älteste von uns dreien, sah mich mitleidig an, - wir sind hier eingewiesen worden, weil die ‚Hexe’ ganz allein wohnt, das Haus aber groß ist. Und sie hat uns in diese Vorratskammer gesteckt. Nachts macht unsere Mama heimlich die Tür auf, damit ein bisschen Wärme hereinkommt, aber tagsüber ist es hier furchtbar kalt. Sie hasst uns, weil ihr Mann im Krieg gefallen ist.

- Das hat sie unserer Mama ins Gesicht geschrien, - flüsterte Lore, - warum schreit unsere Mama sie nicht an? Unser Vati ist ja auch im Krieg gefallen! - Es schien, als wolle sie anfangen zu weinen.

- Ach, ihr könnt das alles doch überhaupt nicht verstehen! - Klara kehrte wieder mal die Überlegene heraus. - Wir haben den Krieg verloren…

- Wir?! - fragten Lore und ich ungläubig wie aus einem Munde.

- Ihr zwei dummen Ziegen doch nicht! Das deutsche Volk meinte ich. Und nun wird es versklavt, hat unsere Mama gesagt. Und das alles wäre nicht passiert, - jetzt flüsterte auch sie, - wenn der Führer nicht verraten worden wäre. Das hat Mama gesagt.

Tante Rosie, Klaras und Lores Mutter, war Lehrerin, sie musste es schon wissen. Aber ich hatte so meine Zweifel, weil meine Mama da ganz anders darüber sprach, wenn sie überhaupt in meiner Anwesenheit über solche Dinge redete. Dass es uns Deutschen aber schlimm ergehen würde, befürchtete sie auch.

- Hast du schon den Russenführer gesehen?

Ich schreckte aus meinen Gedanken und sah Klara verdutzt an. Ach ja, natürlich! Die Russen müssen ja auch einen Führer haben, wie dumm von mir, das zu vergessen! Von diesem Führer hatte mir Mama erzählt, aber gesehen? Nein, ich hatte von ihm noch nie ein Bild gesehen.

Klara legte den Zeigefinger an die Lippen, ging auf Zehenspitzen zur Bretterwand und winkte mich zu sich heran. In der Wand waren breite Ritzen, durch die man in ein anderes Zimmer, offensichtlich die gute Stube, sehen konnte. In der Ecke sah ich Heiligenbilder hängen, darüber je ein bunt besticktes Handtuch mit Spitzenbesatz an beiden Enden.

- Von wegen Führer! - ich war froh, Klara endlich eins auswischen zu können. Das da, sagte ich triumphierend, - ist nicht der Russenführer, sondern der russische Gott mit der Heiligen Jungfrau Maria!

- Doch nicht die Bilder in der Ecke, du Trottel! - Klara schien endgültig die Geduld zu verlieren, das Bild daneben, neben dem Fenster! Du musst mehr nach rechts schauen!

Tatsächlich, als ich meinen Kopf mehr nach rechts neigte, sah ich einen Mann mit einem Schnurrbart und buschigen Brauen, unter denen mich zwei gutmütig-listige Augen anlächelten. Das soll der russische Führer sein? Ein ganz netter Onkel?!

- Bist du denn ganz sicher? - fragte ich ratlos zu Klara hinüber, - dass dies der Russenführer ist und nicht vielleicht der gefallene Mann eurer Wirtin?

- Pah! - meinte Klara schnippisch, - unsere Mama hat ihn uns gezeigt und gesagt, wir sollen uns dieses Gesicht gut einprägen, denn niemand, so hat sie gesagt, niemand auf der Welt hat den Deutschen in Russland so viel Leid angetan wie dieser - warte mal, Lore, wie hat Mama noch gesagt? Ach ja, wie dieser Tyrann!

Ich drückte meine Nase noch einmal an die Bretterwand und sah durch den Spalt: Der Tyrann lächelte mir freundlich zu, ein gutmütiger Opa, fast wie ein wahrhaftiger Weihnachtsmann.

 

Nebenan giftete die Wirtin.

- Wie ihr das bloß aushalten könnt, - sagte ich in die Stille und schlug - völlig unerwartet für mich selbst - vor, zu unserer Tante Njura zu gehen. Doch Klara und Lore hatten Angst, dass ihre Wirtin sie womöglich nicht mehr ins Haus lassen würde.

- Ach was, dann bleibt ihr eben bei uns, bis unsere Mütter von der Arbeit kommen. Wir können es uns auf dem Ofen gemütlich machen und vielleicht etwas spielen. Wenn ihr wüsstet, wie schön warm es da oben ist!

Der Ofen gab den Ausschlag, und meine Freundinnen begannen sich in größter Eile anzuziehen. Als wir dann durch die Küche gingen, schrie uns die Wirtin an und zeigte auf die Pfützen auf dem Boden, die sich offensichtlich vom Schnee an meinen Schuhen gebildet hatten. Klara holte einen Lappen und wischte alles weg, dann flüchteten wir vor dem Geschrei der Wirtin nach draußen.

Doch da war es auch nicht viel stiller. Ganz plötzlich hatte sich das Wetter geändert, der wildgewordene Wind wirbelte den Schnee durch die Luft, warf ihn uns ins Gesicht, zerrte an unseren Kleidern. Am liebsten hätten wir kehrtgemacht, doch im Haus war die ‚Hexe’, und keine von uns wäre jetzt da wieder hineingegangen. Also arbeiteten wir uns vor, bemüht, nicht von dem festgetretenen Pfad abzukommen. Aber wohin? Im Schneesturm erkannte man kaum ein Haus, auch sahen sie sich jetzt zum Verwechseln ähnlich.

Wer weiß, wie lange wir noch herumgeirrt wären, wenn wir nicht plötzlich Kostja, den ältesten Sohn unserer Wirtin, getroffen hätten. Als er uns ins Haus brachte, war der Ofen schon von den beiden anderen Jungs, Walja und Pawlik, besetzt. Tante Njura scheuchte die beiden auf den Hängeboden und bedeutete uns: Hinauf mit euch!

Da saßen wir nun - die Russenjungen auf dem Hängeboden und wir deutsche Mädchen auf dem Ofen - und starrten uns an. Wir hätten etwas spielen können, aber wie, wo wir uns doch gar nicht verständigen konnten?

Einen Ausweg fand Pawlik. Er nahm ein Lehrbuch in die Hand (die Hausaufgaben wurden übrigens auch auf diesem Wunderofen erledigt) und sagte: „Kniga.“ „Buch!“ schrie unser Trio zurück. Das wundersame Spiel, mit dessen Hilfe wir dann im Laufe nur weniger Monate Russisch gelernt haben, unsere „Russischlehrer“ aber kein Deutsch, war erfunden, und der Erfinder war kein großartiger Gelehrter, sondern der kleine Dorfjunge Pawlik Jurlow! Wir waren begeistert und hatten schon alle möglichen Dinge benannt, doch bei den Küchenschaben blieben wir dann stecken. Keine von uns wusste, wie diese ekligen Insekten hießen.

- Schön, dann erzählen wir Märchen, - Klara kannte viele Märchen und konnte sie spannend erzählen. Doch schon bei „Hänsel und Gretel“ mussten wir aufgeben. Unsere neuen Freunde hatten zu wenig Deutsch gelernt, um das Märchen zu verstehen.

Auch Walja scheiterte mit seinem russischen Märchen - wir wiegten nur traurig die Köpfe und verloren immer mehr das Interesse an der Unterhaltung.

(Fortsetzung folgt)

 

 



↑  1059