Яков Иккес

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

(1942 год. Аул Кенес Таласского района)

«Чтобы тварям земным успешно жить и размножаться в этом мире, рациональная природа наградила их органами чувств. Человек видит глазами, слышит ушами, нюхает носом, вкус определяет языком, ощущает руками. Но органы эти развиты по-разному: одни лучше видят, другие лучше слышат, кто-то кислое с пресным путает, а кто и запах роз от тухлого яйца не отличит. То же самое и у зверей. Разница лишь в том, что у человека в процессе эволюции очень сильное развитие получило мышление, а у зверей – чутье. Человеку, например, чтобы оценить вещь, необходимо ее осмотреть, понюхать, отведать, прослушать и, самое важное, пощупать. А для зверей важнее всего обнюхать, поэтому звери определяют всё на расстоянии: врага, жертву, течку самок, свое дитя, хозяина. Испугавшись чего-то, они не успокоятся, пока не обнюхают.

Лошадь не войдет в воду, пока, фыркая, не прочистит нос и не понюхает воду. Собака, разыскивая хозяина и случайно с ним столкнувшись, может его не признать, пока не обнюхает. Корова узнаёт по запаху свою доярку и чужому человеку молоко не отдаст. Стоит тому же человеку набросить на себя халат хозяйки, как тут же потечет молоко. Кошку, как ни бросай, она на ноги встанет. А чтобы опознать своих среди чужих, она, мурлыча, трется у ног хозяев дома и ставит только ей понятные метки.

Человек в темноте ночи или густом тумане может заблудиться, а зверям все одно: что день, что ночь, потому что они ориентируются чутьем и узнают друг друга по запаху. Еще тоньше чутьё у насекомых. Червяк под землей безошибочно найдёт понравившийся ему корень. Клоп, клещ, блоха, комар, чуют теплокровных издалека и нападают в основном ночью», - писал еще в конце XIX века Лев Николаевич Толстой, доводя эту истину до своего читателя.

Но нам, молодежи довоенного и военного поколения, было не до этого – мы были заняты «хлебом насущным». Не до книжек было. Наука «жить в экстремальных условиях» добывалась нами методом проб и ошибок, тем более что учиться-то и не у кого было.

Трудным было военное лихолетье. Казахских джигитов из аула Кенес предпесковой зоны Моинкумов, куда немцы-потаповцы были депортированы осенью 1941го, отправили на фронт. Немецких мужчин и женщин 15-50 лет отправили на принудительные работы в концлагеря НКВД. В аулах оставались только казашки, старики, старухи, да мы, пацаны.

Война – войной, а жить надо было. Кушать хотят все – голодным не навоюешь. И вся тяжесть сельхозработ в ауле легла на плечи женщин да нас, пацанов.

Весной 1942-го я с Асылбеком и Балпаном – голодранцами-казачатами такими же, как и я, – оказался по указанию бригадира на полевом стане в предпесковьях огромной пустыни Моинкумы. Полевой стан находился примерно в восьми километрах от аула и состоял из латаной-перелетаной юрты, двух скирд соломы, сена и навеса для лошадей из палок саксаула, покрытого снопами камыша. Там находились старший полевод, аксакал Бердияр, и его молодая повариха Зият. Познакомились мы в юрте за чаепитием. Вместо хлеба, грызли жареную пшеницу и кислый курт – сушеные комки сыра.

- Вся надежда на вас, балалар (мальчики)! – харахорился старый Бердияр, поглаживая рыжую, козлиную бородку. – Эй, Зият! На обед насыпь им в мою торбу (сумку) жареной пшеницы. Пусть жуют... А воды в арыках вон сколько! Да топлива от барханов пусть натаскают побольше.

За день мы натаскали и сложили у юрты кучу топлива, а когда стемнело, собрались в юрте у очага и в ожидании ужина слушали длинные, как степь, заунывные песни старого Бердияра. Он пел и играл на самодельной домбре, сочинял на ходу свои бесхитростные песни о родном ауле, родных и близких, ушедших в аскери (армию), о судьбе молодых женщин, скучающих по своим мужьям, и, конечно, просил Аллаха, чтобы он поскорей остановил эту проклятую войну и вернул им их родных джигитов.

Зият, хлопотавшая у очага, вылила на ужин содержимое казана в большую деревянную чашку и, предварительно подстелив кусок тряпки, поставила перед нами. Подвернув под себя ноги калачиком, мы уселись вокруг нее и разом распростерли перед собой руки. Бердияр прошептал короткую молитву и только тогда, когда мы дружно прокричали «Аминь», Зият подала одну на всех большую деревянную ложку с длинной изогнутой ручкой. Каждый по традиции имел право черпнуть только два раза и, чтобы не получить подзатыльник, должен был передать ложку дальше.

Ужин состоял из полужидкого месива, - талхана (молотая жареная пшеница) и овечьего молока. Оно легко зачерпывалось и без жевательных усилий наполняло наши желудки. Рот, как раньше, я уже не обжигал – пригодилась наука моих друзей, Балпана и Асилбека. Я, как и они, не черпал полную ложку этого горячего месива, а снимал, как сметану с молока, верхний остывший слой и, два раза черпнув, передавал дальше ложку, что бегала вокруг чашки, как юла.

В чашке, на дне, как и положено по Шариату, мы оставляли немного еды для Зият. Приняв чашку из рук Алдияра, она сложила перед собою руки, оказав ему "салем" (благодарность), и принялась остатки пищи выскребать пальцем в рот. Облизав ложку вместе с чашкой, она повесила их сушиться на кереге (костяк) юрты.

- Эй, катын! (эй, жена) - закричал Бердияр. - Стели ребятам все, что есть, а Яко-о-бу постели мою старую шубу, пока они сходят до «ветру».

Казахи кричат "Эй" только на свою жену, поэтому я сразу понял, что Зият жена этого старика. "Интересно, какая по счету? - подумал я, набрасывая на плечи фуфайку.

- Как она, такая молодая, попала ему в жены? - задал я вопрос друзьям, когда мы застёгивали и завязывали ширинки за кустами в стороне от полевого стана.

- Ее муж, младший брат Бердияра, в прошлом году умер весной от чахотки, - шепотом пояснил Балпан. - По мусульманским традициям она через год становится женой одного из родственников. Им оказался Алдияр, наши аксакалы (седобородые1) заставили его взять ее второй женой. Дети находятся в ауле у первой жены, а она, как видите, мается здесь со старым кенкелесом (полудурком).

- А ты, Балпан, глаза на нее что-то сильно таращишь! И она украдкой, чтобы старик не заметил, посматривает на тебя та-а-кими маслеными глазами, у-у-х! - выдохнул Асылбек, потирая руки.

- Ну, раз поняли, тогда так! - зашептал он, притянув к своим губам наши головы. - Вы здесь немного поболтайтесь, а я, пока старик молится Аллаху, сбегаю и пообжимаюсь с ней.

Балпан исчез в ее юрте, а я и Асылбек с любопытством и страхом стали наблюдать, как Бердияр, расстелив шубу в стороне от юрты, начал отбивать поклоны на заход солнца. Он то стоял на шубе, как статуя, скрестив на животе руки; то садился на колени и, ворочая головой, сплевывал налево и направо; то касался лбом разостланной шубы, будто хотел ее понюхать. Я не раз наблюдал такие моления и знал, что мусульманин такие процедуры проводит по целому часу; прерывать моленье – большой грех. Так случилось и в этот раз. Старик истинно молился, отбивая поклоны Аллаху, а Балпан в юрте обхаживал его молодую жену.

Ночь была светлая, лунная. Над нами простиралось огромное и конопатое, как мое лицо, небо. Полный диск луны освещал окрестности матово-голубым светом. Высоко-высоко, пролетая по лунному небу, курлыкали журавли, рядом со свистом проносились стаи запоздалых уток, где-то неподалеку на весенних разливах гоготали и хлопали крыльями чуткие дикие гуси. Ночь была полна тревожных весенних шорохов, и вдруг, прервав молитву, Бердияр заорал:

- Эй вы, сукины сыны! Зият, наверное, уже постелила! Почему не идете спать? А Балпан где ? - спохватился он.

- Сейчас поищем, - пообещал Асилбек и закричал в сторону кустов: Балпан, а Балпан! Ты что - веревку там серешь, что ли.? Мы спать пошли...

Сигнал к отбою Балпан понял и через минуту он, облизываясь, был уже рядом. Ночевали, зарывшись в скирду соломы, куда увлек нас Балпан, прихватив из юрты изодранные одеяльца и вонючую шубу Бердияра.

Поднял нас на рассвете все тот же "кенкелес" (полудурок) Бердияр, как обозвал его ночью Балпан. Стряхнув с себя солому, я встал в строй рядом. На востоке заря охватила полнеба. Горизонт и близлежащие барханы были окутаны черными шелками кочующих туманов. Пофыркивая под навесом, с хрустом жевали прошлогоднее сено лошади. "Наверное, он уже подкормил спозаранку лошадей", - думал я, поглядывая на важно прохаживающего перед нами Бердияра. На нем была потрепанная лисья шапка с длинным хвостом, на плечи наброшена сыромятная шуба, на ногах кирзовые потрепанные сапоги, а нижнюю часть туловища охватывали широкие кожаные шаровары. Для пущей важности он держал в правой руке камчу – плетку. Похлопывая ею левую ладонь, он проорал:

- Вы поняли, что натворили ночью? А ты, собачий сын, видел, что я молитву читал? - напирал он на Балпана, рукояткой плетки поднимая за подбородок его голову. – Хотел обмануть? Ничего не выйдет, старые люди все видят! Следующий раз умнее будь, - уже мирно проворчал он. - Когда меня не будет, делайте с ней, что хотите! Поняли? А теперь, "шайтаны" (черти), марш в юрту завтракать и – за дело.

Через час мы в паре километров от стана шагали за плугами, которые ещё с ночи были запряжены вместе с лошадьми, что стояли под навесом. Я шагал за стальным однолемешным плугом, левой рукой управляя лошадьми, а правой поддерживал лемех плуга, чтобы он не выскочил из борозды. Лошади, приученные к пахоте, аккуратно шагали по борозде, но лемех постоянно выскакивал, и мне приходилось его двумя руками удерживать в нужном направлении. Это приносило неимоверные страдания как физические, так и моральные. Мои друзья, играючи, часами ходили за лошадьми, тащившими какую-то деревянную крестовину со стальным наконечником на конце. Она не переворачивала землю, а бороздила ее, как свинья рылом. Гоняя лошадей из края в край загона, они посмеивались над моими приключениями.

Но я быстро освоился. «Раз этот плуг заводской, - думал я, поднимая в очередной раз завалившийся лемех, - значит, его сконструировали инженеры. Значит, он должен иметь регулировки и должен прямо ходить по борозде. Без регулировок не может быть железки», - ворочал я мозгами, переставляя штырьки на рамке ходовых колес, то удлиняя, то укорачивая цепи на корпусе лемеха. И – о чудо! Что-то сработало. Даже лошади пошли веселей, и пот на спине начал просыхать. А когда я заменил изношенную полевую доску на корпусе, наваренную еще зимой нашими кузнецами, дело пошло совсем хорошо. Теперь я корпус плуга руками не держал. Я только управлял лошадьми, сваливал корпус в конце гона да поднимал его в начале. Через неделю я в день вспахивал больше гектара, ошарашив этим самого Бердияра. Однажды, замерив мое поле, он сказал:

- Джаксы (молодец), Яко-о-б!

После похвалы я уже в сумерках, несмотря на то, что Балпан и Асылбек покинули поле, решил дать еще пару кругов. Лошадки, по кличке «Муздубай Кок» и «Ахатай Торы», неохотно подчиняясь моей воле, дружно натянули постромки.

На западе догорали последние лучи скрывшегося за степным горизонтом солнца. Темнело по-южному быстро. Когда я распряг и вскочил на своих лошадок, маячившие на севере угрюмые ряды песчаных барханов еще четко просматривались. Но вскоре во мгле весенней ночи скрылись и они. Чтобы сократить путь до полевого стана, я направил лошадей напрямую через степь в сориентированном мною еще днем направлении. Похвала Бердияра, теплый круп лошади согревали и наполняли чувством собственного достоинства. «То-то скажут обо мне мои друзья в юрте за ужином? – думал я, довольный собой. – Зият, наверное, подаст хороший ужин – попрошу лошадям двойную норму овса». Меня и лошадей родгоняли нудные потуги желудков. Лошади, пофыркивая, держались в указываемом мною направлении. Через время мнение моё и лошадей начало расходиться. Я начал нервничать и одергивать их, стараясь удержать в нужном направлении, а они, закусив удела, пытались увести меня в другом направлении. В каждом таком поединке победа, конечно, оставалась за мной. «Ах вы – хитрецы! Не на полевой стан, а в аул захотели, да?» – ворчал я, разворачивая их в обратном направлении.

Время шло, а полевого стана нет и нет. Наши поединки стали повторяться все чаще. Поняв, что со мной бороться бесполезно, лошади раболепно семенили в желаемом мною направлении.

Как же я был удивлен, когда почувствовал, что мои четвероногие поднимаются на песчаные барханы, еще днем маячившие севернее полевого стана. До меня, наконец, дошло, что я заблудился. Вспомнив казахскую пословицу: «Если заблудился, на свет не иди, а иди на лай собаки», я остановил лошадок и начал прислушиваться. Кругом гробовая до жути тишина и темнота - хоть глаз коли. К моему несчастью, начал моросить мелкий дождик. На мне хоть и была старая отцова фуфайка, прохлада ночи начала пронизывать до костей. Определив наугад направление песков, я развернул своих четвероногих и, пришпорив ногами, подался, как мне казалось, в нужном направлении. Лошади, повинуясь, ускорили шаг, но вскоре опять начали сбиваться с намеченного мною направления, что меня очень огорчило. Как я ни старался навязать им свою волю, они всячески уклонялись и вдруг, закусив удила, встали. Мои команды, просьбы, угрозы игнорировались. Я чувствовал безысходность. Меня пробирал нервный озноб. Куда бы я ни направлял их, дергая за повод и пришпоривая ногами, они разворачивались и, пофыркивая, принимали одно и то же направление – мне казалось, ошибочное. Не помню, сколько продолжался этот поединок. Своё брала усталость и не только мой голодный желудок, но и голодный желудок моих четвероногих.

Не зная, что предпринять, я обессилел, обмяк и, ухватившись за гриву, отпустил повод. В полудремотном состоянии чувствовал, что мои четвероногие осторожно, чтобы меня не тревожить, двинулись с места. «Будь что будет», – подумал я и, покрепче уцепившись за гриву, не стал им мешать.

Почувствовав свободу, лошадки, пофыркивая, ускорили шаг. Как ни старался я определить направление, ничего не получалось. В голове – сумбур, так и тянуло схватить повод и развернуть лошадок в другом направлении. От этого соблазна одёргивала темнота, целеустремленность и дружное фырканье моих четвероногих. «Куда ж они в этой кромешной тьме выведут? - крутилось в голове. – А какая разница?.. Главное, из песков вывели», - обрадовался я, чувствуя твердую почву под их ногами».

Болтаться и растирать задницу на голой спине лошадки пришлось мне недолго. Их копыта зацокали по грунтовой дороге, и минут через пятнадцать послышался лай собаки. Вскоре мои четвероногие остановились и тихо заржали. Из юрты, отбросив кошмяной клапан двери, с фонарем в руке выбежал человек и, накричав на собаку, подался к нам. Передо мной в свете фонаря, как из небытия, вырос навес с лошадьми и послышалось тихое ржание да хруст поедаемого сена.

- Ты, ить тын баласы (собачий сын), где пропал? – начал орать этот человек. - Лошадей голодными оставил. Завтра на чем пахать будешь?

- Аксакал, аксакал я-я-я, - промямлил я что-то невнятное и, узнав Бердияра, свалился с лошади.

Очнулся я в юрте у ярко горевшего костра. Моя фуфайка и ушанка парили, издавая неприятный запах. Какая-то женщина, сидя на корточках у двери, гремела кухонной утварью. Редкие всполохи пламени бросали свет на убогость юрты и ее хозяйку. Помутнённый разум постепенно светлел. «Где я? Что случилось с лошадьми? - пытался я включить проблески памяти. – Какая-то тень с фонарем... Кажется, это был Бердияр».

- Бердияр, аксакал Бердеке, где ты? – выдавил я, наконец, из себя.

- Казер келеды (сейчас придет), - ответила тень. - Лошадей твоих пошел кормить. А ужин сейчас разогрею. Проголодался, небось.

- Зият, Зият! – обрадовался я, узнав ее по нежному, грудному голосу.

- А Балпан и Асылбек где?

- Он их после ужина, - шепнула она, прикрыв рукой рот, показывая на дверь, - прогнал из юрты. Наверное, в скирду зарылись.

Ввалившийся в юрту Бердияр после взбучки долго расспрашивал меня о случившемся и, наконец, рассмеявшись, сказал:

- Человек всегда учится на собственных ошибках. А эта история будет тебе наукой на всю жизнь. Аллах дал нам ум, а животным – чутье, нюх и хороший слух, которым они владеют лучше, чем мы своим умом. В твои годы ты, конечно, этого не мог знать. В следующий раз отпускай, не раздумывая, повод, и лошади сами найдут полевой стан.

Я слушал наставления старого Бердияра, а у самого не исчезал хаос в голове от потери ориентира. Юрта в моем извращенном воображении продолжала быть чужой, входная дверь открывалась почему-то не с той стороны. Выйдя с Бердияром после ночной трапезы из юрты, я совсем растерялся. Тихое фырканье лошадей и хруст поедаемого ими сена слышался мне совсем в другой стороне. Да и кусты тамариска, куда следовал я за Бердияром, казались мне совсем не там, где я посещал их раньше. Как я ни старался восстановить потерянные ориентиры, ничего не получалось. Какая-то неведомая сила вновь и вновь извращала мое сознание, пытаясь доказать обратное.

Все восстановилось лишь на следующий день, когда за разрывами туч показалось солнце. В моей голове, как в калейдоскопе, что-то вдруг повернулось, и вся вселенная встала на место. На север от полевого стана опять замаячили, как ни в чем не бывало, гряды песчаных барханов; на юге величаво нарисовалась сопка Ельбай, под которой растянулся