Александр Райзер

Мальчишки любят играть в войну. На задворье, за сараями, где так тоскливо в июльский полдень пахнет полынью, прелой со¬ломой и навозом, они собирались со всей, как она звалась в деревне, «крайней» улицы. Сколоченные из заборных штакетин автоматы они никогда не называли «шмайссерами», а только нашими, «Калашникова», хотя по незатейлевому виду своему больше походили именно на первых.

И сразу же начиналась дележка на «своих» и «немцев». Этим неизменно распоряжался крепкий Георг Амрайн, самый старший среди них, который, конечно же, всегда был «нашим»:

- Значит, так, Ганс, Фрида и Сандр - вы пойдете со мной. А Крепс, Володя Гуммлер и Маленький Фердинанд будут «немцами».

Что ж, так было всегда, Георг был на несколько лет сильнее их всех, а потому мог делить, как ему вздумается. И никто с этим ни¬когда не спорил, как не спорили с тем, что в «свои» он всегда выбирал, кто был половчей и поопытней в игре, с которыми, конечно же, можно было выигрывать войну. Но в этот раз маленький Фердинанд, самый худосочный и слабый среди них, неожиданно возмутился:

- Ja , это нечестно, - дрожащим от волнения голосом начал он, - ты всегда играешь «наших», а я тоже хочу. Я уже пять раз «немцем» был...

- Ach, du Kickelfuгz, - налетел на него Георг.— Ты вон какой маленький и худой, как и все немцы в кино. А наши же всегда здоровые и сильные, - привел он явно с издев¬кой этот, в общем-то, неоспоримый аргумент. - Не хочешь, так вообще не будешь играть!

- Es ist trotzt dem nicht richtig...

- Как тресну сейчас, Kickelfurz, так не встанешь, - Георг уже даже навис с поднятой для удара рукой над Маленьким Фер¬динандом, когда тот наконец сдался:

- Ладно, хотя и нечестно...

- Так, - не обращая уже больше на него внимания, скомандо¬вал Георг. - Разбегаемся! «Наши» направо, «немцам» - в другую сторону. Ура-а-а-а, вперед, за родину, ура-а-а-а!

...Маленький Фердинанд теперь больше ничего не чувствовал, кро¬ме гулких ударов своего маленького, готового, как ему каза¬лось, выпрыгнуть из груди сердца. Он бежал в вымахавшей по пояс картошке и, конечно же, безнадежно отстал от всех ос¬тальных, намного быстрее «урезающих» влево «немцев». Он ведь был самым маленьким среди них...

Он все еще отчаянно напрягал мышцы своего тела, недозревшего от не¬доедания в голодное военное и послевоенное время, пытаясь успеть, догнать. А тут еще обида... эта долго копившаяся в нем оби¬да, невыплеснутая, горькая, безысходная. И что он опять не успеет вовремя спрятаться, а потому его наверняка «пристрелят» пер¬вым, и что Георг его постоянно делает «немцем», хотя это и несправедливо, - вся эта горечь вдруг захлестнула его мысли не ко времени, ослабил, сделала безвольным его тело, а тут еще слезы, горь¬кие прегорькие, вдруг хлынули у него из глаз... И хотя он все еще бежал по инерции, глотая и задыхаясь ими, но уже не видел сквозь них ничего, а вскорости и вовсе, споткнувшись о свой «Калашников», рухнул меж картофельных рядов.

- Ну почему, почему...— терзала обида его сердце,— почему мне так не везет? Почему меня всегда делают «немцем»? Я ведь тоже хочу быть «нашим». Ну хоть разок... У всех вон какие автоматы... Папки им их делают. А у меня... а у меня даже ручка прокручивается, - и от этой вдруг ясно осоз¬нанной им несправедливости слезы и вовсе полились сплошным по¬током. Потому что он сам делает свой автомат. Нет у него отца. А нету папки - нет ножовки в доме, чтоб штакетину наре¬зать. И молотка нет, даже гвоздя нет, чтоб ее сбить. Их старым топо¬ром разве забьешь гвоздь прямо, тем более старый, кри¬вой и ржавый?

Вон у Ганса, например... Отец ему автомат даже рубан¬ком обработал. Чтобы занозу себе Ганс не поймал... — при мыслях о таких «из¬лишествах» в чужом благополучии ему стало еще горше и обиднее.

И хотя слез уже не было, они давно же у него иссякли, были выплаканы, его худощавое тельце продолжало все еще подрагивать в такт только что пульсировавшим в нем рыданиям. Его худощавое тельце... маленького немца. Выжившего в этой страшней войне и после нее. Обреченный скорее на смерть, чем на жизнь... Посреди огромного, обработанного с немецкой аккуратностью картофельного поля. Поля, затерянного в бескрайних российских просторов Сибири...

- А еще дразнятся, что мой папка умер в тюрьме. С чего бы? Ведь мамка говорит, что он погиб в войну, в армии. - Как-то незаметно теперь его мысли поменяли направление и потекли совершенно по другому руслу. - Он, может, даже герой, мой папка. Вся грудь в медалях. Бил, наверное, гадов-немцев из пулемета— та-та-та-та, как в кино всегда показывают. И погиб! Правда, мама говорит, что погиб он не просто в армии, а в какой-то трудармии. А с ней, с этой трудармией, не все понятно. Вон, взять хотя бы дядю Пауля. Или дядю Франца. Они тоже там были, в этой трудармии. Но на 9 мая, когда директор школы Николай Кузьмич надевает ордена, у них чистые пиджаки. И в школу поделиться воспоминаниями, как Николай Кузьмича, их тоже никогда не приглашают. Что же это за армия такая была, если там не давали медалей и они никогда не рассказывают, как би¬ли немцев сразу пачками, как наш директор школы? А все о том, как голодно там было, про тайгу да про морозы. И все время почему-то плачут. Мужики - плачут. Может, они вправду там в тюрьме сидели, как утверждает Георг, а нам лишь говорят, что были в армии?..

Нет, с ходу отмел он эти мысли, у него папка не мог быть в тюряге. Разве плакала бы так всегда его мама, когда достает и рассматривает его единственную фотокарточку, где он стоит в военной форма, в галифе и со звездочкой Красной Армии на фуражке, если бы их папка был плохой? Его самая лучшая мама?

Это было настолько очевидно, что у него сразу же поменя¬лось настроение на очень хорошее, так, что он даже принялся мечтать:

- Вот вернулся бы мой папка, вся грудь в медалях, даже больше, чем у директора школы. Георг бы сразу заткнулся... - эта последняя мысль его настолько утешила, что он повернулся а спину и лежал теперь почти что счастливый меж картофельных кустов, беззаботно улыбаясь бездонно-синему, расплавленному июльским солнцем, без единого облачка небу над ним.

Картошка вокруг него стояла высоким забором вокруг него: он, оказалось, лежал как бы в ложбинке, где по весне дольше всего стояла вода, а потому она здесь вымахала выше и кучнее. Зеленая ботва укрывала его всего, маленького, худенького, так и не вытянувшегося от послевоенного бесхлебья. Он смог даже встать на колени и остаться при том незамеченным и прекрасно следить за всем, что происходит на задворье. Позиция была преотличнейшая, а главное, он вдруг это понял, никому из «наших» и в голову не придет, что он остался лежать здесь у них под носом. От внезапного осознания стольких преимуществ этого места ему теперь и вовсе стало весело - он даже прыснул разок-другой в кулак: беззвучно, чтоб не открыться. Затем поспешно оттер руками размазанные следы недавних слез и, вмиг преобразившись, как те, в кино, с суровым выражением лица, жестко сжал в руке автомат. И так же решительно, в такт заданному себе на¬строению, он приказал сам себе: «Ждать! Теперь жадть!» Чтобы потом, как и все герои в кино, встать во весь рост, неожиданно из автомата навскидку... Там всегда на¬ши так побеждают! Всех гадов - «та-та-та-та»...

- Вообще-то с этим кино тоже не все понятно,- медлен¬но, зацепившись за что-то новое, развернулся поток его мыс¬лей. — Нет, то, что «немцы» всегда проигрывают и «наши» всегда их бьют пачками, гадов, это все понятно. Непонятно, что эти самые «немцы» говорят на том же языке, что и в их деревне. Нет, в школе они говорят по-русски, а вот дома у себя. Когда маленький Фердинанд еще не ходил в школу, он тоже всегда кричал «хальт!», когда просил кого-либо подо¬ждать себя. Это он сейчас кричит «стой!», научился так кричать, чтобы не быть похожим на тех, в кино. Да оно и все при¬вычнее ему. Ведь весь день он в школе говорит по-русски, радио - на русском, кино тоже. Так что и и дома нет-нет, да и вставит мама русское уже словцо. Но все же интересно, по¬чему «немцы» говорят так, как они? Он, он это часто подмечал. Ведь они же «Wolgadeutschen» - как объяснила ему мама. Он правда не знал, как это название дословно перево¬дится на русский язык и причем здесь река Волга, если живут они в Сибири. Но главное, того самого так всего уничижительно осмеиваемого рус¬ского слова «немцы» в этом сочетании не было. А может, это и хоро¬шо, что он знает вражеский язык. Ведь он пионер, а пионеры всегда против немцев. Он бы подслушивал их секреты и пере¬давал потом партизанам! И, можег быть, за это его бы предстали к награде. И он даже стал бы героем, как вон те пионеры-герои, чьи портреты висят на стене почета у них в классе. И ему выда¬ли бы настоящий автомат, не то что этот, с вращающейся руч¬кой...

И уже опять светло и безоблачно стало теперь в его мечтах, как и в этом все еще бездонно-синем, вечном небе над ним. А война... это подлейшее вообще на свете занятие, и здесь на задворках, впрочем, самая без¬обидная из всех войн, разворачивалась так же по всем ее подлым и грязным законам, как и любая настоящая.

Георг, что был постарше всех, «поопытнее», что зна¬чит на войне был «поподлее», уже знал, что дорога к побе¬де ведет не только прямыми путями, когда глаза в глаза с противником. Что гораздо эффективнее ударить му сзади, в спину, где тебя не ждут. Он обо¬шел «немцев» со стороны улицы и ударил с тыла, «расстреляв» застигнутых в расплох Сашку Гуммлера и Вальдемара. Ругаясь и обвиняя друг друга в столь быстром проигрыше, они протопали мимо «картофельных» позиций Маленького Фердинанда, так и не заметив его. Вообще из «немцев» только Крепс оказался молодцом - он вообще всегда любил подраться, этот Крепс, и в патасовке де¬ржался правила не придерживаться никаких правил. Он любил «войну»: вот он спрятался в погребе, затаился, мог бы там про¬сидеть вечность, в этой сырости и вони даже получить удовольствие от предвкушемой расправу над противником. От чувства собственного превосходства над ним, своей выдержки и хитрости. И только «наши» от первых побед позволили себе расслабится, как он неожиданно высунулся из подвала и уложил в спину прошагавших мимо и не заметивших его двух из них.

Но тем раскрыл себя и подписал свой «смертный» приговор - Ге¬орг не любил, когда кто-то пользовался его собственными ме¬тодами. Подкравшись вдоль стожка прошлогоднего се¬на, он буквально закидал Крепса грязью и гнилью от прошлогодних картофелин, выдавая их за гранаты-лимонки.

Сердечко Маленького Фердинацда вдруг судорожно сжалось, даже, казалось, остановилось от страха, чтобы потом мелко застучать часто-часто. Значит, теперь, после «ги¬бели» Крепса, он остался совсем один против двух его намного во всем превосходящих «наших» - Сандра и Георга. И те его сейчас начнут искать. Именно его искать, чтобы убить. А что, если они уже догадываются, где он прячется? Если уже заметили его? От этих мыслей волна уже не детского, не "игрового», а на¬стоящего, животного страха, прошла по его телу, на¬крыла собой, что ему вдруг стало нестерпимо жарко и на лбу как и на спине выступил пот. Как-то само собой вжался он как можно ниже в картофельную ботву, инту¬итивно стараясь с ней слиться, стать чем-то подобным этим мирными зелеными листьями и стеблями.

- Спокойно! Так, спокойно! Я сказал - спокойно! - как-то механически, как заклинание от страха, повторял он эти фразы, чтобы не остаться с ним один на один. - Ты должен их по¬бедить, иначе они убьют тебя. Если не ты их... то они тебя... Ты должен их... - пришел он наконец к решению и до белизны в фалангах пальцев сжал ручку автомата, добивая свой страх. И вдруг это чувство оружия в руках, которое как бы уравнивало его в шансах с более сильными физически врагами, наконец-то успо¬коило его и придало столь необходимой ему для победы уве¬ренности. Более того, преодолев страх, он стал уже думать о своих шансах на победу и находил их все более высокими. И он уже теперь самоуверенно и умело раздвинув кусты, осторожно выставил из картофель¬ных кустов дуло автомата, не спеша обозревая задворье через прорезь прицела.

- Wo ist denn der Kickelfurz? Vielleicht schon nach Hause gegangen, - вдруг совсем рядом услышал он голос Сандра.

- Точно, - со злой досадой в голосе процедил Георг в от¬вет. - Вареники уже, наверное, лопает. Да над нами посмеивается... Ух, Kickelfurz!

Им, Георгом, такой поворот событий воспринимался неслы¬ханной подлостью по отношению к нему. Во-первых, вся эта его война получалась какой-то несерьезной, а его три¬умфальная победа какой-то не славной, даже смешной. И сам он с ней получался тоже каким-то смешным, а быть смешным он всегда боялся всегда больше всего на свете. Ведь он был известным неудачником и второгодником, этот Георг, потому ему так важна была эта победа как некий реванш за прошлые поражения. И вот теперь, мало того, что победа получилась какая-то смазанная, так еще этот Kickelfurz еще и сидит дома в тепле и уминает варени¬ки. При одной мысли об этом подлом коварстве его начинало трясти от ярости и он готов был убить его уже не понарошку, а по-настоящему...

- Теперь! — молнией пронеслось в голове маленького Ферди¬нанда. И на этом слове вдруг неожиданно для него самого забурлили в нем все его горести и обиды, весь об¬ман и вранье жизни, вскипели все эти эмоции бурлящим, брызжущим кипящей массой котлом, требуя выхода. И поднявшись во весь рост, как он это видел в фильмах всегда, он навскидку с пояса, обрушил эту кипящую в нем ярость в дико им выкрикиваемом «та-та-та-та» автоматной очереди.

И лишь выплюнув из себя всю эту душившую его, давившую изнутри энергию ненависти, как нечто не¬естественное, чужеродное в нем, вдруг почувствовал облегчение и тот добродушное, столь естествененое в его возрасте отношение к жизне. Только лишь после этого, как нечто второстепенное, пристегнутое к главному, пришло осознание, что ведь это означает победу.

Ура, они победили!

Хоть в этот единственный раз, но все же они победили. Пусть даже и были «немцами» и пусть над ними смеются в ки¬но, потому что они всегда смешно тикают от «наших», но в этот раз они победили.

Он ведь был маленький, этот Фердинанд, и так хотел хоть раз выиграть войну!

Он еще не знал, что победа не всегда достается тому, кто должен бы ее получить по справедливости, а тому, кто сильнее, порой и коварнее, подлее.

Так и Георг сейчас, сломавшись пополам, будто его проши¬ла автоматная очередь, медленно осел на землю, а по¬том немного театрально как в кино, уже паясничая, наставил на него автомат из как бы последних сил выдал:

«Ту-ту-ту...»

- Все, вы проиграли! - поднявшись, подвел он окончатель¬ную черту.

- Как же так? - недоуменно, опешив от неожиданности, спросил Маленький Фердинанд.

- А я был только ранен, - с готовностью пояснил он. - И, уже раненный, убил тебя. В кино так показывают. А потом меня вылечили. И вообще, - подошел он вплотную к маленькому Фердинанду, наперев грудью, глядя на него с издевательской ухмылкой сверху вниз, - Наши не проигры¬вают, понял! И что есть силы толкнул его обратно в карто¬фель.

- Пошли, - скомандовал он остальным, обступившим их плотным кольцом, И все безропотно потянулись за ним.

Ведь он был намного сильнее их всех, этот Георг.