эссе
Курт Гейн
Не то конец мая, не то начало июня. Время к обеду. Жара. Маюсь в жезлонге на веранде. Из кухни жена предельно строгим голосом: «Если ты сейчас же… то я…» и ещё целый абзац, характеризующий меня не с лучшей стороны. Сполоснулся, нахлобучил панаму и подался в «нижний город» за каким-то besondersnotwendigem ингредиентом, «…тесто уже подходит, …иди и не выдумывай». Куда деваться? Иду.
Внезапно громыхнуло, и полил быстрый, частый дождь. Я спрятался под навесом над дверью обросшего громадными деревьями старого домика. Во дворе множество цветов. Крупные капли звонко щёлкают по листьям. Цветы, как и люди на дожде, замерли, вжав головы в плечи.
Так же враз дождь прекратился. Капли заискрились на солнце, и птицы дружно возобновили прерванные трели и щебет. Посвежело. По парящему асфальту пошагал дальше вниз.
Дождь, птичий гомон, запахи, сверкающие капли... Когда-то я уже видел подобное сияние и испытывал чувство, будто растворившись в душистом воздухе обволакивал всё сущее.
А-а! Вспомнил! Это было весной 61-го, накануне 1-го Мая. Я боронил зябь в Анновке. Былая широкая, прямая улица обозначена двумя рядами тополей с кляксами грачиных гнёзд в голых кронах. За тополями два ряда рушащихся саманных домов. Кое-где сохранились куски стен с оконными проёмами. Всё густо заросло бурьяном, двухметровые будылья которого торчат в развалинах. Степные бураны за долгую зиму плотно забили снегом эти бывшие комнаты, кухни, сени, кладовые. Бурьян надёжной арматурой скрепил его, и будет лежать он там до середины лета.
Эта ухоженная немецкая деревня на окраине Кулундинской степи обезлюдела потому, что четыре года назад попала в разряд «бесперспективных» и её жителями «укрупнили» вновь созданный целинный совхоз.
На окраине под тополями стоит бригадный вагончик. Возле него прицепы с лущильниками и боронами, небольшая цистерна с ручным насосом, бочка с солидолом. Людей нет – полевые работы идут выборочно. В обед отцепил бороны и погнал трактор к будке. Надо заправиться, да и самому перекусить и передохнуть от тряски, гула и пыли.
Подъехал к цистерне и заглушил мотор. Нашарил сидорок под сиденьем, открыл дверцу кабины и тут – шарах! Вот те на! Гром!? С чего это он ныне так рано припожаловал? Урожайный год пророчит? Тогда давай, грохочи себе на здоровье в небе голубом! И откуда вдруг эта туча взялась? Ведь только что – ни облачка. А тут дождь – крупно, шумно, часто! И припустил над потемневшей степью. Гром ещё пару раз зло треснул над головой, но, опомнившись, добродушно рокоча, погнался вслед за ливнем, а тугой умытый ветерок погнал за ним лоскуты растрёпанных грозой туч. И опять солнце вовсю, и высокое, синее-синее небо. Всё сверкает!
Вылез из кабины и... задохнулся! Запах озона, сырой земли и тающего снега тонко разбавлен пресным запахом горячего железа. Горчинка терпкой полыни и летучий запах солярки тонкими, прерывистыми струйками пронизывают густой трепещущий воздух. Все эти струйки, частички и оттенки плотно обволок и крепко держит в себе головокружительный, медовый дух тополиных почек.
Над бескрайней освежённой степью, как заключительный аккорд вселенской фуги, поплыл волшебный гул победившей весны.
Кукольными кастаньетами стучат на озорном ветерке веточки тополей. Грачи гомонят у своих гнёзд. И на всю эту благодать со всех сторон жаворонки из голубой, блистающей выси дружно грянули своё извечное попурри на тему «Весна идёт, весне дорогу», торя путь благодатному лету хрусталиками своих трелей.