Курт Гейн
ДВА ДИРЕКТОРА
У меня не было учителей, на которых хотелось быть похожим. Конечно, среди них были нормальные, добрые, знающие люди, но не более того. Многие исчезли из памяти бесследно, но некоторые застряли в закоулках памяти из-за своей непривычной внешности или странного поведения.
Первым в ряду этих фигур запомнился директор Виноградов. Его глаза за стёклами больших очков в массивной оправе казались громадными, но ходил он как слепой, уставившись в одну точку поверх голов учеников. На бритой, щекастой с двойным подбородком голове шитая бисером тюбетейка. Рубаха с васильками по вороту, подолу и рукавам перепоясана по толстому животу витым шнуром с кистями, как на переходящем красном знамени, которое стояло в его кабинете возле сейфа. Широкие галифе и неожиданно тонкие ножки в жёлтых брезентовых сапогах. Всегда и повсюду таскал с собой большущий, набитый до отказа портфель с блестящими замками и уголками. Нёс его играючи, будто был он надут воздухом. Длинная, как карандаш, папироса всегда торчала в середине выпяченных губ. Дым он глотал и, подержав в животе, выталкивал двумя столбами через нос. Через год его не стало.
Потом был Копылов. Небольшого роста, плотный. Перезрелой дыней блестела длинная лысина. Стоячий ворот кителя подпирал голову, а красные канты* на синих офицерских брюках выдавали место его прежней работы. Брюки были коротки. И когда он шагал по коридору, резко выбрасывая ноги, широкие штанины шлёпали по щиколотке. Как петух в мультике. Штаниной вперёд – щёлк, головой назад – дёрг. Указательный палец продет в кольцо тяжёлой связки ключей, с которой он никогда не расставался. Преподавал он сталинскую конституцию.
И была у этого Песталоцци садистская, гнусная привычка – бить мальчишек этой связкой по голове. Просто так, куража ради. Стащит пацан перед ним шапку со стриженой головы: «Здрасьте», а он бац ключами по макушке, прошипит: «Балбес», - и дальше пошагал. Зазеваешься шапку сдёрнуть – он сам стащит и – тресь! Сунет шапку перепуганному, со слезами на зажмуренных от боли глазах, пацану, процедит: «Балбес» и... дёрг-щёлк, щёлк-дёрг по коридору.
ГИМН
Была ещё сердобольная старушка – завуч Зоя Васильевна Знак. Когда нас перед уроками выстраивали в холодном коридоре с заледеневшими окнами петь гимн, она выходила из учительской в белой блузке, с фальшивой камеей у жилистой шеи, и дирижировала посиневшими от холода руками. Закатив глаза, самозабвенно подпевала, всхлипывая от восторга. Мальчишки выпихивали девчонок в первую шеренгу и за их спинами пели на мотив гимна: «Одна-а-жды в студёную зимнюю по-о-ру...» Пар стоял над толпой одетых в латаные-перелатанные пальтишки, фуфайки и кацавейки школьников.
Зимой мы не раздевались: в классах чернила замерзали. Печи топили кизяком, норма – корзина в сутки. Чтобы сохранить тепло, уборщицы часто слишком рано закрывали вьюшку, и дети угорали. Сидели с зелёными лицами, тусклыми глазами, многих тошнило.
Распахивали двери в коридор, открывали печные вьюшки. Угар расползался по всей школе, холод становился невыносимым, и нас отпускали домой очухаться.
Но гимн до наступления тошноты мы спеть успевали, и часто даже короткую политинформацию послушать. Две из них запомнились. Зоя Васильевна вынесла плакат Бориса Ефимова, где на фоне небоскрёбов и статуи Свободы, на скамейке, укрывшись газетой, лежит измождённый человек, а на него замахнулся дубинкой мордастый полисмен. Завуч, сокрушаясь беспросветным положением трудового народа в стране жёлтого дьявола, поведала, что без слёз об этом думать не может, вынула из рукава кружевной платочек и промокнула глаза. Я видел эти слёзы. Честное слово! «В нашей стране у всех есть работа, и нет бездомных потому, что наш великий вождь тов. Иосиф Виссарионович Сталин неустанно заботится о нас, и огонёк в его кремлёвском кабинете не гаснет до утра. Помните, ребята, что своим счастливым детством вы обязаны ему – нашему гениальному учителю».
В другой раз она показала плакат с большими часами, поделёнными на сегменты разной величины. На одном был изображён тип, который душит женщину, и надпись: «Каждый час бандитское нападение»; на другом – рожа в полумаске с окровавленным ножом в руке и надпись: «Каждые 4 часа убийство» и ещё много разных преступлений. Самыми шустрыми были, помню, мелкие воришки: «Каждые 30 секунд карманная кража».
Один сегмент привёл меня в некоторое замешательство: «В США каждые 20 минут происходит угон автомобиля». Это же, сколько у них автомобилей? У нас в МТС «Виллис» директора и три ЗИС-5 да в сельпо одна полуторка. Это им на 2 часа 20 минут работы. А за сутки они бы 72 машины упёрли! Это аж два района без транспорта останутся! А за год?! Кошмар! Где для них эдакую прорву автомобилей взять?
КАТЯ ГРАСМИК
В школу я попал поздно, девяти лет. Когда мама умерла, отцу каким-то образом удалось на месяц вырваться из трудармии, чтобы из Казахстана отвезти меня и брата к родственникам в большое немецкое село на Алтае. Мать научила меня читать и писать, и тётя решила отдать меня во второй класс. Но мама-то учила меня немецкой грамоте! Не потянул я второй класс, а присланная из города учительница только номер отбывала – какое ей дело до этих заморышей, да ещё и немцев вдобавок. В общем, перевели меня в первый класс. Тут всё пошло без проблем.
Елена Ивановна наша – местная. Все семьи и их проблемы ей хорошо знакомы. Рассаживала детей так, чтобы на каждой парте был букварь. Каждый день мы получали листочек бумаги, расчерченный учительницей на одной стороне для письма в косую линейку, а другая в клеточку – для арифметики. Получали мы и по скупо заточенному карандашу, которые Елена Ивановна вместе с листочками собирала после уроков и запирала в тумбе учительского стола. Листы исписывали от кромки до кромки – никаких полей.
Для домашних заданий использовали любой кусочек бумаги: газеты, бланки квитанций, листы из немецких учебников, по которым учились школьники в этой школе до 1938 года. Писали сажей на снятом молоке заточенной камышинкой. Сажа, разведённая водой, высохнув, осыпалась, оставляя на бумаге бурые царапушки.
Некоторые дети с наступлением холодов в школу ходить не могли – ни тёплой одежды, ни обуви. Сидели всю зиму дома и вновь появлялись в классе весной, когда до школы можно было босиком добежать. Елена Ивановна посылала к ним кого-нибудь из нас, чтобы показать новую букву и почитать в букваре по слогам.
Мне выпало идти к Кате Грасмик, которая последний раз была в школе в конце октября. На ней было платье из американского мешка. На спине красовалась овальная рамка с чёрными цифрами и буквами. Ноги без чулок всунуты в набитые соломой шахтёрские чуни. Голова и шея замотаны застиранной тряпкой.
Бураны занесли саманный домик с плоской крышей до самой трубы. К окошкам и сенцам прокопаны узкие траншеи. В тёмных сенях еле нашёл дверную ручку и вошёл в дом. Маленькое, заледенелое окошко мутно освещало закопчённую кухню. Воняло горелой соломой и сырой глиной. У окна скамья и два табурета по сторонам стола, к ножкам которого приколочены рейки, за которыми хохлятся куры. У топки вязанка камыша, кочерга и веник из полыни. На загнётке чугун, накрытый сковородкой. Слева полка с мисками и ящичек с солью. У дверей на табурете ведро с водой и мятым ковшом на ледяной корке.
Начал сбивать снег с валенок. Скрипнула дверь и высунулась голова босого мальчика лет 6-ти, в шапке с завязанными на подбородке клапанами. «Was willste?» (Чего надо?) – шмыгнул он мокрым носом. «Is die Kathje dr haam?“ (Катя дома?) «Sie kann net raus. Sitzt nakich». (Она выйти не может – голая сидит), – сказал он сипло, и приоткрыл дверь пошире. – Mach daste rein kommst, s is so kalt». (Поторапливайся, холодно). Я вошёл в комнату.
Здесь светлее – два окошка и стены чище. У стены стоит окованный сундук с медным замком и ручками. На подоконнике примороженный цветок «Ванька мокрый». В заледенелом углу пёстрая прялка и мятое ведро с белой глиной, а в другом, перегороженном горбылями, укрыто соломой вёдер 40 картошки. За печью железная кровать, застланная потёртым одеялом и двумя подушками с блёклыми кляксами на когда-то цветастых наволочках. Над изголовьем висит застеклённая коробка, в которой хранятся венок невесты, и жениховская бутоньерка родителей Кати. Бумажные цветы и шёлковые ленты выцвели, но лепестки из фольги и шарики стекляруса легкомысленно поблескивали в промозглой каморке.
В низкую широкую печь вмазан большой котёл. Дно котла застлано тряпьём, на котором сидит Катя с 8-летней сестрой. Обе закутаны в большую, толстую клетчатую шаль. Этот плед бабушка накидывала на плечи, когда зимой по воскресеньям ходила с дедом в церковь или в гости. Дедушку и отца забрали в 37-м и увезли ночью неведомо куда и неизвестно почему. Через год похоронили бабушку, а в обезглавленной церкви хранят зерно из окрестных колхозов.
Сёстры очень похожи. У обоих тёмно-рыжие кудрявые волосы заплетены в толстую косу, веснушки на переносице, большие зелёные глаза и ровные, широкие зубы. Перед ними лежит Gesangbuch (сборник церковных песнопений) и чёрная плитка в узкой рамке. На плитке мелом написаны слова немецкими буквами. Я догадался, что это грифельная доска, о которой рассказывала мне бабушка. Катя кивнула на сестру: „Sie kann aach schon bisje lese un schreiwe“. (Она тоже уже читать умеет и немножко писать.)
Соседки с детьми иногда собирались у них и долгими зимними вечерами, при неверном свете вонючей коптилки учили их читать и петь по молитвеннику. А Катя и писать у мамы выучилась. А русский она за 2-3 месяца выучить не может и остаётся в первом классе уже третий год.
Она полистала букварь. „Das kann ich schon alles lese, awer ich vorstehe´s schwach“. (Это всё я читать могу, но плохо понимаю.) – отложила она книгу. Поведала, что получили от дяди Яши письмо из Анжерки. Пишет, что попал в аварию и на шахте больше работать не может. К Новому году домой вернётся. Талоны на шахтёрский паёк ему выдали аж до июня, и он за хлеб выменял много одежды и обуви. „Er kriet anderthalb Kilo Brot am Tag!“ (Он полтора килограмма хлеба в день получает!) – добавила она, сделав большие глаза, чтобы охватить взглядом эдакий кусище. Сказала, что в школу больше ходить не будет, а пойдёт весной с мамой на ферму ухаживать за телятами. Старая уже в школу ходить – в июне 12 исполнится. Зачем ей русский язык? С телятами она не хуже матери управляется. Война скоро кончится, дядя Яша одежды привезёт. Может, и папа с дедушкой вернутся. Заживём!
Мальчишка, который сидел на печи за сёстрами, опустив ноги в тёплый котёл, начал канючить: „Komm wolle den Makuche esse. Ich hun dr Gehfress!“ (Давайте макуху съедим – жрать хочу!) Катя под шалью зашарила под тряпками, ища что-то, но не могла вытащить и встала. Шаль упала в котёл, и я обомлел! Передо мной стояла совершенно голая Катя! Её белая кожа была ослепительна! Я, разинув рот, таращил на неё глаза. Она опомнилась, вскинула руки и прихлопнула ладошками колпачки на груди и, ойкнув, присела. Сестра накинула на неё шаль и подала ей свёрток. Щёки и уши полыхали у Кати так, что и мне жарко стало. Опустив глаза, она вынула из тряпицы три кусочка жмыха. Мальчик сразу начал грызть свой кусок. Катя отломила от своей доли кусочек, подняла глаза: „Willste?“ (Хочешь?) Я с удовольствием начал сосать вкусный, пахучий жмых. Мальчишка быстро справился со своей порцией, выклянчил у младшей ещё крошку, мигом сгрыз и, привалившись к сестре, заснул.
Мы ещё посплетничали о дочке директора МТС, семикласснице Людке, у которой (вот бессовестная!) юбка даже до колен не доходит, а дочка коменданта Анипки брови выщипывает! Вот дура-то! «Ну, мне пора», – начал я собираться. Катя пригласила меня прийти после Нового года, когда у неё уже красивое платье от дяди Яши будет, а то Елена Ивановна опять эту соплячку Мину пришлёт. Ей 7 лет только, и сама ещё ничего не понимает, да и далеко ей в такой мороз. Прошлый раз чуть не обсикалась, пока дошла.
Но побывать у Кати больше как-то не пришлось. Её дядя вернулся на Новый год, привёз ей справную, тёплую одежду, и она, не дожидаясь весны, пошла на ферму. Иногда видел её. Она очень быстро взрослела и хорошела, и в 50-ом вышла замуж, а я после школы жил и работал в другом селе.
В 57-ом, на побывке из армии, поехал в родное село навестить родню. Иду по зелёной улице. У проулка стоит новый домик под шифером. Во дворе за накрытым столом гуляет компания. Гармошка, галдёж, смех. Я уже почти прошёл, когда меня окликнул женский голос. Обернулся. Ко мне неслась ладная, в хорошем теле, женщина. Пышные, рыжие волосы костром полыхали на ярком солнце. Схватила меня за уши и чмокнула в щёку. По волосам и конопушкам на носу я узнал Катю. Подошёл мужик в голубой майке. Она нас познакомила. Пока дошли до стола, прострочила мужу всю мою биографию, и даже то, что я видел её голую в котле. Познакомился с гостями. Налили штрафную. Танцевали. Пели немецкие песни. А гармонист (дядя Яша!) спел жалостливую шахтёрскую песню. Кончалась песня словами: «А молодого коногона несут с разбитой головой». Катя была неугомонна: танцевала без устали, пела, закуски подкладывала, чокалась с гостями и, уложив в сумерках детей, продолжала буйствовать. Хорошо, новые гости подошли, и Катя за них взялась, оставив меня и мужа в покое. Мы присели на травку, закурили. «Угомону на неё нет, – притворно сокрушался он. – У них, у рыжих, не кровь – кипяток».
За столом ещё только двое мужиков выясняют, кто кого больше уважает. Пора и мне – уже за полночь. Подошёл к Кате прощаться. «Тебе сколько лет сейчас? 22? А мне сегодня 24 исполнилось. Всего ничего разница», – сказала она грустно и трезво. Обняла и поцеловала. Пахло от неё разгоряченным телом и парным молоком. Больше я Катю не видел. Они переехали в большой промышленный город в Казахстане.
ENTERICH
А. П. появился у нас в 1948-ом. Его жену назначили в нашу школу завучем, а его приняли физруком. Он окончил Балашовское лётное училище и всю войну прослужил на Дальнем Востоке. С японцами союзники расправились так быстро, что его резервная эскадрилья штурмовиков не успела сделать ни одного боевого вылета. Всех наградили медалью «За победу над Японией» и отправили в степной гарнизон на Алтае. Здесь он умудрился на учебных полётах разбить два самолёта и его демобилизовали. От греха подальше.
Был он небольшого роста, курносый крепыш. Тренированный, ловкий. Но походка косолапая, вразвалку. Широкие штаны складками лежат на ботинках и метут пыль. Моргал сериями, часто-часто. Командовал он нами, явно подражая бравому старшине, который муштровал их в училище, все гласные у него на «Э» похожи. Когда мы маршировали или выполняли примитивные гимнастические упражнения из репертуара того же солдафона, он командовал: «Рэс! Двэ! Три! Чтэ-э эри!»
Мы тянули носок, крутились «нале-э-ву, напрэ-э-ву», рассчитывались на «первый-второй» и по порядку номеров, равнялись на грудь четвёртого человека, строились в колонну, шеренгу и исполняли прочую рекрутскую муштру.
Скука смертная! Надо как-то оживить эту тягомотину. Придумали: за счётом «три» мы дружно проблеяли: «Чтэ-э-эри!» Последовала команда: «Стой! Кто кричал?» Дураков нет – молчим. Урок надо продолжать. Физрук хитёр и считает только до двух. Мы стараемся, мы азартны. Чёткость, как у почётного караула на Красной площади. Он теряет бдительность и: «три» сорвалось-таки с его языка. Вся отара: «Чтэ-э-эри!» «Отставить!» Выговор.
Но урок ещё не окончен. Приседаем, ставим ноги на ширину плеч, берём руки на бедро, делаем прыжки на месте, командир начеку – больше двух не считает. Мы прибавляем прыти. При беге на месте мы так высоко поднимаем ноги и так яростно бьём о землю босыми пятками, что долгожданное «три» всё же сорвалось с языка вояки. Мы не оплошали: «Чтэ-э-эри!» – грянуло незамедлительно и дружно. Через время, постепенно наш физрук избавился от своего фельдфебельского жаргона.
В те времена все носили чернила с собой. Кто в чём. Учителя приносили в класс свои «непроливашки», чтобы заполнять журнал и исправлять ошибки. Физрук ничего с собой не приносил, а просил ручку и чернила у передней парты.
За ней сидел Риттер Иосиф – широкоплечий переросток с сильными руками. Он хром и ходит с костылём, но ловок и проворен, хитёр и ехиден и, конечно же, не упустил возможность превратить свои услуги в хохму, чтобы и нас позабавить, и душеньку свою, иезуитскую потешить. Долго мучил учителя разными каверзами: то перо жиром намажет, и оно чернила не держит, или как-то хитро его заточит, и оно режет и царапает рыхлую послевоенную бумагу, брызгая чернилами.
Венцом стала проделка, которая вошла в анналы, и лётчик, наконец, от услуг своего мучителя отказался и начал приносить свои ручку и чернила. Йоська налил чернил на самое донышко четвертинки из-под водки, а ручку укоротил на треть и услужливо поставил перед учителем приготовленный реквизит. Тот сунул ручку в бутылку – не достаёт. Начал наклонять четвертинку, чтобы зачерпнуть чернил. Мы, затаив дыхание, следили за его манипуляциями. Свершилось! – большая клякса плюхнулась на раскрытый журнал. Вздох глубокого удовлетворения вознёсся к потолку.
В 1963 году судьба вернула меня в родное село преподавателем рисования и черчения. А. П., окончив заочно педагогическое училище, преподавал геометрию и математику в 5 – 6 классах.
В те годы шла борьба за 100% успеваемость и за качество знаний. Требовали, чтобы не менее трети учащихся были ударниками и отличниками. Второгодники не допускались. Очередной почин, «горячо поддержанный всем советским народом и одобренный родной партией», нужно претворить в жизнь. Деваться учителю некуда: ловчили и «химичили» всячески, чтобы перепихнуть в следующий класс даже самых отпетых бездельников.
Школяры – народ ушлый. Они быстро усвоили, что свидетельство за 8 классов у них так и так будет. «Зачем мне эта геометрия с географией? Пойду механизатором или на ферму. В два раза больше учителя и врача буду получать. Из армии с шофёрскими правами вернусь, на Машке женюсь и заживу не хуже людей. А после института зашлют в какую-нибудь Асямовку. Чего я там потерял? Я дома со своими жить хочу».
Многие родители такое практичное крестьянское желание своих детей одобряли: «На земле будет, на просторе при хозяйстве, а не в тесной городской квартирке на 5-м этаже клопов морить, тараканов шугать да в очередях толочься».
У А. П. была своя метода выжимать из учеников требуемый процент: не решил пацан не понятую на прошлом уроке задачу – команда: «К стенке!» И стоит бедолага, уткнув нос в угол, вместо того чтобы вместе со всеми работать за партой и понять, наконец, трудную теорему. Таких до конца урока набиралось иногда несколько человек. «На два часа после уроков», – говорил педагог провинившемуся, выходя из класса. Это повторялось в каждом классе, и к концу занятий в коридоре (в классах уборка идёт) выстраивалась шеренга учеников, уткнув носы в учебники. Педагог курил в учительской. Время от времени инспектировал страдальцев. Ехидничал. Цитировал классиков: «Осёл останется ослом, хоть ты осыпь его звездами», а редким в этой компании девочкам: «Ты всё пела – это дело, так поди же попляши». Промучив детей часа полтора, говорил: «Ступайте. Завтра спрошу». На педсоветах директор ставил его в пример: «А. П. много дополнительно работает с учениками».
...К спиртному пристрастился А. П. давно и основательно. С похмелья засыпал на уроках. Ученики тихо играли в «морской бой». В такие дни он «дополнительную работу» не проводил.
За походку его иногда называли Enterich (Селезень), но намертво эта кличка прилипла к нему после того, как жена не дала ему денег на похмелье после вчерашней гулянки. В отместку он, в праздничном костюме, с разбегу плюхнулся в большую лужу, где селезни истово гонялись за утками. Гуляющая на весеннем солнышке праздничная публика хохотала над грязным, мокрым «утопленником», который от холодной воды пришёл в себя и, подгоняемый женой, скрылся в доме.
Была у А. П. ещё одна чудинка. Прилично выпив, показывал трюки, которым выучился в лётном училище. Чаще всего исполнял перед праздной публикой и собутыльниками сальто. С годами всё чаще терпел неудачи. Полное крушение он потерпел в ДК в поздний метельный вечер. Фильм уже шёл, и в фойе толкалось несколько подвыпивших парней. За барьером раздевалки на подоконнике стояли бутылки с вином, к которым они время от времени прикладывались. Вошёл А.П. в тяжёлом пальто с поднятым воротом, в валенках, в завязанной шапке и овчинных рукавицах. Весь в снегу. Очевидно, где-то угостили и, укутав, отправили домой. Заглянул на огонёк. Парни поднесли. Потом ещё. Раздухарился. Снял пальто и шапку. Парни отговаривали. Вырвался, разогнался, подпрыгнул и сальтонул, но валенки заскользили по мокрой плитке, и он со всего размаха ударился головой о колонну. Долго ходил с распухшим, чёрным лицом.
С тех пор сальто больше не делал и моргать стал ещё чаще. Был он добрым, но бестолковым человеком. Односельчане помнят чудачества «Селезня» до сих пор.
ВЕЧЕРНЯЯ ШКОЛА
В середине 70-х Советская власть кинула в массы очередной клич: «Всем гражданам великого Союза – среднее образование!» Партия одобрила эту революционную кампанию, и всех, не имеющих оного, погнали в вечернюю школу. А руководители среднего звена: бригадиры, звеньевые, механики, заведующие разные и сами поняли – надо учиться. Техникум как-нибудь заочно кончить, а то молодые с дипломами с угретого местечка спихнут. Опыт – дело великое, но диплом, по нынешним временам, нужнее. В райкоме, читая отчёты о кадрах, тоже морщились: «Всё у вас хорошо, планы перевыполняете, наглядность на уровне, руководители все в партии, а в графе об образовании или «начальное» или «неполное среднее» стоит. Делайте выводы, товарищи». Деваться некуда – надо экстренно принимать меры.
Учителям дополнительный заработок, конечно, кстати, но после рабочего дня с неугомонной ребятнёй у многих уже был один или даже несколько стрессов. (В те годы слова «стресс» ещё не знали – просто уставали как собаки). Ученики тоже весь день работали, а не спали, и заниматься вечерами ещё по четыре часа – ох, как не хочется. Часа два мучили друг друга и расходились, а в журнал, само собой, заносили все уроки по расписанию.
Со временем выкристаллизовалась новая методика занятий в вечерней школе: под руководством учителей готовили толковые шпаргалки и после двух уроков расходились, довольные друг другом.
На экзаменах контингент «шпорил», почти не таясь. Комиссия хоть и посматривала время от времени на экзаменуемых, но вскольз, не задерживая взгляда. Не дай Бог, ещё вспугнёшь кого-нибудь ненароком! Решено 100% - надо дать 100! Иначе народ нас не поймёт.
Я должен был вести у них черчение и в конце полугодия принять зачёты. Готовился к первому уроку основательно. Покажу мужикам, какой это интересный, логичный, нужный и красивый предмет. Чертежи понятны без слов во всём мире: в Америке, в Австралии, в Буркина-Фасо и в Сыктывкаре. Пробужу интерес, так сказать.
В классе сидят пять мужиков. Большинство старше меня. Женщина только одна – няня из детсада – хочет воспитательницей стать. Я соловьём заливаюсь, проецирую виды, демонстрирую модели и чертежи к ним, пишу чертёжным шрифтом. Знай наших! Звонок. Ничего, слушали внимательно, а женщина даже чертила что-то в тетрадке.
На перемене окружили. Ага, забрало! А они: «Ты это... того, не напрягайся, Августыч, не суетись. Нам это черчение ни к чему, и чертежи к зачёту нам делать некогда. Весь день на работе, а вечером, пока у скотины управишься, уже ноги не держат. От силы два периода хоккея ещё высидишь, а на третьем и заснёшь на диване. А в воскресенье, сам знаешь, то гости придут, то баба куда-нибудь утащит. Ты мужик с понятием, должон посочувствовать. Давай по-другому как-нибудь. Пойдём лучше в кочегарку, там Яшка ждёт. Ему жена на смену гуся пожарила, а самогон у него, сам знаешь – «Dachschnäpper». Чемергес – одним словом. Согреемся, морозяка-то под 30. А. П. прихватим, опохмелим, а то он заснул в классе, и мужики домой подались. У Корнея в гараже тоже компашка. Объединимся и выпьем, как следует. Завтра суббота, отоспимся».
Придётся пойти другим путём. Знают прохиндеи, что деваться мне некуда. Ладно, сообразим что-нибудь, чтобы всем хорошо было. Утро вечера мудренее. Я, конечно, зачёл невразумительные почеркушки мужиков. Бескорыстно, разумеется. Но железное правило развитого социализма: «ты – мне, я – тебе» - побудило некоторых моих учеников вознаградить мою снисходительность. Зав. продмагом из своих запасов давал бутылку спиртного, если с этим продуктом случалась напряжёнка, а в промтоварном товаровед приберегал для меня к началу учебного года пару болгарских рубашек или чешские туфли, которые я с благодарностью уносил «через задное кирильцо».
Разбудили А. П. и, прихватив Корнея с двумя его гостями, зашли в кочегарку. Тепло! Котёл сытым котом мурлычет. В освещённом углу за котлом топчан, застланный кошмой, стол и скамья. На топчане сидит Санёк с маслобойки и, отвернув краснощёкое лицо, крошит лук в большую алюминиевую миску, которая наполнена свежим, не отстоявшимся подсолнечным маслом. Дух от него по кочегарке – голова кружится! Санёк дюж и весел. Рубаха на груди расстёгнута, закатанные рукава обнажили мощные руки. Зашёл после смены к Яшке продегустировать свежий «замес», прихватив с собой бидон с маслом. Он вытёр слёзы от злого лука, потрусил в миску соли из килограммовой пачки, помешал ножом, макнул палец в миску, сунул в рот, почмокал – в самый раз посолил.
Обернувшись к нам, заворчал: «Ну, сколько ждать можно? Уже без вас хотели начать». Заметив меня, посунулся на топчане: «Садитесь сюда, Курт Августович, и вы тоже, А. П.. А школьники пусть на скамье и ящиках посидят». Стащили шапки, расстегнули пальто, расселись. Кочегар полез в закуток за котлом, пошебуршил и начал сервировать стол из большой кирзовой сумки. Появилась двухлитровая банка самогона, жареный гусь в жирной газете, банка солёных огурцов и каравай пышного, домашнего хлеба. Корней добавил початую бутылку водки, полбуханки черняшки из магазина, кулёк кильки и три пряника. Увидев перед собой только три стакана и мятую кружку, Санёк укоризненно посмотрел на Яшу: «Сколько раз тебе нужно говорить, чтобы ты своё рабочее место оборудовал согласно требованиям времени?» Чумазый, суетливый кочегар оправдывался: «Да твои же и упёрли стаканы, когда хохлы магарыч за масло поставили». Тамада налил в наличную посуду по 100 грамм, оставил кружку себе, а мне, А. П. и Яшке пододвинул стаканы. Разорвал каравай на куски, утопил свой ломоть в масле, потряс над миской и, подняв кружку, произнёс: «За детство счастливое наше, спасибо родная страна!» Резко выдохнул к левому плечу и залпом опрокинул в себя самогон. На миг замер, вытаращив глаза, занюхал кусищем и просипел: «Смерть немецким оккупантам». Яша с гордостью оглядел гостей. Отдышавшись и управившись с куском, Саня сказал гордому винокуру: «Передай своей Амалии, что весь наш дружный, сплочённый, морально устойчивый коллектив будет ходатайствовать перед инстанциями о присвоении ей почётного звания «Мастер золотые руки», с вручением личного клейма и знака качества».
Хорошо посидели. Поговорили за жизнь. Пора по домам. Растормошили и укутали, сразу уснувшего, А. П.. Санёк успокоил нас: «Доведу». Я рад, что у меня нет попутчиков – помолчать можно, ночью полюбоваться.
А ночь сказочная! Луна в радужном ореоле стоит в зените. Кобальтовые тени коротки, как в летний полдень. Деревья укутаны подсинённой белизной инея. В недвижном воздухе блещут колкие искорки изморози. Гудение проводов и скрип снега эхом отражаются от домов, но только усиливают ощущение тишины и космического холода над степью. Чтобы к утру не выстыло, подбросили люди на ночь уголька, и столбы дыма белыми колоннами надёжно подпирают звёздное небо. Ни огонька. Спите, люди добрые.
Октябрь 2003.