Из той зимы, из той избы (30.08.2015)


 

Виктор Горн

 

 

Эссе

 

Детство Шукшина было во многом похожим на детство любого крестьянского мальчишки того времени. Отца он не помнил. Мать очень рано осталась с двумя детьми – Васей и Наташей. Несколько лет спустя второй раз вышла замуж за человека, как позже вспоминает писатель, редкого сердца — доброго, любящего. Но скоро началась война. Отчима взяли на фронт, и в 1942 году он погиб.

Когда Шукшин напишет цикл новелл «Из детских лет Ивана Попова», он расскажет о суровом военном времени, которое наложило отпечаток на личности маленьких мужчин, не успевших доиграть свое и прямо от игры переходивших к недетским заботам и трудам...

И все-таки в цикле «Из детских лет Ивана Попова» Шукшин вспоминает не столько о страданиях и бедах, сколько о своем ощущении единства с миром, о том, что можно назвать «праздником детства».

«Пусть это не покажется странным, но в жизни моей очень многое определила война. Почему война? Ведь я не воевал. Да, я не воевал. Но в те годы я уже был в таком возрасте, чтобы многое понять и многое на всю жизнь запомнить»,— пишет он. И когда погружаешься в мир художника, нельзя забывать об этих обстоятельствах, тем более что большинство героев писателя — люди того поколения, чьи детские воспоминания связаны с военным временем...

И главную роль в духовном развитии Василия Шукшина сыграла его мать, Мария Сергеевна.

Тяга к матери, желание поделиться с ней своими мыслями остались у Шукшина на всю жизнь. Каким теплым сыновним чувством пронизаны его письма: «...Сплю и вижу, мама, как мы с тобой вместе живем», «Мамочка, как твое здоровье, родная?..»

Василий Шукшин всегда помнил и понимал, что сделала для него мать. Лучшим наследием были человечность, душевная щедрость, естественность.

«Недавно у нас на курсе был опрос, кто у кого родители, т.е. профессия, образование родителей студентов,— вспоминает Шукшин.— У всех почти писатели, артисты, ответственные работники и т.п. Доходит очередь до меня. Спрашивают: кто из родителей есть? Отвечаю: мать.

— Образование у нее какое?

— Два класса,— отвечаю.— Но понимает она у меня не меньше министра».

Шукшин с интересом и удовольствием слушал случаи, истории, которые рассказывала ему мать. Многие из них составили впоследствии основу рассказов. А один из циклов, точный, документальный, так и называется: «Сны матери». Не случайно признание писателя: «Я у нее учился писать рассказы».

И в творчестве Шукшина мы не найдем образа более человечного и доброго, чем мать. Будет обивать пороги разных ведомств мать, спасающая преступного сына («Материнское сердце»). На городском кладбище над могилой сына без слез, без желания разжалобить расскажет мать случайно оказавшемуся рядом человеку о своих горестях («На кладбище»). Будет со слезами собирать в дорогу непутевого сына и терпеливо, почти без надежды дожидаться его домой («В профиль и анфас»). И будет встречать сына, приехавшего из города в отпуск, самодовольного, «преуспевающего», глухого ко всему («Игнаха приехал»). Их много, а она одна — МАТЬ.

Писатель, который умел, экономно расходуя средства выразительности, создавать несколькими штрихами, деталями образы емкие, индивидуальные, кажется, совсем не заботился о том, чтобы придать Матери какие-то индивидуальные черты. Перед нами символ любви, добра, жалости...

Может, именно поэтому в мире Шукшина жалость занимает не последнее место. Вот в рассказе «Буря» Шукшин пишет: «...Уважение — это дело наживное, приходит с культурой. Жалость — это выше нас, мудрее наших библиотек... Мать — самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное — вся состоит из жалости. Она любит свое дитя, уважает, ревнует, хочет ему добра — много всякого, но неизменно, всю жизнь — жалеет. Тут природа распорядилась за нас. Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование, умение воспитывать, уважение... Оставь ей все, а отними жалость, и жизнь в три недели превратится во всесветный бардак. Отчего народ поднимается весь в гневе, когда на пороге враг? Оттого, что всем жалко матерей, детей, родную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю — про святой долг, и про честь, и достоинство, и т.п. Но еще — в огромной мере — жалко».

Пожалуй, у нас сегодня нет другого такого писателя, как Василий Шукшин, который бы постоянно, неутомимо, везде, где только можно, возвеличивал Жалость. Это чувство наравне с Добром лежит в основе миропонимания Шукшина. Не только без Правды, Совести, Добра, но и без Жалости нельзя себе представить Шукшина. Разумеется, я вовсе не хочу сказать, что Шукшин здесь одинок. Отнюдь: В. Белов, В. Астафьев, В. Распутин вслед за Л. Толстым и Ф. Достоевским изрядно потрудились, чтобы вернуть этому понятию первозданное значение. Но Шукшин, может быть, наиболее последовательный защитник жалости. В произведениях Шукшина это слово встречается на каждом шагу, оно знак, помогающий понять его героев.

Жалости нельзя обучить, ее можно впитать с молоком матери и в дальнейшем развить воспитанием. А для этого надо настойчиво объяснять, внушать, что в жалости кроется человеческая сила. Иначе на смену ей придет чувство прямо противоположное. Слишком настойчиво, основательно, с апелляцией к классике (как вредно мы «намудрили» с толкованием пьесы М. Горького «На дне», превратив чуть ли не в нравственный эталон фразу «Жалость унижает человека»), вытравливали мы из душ молодого поколения это чувство, признавая его постыдным, унижающим наше достоинство. И, разумеется, юноши и девушки, в особенности которые воинственно берегут в глазах чужих людей свое достоинство, понимаемое ими своеобразно, не всегда верно, с осознанным пренебрежением сторонились жалости, а значит, сострадания, сочувствия, милосердия, соучастия.

И, думаю, нам надо вслед за Шукшиным неустанно проводить мысль о светлой чистоте чувства жалости. Не могу не привести рассуждения на эту тему из записных книжек прекрасного русского писателя И. Соколова-Микитова: «Как разнообразно в русском языке понятие слов «жалость», «любовь», «желанный» и «любимый», «жалкий», «желать» и «жалеть». Народное слово «жалеть» очень мало связано с французским и церковным понятием книжного слова «любовь». Народ никогда не произносил этого книжного слова. Мать и невеста о своем ребенке, о суженом говорили — желанный. И никогда не было у народа презрительного господского понятия — жалкий, то есть презренный, нищий, несчастный, ни на что не способный. В народе не могли сказать «жалкое положение», «жалкий человек». Если жалкий, значит, достоин жалости, то есть сострадания.

В словаре Добровольского слово «жалость» объяснено так:

«Жалость — любовь, сожаление, грусть. Жалеть — любить: «Всяка матка ребеночка своего жалеет». Жалкий — ласкательное слово. «Ах, спасибо тебе, жалкий ты мой!», «Жалкий ты мой, покажи мне дорогу!», «Заходи ко мне, жалкая моя!», «Разве мы тебе не родны, не жалки!». Жалкий — внушающий к себе любовь, возбуждающий к себе сожаление: «Кто тебе жалчей? Ты жонка, ты матка!».

Так понимал слово «жалость», «жалкий» сам народ. Вершина любви — в материнской жалости к беспомощному ребенку на ее руках».

Удивительно точно и мудро. И очень близко взгляду Василия Шукшина.

От толстовского «Детства», от некрасовского «Рыцаря на час» русская литература ведет счет этой вечной теме, вечному чувству вины взрослого сына перед памятью о матери. Но и в том новом, что принес в старую тему Шукшин, сказалась небывалая эпоха. Время потребовало, чтобы русская мать, кроме своих постоянных нелегких обязанностей, приняла на себя долю мужских тягот, чтобы одна, без воюющего или убитого на войне отца растила и воспитывала детей, когда и просто прокормить их было нечеловечески трудно.

«Редкого терпения люди! — писал Шукшин.— Я не склонен ни к преувеличениям, ни к преуменьшениям национальных достоинств русского человека, но то, что я видел, что привык видеть с малых лет, заставляет сказать: столько, сколько может вынести русская женщина, сколько она вынесла, вряд ли кто сможет больше, и не приведи судьба никому на земле вынести. Не надо.

Они не сознают того. Да и сам я начал понимать это много лет спустя. И вот захотелось рассказать о них...».

О нежной любви Василия Шукшина к матери вспоминают многие. Но, пожалуй, самое пронзительное и откровенное свидетельство этому — его письма.

Детство, отрочество — это не только «золотей запас впечатлений», но и начало нравственного пробуждения, истоки собственной позиции. Оттуда, «из той зимы, из той избы» писатель вынес ясное понимание основ жизни, «запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни», унаследовал представление «о чести, достоинстве и прочих мерилах нравственности человека».

Разве без этой почвы могла бы состояться судьба народного художника, каким стал Василий Шукшин?!



↑  2123