И. Шёнфельд

Утро выдалось кошмарным. Голова кое-как работала, но тело не слушалось Макса совершенно. Оно хотело умереть. И как только выживают алкоголики, интересно знать? Когда нужно каждый день возвращаться к жизни с того света, чтобы снова умереть через пару часов? Ну да черт с ними, с алкоголиками: пусть живут как хотят. Макс жить не хотел. Подлый амурчик кричал ему, что Макс сам виноват, что он все испортил тем, что набрался как зюзик. И теперь из замечательного, щедрого, великодушного, любящего Макса, нашедшего великий опал для прекраснейшей из женщин, он пал в глазах Николь до жалкого пропойцы, не умеющего произнести ни одного умного слова. Великовозрастный влюбленный дебил с цветочками: вот каким увидели его вчера оба Грэя – и Том, и Николь. О, господи, что ты натворил!.. Бежать, бежать, бежать, куда глаза глядят...

Но как раз ноги-то бежать и не желали. Подламываясь и мотая тело меж тесных стен вагончика, они кое-как доставили Макса до унитаза и рухнули там на колени. Макс приглашение понял и сунул два пальца в горло. Разрываемый чудовищными спазмами со слезами и кашлем, он долго освобождался от похмельной хвори, после чего совсем ослаб. Но часть свинца с его сердца сползла. Может быть, не все еще потеряно? Дрожащие ноги тоже повели себя уверенней. Они понесли Макса к выходу. На свежий воздух, в пустыню, подальше от дома! Не дай Бог, Николь вздумает говорить с ним сейчас о вчерашнем... Упаси, Господи! Бледный, дрожащий, вонючий Макс. Что ты скажешь ей? «Выходи за меня замуж, Николь»? О, Боже!..

Кое-как Макс забрался в «Лендровер», трясущимися руками запустил мотор, осторожно миновав дом Грэев, выехал на улицу, а оттуда – в бескрайний аутбек. Хорошо, что была уже осень. Март в Австралии – это как сентябрь в Детройте. Солнце светило, но воздух был прохладен и свеж. И днем термометр выше двадцати трех не поднимется. А во второй половине дня, возможно, пойдет дождь: у Макса жутко ломило кости. Хотя у Макса ломило сегодня всё в теле, и по этому признаку впору было ждать вселенского урагана...

Макс ехал долго, сначала по грунтовой дороге, а потом напрямую по пустыне, в направлении сизых холмов. Так он прозвал эту возвышенность к югу от Роксби. Там, на высоте нескольких десятков метров над всей остальной австралийской планетой, Макс надеялся обрести душевное равновесие и ясность мыслей. В холмах ему будет легче дышаться, полагал он. Там даже цветы весной цветут... Цветы! О, Господи, не напоминай!... Но там, помимо цветов, среди камней и змей полно. Тех самых знаменитых австралийских змей – самых ядовитых змей в мире: латунных тайпанов и тигровых змей, лежащих палкой поперек дороги, ничем не отличаясь от удобной для похода клюки.

Поднял и... А может быть, так даже и лучше: пусть его цапнет тайпан, и тогда всем проблемам и мукам придет конец. В «Лэндровере» всегда имеются, правда, шприц и сыворотка на такой случай, но он ею не воспользуется. Зачем? Николь все равно не уйдет от Грэя. Зачем ей это нужно? Грэй богат и не уродлив. Чуть ниже её ростом. Ну и что с того? Он хороший и богатый муж, он любит Николь. Она это знает. От добра добра не ищут. А счастье? С ним как же быть? Счастлива ли она с ним? Знает ли она, что такое настоящее счастье с человеком, который боготворит её, ставит выше Бога? – «Прости меня, Господи, но ведь это ты сам меня таким сотворил вместе со всеми моими чувствами, а, значит, все правильно, и я не грешу, говоря такое. Я прав, Господи?» – Макс Триллер уже некоторое время говорил сам с собой вслух. – «Зато она теперь знает, что я ее тоже люблю, – заключил Макс, – так что будь что будет. Выбор за ней...».

Придя к этому выводу, он уже не хотел больше подбирать тигровую змею с дороги или наступать на свирепого тайпана. Он постепенно приходил в себя, ему становилось легче. Перед холмами он оставил машину, забрался выше по склону, сел в теплый песок и долго смотрел вдаль, не размышляя ни о чем конкретном, постепенно наполняясь чувством осени и тихо умиротворяясь. Ведь осень умиротворяет не только в северных широтах. Она умиротворяет везде. И в Австралии тоже. Когда уходит страшная жара, небо обещает природе отдых. И воду: много воды. Посреди дня над горизонтом медленно поднимается чёрный полог и играет гигантскими золотыми молниями, безмолвными, как северное сияние, и не менее чарующими. Каждый день он поднимается всё выше, и однажды... Всё иссохшее замирает в вожделении воды, воды, воды... Но и без грозных туч хорошо осенью в южных пустынях Австралии. Когда просто светит весь день над миром приветливое солнце, светит ласково и ободряюще, как будто вовсе не оно совсем ещё недавно яростно вплавляло все живое в красный песок пустыни и в скором времени, через пару месяцев всего займется этим убийством снова. Но главное – осенью исчезают мухи. Именно с их исчезновением поселяется у австралийца мир в душе, даже если и ненадолго, и хочется тогда поехать в гости к хорошему человеку, совершить без надрыва красивый подвиг, или просто перекреститься, вспомнив, что Бог – есть. И всё это благодаря мушке.

Хотя австралийская мушка – это нечто совсем другое в сравнении с сибирским гнусом или канадской мошкарой. Там мошка жрет человека и зверя живьем, микротвари пикируют, жалят, грызут кожу и мясо, пьют кровь и доводят живой организм до паники, истерики, исступления. Австралийская же мушка просто назойлива. Она добродушна и любознательна. Она тучей клубится перед лицом человека, залепляя ему глаза, ноздри, уши, губы, мешая смотреть, дышать и говорить. Возможно, она очень близорука, и ее просто тянет рассмотреть этот венец природы – человека – в подробностях, чтобы изучить его получше, узнать, как сделаться такими же большими и мощными – достаточно мощными, чтобы уничтожить всех своих врагов, хотя бы даже и ценой собственных жизней... И вот мушка исследует глазные яблоки, и гайморовы полости, и области среднего уха, и гибнет десятками тысяч на пути этого научного подвига, но на месте сгинувших возникают новые миллионы и исследуют, исследуют, исследуют. Но не жалят, не грызут человеческое мясо, не пьют человеческую кровь. Они любят человека. Они просто назойливы. Как реклама, как политики, как пресловутые берёзовые листики на голой коже в парилке. При этом австралийская мушка еще и пуглива. Она боится резких движений. И человек, распознав эту слабость характера в самых мелких братьях своих, бессовестно этим пользуется. Только в Австралии можно купить шляпу, с полей которой свисают по всему периметру веревочки с пробочками на конце. При движении пробочки качаются, и бедные мушки держатся на отдалении, напрасно теряя драгоценное исследовательское время в ожидании того мига, когда пробочки остановятся. И если такое всё же случается на секунду, то настаёт миг их торжества – миг атаки на бастионы непознанного.

Из-за этих любознательных мушек у каждого жителя пустыни постепенно вырабатывается треморный синдром головы – постоянное мелкое подергивание и подрагивание, вызывающее у непосвященных неавстралийцев подозрение о психическом неблагополучии собеседника. Но это абсолютно не так – собеседник может запросто оказаться лауреатом Нобелевской премии, прожившим долгое время в австралийском аутбэке, или философом-нигилистом, потряхивающим головой не от пессимистических убеждений, но исключительно по привычке, привитой ему австралийской мушкой. Хотя возможна и обратная связь явлений, и именно австалийская мушка, вынуждая потенциального мыслителя покачивать головой с детства, постепенно и глубоко закладывает в него диалектическую категорию отрицания отрицания. Но этого феномена никто ещё не изучил, к сожалению.

Частенько мысли подобного рода посещали Макса при созерцании пустыни. Но только не в тот день на вершине холма. В те минуты, незаметно сливающиеся в часы, он просто смотрел вдаль и сам не знал, о чем думает. Возможно, он без слов размышлял о своей жизни, интуитивно чувствуя, что она приближается к порогу больших и драматических событий.

Устав сидеть, Макс лег на красный песок и немного поспал, утешенный и успокоенный, как может спать лишь настрадавшееся дитя земли на груди у своей доброй матери. Через час Макс легко пробудился, уже вполне здоровый, и ещё немного побеседовал с наливающимся вишневым соком вечерним солнцем. Затем спустился с холма, сел в машину и медленно покатил назад в Роксби, намереваясь вернуться домой по возможности затемно. Встречаться глазами с Николь или Грэем он был пока еще не готов. Ему требовалось окрепнуть психически после всего того, что он сотворил накануне.

Кое-как, между тягучими сновидениями и разглядыванием смутных теней на темном потолке вагончика, Макс дотянул до утра и ускользнул на «точку» еще до рассвета. Рабочая неделя началась, и все дни до следующей субботы Макс прожил в палатке на «объекте». Джим прилетал к нему дважды, доставлял воду, хлеб и консервы и был на удивление неразговорчив.

– Шеф злой как собака, – коротко объяснил он своё настроение, – отпуск мне не подписал. А у меня круиз уже оплачен. В Японию и назад. Хочу на японке жениться. У них дети красивые получаются – как игрушки! Наделаю себе таких игрушек и буду их учить на вертолете летать... Теперь всё пропало: нет отпуска – нет и японки... Про тебя, между прочим, Николь спрашивала. Куда ты, мол, задевался. Я сказал ей, что тебя паук укусил и что ты свихнулся от этого: бегаешь по пустыне и мух ловишь рыболовной сетью...

– Пошел к черту! – радостно встрепенулся Макс.

– Не пошел, а полетел! – мрачно огрызнулся Джим и запустил винты.

Пыльный ветер сдул счастливого Макса в сторону «объекта», к раздраженному бульдозеристу-малайцу, который с утра уже жаловался на хлипкие тросы и неподъемные железобетонные блоки, подтекающее масло и дожди, мешающие видеть тусклое настоящее и беспросветное будущее.

– Рой давай! – весело приказал ему Макс, – я на сегодня дождь отменяю.

И вот настала пятница. В полдень у малайца снова лопнули тросы, и работа до понедельника остановилась. Макс забрал малайца в «Лендровер» и поехал домой, в Роксби. На душе у него было сложно. Николь беспокоится о нем – это здорово. Но... Но разговора не избежать, и что он принесет – неизвестно. Макс приближался к дому с настроением больного, которого катят на операцию: либо он вернется с нее излеченным, либо его отвезут в морг, и белый свет он видит в последний раз.

Макс ссадил бульдозериста на перекрестке, приказав ему ждать на этом же месте в понедельник в семь утра, и медленно, оттягивая время, покатил дальше, в сторону дома. Когда он въехал в ворота, под навесом бунгало мелькнуло синее платье, и на дорожку торопливо выбежала Николь. Она махнула Максу рукой, и он остановился.

– Макс, здравствуйте, – немного задыхаясь, проговорила она, – мне нужно с Вами поговорить. Вы так стремительно исчезли... Вы поставьте машину и зайдите ко мне, пожалуйста.

– Да, конечно, сейчас. А... мистер Грэй?

– Тома нет. Я жду Вас, – Николь повернулась и быстро пошла в дом. Макс отер внезапный пот с лица. Ну, вот, час пробил. Скальпель занесен. Что будет дальше?

В дом он вошел на ватных ногах. Николь ждала его в дверях. Пригласила в гостиную, усадила в кресло. Оба молчали. Некоторое время она внимательно рассматривала его. Перед ней сидел стройный, мускулистый мужчина с хорошим, почти красивым, скуластым, твердым лицом по имени Макс Триллер. И этот мужчина глядел на неё робко и в то же время слегка вызывающе, жалобно и восторженно одновременно. Он молчал. Тогда заговорила она сама. Она волновалась – это было видно.

– Макс, Вы всё перевернули вверх дном... Я спать не могу. Том тоже нервничает. Ваш необыкновенный подарок... И то, что Вы мне сказали потом не идет у меня из головы. Я хочу... понять.

Макс видел, что она ждет ответа. Он сделал усилие над горлом и пробормотал:

– А что тут понимать? Я ведь уже все сказал. Я сказал, что люблю Вас, и это правда. И больше ничего я не сказал.

– Ну и что? Что теперь? Зачем Вы мне это сказали? Что... что Вы хотите, Макс?

Макс удивленно посмотрел на нее:

– Не знаю. Я просто признался Вам в моей любви к Вам, которая загорелась во мне с первой секунды, когда я Вас увидел. Вот и все. Чего я хочу? О чем я мечтаю, правильней спросить? О том, что Вы меня тоже полюбите, например. Что Вы уйдете от Грэя и станете моей женой. Что у нас с Вами будет счастливейшая из всех семей на земле. Что у нас будет пять детей, которых мы будем любить вместе, и которые будут любить нас, когда мы состаримся. И что я до конца дней своих буду носить Вас на руках и осыпать Вас цветами – об этом я тоже мечтаю. Я ответил на Ваш вопрос, Николь?

Но она молчала. Она была потрясена. Она побледнела. Потом заговорила, напряженно, с остановками.

– Макс, родной мой... Милый Макс. Я... мне так драгоценно слышать то, что Вы мне говорите... Но...

– Но Вы не любите меня, я понимаю.

– Нет, нет, это не то. Это всё сложней... Я... я очень хорошо к Вам отношусь, Макс. С первого дня тоже. Но... но не до такой степени, чтобы уйти от Тома к Вам и... Все это так неожиданно, что Вы только что произнесли... И это невозможно, Макс. Это же абсурд! Как это может быть возможно?...

– Если Вы меня не любите, Николь, то это действительно невозможно, но если бы Вы меня любили, то Вы бы и без меня знали правильное решение. Любовь – это главное на белом свете. Это главное, чем Бог наградил человека, и любовь оправдывает все. Так я считаю.

– Это слишком сложно, Макс. Нет, наоборот, это слишком примитивно. Ну, а если несколько человек любят одного – тогда как? Том любит меня, Макс. Том ради меня бросил семью – жену и двух детей. Он поставил из-за меня на карту свою карьеру, свое будущее...

– Какая может быть карьера у бизнесмена? – сердито буркнул Макс, – у них деньги делают деньги – вот и вся карьера...

Николь посмотрела на него странным взглядом, но ничего не ответила. Она продолжила своё:

– Том Грэй любит меня. Вы любите меня. За чьей же любовью скрывается та единственная правда, которую завещал нам господь Бог, как Вы говорите?

– Это Вы должны спросить у Вашего сердца.

– И если мое сердце скажет мне, что я люблю Вас больше, то я должна пойти за Вами?

– Да.

– Ой, Макс, ой, Макс, ой, Макс... Как у Вас все просто. Вы просто ослеплены, Макс. Вы заболели любовью, вот и все. Милый Макс... не обижайтесь, что я Вам все это говорю. Я ведь давно уже заметила, как Вы на меня смотрите, и мне это было очень приятно, должна признаться. Но я не могла, не имела права подавать Вам какие-то надежды. Потому что... все намного сложней, чем Вы думаете. Давайте поговорим серьезно. Очевидно ли Вам, что я старше Вас на десять... теперь уже на одиннадцать лет. Макс! Не смотрите в угол, смотрите на меня! Мужчины и женщины стареют по-разному, Макс. Вы будете еще цветущим пятидесятилетним мужчиной с амбициями и потенциями, когда я превращусь в старую, климаксную бабушку. Вам это не очевидно, Макс? Более того, к слову о ваших мечтах: у меня нет, не может быть и никогда не будет детей. В-третьих, мне хорошо рядом с Томом, и я не собираюсь его предавать. Есть еще и в-четвертых и в-пятых, но уже и сказанного достаточно, чтобы Вы поняли, Макс: мы не сможем быть вместе... Простите, что я вынуждена Вам это заявить. Мне самой очень больно. Но... чувства проходят, а жизнь, обыкновенная, обыденная жизнь, наполненная заботами – она остаётся.

– Вы имеете в виду мои чувства, или свои? – это прозвучало почти грубо.

– Я имею в виду чувства вообще. В данном случае – Ваши... И мои – тоже.

– Значит, у Вас есть тоже чувства... особенные... ко мне?

– Да, Макс, они есть. Но этого недостаточно, чтобы... чтобы ломать жизнь Тому и... мне самой... бросаться в новый океан. Это одно, что я хотела Вам сказать, Макс. Я люблю Вас, но быть с Вами не могу. Ну вот, теперь я это проговорила, наконец, и надеюсь очень, что Вы меня поймете, и простите и... не разлюбите...

– Николь, Николь, родная, любимая Николь...

– Подождите, Макс, подождите. Я еще не все Вам сказала. Вот второе, что я должна Вам сообщить. Том Грэй приказал, чтобы я вернула Вам опал. Категорически.

– Что? Опал? Николь! Приказал? Вы что – его рабыня, что он Вам приказывает? И потом это не его опал вовсе! Он не имеет к этому опалу ни малейшего отношения! Это Ваш опал! Это мой подарок Вам! И если Вы мне его вернете, то это будет таким оскорблением с Вашей стороны, такой пощечиной, таким плевком!...– Макс вскочил с места, глаза его горели огнем безумия. Николь испугалась:

– Сядьте, сядьте на место, Макс. Бог с ним, с этим опалом. Вы правы, действительно, он мой и я могу им распорядиться по своему усмотрению. Вы меня неправильно поняли с этим словом «приказал», то есть это я сама неправильное слово использовала. Я просто хочу Вам объяснить, почему Грэй считает необходимым вернуть Вам камень. Понимаете, Макс, дело в том, что Том – необычный человек. Как бы Вам объяснить. Он не любит неаккуратности в делах. Не любит оставлять следов на полу, например. После него всё должно быть чисто. Наверное, это можно считать порядочностью. В общем... и это третье, что я считаю необходимым Вам сообщить... Том Грэй очень ревнует и... короче говоря, он хочет Вас уволить. Я уговаривала его не делать этого, но лишь подлила этим масла в огонь. Он боится, что Вы отберете меня у него. Я клялась ему, что этого не произойдет, но уговорить ревнивого мужа невозможно, чтобы Вы знали. Он кричал, что ни одной спокойной минуты не будет иметь отныне, уезжая из дома. Мы поссорились с ним, потому что я крикнула ему, что я не шлюха и рогов ему наставлять не собираюсь, и что если он меня подозревает, то значит считает меня шлюхой, а я этого не заслужила. Я следую за ним во все пустыни, во все горячие точки, куда его бросают... Я имею в виду... В общем, мы поссорились, но и это ничего не изменило в его отношении к Вам, Макс. Он очень упрям, как баран. Он решил Вас уволить, Макс. И вернуть Вам опал, чтобы это не выглядело так, как будто мы ограбили Вас, получили от Вас сокровище и тут же выкинули Вас. Это увольнение имеет чисто личные мотивы, но никак не служебные. Он считает Вас лучшим мастером на белом свете по взрывам, Макс. Но личное в данном случае оказалось выше интересов фирмы, как видите. Я с этим ничего не могу поделать. Простите его, но и поймите его.

– Когда он меня уволит?

– Не знаю. Думаю, что сегодня еще. Или завтра.

– А если я откажусь? На каком основании, спрашивается? Ведь есть законы. Есть контракт. Что я нарушил? Я через суд восстановлюсь...

– Конечно, восстановитесь, Макс. Только при этом всплывет мое имя. И все скажут: «Миссис Грэй – шлюха!». Вы этого хотите, Макс?

– Нет, не хочу. Так что же мне – просто уйти? Помахать Вам ручкой и уйти? Чтобы никогда больше Вас не видеть? Вы этого хотите, Николь?

– Нет, Макс, я этого не хочу, совсем не хочу... Но так получается. И остается только надеяться.

– На что надеяться?

– На то, что мы еще увидимся, Макс.

– Когда? Как?

– Когда и как я не знаю. Но только у меня с детства имеется дар предчувствия, и он меня ни разу еще не обманывал. И я точно знаю, Макс, что мы с Вами еще увидимся. При каких обстоятельствах и когда – не ведаю, но уверена, что мы увидимся.

– На том свете, может быть? – горько пошутил Макс.

– Нет, на этом. И скоро... А теперь идите, Макс,– поднялась Николь, – Грэй должен вот-вот вернуться из «Олимпик дамм». Я не хочу, чтобы он разозлился еще больше, увидя нас вместе в растрепанных чувствах. Прощайте, Макс!

– Николь, можно... я Вас поцелую... на прощание хотя бы, – выскочил из своего кресла и Макс.

– Нет, Макс, не нужно. От этого нам обоим будет только больней...

– Нет, не будет! Я буду жить дальше с этим воспоминанием! – и Макс кинулся к любимой, драгоценной женщине, которую он терял навеки и схватил её в охапку. Она, почти не сопротивляясь, подставила ему губы. Как сладок и как горек одновременно был этот поцелуй! Макс чувствовал по её горячему телу, что продлись этот поцелуй, страстный и нежный, хотя бы еще несколько секунд, и Николь сдалась бы, и тогда... Но Николь оттолкнула его с неожиданной силой и приказала:

– Уходи, Макс. Прощай. Верней, до встречи...

– До свидания, Николь. Я люблю тебя. Я буду ждать тебя. Я буду любить тебя вечно...

Макс брел к своему вагончику на автопилоте. В глазах его было темно, на душе – еще темней. Вот она и позади – эта операция на сердце. Он остался жив. Но что же за жизнь такая предстоит ему теперь? На что ему эта жизнь без Николь? Но нет, он не рассуждал, он был слишком изнурен душевно в те минуты, чтобы напрягаться мыслью. Он вошел в свой кубрик, посидел немного за столом, глядя в точку, а потом начал собираться. Бытового, холостяцкого скарба было у него совсем мало, и он быстро натолкал вещи в два чемодана и рюкзак. С опалами оказалось сложней: их накопился целый склад под койкой и под столом. Из-под вагончика Макс извлек два пустых желтых ящика от взрывчатки, и стал укладывать в них свою браконьерскую добычу, бережно заворачивая камни в обрывки теперь уже ненужных ему простыней, которые он распустил для этой цели на полосы. Все это он делал в автоматическом режиме, ни о чем не раздумывая. За него думали, надо полагать, его немецко-еврейские предки – практичные и меркантильные. «Раз встреча с Николь в будущем еще вероятна, – подсказывали они ему, – то и надо к ней готовиться основательно». Мысль о том, что Николь все еще здесь, рядом, мешала работе, и Макс время от времени останавливался и прислушивался к тому, что делается там, в доме. Приехал ли Грэй? Чем занята Николь? Может быть, плачет? «Я люблю Вас, Макс!», – сказала она. Господи! От счастья можно было бы ангелом взлететь, а оно вон как всё обернулось... И Макс упаковывал опалы дальше. Вдруг раздался удар кулаком в дверь, и голос Джима спросил:

– Пиво пить идем, Великий мастер?

– Нет.

– Ну и ладно. Дело хозяйское. Усыхай дальше. А мне жениться надо, прибор в порядке содержать.., – голос Спайкса отдалился и замер за кустами бугенвиллей. Макс опечалился еще больше: этого придурка ему тоже будет недоставать в дальнейшей жизни.

Увольнение состоялось в тот же вечер. Грэй подъехал на своём «джипе» прямо к вагончику. Макс ощущал себя спокойным и злым, когда открывал шефу дверь.

– Проходите, босс. И давайте сделаем все покороче. Я в курсе, зачем Вы тут. Вещи мои собраны, как видите. Остается одна заминка: Вы обязаны доставить меня в Сидней. Так что подавайте мне самолет.

Лицо Грэя было твердым как камень – таким Макс его еще не видел.

– Хорошо, что Вы уже подготовились, – холодно, но спокойно произнес он, – но мне представляется все же, что нам нужно поговорить, Макс. Давайте присядем.

– Стул у меня только один, можете присаживаться, если Вам охота. Я постою. А поговорить можно, ради бога. Но поскольку Ваше слово, босс, все равно будет последним, то начну я. Вы поступаете бесчестно и несправедливо, и Вы это прекрасно знаете. Вы не имеете права меня увольнять, у меня еще контракт не закончился, и я не совершил никаких служебных нарушений. Вы увольняете меня по личным причинам, из ревности. Вы используете при этом своё служебное положение. Любой суд меня восстановит, но я этого делать не стану. Из-за Николь – на Вас и на Ваше высокое реномэ мне наплевать. Я Вас уважал, Том, видит Бог: я Вас исключительно уважал. Теперь я Вас презираю. Не потому, что Вы меня увольняете, нет. А за то, что Вы не мужчина. То, что произошло, имеет личную причину. Вот по-мужски и надо было разобраться...

– На кулачках, что ли? – презрительно усмехнулся Грэй.

– Хотя бы. Но не обязательно. Есть и джентльменские способы. Тем более, что я с Вами драться считаю недостойным для себя. Я избивать стариков не привык. Но если бы даже я и дал Вам пощечину, Том, то не за себя, а за Николь, которую Вы оскорбили своими подозрениями и своей ревностью...

– Свою жену я обсуждать с Вами не намерен, это не Ваша тема, Макс, и Вашей темой никогда не станет. В остальном можете считать, что Ваша ядовитая стрела попала прямо в цель, и я зашатался от Вашего удара: старый человек, которого нельзя бить. Сильная картина. Только меня, Макс, нельзя бить по другой причине, о которой Вам лучше не знать. Для Вашей же безопасности. Но давайте вернемся к формальной стороне дела. Я увольняю Вас на том основании, что свое главное контрактное обязательство – произвести не менее ста подрывов и подготовить ученика, в данном случае Джима Спайкса – Вы выполнили. Помимо этого, участки, предоставленные нашей фирме в этом районе для взрывов, закончились. У правительства существует соглашение с аборигенами о невторжении на их земли, и власти придерживаются его. Далее. Досрочное расторжение трудового договора контрактом предусмотрено. Фирма обязана, если это делается по её инициативе, выплатить увольняемому выходное пособие в размере годового оклада. Это сто тысяч американских долларов. Вы их получите. Кроме того, руководство фирмы в моем лице приняло решение выплатить Вам разовую премию в размере пятидесяти тысяч...

– Это за то, что я люблю Вашу жену, Том?

– Не хамите, Макс. Я уже сказал Вам, что жену свою обсуждать с Вами не намерен. Не Вашего калибра тема. Любите что хотите и кого хотите – нас с Николь это не касается. Правильно ли я понял, что Вы премию отвергаете?

– Нет, не отвергаю.

– Очень благоразумно с Вашей стороны. Когда Вы отказались забрать назад свой опал, я подумал, что Вы сумасшедший. Теперь вижу, что Вы спятили не до конца, и я рад за Вас: Ваше будущее не безнадёжно. Вы покидаете нашу фирму не бедным человеком – даже и без уникального опала, который Вы упрямо не забираете вопреки нашим с Николь протестам и настояниям... И последнее: подать Вам самолет я не могу. Стив летает сейчас над Северными территориями. Но мы поступим иначе. Забирайте «Лэндровер», он Ваш, и поезжайте на нём в Сидней сами. Там Стив выполнит все формальности, связанные с Вашим увольнением и выдаст Вам документы. А чек на сто пятьдесят тысяч вот он, кладу на стол. Остается сказать Вам спасибо за работу, Макс, и желаю Вам удачи в жизни. Не делайте больше ошибок с чужими жёнами, и всё у Вас будет хорошо: Вы специалист высокого класса. Прощайте. – Грэй повернулся и стремительно вышел. Через минуту «Джип», теперь уже бывшего босса, развернулся перед вагончиком и уехал за дом, в свой гараж.

Ну, вот и все. Макс Триллер, все еще сидя, сгорбившись, на казенной походной койке в бытовом вагончике фирмы „S&G“, находился уже, фигурально выражаясь, за ее воротами. Слишком стремительно, чтобы все это осознать глубоко. Но Макс был подрывник. Взрыв! – и все уже иначе. И надо принимать следующие решения. Наркоз от передозировки событиями еще не отошел, но голова Макса уже начала работать. Он рывком поднялся, забрал со стола чек, сунул его в карман джинсовой куртки и принялся грузить ящики в «Лэндровер». Через пятнадцать минут он был готов. Он сел за руль, тоскливо, со стоном вздохнул, включил фары и тронулся с места. В темном окне бунгалло, показалось ему, мелькнуло белое перламутровое крыло сказочной птицы. Волшебной птицы, которая улетала от него. Возможно, навсегда. Хотя нет – это он покидал её сейчас, в эти секунды. Сердце Макса сдавило страшной болью, но он как-то преодолел приступ отчаяния и без рывков, медленно и ровно, как по дороге на кладбище, проехал мимо дома Грэев. Свернул на улицу, пересек город, и фары «Лендровера» уперлись в черную бездну пустыни. Но Макс был к тому времени уже опытный австралиец, он знал дорогу: сначала на 97-ю «деревенскую» накатку до автотрассы Стюарта, затем на юг, до Порта Пири и оттуда налево, в сторону Сиднея. Каких-то несчастных две тысячи километров всего. Ерунда. «Бешеному кобелю сто вёрст не крюк» - говорил филолог Иосиф Моисеевич Славянский из далёкого Детройта. А немцы называют это „ein Katzensprung“: «один прыжок кошки». Что ж, как покажет будущее, именно прыжком на следующую спираль судьбы и явилось это бегство Макса из Роксби Даунс.

Макс выехал на трассу и дал полный газ навстречу этому самому будущему, но, возможно, и для того, чтобы оторваться от прошлого. Но только прошлое отставать его не желало. Оно сидело у Макса на плечах и нежно шептало ему то в одно ухо, то в другое, то в оба разом: «Я люблю тебя, Макс. Мы еще встретимся...»

продолжение следует