Светлана Фельде

(автобиографическое эссе)

Я любила бывать в ее спальне: накрахмаленные наволочки, высокие перины, белое с синими птицами покрывало.

Если у нее случалось очень хорошее настроение, она разрешала мне потрогать гири в часах с кукушкой и погладить граммофон.

Старая мелодия и старые часы, древний неуклюжий комод, внушительный шкаф, выкрашенный краской вишневого цвета, граммофон – казалось, что время остановилось в этой комнате, и стрелки передвигаются от одной метки к другой, не очень спеша.

К сожалению, в многочисленных переездах бесследно исчез граммофон, хранимый мной долгие годы уже после ее смерти. Кажется, он достался ей по наследству от матери или еще от кого. Помню только, что уже тогда, в 1974-м, он был страшно старым даже на вид. Но играл исправно.

...К красному ящику «под кожу» бабушка не подпускала меня и на пушечный выстрел, но я очень скоро догадалась, как можно ее обмануть. В ящике лежали запасные иглы. Каждый раз, когда ставилась пластинка, бралась новая, а использованная выбрасывалась. Однажды я вытащила из мусорного ведра такую вот использованную иглу и ею вовсю портила пластинки, когда никого не было дома. Таким образом, мои преступления оставались нераскрытыми. Раз иглы на месте, значит, никто не прикасался к граммофону без разрешения.

Исчезли и все пластинки, но зрительная память – штука удивительная. Когда закрываю глаза, сразу вспоминается, что на пожелтевших и потертых упаковках стояло: компания «Э.Берлинерс Граммофон». Откуда и как попали к бабушке эти самые первые пластинки, выпущенные в 1898 году, где она купила их, я, естественно, не помню. Может, не помнила об этом и она сама. Кстати, мы с ней обе больше всего любили романс на слова Полонского:

Мой костер в тумане светит,

Искры гаснут на лету,

Ночью нас никто не встретит -

Мы простимся на мосту...

Когда она уходила в магазин, я открывала шкаф, вдыхала запах нафталина и еще чего-то непонятного, осторожно выдвигала ящики – хозяйничать в шкафу запрещалось. Мне всегда казалось, что там, в этих ящиках, хранятся невероятные сокровища. Какие именно, я не знала... Ну, например, найдешь старинную шляпу с огромной брошью, ажурные перчатки...

Откуда у моей бабушки могли быть ажурные перчатки, я тогда не задумывалась. А их у нее не могло быть в общем и в частности. Фельде Лилия Федоровна, в девичестве – Эмих, по первому мужу, умершему от истощения в трудармии, – Юстус, ажурных перчаток никогда не носила. Не того роду-племени, как говорится, была. И в совсем не ажурное время случилась ее юность и молодость. Но осанка, видимо, благодаря увесистой косе, которую она укладывала «валиком» на затылке и которая оттягивала голову назад, была царственная.

У бабушки имелось в наличии два нарядных платья – темно-синее и темно-бордовое. И два кружевных воротничка – кремовый и белый, их она закалывала брошью. Собираясь в гости, придирчиво оглядывала себя в зеркало, встроенное в дверцу шкафа. Пользуясь моментом, я приставала с расспросами: расскажи, как ты с дедом поженилась...

- Ну, поженился я с ним просто, - начинала она, - я был один, муж мой первый умер, дочка наш тоже от голода умер, а дед твой был агроном, видный жених. Понравился я ему, вот он пришел ко мне вечером с кусочком хлеба. Поделил на двоих, у меня две ложки какао было. Выпили мы какао, съели хлеб, поговорили. И решили пожениться. Вдвоем легче...

Эта неромантичная история мне совершенно не нравилась: какао, хлеб. Но другой в наличии не имелось. Бабушку сердило мое разочарованное лицо:

- Дурак ты...

Ей так и не удалось толком выучить русский, до конца своих дней она говорила с акцентом и путала окончания. Неудивительно, впрочем. До момента выселения немцев из их немецкой автономной республики в разные города и веси бабушка говорила только по-немецки. В 1941-м, когда началось то самое выселение, ей исполнилось 33 года. Поздновато для русского букваря.

- Не дурак, а дура, - поправляла я.

- Все равно дурак, - смеялась она, отходя от зеркала.

Думаю, шкаф был любим за то, что у него на двери было зеркало. По утрам она открывала дверцу и прихорашивалась. Дед – по молодости – зорко следил за тем, чтобы сквозь накрахмаленные шторы никто не увидал бабушкиной красы.

Мне всегда казалось, что дед любил ее больше, чем она его. И ревновал. Ко всем. Кроме шкафа. К нему он относился с уважением.

Шкаф этот, насколько я помню, сделал в 1923 году сосед моих прадедов. Краснодеревщик. Видимо, один из тех немцев-умельцев, что мастерили, как говорится, на века. Шкаф перекочевал сначала из разгромленной республики немцев Поволжья в деревню Красноярского края, потом – в Алма-Ату. И – ни трещинки, ни царапинки.

Потом шкаф перешел по наследству мне. Он кочевал вместе со мной, а перед отъездом в Германию я отдала раритет вишневого цвета молодоженам – сыну моей подруги Ольги и его жене. Переезд к новобрачным оказался сложным. Разобрать сам шкаф не получилось, поэтому разбирали входную дверь. Потом разбирали дверь парадную. Четыре дюжих мужика с трудом взгромоздили его на грузовик. И увезли.

И вот много лет в летней кухне у тех самых молодоженов, которые воспитывают уже двоих дочерей и сына, я снова встретилась с бабушкиным шкафом. Он постарел – поблекла яркая краска вишневого цвета. Но лишь поблекла, не облупилась. И чуть потускнела зеркальная поверхность. Впрочем, в возрасте за девяносто можно себе это позволить.

Я стою у зеркала, которое помнит мою бабушку молодой, которое помнит девочкой меня.

Сегодня в шкафу лежат шахматы, домино, четыре колоды карт, полное собрание про Шерлока Холмса, залитое нечаянно кофе, кукла-негритянка, забытые кем-то две машинки, старые открытки и журналы, но выбросить жалко. Шкаф больше не пахнет нафталином и еще чем-то непонятным, обещающим кружевные перчатки и старинную шляпу с огромной брошью.

Но на внутренней стороне дверцы до сих пор сохранилась приклеенная бабушкой – она вырезала ее из какого-то журнала – фотография: цветущая сирень. Она очень любила сирень. И в день ее рождения – 9 мая, да уж! – все знакомые и родные тащили пенные пахучие охапки цветов.

Моя бабушка похоронена на одном из московских кладбищ. Там в округе много сирени...

Мой дед по отцу, Фельде Яков Яковлевич, был агрономом. В пору молодости ехал он как-то на телеге, лошадь понесла, дед пытался удержать поводья, и ему оторвало правую руку. На «ниточке» висела. Пришлось ампутировать. С протезами в прежние времена было тяжело, и хотя соорудили искусственную руку, он так и не смог к ней приноровиться. Страшным чудовищем лежала она – гладкая, блестящая, мертвая – на шкафу. Дед, когда писал письма, ставил на лист бумаги тяжелое разноцветное стекло. Писал левой. И брился левой. И даже корову мог подоить.

Утром – родители привозили нас на лето в деревню – мы с двоюродным братом Сережей отправлялись в коровник. И каждое утро начиналось со скандала: кого дед возьмет за руку, а кто пойдет, держась за штанину. Победителем чаще всего оказывался Сергей. Мы хоть и были погодками, но бабушка всегда призывала меня уступать. Потому что я – крепкая и плотная, а Сережка – худенький и бледный. Что, видимо, являлось последствием наших разных с ним гастрономических пристрастий. Сережка любил молочный жидкий суп, а я – мясо кусками.

В общем, выяснив отношения, мы отправлялись в коровник, неся в руках по большой кружке. И там каждый получал парное молоко. Я морщилась от запаха и слишком уж натурального вкуса. «Пей, – уговаривала бабушка, – будешь здоровой и крепкой всю жизнь».

За домом, в котором жили бабушка и дедушка, с одной стороны начинался лес, с другой – совхозное поле с огурцами. И хотя в домашнем огороде их и без того было в изобилии, все равно мы с Сергеем тайком пробирались к совхозным грядкам и поедали огурцы, не забыв прихватить соль в бумажном пакетике.

В лес нам ходить не разрешалось. Но что нам эти запреты? Все равно! Не рискуя заходить далеко, мы, тем не менее, уходили на сотню метров вглубь, садились на землю у кустов черники и набивали рты ягодой.

- Была в лесу? – строго спрашивала меня бабушка.

- Нет, – «честно» отвечала я.

- Высунь язык.

Я вздыхала и демонстрировала черный язык.

- Опять врешь, - сокрушалась она. И начинала читать нотации о вреде лжи. Я слушала и думала: когда это кончится? Все равно буду врать. Взрослым нельзя не врать. Они такие ужасные, все время чего-то от тебя хотят. И что бы ты ни сделал, этого обязательно не нужно было делать. Думаю, мой сын, склонный, как и я, ко лжи по причине переизбытка фантазии, думал в свое время обо мне примерно то же самое, что и я в свое время думала о бабушке: «Надоела! Ничего не понимает!»

В деревенском доме не было канализации, водопровода и прочих благ. Все, без чего нам сегодня жизнь представляется невозможной. Но зато летом можно было спать во дворе на сене и, время от времени просыпаясь, видеть звезды - такие огромные, как будто, если встать на цыпочки, их можно снять с неба.

Здесь, в Европе, я таких звезд не видела. Да и, собственно, как-то так живется, что посмотреть на ночное небо не получается. Почти никогда. Некогда. Некогда?

Помните, как в фильме «Безымянная звезда»:

Что же это у вас за жизнь такая,

если вам даже на звезды посмотреть некогда?..

Моя бабушка, плохо говорившая по-русски, еще хуже писавшая и вообще не очень грамотная женщина, как-то сказала мне:

- Жизнь красивый, хоть и трудный. Смотри вокруг, смотри на цветы, звезды, лес. Потом станешь взрослый, и все время не будет времени...

«Куда оно денется? - не понимала я тогда. - Вон его сколько, времени!»

Помню последнее лето, которое мы провели с Сережей в деревне у родителей моего отца. Недалеко от дома – небольшой луг. Трава почти по пояс, ногам босым весело и щекотно, кругом красота, солнце светит, небо голубое, и живу я в самой лучшей и справедливой стране, которая называется Советский Cоюз.

Нет больше той маленькой девочки, и нет больше той самой лучшей страны.

А времени, действительно, - нет...

Кульки и платье

Если мне не изменяет память, в то время, когда я училась в третьем или четвертом классе – конец семидесятых, – папа с мамой впервые стали приносить домой под Новый год так называемые «профсоюзные кульки». То есть, конечно, появились-то они где-то в 1962 году, когда меня и не намечалось, но я помню их именно тогда: третий или четвертый класс.

Содержимое кульков мы знали наизусть – апельсин, яблоко, пачка лимонных вафель «Артек», печенье «Привет», пара конфет «Мишка на Севере», несколько конфеток «Барбарис», пара мандаринок – но от этого радости становилось не меньше.

Папа с мамой тоже готовили новогодние кульки от Деда Мороза. Эти, конечно, были посолиднее: шоколад «Гренада», несколько конфет «Гулливер», финики, сушеный чернослив. Мы с сестрой рисовали папе с мамой картинки, а я еще и писала к ним стихи. Хорошо помню, что моя мама мечтала получить в подарок духи «Красная Москва» и отрез кримплена. Сколько стоили тогда духи «Красная Москва» – не знаю, а вот метр вожделенной ткани – около сорока пяти рублей. Сумасшедшие деньги! Но что такое сумасшедшие деньги для любящего мужчины?! Поэтому однажды на Новый год моя мама получила от отца и духи и два отреза – голубого и коричневого цвета. И пошила себе два костюма – кошмар конца семидесятых: неснашиваемые вещи. Через пару лет из костюма коричневого цвета, который все еще, невзирая на нещадную эксплуатацию, выглядел как новый, мама соорудила мне школьную форму.

Собственно, к числу особо богатых наша семья не относилась, но как-то так вышло, что только у моей мамы оказались в наличии костюмы из кримплена. И только я могла стать жертвой неснашиваемого школьного платья. Новая форма мне не понравилась сразу же. У всех – темно-коричневая, жестко-суконная какая-то форма, воротник под горло, тугие манжеты, пуговицы на спине. А мне хотелось быть, как все. Я ожидала насмешек и подковырок. Впрочем, подковырок не было, мои одноклассники заявили мне прямо в глаза: буржуйка! Короче говоря, через три дня я сожгла форму в печке – папа как раз топил баню.

О последствиях умолчу.

Самое интересное, что многое забылось, а вот форму из кримплена мои школьные сотоварищи помнят до сих пор. На встрече – через двадцать лет после окончания школы – один одноклассник признался: я так был влюблен, а потом, когда увидел на тебе эту форму, понял, что мне до тебя – как до Луны. И с горя начал дружить с Леной.

Лена, кстати, стала его женой. А сам одноклассник – профессор в одном из университетов Германии.

А не пошей мне мама злосчастную форму...

Впрочем, Лена, как выяснилось, очень хорошая жена. Из меня такой не вышло бы. Она – вполне профессорская, понимающая, что такое «семейные ценности», а я в свои - ну, не будем о грустном – да еще и через двадцать лет после развода понятия не имею, зачем мужчине и женщине жить вместе. К чему портить друг другу жизнь?

Лену эта теория не воодушевила, и, наверное, она вообще подумала, что я страдаю шизофренией. А объяснять Лене, что гордость – от близорукости, независимость – как признак ранимости и боязни быть навязчивой, сарказм – как упреждающий удар перед пошлостью, цинизм – от «многия знания, которые многия печали», я не захотела.

Я научилась сама разрушать свои «песочные замки», чуть только на них наступает тот, из чувств к которому я их строю; научилась делать шаг к разрыву отношений раньше, чем мне сообщат, что я неуместна...

Ох, много чему научилась.

Профессор приглашал меня с сыном на «шашлыки», на пленэр. С уже знакомыми мне его друзьями – микрохирургом и военным переводчиком. Профессор добродушный, он похож на Пьера Безухова... Но у профессоров – свои истории.

А не пошей мне мама злосчастную форму...

Кинотеатр «Юность»

Я бы, наверное, не пошла в кино в тот эпохальный день. Но поскольку была наказана за акт сожжения кримпленовой формы достаточно сурово, мама пожалела меня и отпустила. Счастье! Не потому, что кино, а потому, что Сережа тоже пойдет! В то время я была безнадежно влюблена в одноклассника Сережу Богатырева. И другие мальчики для меня не существовали.

Кинотеатр «Юность» считался самым важным культурным очагом нашего городка. Мы обожали в нем все: темные бархатные шторы над сценой, которые иногда использовались для проведения разных серьезных мероприятий. Лимонад «Дюшес» и шоколад «Гренада» в буфете. Мороженое в вафельных стаканчиках. Шелуху от семечек на полу. Деревянные жесткие сиденья.

В начале девяностых кинотеатр закрыли, нужно менять проводку, штукатурить стены. Вообще – капремонт. К тому же, кинотеатр стал нерентабелен. Городская власть пыталась его передать то столичному ансамблю, то еще какой-то дурно поющей эстрадной звезде, чтобы они устроили здесь свои театры. Но с условием: привести здание в порядок. Сделать ремонт, завезти новое оборудование. За свои деньги. «Звезды» тратиться не захотели. Так и простоял наш старый кинотеатр лет шесть, по-европейски затянутый зеленой синтетической сетью, пока не случился пожар.

Теперь там – роскошный особняк.

Мне жаль, что «Юности» больше нет.

Когда-то я посмотрела здесь фильмы Ингмара Бергмана «Земляничная поляна» и «Даниэль» – мы прокрались в зал «зайцами». Несколько раз вместе со школьными друзьями просачивалась на смешной фильм «Мистер Питкин в тылу врага». Эта лента стала народной по количеству выражений, перекочевавших с экрана в русскую жизнь: «сольемся в экстазе», например...

Каждую неделю демонстрировали новый фильм. Сеанс всегда начинался «Новостями дня» или киножурналом «Наука и жизнь». В тот день мы под командованием нашего классного руководителя отправились на фильм «Вам и не снилось». Показали киножурнал про сталелитейный цех. Потом – короткая пауза. И – музыка… слова… от которых – мурашки по коже:

Я уплываю, и время несет меня с края на край.

С берега к берегу, с отмели к отмели, друг мой, прощай.

Знаю, когда-нибудь с дальнего берега давнего прошлого

Ветер весенний ночной принесет тебе вздох от меня.

Ты погляди, ты погляди, ты погляди,

Не осталось ли что-нибудь после меня...

Когда фильм закончился и мы высыпали из зала на улицу, я быстро пошла домой, почти побежала, даже не попрощавшись, даже не оглядываясь на Сережу, околачивающегося, как всегда, около Ларисы. Я и не вспомнила про него. Мне хотелось быстрее остаться одной. У меня уже тогда наблюдалась эта «дурная привычка» исчезать, убегать даже от любимых, закрывать двери, если нужно поговорить с самой собой.

Тогда, зимой 1981-го, уходя от кинотеатра «Юность», я поняла еще не разумом, а просто чувством, ощущением, которое и в слова бы облечь не сумела – что взять с 14-летней?

Самая сильная любовь на свете – несбывшаяся! К сожалению, это – правда. И к этому нужно привыкнуть.

Что же это у вас за жизнь такая...