Ольга Зайц

* * *

Остывший чай.

Засохшие три сушки.

На скатерти льняной багряный кант.

В забытой Богом русской деревушке

Сидит в избе немецкий лейтенант.

Поднял часы за тонкую цепочку,

Слегка сощурил серые глаза,

Вздохнул устало:

«Вот досталась ночка!

И мачту всю разрушила гроза».

Пора идти и проверять дозоры,

А лейтенант немецкий все сидит.

Глядит в окно.

И снова перед взором

Виденье неотступное стоит:

Деревня небольшая,

Как и эта,

На Волжском берегу,

В гирлянды мальв,

Вьюнков

И золотых шаров одета,

Где подрастал немецкий мальчик Ральф.

Вот он – мальчишка из садов Поволжья.

Отца не помнит –

Рядом только мать.

Та говорит:

«Поволжье – место Божье,

И нам оно должно принадлежать!

Здесь со времен Петра германцы жили –

Не вспомнить, кто был первый пионер.

Мололи хлеб,

Варили пиво,

Шили

И одевались все на свой манер».

Но он – мальчишка.

Что ему – семнадцать!

До старых пивоваров ли ему?

Ему б на иноходце покататься,

Да прокоптить сазана на дыму.

Казалось,

Всё на свете получалось

Так, как хотел.

Однажды поутру

Мчал на коне,

А степь навстречу мчалась.

Вдруг конь влетел в разрытую нору.

Смешалось всё внахлёст,

Перевернулось,

Тьма поплыла,

Жёг голову огонь…

Но вдруг пылающего лба коснулась

Приятная

Прохладная ладонь.

Она была не сильной

И не грубой,

Она ласкала,

Боль снимала с век.

«Мой бедный Ральфик!» –

Прошептали губы, –

«Мой бедный неразумный человек!»

Он веки приподнял,

И перед взором

Большие ясно-синие глаза

Сияли,

Словно светлые озера,

А на щеке –

Прозрачная слеза.

Он потянулся слабою рукою,

Слезинку сняв,

Шепнул:

«Мой бриллиант!»

… … … … …

Затряс ожесточенно головою,

Виденье прогоняя,

Лейтенант.

Вдруг со двора раздался топот,

Грохот.

Под сапогами загремела жесть.

Возня и крики,

Шум,

Солдатский хохот.

Вбежал денщик,

Привычно отдал честь:

«Герр лейтенант!

Поймали партизанку.

Что делать с ней?

Молчит –

Ведь вот народ!

Из леса пробиралась спозаранку».

«Отдать солдатам,

А потом –

В расход».

Затихли смех и крики из сарая.

Сухой раздался выстрел в тишине.

Встал лейтенант,

Цепочкою играя,

Вздохнул:

«Как это всё противно мне!»

Ну, что ж,

Пора приняться и за дело.

Зашел в сарай,

Чуть приподняв полу, –

Прекрасное

Истерзанное тело

Лежало на некрашеном полу.

Что ж, лейтенант, забыл ты про дозоры?

Про мачту,

Что разрушила гроза?

В последний раз,

Как светлые озёра,

Открылись ясно-синие глаза.

И в них уже ни страха,

Ни тревоги,

Одна лишь жалость

С болью пополам.

Оцепенев,

Он замер на пороге.

Тонул в крови

Вокруг лежавший хлам.

«Мой бедный Ральфик!» –

Губы прошептали, –

«Пусть за меня Господь тебя простит.

Но знай:

Лихие дни для вас настали.

Захватчикам народ наш отомстит

За смерть и слёзы,

Ужас и глумленья,

За горе поседевших матерей…»

Не в силах побороть оцепененье,

Стоял

Не жив – не мёртв

Он у дверей.

Рванулся к ней,

Глазам своим не веря,

Схватил её

И вынес на крыльцо.

С отчаяньем затравленного зверя

Он целовал холодное лицо,

Твердил:

«Открой глаза, родная!

Моя любовь!

Мой свет!

Мой бриллиант!

Ну, подними ресницы –

Заклинаю!»…

Остановись,

Безумный лейтенант!

Она мертва.

Закончились страданья,

Что ты назначил ей своей рукой.

Так заглуши ненужные рыданья –

Не нарушай теперь её покой.

Она уснёт навеки под берёзой.

Тебе не разбудить её, любя.

И не помогут

Ни мольбы,

Ни слёзы,

И не спасут

От самого себя.