Карл Шифнер
Нежные напевы
- Сядь, посиди рядышком, - говорю матери, занимаясь починкой ограды.
Не слушается. Хотя бы один раз за всю свою жизнь я видел, чтобы мать моя сидела, сложа руки, когда рядом кто-то работает. Если даже дело будет не по ней, не по силам, то и тогда она станет "подсоблять" - где-то что-то вовремя подаст, поднесёт, придержит: носится туда-сюда из дома во двор, как метеор.
- Да успокойся ты, мама, я и сам поставлю эти столбики. Много ли их надо для огорода-то?
- А что мне ещё делать? Мне больше нечего делать, - сетует она.
- Посиди рядышком... Песню вон, какую передают - послушай.
- И впрямь задушевно поют-то, - и примолкла, сев на очищенное бревно, словно пригревшийся под солнышком воробей.
Травы, травы, травы не успели-и
От росы серебряной согну-уться,
И такие нежные напе-евы, ах,
Отчего-то прямо в сердце льются-а-а...
Песня закончилась - мать встрепенулась и вопросительно, с виноватой улыбкой посмотрела на меня: извини, мол, что не вовремя задремала.
И не мудрено, что задремала - как выпустила в четыре утра корову за калитку, так и закружилась. К девяти обычно, как солнце пригреет, глядишь, исчезла - значит, завалилась на свою любимую кушетку. Минут через пятнадцать - получайте совершенно свежего работника!
- Пойди в дом, соcни малость, - советую ей.
- А я уже... пока песню слушала. Чудно пели, - и пошлепала в дом, но тут же вернулась с кружкой кваса.
Вышла соседка, приблизилась к забору, что разделяет наши огороды, и повисла на нём своим грузным телом.
- Гляжу я, Семёновна, у тебя помощничек объявился. Стало быть, обновляетесь?
- Надо малость, - скромно так, но не без гордости сказала мать, подходя к ней.
- Гляди-ка, не разучился мужиковскому делу-то, хотя с виду интеллигентный такой, - заметила соседка.
- Чего ему разучиться-то? Ежели знал дело, так всю жизнь не разучитcя, - и уже полушепотом давай расхваливать меня на все лады.
Вообще-то, надо сказать, мать всегда заботилась о том, чтобы заслуги мои не оставались незамеченными. Причём делала это довольно-таки ловко. Помню, в детстве я любил охотиться на зайцев и рябчиков. Ружья не было, поэтому вовсю орудовал петлями. Уж я к ним приловчился - ни один заяц мимо не проскочит... Хотя и не попадался. И чтобы страсти моей придать солидный толк, мать моя проявляла недюжинную изворотливость, дабы не пошатнуть мой авторитет охотника. Если я возвращусь без добычи, что бывало зачастую, она сделает так, чтобы никто, в том числе и она сама, не заметил этого. Но если уж я что-то несу - это она определяла по моей походке, - то тут всполошит не только весь дом - всю деревню. Купаться мне в славе до следующей вылазки.
Вот и сейчас вся деревня знает, что я обновляю изгородь на всём её огромном участке. Ограда эта вполне ещё продержалась бы годик-другой, но такой уж я заботливый сын. А если разобраться, так здесь главная заслуга её: сама кругом бегает, помогает и советами, и в качестве "тягловой силы" - подтаскивает жерди, норовя схватить что потяжелее, засыпает ямки под столбики, обеспечивает квасом. Словом, увлеклась мать забором, да так вошла во вкус, что у нас не обходится без конфликтов.
- Зачем тебе, мама, такой плотный забор? Ты же вначале хотела загородиться только от телят, что лезут на твои посевы.
- Оно, конечно, телята теперь не просунутся... Так ведь гусь почище телка баламутит мне зелёнку.
- Да? Ну, хорошо, давай отвадим и гусей... Потом загородимся и от цыплят. Можно и от... воробьёв, - ворчал я себе под нос.
Мать рассмеялась:
- Ладно, от воробьёв не будем загораживаться. Делай по-своему.
- Нет уж, мамочка, давай по-твоему!
- Тогда давай, - искренне обрадовалась она. - Только надо где-то достать ещё жердей.
- Думаю, и этих хватит. Хотя, пожалуй, пару столбиков понадобится.
- Вот незапасливая я. Где же их взять теперь?
Действительно, во всём дворе, где дров было в запасе лет на пять, не нашлось ни одного брёвнышка.
Я отправился в лес...
Стоят они, молодые берёзки, тоненькие, стройные, свежие после ночного дождя - неискушённые девицы кружат зелёный хоровод. Полюбовался я красавицами-берёзками, послушал пение птиц, вдохнул лесного воздуха, и вспомнил, зачем пришел сюда... с топором в руках.
М-да. Мне показалось, что берёзки, увидев мой топор, мигом все примолкли, затрепыхались в страхе. Да и как тут не испугаться такого любителя природы? И я почувствовал себя убийцей. Колья, видите ли, понадобились.
Как безумно мы транжирим самое ценное лишь потому, что его у нас много. Мы ценим лишь дефицит - то, что когда-то расшвыряли такими же вот топорными замашками. Понадобилось - и давай крушить, кто как может. А им ведь, этим берёзкам, десятки лет понадобится, чтобы вырасти такими.
Надо же - пришёл с топором в лес моего детства...
Когда я вернулся домой ни с чем, во дворе лежали два сухих, как порох, бревнышка. Неужели мать, в самом деле, не знает, зачем я ходил в лес? Но отчего у нее тогда так заметно улучшилось настроение? Не оттого ли, что выпросила у соседа пару кольев?
Ах, этот Данко...
Вечером, когда наступает пора сумерничать, мы укладываемся в свои постели - я на старинную панцирную кровать с высокими никелированными спинками, а мать на свою неизменную подругу-кушетку, которая словно приросла уже к печи, образовав неповторимо теплый и уютный уголок на зависть любому старому человеку.
Оклемавшись у печи, помолчав с минуту, мать ненавязчиво предлагает план очередного сумерничанья:
- Почитай мне сегодня вот это, - и извлекает из-под подушки какую-то истрепанную книжицу. - Я давно хотела, чтобы ты мне её почитал.
- Что это, мама?
- А помнишь, как ты всю ночь читал её тайком и сжёг весь керосин в лампе? А утром, чтобы скрыть грехи, добавил в лампадный пузырёк воды - и был таков! Тогда ты как раз и читал эту книжку.
- Про Данко, что ли?
- Про него! - обрадовалась мать.
- Откуда она у тебя, мама? Это же моя первая самостоятельная книжка! Я хорошо помню её.
- Потому и сберегла. Тут учительница одна была, жалко, что не прижилась в наших краях. Она молоко у нас брала. Душевная такая. Придёт, посидит, поговорит, порасскажет про жизнь. Как-то говорит: "Хотите, я вам читать буду по вечерам?" Ну, я, конечно, понимала, что времени у неё лишнего тоже не бывает, потому отказалась. Да чтоб не обиделась, будто совсем отметаю её услуги, попросила почитать про Данко. Она мне сказала, кто её написал, да я запамятовала.
- Горький. Максим Горький.
- Он! - обрадовалась мать.
Я читаю:
" Жили на земле в старину одни люди ( надо же, так просто начать повествование). Непроходимые леса окружали с трёх сторон таборы этих людей, а с четвёртой - была степь. Были это весёлые, сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжёлая пора: явились откуда-то иные племена и прогнали прежних в глубь леса..."
- Мама, ты что? Зачем же сразу плакать? Я тогда и читать не буду.
- Да я же так... читай, читай! Я просто вспомнила, как тогда ругала тебя за керосин.
- Ну и поделом: надо же было и о других думать, а не только о себе.
- А я иначе рассматриваю тот случай. Разве мог ты тогда оторваться от такой книжки, когда о таких людях речь шла? Читай дальше.
Я читаю:
"Там были болота и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то поднимался смрад, и от него люди гибли один за другим..."
- Знамо дело. Разве тут выживешь? - снова всхлипнула мать
- Мама, да ты что?
- Читай, сынок. Мне это всё очень знакомо. Ты же знаешь, каково в болоте.
- Знаю, мама. По сей день ревматизм перед непогодой крутит мне ноги.
- Читай дальше. Что с ними, будет-то?
- Ты разве не знаешь? Тебе же читала учительница?
- Знать-то знаю... Но что дальше-то с ними будет?
- Выбрались они оттуда. Вот смотри, сейчас я найду то место.
- Ты мне всё подряд читай!
Я читал. Я не ожидал, что этот Данко, в конце концов, и меня доведёт до волнения. И получилось это именно из-за переполнивших мою душу чувств, тех далёких, детских, всплывших, как нечто неудержимое. Я вновь услышал тем детским слухом, как стоном запели, задрожали своим трагическим баритоном дремучие деревья, заслонившие от людей солнце. Я вновь острейшим детским чувством ощутил то возвышенное, душевное состояние, которое испытывал Данко, когда он с вырванным из собственной груди сердцем осветил людям путь к солнцу и чистому воздуху... Тогда, в далеком детстве, я чуть ли не обезумел от звучавшей во мне песни дремучих лесов. Помню, я уже лежал в постели, "а лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь".
Я закончил легенду о Данко. И оба мы долго не можем нарушить тишину. С чувством тяжкой вины я думаю о той учительнице, мне незнакомой, читавшей матери про Данко...
Почему же я, взрослый детина, ничего не читал маме, как бывало в детстве? И еще одна моя вина - почему я не научил её читать? Ведь мать так любит книжки. Как ребёнок, радуется всякой новой сказке.
Мы почему-то слишком мало уделяем внимания своим старым родителям. Привозим им, как малым деткам, разные гостинцы и подарки. Хвалимся своим здоровьем, чтобы успокоить их. Исправно уплетаем все их домашние приготовления. Но мало беседуем с ними по душам. А ведь именно неторопливые беседы так приятны нашим постаревшим родителям, бабушкам и дедушкам. Я заметил это по моей матери. Как она любит слушать мои рассказы! И не мудрено: ведь она всю жизнь провела в труде. О душе думать было некогда. И вот сейчас она ненасытно ищет возмещения недополученного. Это нынче многие пенсионеры живут для себя. Раньше, в молодые годы нынешних стариков, время было тяжелое - едва успевали справляться с войнами, разрухой, холодом, голодом, и многими другими несчастьями. Моя мать решительно ничего, кроме своей деревни да ещё несколько таких же соседних деревень, и не видела. Лишь однажды вырвалась на свой страх и риск в областной центр - город Омск, откуда когда-то была изгнана вместе с малыми детишками. И, чрезвычайно поразившись переменам, на всю жизнь наполнилась впечатлениями о "сказочной" привокзальной площади, дальше которой не решилась шагнуть, чтобы не заблудиться или угодить под бесконечно снующие машины.
А я исколесил, можно сказать, весь белый свет, если справедливо считать Россию неохватным и бескрайним белым светом, в котором географически вписались все чудеса планеты. Но почему-то не догадался при встречах рассказать матери о том, что видел. Не обмолвился ни словом о Москве, Ленинграде, Киеве, Древнем Самарканде, Кавказе, Средней Азии, Урале, Поволжье, Крайнем Севере, Дальнем Востоке, Молдавии... Мать моя и речки-то за всю свою жизнь не видела. А я не рассказал ей ни о Волге или Оке, ни о Черном или Японском море, ни о Тихом или Ледовитом океане. Я умудрился промолчать о том, как плакал от счастья, впервые оказавшись на берегу Ледовитого океана с другом-эскимосом. Как, словно захмелевший, ходил по Эрмитажу. Как охотился на китов в Беринговом море. Как коротал ночи в яранге вместе с чукчами-оленеводами. Как попал в живую сказку об Урале - в геологический музей с его царством камней-самоцветов. Как при лунном свете купался в озере Рица. Как выслеживал с эвенами медведя-шатуна. Как мыл на Колыме золото в старательской артели. Как стоял в холодном и мрачном каземате Чернышевского в Петропавловской крепости, где он, отказавшись от прогулок на свежем воздухе, получил взамен разрешение писать свой странный роман "Что делать?".
Почему я не рассказывал ей обо всём этом? Ведь всё пережитое мною, её сыном, непременно принадлежит и ей - матери. Ибо она живет мной - моими чувствами, моими делами, моими мыслями. Поэтому и имеет право, должна знать обо мне всё...
Если бы дети могли перенять по наследству у своих родителей не только нажитые материальные ценности, но и лучшие душевные качества, то я бы оптом забрал всё у моей матери. Прежде всего, присвоил бы себе её трудолюбие. Несмотря на то, что в последнее время она значительно урезала мой утренний сон.
- Чего лежать-то без конца в постели, когда есть работа? - с нетерпением рассуждает она, зовя меня завтракать.
Знаю я ее хитрости. Будто печётся о завтраке, а как встанешь и поешь - тут тебе и работы непочатый край. Хотел бы я знать, когда у неё не было работы? Встанет ни свет, ни заря и давай вертеться до поздней ночи, пока не свалится на свою любимую кушетку. И главное - ведь и другим покоя не будет.
(продолжение следует)