Виктор Гейнц

Перевод с немецкого Р. Вайнбергера

Публикация: цикл рассказов «Отчий дом»,

ISBN 5-605-00426-3, «Жазушы», 1989

Переводы всех опубликованных рассказов В. Гейнца -

компьютерная вёрстка Антонины Шнайдер-Стремяковой.

В публикациях СМИ ссылка на портал обязательна

Он лежал на спине, уставившись в потолок. Конечно, там, наверху, ничего такого, за что бы мог зацепиться взгляд, не было. Люстра из голубоватого матового стекла, тёмные пятна в углах, царапины и трещины в штукатурке – всё это он мог бы перечислить с закрытыми глазами. В остальном потолок такой же белый и пустой, как и стены. Но потолок – единственный объект, который у него перед глазами и который как-то связывает его с внешним миром. Он один в комнате и не может даже пошевелиться. Словно обручем прикован он к кровати толстой повязкой, стянутой вокруг живота. Под ней он чувствует тупую постоянную боль. В правой руке торчала игла для инъекций, присоединённая к системе переливания. В стеклянных трубках монотонно падают капли. По капле в секунду. Секунда – капля. Секунда – капля. Кап-кап, кап-кап. Методично и неизменно, днём и ночью. Каждая капля била по нервам. Уже несколько дней во рту ни крошки. Что касается голода, его можно ещё перенести. Но жажда невыносима. Губы пересохли и потрескались. Язык прилип к нёбу. Хоть бы стакан чая! Или минералки. Или просто воды из колодца. Прохладной. Предел всех его мечтаний. Дверь тихо скрипнула. Кто-то вошёл и направился к нему. Это медсестра.

- Как мы себя чувствуем? – в её голосе слышится участие.

Он вымучивает улыбку и бодро подмигивает.

- Всё в порядке, – язык поворачивается с трудом, – только пить хочется.

Она пугается.

- Пить вам нельзя! Ни в коем случае. Знаете же. Я могу вам только губы увлажнить.

Она опускает в стакан с водой палочку с ватным шариком на конце и проводит ею по потрескавшимся губам больного. Он чувствует живительную прохладу. Драгоценная влага приятно щекочет кончик языка.

Медсестра проверяет систему. Делает она это тщательно, терпеливо. Новенькая, наверное. Он видит её в первый раз. А может, он её уже видел, но просто сейчас не может вспомнить. Всё может быть. Все эти дни до операции пролетели для него как пустые бочки на волнах задёрнутого пеленой тумана моря. Неясные лица, размытые образы. А эта девушка совсем молоденькая ещё, с почти детскими чертами лица. Наверное, только что из медучилища.

- Как тебя зовут? – спросил он её.

- Маша.

- Послушай, Машенька. Не могла бы ты открыть окно?

- Нет, нет! Вы простудитесь.

- Но на улице ж тепло, а?

- Тепло. Но вас может просквозить. А это сейчас очень опасно. Я отвечаю за ваше здоровье.

Его губы трогает слабая улыбка. Ну, конечно, он оказался прав. Она новенькая. Свою ответственность она чувствует почти предметно.

- А давайте попробуем, – безжалостно советует он. – Может, сквозняка и не будет.

Она укоризненно смотрит на него, потом подходит к окну, открывает створку и ладонью проверяет, сильно ли дует.

- Оставь окно открытым! Я прошу тебя!

- Только на пять минут, – говорит она.

Никакого дуновения он не чувствует. Зато ощущает живительную свежесть весеннего воздуха. Он слегка оглушен. Пахнет прелой прошлогодней листвой и свежей зеленью пробуждающейся природы. Откуда-то издалека доносится монотонный гул, наверное, завод или фабрика. В запутанных ветках кустов под окном чирикают воробьи. Посвистывает скворец. Неподалеку играют в волейбол. Отчётливо слышны глухие удары по мячу. Поблизости, должно быть, находится школа. Наверное, занятия кончились. Ясные детские голоса. Крики. Смех. Должно быть, уже поздно. Перед заходом солнца. Но всё живёт и радуется весеннему дню.

Входит Маша, чтобы закрыть окно.

- Машенька, пожалуйста, – просит он, – оставь окно открытым.

Она останавливается на минуту и раздумывает. Затем выходит, крепко прикрыв за собой дверь.

Взгляд опять скользит по потолку. Выглядит он пустынным, но в его воображении превращается в карту. Голубоватое пятно в правом углу, где шелушится побелка, очень похоже на Чёрное море. Зигзагообразную трещину над ним можно принять за Дон. Дальше, чуть правее, находится Каспийское море. Правда, только лёгкий намёк. Более половины не хватает, только силой воображения можно воссоздать остальное.

Затем он представляет Каму и Оку, и совсем ясно Москву. Столицу изображает круглая люстра. И карта в основном набросана. Всё остальное распределить уже легче. Вон там, например, чуть южнее, должен лежать Камышин, где живёт его мать. Старенькая уже, мать-то. А он уже несколько лет её не видел. Времени нет. Вечно что-то срочное. Давно уже навестить её надо, одна живёт.

Если посмотреть южнее, наткнёшься на Кавказ. Между морями ему в самом деле чудится тёмная полоса. Где-то там и Ессентуки. Ольга, его жена, там в санатории. Что-то с желудком у неё. Специально для этого взяла отпуск. Говорят, минеральные воды хорошо помогают. О нём Ольга тоже ничего не занет. И не должна знать. Пусть спокойно отдыхает и лечит свою язву. Все равно ещё месяц почти, пока она вернётся. За это время он встанет на ноги.

Он направляет взгляд правее, через воображаемые Уральские горы на Западно-Сибирскую равнину. Примерно вон та чёрная точка на карте-потолке могла бы означать его нынешнее пребывание. Здесь он лежит в больнице, а дома никого. Квартира пуста. Его соседи, Мария Даниловна и Спиридон Степанович, тоже не знают, где он так долго. Да и сам он лишь смутно представляет, что случилось и как он сюда попал. Перед отъездом Ольга полушутя-полусерьёзно сказала старикам, чтобы посматривали за мужем, чтобы он не водил домой чужих женщин и сам бы дома ночевал. А он уже давно ни днём, ни ночью не был дома. Они, наверное, совсем потеряли его.

Как же всё случилось? В памяти всплывают размытые картины, приближаются, становятся всё резче, как снимок на фотобумаге, лежащей в ванночке с проявителем.

В воскресенье была прекрасная погода, и он хотел с утра пораньше отправиться за город, чтобы сделать несколько набросков для пейзажа, который задумал написать. Автобусом он добрался до Барсучьего холма, где и вышел. Там сразу у дороги начинается лес. Добравшись до маленькой полянки, он укрепил мольберт, достал бумаги, краски и кисти и принялся за работу. За первый весенний пейзаж.

Берёзы, казалось, карабкались по крутому склону, увенчанному зубчатой скалой. Белые стволы берёз поблёскивали на солнце. На некоторых виднелись красноватые потёки сока на светлой коре. Сквозь молодую зелень ещё просвечивало небо.

Щетинистые ветви и тёмные стволы елей резко выделялись на фоне пастельных тонов берёз. Первые подснежники робко выглядывали из скудно зеленевшей травы.

Он так увлёкся работой, что не сразу заметил, как на полянке появилась группа молодых ребят. Он вежливо попросил их отойти.

- Лес общий, – вызывающе сказал один из них. – Кому здесь не нравится, пусть ищет себе другое место.

Художник пропустил эти слова мимо ушей. Ему не хотелось с ними связываться. Ссориться не хотелось. Самое разумное было побыстрее закончить набросок и идти дальше. И продолжал работать, не обращая на них внимания. Но настроение было испорчено. Он не мог уже собраться с мыслями. Да и прибывшие производили всё больше шума. Очевидно, они пришли уже подвыпившие и теперь открывали очередную бутылку «Пшеничной».

Теперь художник рассмотрел их внимательней. Их было четверо. Трое парней и девушка, совсем ещё подросток. Да и ребята не старше. Один высокий и худой, другой в куртке из искусственной кожи, малорослый, но плотный. Он говорил без умолку. Очевидно, он верховодил в группе. Третий вёл себя довольно тихо, но прилежно пил со всеми.

«Молоко на губах не обсохло, а туда же!» – подумал художник.

- Чёрт возьми – воскликнул вдруг длинный, – мы совсем забыли про сок. Он вынул из рюкзака лёгкий топорик и всадил лезвие в первую попавшуюся берёзку. Этого художник уже не мог вынести.

- Ребята! – закричал он. – Это же варварство, что вы делаете. Вы так весь лес загубите!

- Послушай, ты, мазила, – отозвался парень в куртке, – а не мог бы ты зактнуться на время.

- Молокососы проклятые, – выругался художник и начал собирать свои принадлежности. – Ничего святого нет.

- Топай, топай, дед, пока не схлопотал.

- Ребята, давайте пойдём дальше, – подала голос девушка. – Здесь нет даже пенька, на который можно бы присесть. А земля ещё холодная.

- Золотко моё! – воскликнул долговязый с преувеличенной заботой в голосе. – Золотко, ты устала! Ты хочешь присесть! Это мы в момент! Сейчас у тебя будет скамья.

Он подошёл к стройной берёзке, взмахнул топором и сильным ударом вонзил лезвие в мягкий ствол. Ещё несколько ударов, и дерево наклонилось и упало на землю, задев вершиной плечо художника.

Кровь бросилась ему в лицо. В два прыжка он очутился возле парня и вырвал у него топор.

- Убирайтесь отсюда, змеёныши! – заорал он вне себя и грозя топором. –

Ноги поперебиваю!

Длинный бросился было на него, но художник ударом кулака отбросил его назад, и тот упал через поваленную берёзку. Девушка вдруг пронзительно закричала. Художник стремительно повернулся, потому что заметил тень за своей спиной. Только на секунду. Мелькнула куртка из искусственной кожи. Увидел руку, в которой блеснуло лезвие ножа. И в тот же миг ощутил резкий удар в живот и горячую боль. Топор выпал у него из рук, он упал на колени и прижал руки к ране. Через пальцы сочилась кровь. Оглянулся – вокруг никого. Все исчезли. Он с трудом поднялся и через кусты потащился в направлении шоссе. У откоса он упал. Больше он ничего не помнит.

Откуда-то издалека он услышал потом, как кто-то кричал: «Молодой человек! Молодой человек! Проснитесь!» Он открыл глаза. Всё было как тумане. И его куда-то несло в невесомости. Постепенно туман рассеялся, и он очутился перед бельевой верёвкой с простынями.

Лишь немного погодя он понял, что это халаты. Лиц пока различить не мог: всё расплывалось перед глазами. Как будто смотрел через огромный аквариум. Через некоторое время очертания стали более чёткими. Он лежал в операционном зале. Голова шумела как после изрядной попойки. Живот был стянут. Увидел лампочки над головой и улыбающееся лицо хирурга. Затем опять всё скрылось в тумане. Он услышал только короткий приказ: «Кислород» и снова провалился в небытие.

Теперь он лежит в палате и изучает потолок как карту. И в училище его потеряли, наверное. Скоро экзамены, а он здесь валяется. Сегодня врач в первый раз спросил имя и фамилию. Привезли его в больницу на грузовике. Следователь приходил. Но пока нельзя.

В коридоре послышались голоса. Сестра открыла дверь и впустила человека. «Но только на три минуты», – сказала она и вышла. Человек подходит ближе к постели. На плечах – белый халат. Но это не врач. Больной не верит своим глазам: это сосед Спиридон Степанович.

- Ну что, удивлён, Петрович? – спрашивает он. – От меня не скроешься. Я тебя везде найду, даже на том свете. Эти бабы там, в коридоре, не хотели меня впустить. Но я пробился. Ты же знаешь!

- Как же Вы меня нашли, Спиридон Степанович? Вы же ничего не знали.

Спиридон Степанович быстро рассказывает, как все произошло, что он слышал от других. Кто-то узнал художника и сообщил в милицию. А преступников уже взяли. А он, Спиридон, весь город обегал, был во многих больницах.

- А как ты себя чувствуешь, Петрович? – спрашивает он вдруг.

- Спасибо, Степаныч, ничего.

- А я и с врачом говорил. Хороший мужик. Говорит, что худшее позади. Говорит, покой тебе нужен. Но я думаю несколько иначе. Я знаю, как в больницах кормят. Ровно столько, чтобы концы не отдать.

Из-под полы халата появляется сумка. Очевидно, он незаметно пронёс продукты. С ловкостью фокусника он достаёт из неё съестное и раскладывает на тумбочке у кровати.

- Тебе сейчас надо больше есть, – продолжает он беззаботно. – Побольше, чтобы быстрее стать на ноги. Мария Даниловна приготовила курицу, свежее масло, сметану…

- Спиридон Степанович, – прерывает его больной – милый Спиридон Степанович, спасибо, спасибо за заботу, но…

- Что но?

- Но мне ничего нельзя есть.

Старик озадачен и с недоумением смотрит на больного.

- Как нельзя? Что за новая мода! Как может человек не есть?

- Вот так: ни есть, ни пить нельзя. Я питаюсь каплями вот из этой штуки, – и он кивает на систему.

Старик не знает теперь, как быть дальше. Кусок окорока так и остался у него в руке. Он подносит его к лицу и принюхивается.

- Слушай, пахнет-то как! Сам коптил! – и он суёт окорок под нос больному. – Понюхай. Это вещь!

И в этот миг появляется Маша. Она в ужасе.

- Господи! Как вы додумались до такого? Немедленно всё уберите! – она торопливо суёт все продукты обратно в сумку и вытесняет старика из палаты. – Идите, сейчас же уходите, – торопит она.

Вконец затурканный старик не успел даже сказать «до свидания», как очутился в коридоре. Да и у больного сознание снова затуманилось.

Когда он снова пришёл в себя, первое, что увидел, был чёрный прямоугольник окна. Значит, ночь за окном. У кровати сидит Маша. На коленях у неё книга, но она не читает. Глаза у неё сонные.

- Поздно уже, Машенька? – спрашивает он.

- Полпервого.

- Почему не идёшь спать?

- Вас нельзя оставлять одного.

- А почему?

- …

- Маша, я сейчас спокойно усну. И буду спать до утра. И ты иди спать, ладно?

Он закрывает глаза и начинает равномерно и глубоко дышать. Умереть, думает он. Неужели было так серьёзно? Или сейчас ещё опасно? Так близко к смерти? Об этом он совсем не думал. Раньше иногда спрашивал себя: как это – смерть? Когда-нибудь она придёт. Что-то страшное, должно быть. Но сейчас, когда он был так близок к смерти, она кажется совсем простой. Окунаешься в туман, скользнёшь в темноту – и баста. Тебя просто больше нет. Но умирать тебе нельзя, думает он. Ещё нельзя. Рановато. О нём беспокоятся мать, жена, Марья Даниловна и Спиридон Степанович. Его будет не хватать в училище. А рядом на стуле сидит Машенька и не идёт спать, потому что считает, она отвечает за него! Он украдкой смотрит на неё: она уснула. Глаза закрыты, рот полуоткрыт. Голова покоится на спинке стула. Белокурые волосы волнами ниспадают с плеч. Он усмехается и тихонько гладит её волосы.

Так, чтобы не разбудить её.