Рассказ
Игорь Гергенрёдер
Река, травянистый берег, сверкание плёса под солнцем – «созерцание быстротекущей воды и буйных трав крайне полезно, особенно для печени», – плывущий человек, и внезапное ощущение окрашенности звуков: грохот реактивного самолёта ослепительно пунцовый – «пунцовый цвет, как никакой другой, способствует игре чувств и неге», – вторая цитата из прочитанной когда-то фантастической повести о профессоре-чародее, и недоуменный смех – почему вдруг вспомнилась эта повесть? и чувство неотразимого очарования и красоты собственного тела. «Женщина вашего типа в тридцать первое лето жизни достигает такого великолепия, что должна принуждаться к ношению строгих покровов, ибо один её вид способен лишить рассудка не токмо повесу, но и обременённого семейством почтенного горожанина», – третья цитата из бесшабашно-ироничной повести, и пронизывающий тело солнечный жар, влажность и как бы дрожь примятых стеблей, ощущаемая кожей страстность, с какой они тянутся расти и плодоносить, а пловец между тем приближается – жёлтые всплески рук на розовом фоне замирающего грохота.
- Вы позволите причалить в вашей бухте?
- Увы, не могу предложить бухту, и бережок, сами видите, как дамба.
- Фу, какое индустриальное словечко! Совсем не подходит к этому элегическому уголку. Не понимаю, как можно возлежать у подножия вековых вязов, среди таких роскошных зарослей, и держать в памяти дамбы или, скажем, эстакады...
Должно быть, он тоже всё видит ярко-пунцовым, во всяком случае, игры чувств в его голосе достаточно; под его взглядом она осязает вызывающую урезанность своих купальных доспехов.
- Вы нимфа реки или этих райских кущ?
Высокая спортивная фигура, и над сильными плечами – непропорционально маленькая голова, облепленная мокрыми светлыми прядками, как тиной. Выбираясь на берег, он повернулся в профиль, и она увидела срезанный затылок на одной прямой с шеей. «Удавчик», – слово, соединившееся с представлением о гладкости этой матовой кожи, явно знакомой с кремами. Он гибко прилёг на траву, не совсем подле – извольте, я не назойлив, – воспитанный мужчина, олицетворение ухоженности, из-за чего весьма затруднительно определить возраст: под сорок или под пятьдесят?
- Вода сегодня не касалась ваших пышных волос, значит, вы нимфа лесная.
- Точно. Насколько вы могли заметить, у меня отсутствует чешуя.
Смех у него довольно приятный, а нос кривоват, и эти белёсые бровки...
- А вы зря так по-городски беспечно подставляете себя солнцу. Оно коварно. Можно покрыться и чешуёй, с непривычки.
Нотки превосходства. А сколько достоинства в позе – отдыхающий Персей. Надо встать и взглянуть на него сверху вниз. Откуда приплыл, тщательно выбритый викинг? Наверняка считает себя превосходным пловцом. С непривычки, говоришь... Она поворачивается к нему спиной, делает шаг к обрыву, ощущая спиной взгляд, каким он охватывает её рослую, с округлыми бёдрами фигуру – излюбленное украшение фламандских чувственных полотен. Прикосновение воды подобно острому толчку – восторг и сладостный зуд в каждой мышце, и страсть, с какой по-сумасшедшему разбрызгиваешь воду, подминаешь её, ударами ног легко посылая тело вперёд, дальше, дальше – жаль, река узковата; ах, как благоуханна, нетронута береговая поросль!.. Такого лета что-то не припомнится.
* * *
Зато сколько последних лет смазалось в жутковатую полоску тусклости... В голове покрикивают зловещие голоски бесенят и сливаются с неуместным тарахтением моторки... не уходи, пожалуйста, восхищающее впечатление идиллии! Не оглядываясь, плыть, плыть по середине реки – замри, мотор!.. И замер где-то у берега, запоздало накатившая волна плавно покачнула, разгладилась... я плыву в елее твоего созерцания, и вода – не слёзы более... Опять моторка – теперь уже не с тарахтением, с завыванием настигающая.
- Отменно держитесь на воде! Вы изумительно пластичны.
Персей свешивается с кормы; матовые плечи и голубой бортик лодки, сверкание плёса под солнцем, нестерпимое для глаза, а волна завораживающе приподнимает, укачивает.
- Чтобы вам не пачкать ноги тиной, пожалуйте к нам – доставим вас к причалу. Ваши вещи я прихватил.
Наглость, заслуживающая оплеухи.
- Верните-ка!
- И вы возложите их на ваши роскошные волосы и поплывёте – нимфа с узлом на голове.
Она ухватилась за бортик, рывком выбросила тело из воды, потянулась рукой к свёрнутому платью на скамье – он приподнял её, и она очутилась в лодке: взвыл мотор, крен, от неожиданности она неуклюже валится набок. Сконфуженность вместо ярости, и его обезоруживающая улыбка, и резко-повелительное, с мгновенно ожесточившимся лицом:
- Лежать! Не двигаться!
Еле подавленный взвизг. И вдруг он хохочет – где тут самой удержаться от смеха...
- Приготовились к худшему – признайтесь? Попасть в объятия пирата... Увы, приключение кончается – причал.
Открывшийся за поворотом луг со стогами, люди возле опрокинутой лодки, настил на воде и великолепный сенбернар на настиле – белоснежная грудь, светло-коричневый с шоколадным бок и белая лепёха вокруг глаза... она не может оторвать взгляда от собаки, пока человек у штурвала выруливает к причалу, толчок, и вдруг она замечает: сенбернаром она любуется вместе с Персеем, плечом к плечу.
- Ажан, это наша гостья.
Огромный пёс со щенячьи глупым выражением на морде уморительно тяжко подскакивает – она вся вздрагивает от хохота, разметавшиеся волосы застилают глаза.
- Какой ты милаха, Ажан! Эта наивная морда! Эта лепёшка!.. Восхитительно!
- Не правда ли, классический окрас? Истый представитель своей породы.
Под руку с ним она ступает на причал.
- Бесподобный окрас! Я бы его написала... вместе с его отражением в воде... да, обязательно с отражением!
- Так вы художница? О-оо... Я бываю на выставках – фамилию нельзя узнать?
Выражение тонкой иронии на лице викинга, и спешащие к ним люди, и услужливо-негромкое из моторки:
- Далмат Олегович, так я за рыбой?
И властно, без поворота головы, брошенное:
- Да!
И повторённое подбежавшими его имя, отчество, а пёс вдруг тыкается влажным носом в её колено, и она сквозь смех выговаривает:
- Щастная.
- Частная?
- Не Частная и не Счастная, а – а щи! – Щастная, прошу не путать... – они оба хохочут, его рука легонько придерживает её локоть, подбежавшие – двое парней и пожилой симпатичный дядька – восхищённо смотрят на неё, а Ажан, вдруг взбрыкнувшись, боком валится на её бедро: она едва удерживается на ногах, подхваченная Далматом Олеговичем.
- Вы не казачка?
- Донская.
- А я – кубанский! Моя фамилия – Касопов. На Кубани стоит маленькое старинное селение Касопы. Искажённое слово «касоги». Так звались древние предки казаков. Не верьте, что мы произошли от беглых расейских холопов.
- Ну, если вы настаиваете...
- Я настаиваю, – он шутливо нахмурился, – чтобы вы назвали ваше имя.
- Разочарую вас. Ничего касожского в нём нет. Алина Власовна, всего-навсего.
Всего-навсего? Алина – поэтичное имя, простота и плавность, чуток меланхолии, а Влас – это от Велеса, языческого бога: наверняка обитает в здешних местах, притворяясь, скажем, пастухом, а его русалки выдают себя за заезжих художниц – кстати, маринисток или пейзажисток? Ах, всего помаленьку!.. И чем же она пишет – маслом? А-а, предпочитает акварель! И пастель тоже? Интересно... Нет-нет, он не художник, но чувствует призвание мецената. Кто по роду занятий? Распорядитель, так сказать. Шутка. Он – начальник строительства местной АЭС, всего-навсего. «Вон почему, – подумалось ей, – эти угождающие люди...»
Она откуда – из Ростова? Новочеркасска? Волгодонска?.. Из Табунского? Зачем морочить ему голову: Табунский – здешний хутор, там, конечно, прелестно, но он что-то не помнит в Табунском вернисажей. Ах, родом из Табунского, это другое дело; приехала погостить у родителей – очень мило, но в данный момент она его гостья... Итак Ажан ей представлен, а это Петроний Никандрыч – дядька (какие пышные усы у него!) улыбается добрющей улыбкой. А эти ребята: оба Шуры или оба Васи, впрочем, неважно. А вон там, за лугом, алеет крыша – это его дача, мозаичную черепицу в специальной упаковке везли восемьсот километров, но ей как художнице будет особенно интересно взглянуть на его коллекцию камешков: хризолит, диабаз, яшма...
Он говорит о дорогих камнях, кораллах, янтаре со смаком (вот-вот поцелует кончики пальцев), а от стогов пахнет головокружительно терпко, и травы как бы на глазах тянутся вверх, ухо слышит шевеленье корней в жирном чернозёме, хочется впиться зубами в сочные стебли: кажется, заструится нектар – приторно-сладкий, тяжёлый мёд. В поисках жаворонка глаза поднимаются к небу – глубокому, синему, там скользит чётко очерченный ястреб.
- Зачем же так, позвольте... – в голосе Далмата Олеговича необычайная мягкость: он протягивает ей полотенце – собираясь обуться, она машинально потёрла ногу о ногу.
Она мотает головой, но невольно подчиняется и, обмахивая ноги полотенцем, опирается на галантно подставленный локоть.
Интересно, он просто бабник или... Судя по всему, на даче один – жена где-нибудь в городе... а может, разведён, свободный мужчина с осанкой патриция... Он встретился с ней взглядом – обратила ли она внимание на цвет его халата? (Халат заботливо подан Петронием Никандрычем). Цвет гнилой вишни, не правда ли, своеобразно? утреннее мужское кимоно, из Саппоро. А что – она действительно художница? Ну-ну, это он так... А платье совсем ни к чему сейчас натягивать – на даче она примет душ, переоденется.
Пожалуй, он прав. Раз уж он угадал в ней нимфу, она пройдёт по лугу без платья. Колоритная группа – викинг в мантии цвета запёкшейся крови, полуобнажённая дева, царственный пёс и усатый дядька...
И, глянув на себя со стороны, она внутренне хохочет: оказывается, она ещё способна на экстравагантность. И на ликование тоже. А почему бы и нет? Прихотливая истома позднего утра, остроупоительное ощущение жизни и наслаждение шагать по лугу и дышать. Свободно дышать... Целую вечность не бывала здесь летом. Пять... нет – шесть лет. Проходя мимо стога, она выдернула травинку, стала жевать. Лёгкая жажда и кисловатый вкус травинки вызвали представление о кумысе, известном лишь по книгам, оторопело услышала, что смеётся и довольно громко.
- Чему вы?
- Увидала себя в степи доящей кобылицу.
- А что – вполне гармонируете с такой ситуацией. Степь, табун... Вашей натуре присущи удаль и бескрайность. А мне больше импонируют здешние плотные лесопосадки. Люблю надёжность. На тридцатилетие Победы меня приглашали в Нальчик. Рядом, в Долинском с его целебными ванными, – чайные розы, плодовый сад, ореховые деревья в три обхвата, атмосфера непоколебимой устойчивости. Патриархальность, тишь. Нас обслуживали девицы не старше шестнадцати: муслиновые туники до пят, под ними шальвары, но всё совсем прозрачное... Подносили халву разных сортов, рахат-лукум и ка-а-кой шербет!..
- Да вы просто змей-искуситель.
Они уже возле дачной изгороди, и тут на луг выкатывает авто.
- Гости съезжались на дачу, – произносит Касопов с неудовольствием.
Шорох шин по траве, лающий Ажан, чета из «жигулей»: обоим под сорок, он с пухлыми волосатыми ручками, которые непрестанно движутся; она сдобная; рыжая чёлка, золотой кулон на полной шее. Привет! Ах, привет! Чудесненькое утречко! Безусловно! Разве что солнечной радиации чуток лишку, чревато мутационными изменениями в потомстве: в третьем поколении может появиться альбинос. Неважно, лишь бы не австралопитек. А что вы имеете против австралопитека? Австралопитек с умом, по нашим временам, – венец мечтаний: великое здоровье и жизнестойкость! Всё – Далмат в своём амплуа! Безусловно, и в форме тоже. Встал в шесть? Тебя надо лишать воскресений! Проплыл свои километры? Разумеется. И сплавал сегодня не только за очередной порцией здоровья... поворот головы в её сторону, а гость и так уже неотрывно на неё смотрит... пристальный взгляд его спутницы.
- Анатолий и Антонида. А это – Алина. Можно без Власовны?
Занятно, какое выражение будет у Антониды, если сделать сейчас книксен в этом почти призрачном купальном костюме?
- Не знаю, как с мутациями, но от твоей жары, Далмат, я разомлею...
- Млей на здоровье, Антоша, или боишься – не заметит? – Анатолий разглаживает на животе сорочку натурального льняного полотна, что вкупе с джинсами подчёркивает сомнительные пропорции фигуры. Антонида, внутренне кипя, разворачивает конфету перед равнодушной мордахой Ажана.
Хозяин глядит на часы:
- Четверть одиннадцатого – время второго завтрака.
Алина берёт у Никандрыча сумку с вещами:
- Так я в ванную? – направляется к дому, цокая каблуками босоножек по узорным плиткам дорожки. Хозяин предупредительно её обгоняет, а навстречу с веранды сходит сухощавый, чем-то напоминающий моряка на покое: смуглое, почти коричневое лицо, тщательно подбритые усики под внушительным носом, загорелые ступни в плетёнках.
- Доктор Иониди, – хозяин с полуулыбкой слегка наклоняется в сторону человека, - друг моего отца и винодел-любитель. Юрий Порфирьевич, я вам привёл больную, она жалуется на водобоязнь.
- Возьму и выдам! – Иониди поиграл глазами. – Я не тот, кем меня хотят представить. Я терапевт, а не психиатр, мои дорогие, и нам здесь хватает вдоволь одного больного Пет... Петрарки.
- Петрония, Юрий Порфирьевич.
- Пусть будет так, – Юрий Порфирьевич промокает платком усики а ля Микоян, бросает взгляд на вставшего поодаль Никандрыча, благодушно улыбающегося. – Ровно в одиннадцать будем измерять ваше давление, будьте готовы.
- Да мне что, Юрий Порфирьевич, я всегда...
- Путаешь гарниры, – закончил несколько неожиданно и безапелляционно Касопов, – сегодня завтрак номер восемь, так что напряги усилия и не передержи яйца, – и, обращаясь к ней: – Перекаливать яйца – хроническая и, боюсь, роковая ошибка Петрония.
- Почему роковая?
- Постоянство в ошибках – привилегия некоторых мужчин и красивых женщин, а у таких, как наш милый Петроний, это попахивает склеротическим тленом безнадёжности.
- А сами склероза не опасаетесь?
- Что?
- Питать слабость к яйцам в вашем возрасте...
Они вошли в прихожую, в нише Касопов подхватил двухпудовую гирю, стал выжимать. Выдохнув: «Десять!» – толкнул гирю в угол, эффектно распрямился и распахнул перед ней дверь ванной.
Сверкающий кафель стен, волчья шкура на полу, вычурные полки с набором шампуней на самый взыскательный дамский вкус, ворсистые полотенца и льняные расшитые утирки, три зеркала в резных ореховых рамах. Утопленная в полу огромная ванна. И среди этого парфюмерно-галантерейного разгула – телефонный аппарат на инкрустированном янтарём поставце: сочетание изощрённого культа тела с деловитостью... Неужели тут хозяйничает не дама? Краски для волос и даже перекись водорода... интересно бы глянуть на жену этого утопающего в неге Персея... Сколько лет не попадалось такое мыло?.. аромат сохраняется не меньше трёх дней... лаванда, розовое масло; каждая вещица вопиет о лелеемой плоти – как не почувствовать в этой ванной, в каком незаслуженном пренебрежении было у тебя собственное тело... Обидно до растроганности.
Будь ты проклята, незыблемая освящённая Бедность! Комнатка в коммуналке, полуподвальная мастерская. Корм и слава давно распределены, и таланту оставлено лишь раздумывать, кому он этим обязан: завистливой злобе или злобной зависти? Раздумья вгоняют в блеклость безразличия: шагнуть в небытие?.. Ледяной смех над бессилием.
Крылья для бегства – лучшее средство...
В одно утро ты выглядываешь на улицу и вдруг ловишь себя на желании выпить стакан газировки у облепленного пчёлами автомата... пена, газ, щекотка в носу, слепящее солнце, шипенье сковородки за чьим-то окном, кухонные запахи, ярко-зелёный лук в чьей-то кошёлке и приступ смешливости, и чувство – саднящее на миг отпустило! Крылья для бегства – лучшее средство от болезни сердца... Крылья заменила «Ракета» на подводных крыльях, устремившаяся вверх по Дону; от пристани до Табунского на попутке, в обществе небритого угрюмого мужика в кепке, погружённого в мысли об ожидающей его пятёрке. Пыль в окно, незаметно проглоченные ухабы петлявшего просёлка, мать, отец... вечер с ними. А спозаранок – на реку! и вот ты – ни много ни мало – в изысканно оборудованной ванной некоего начальника строительства, мецената или кто он там ещё. Как же отомстится ему за то, что приходится выходить сейчас к его гостям в простецком розовеньком платьице!
* * *
Он скромно ждёт в прихожей, ни следа лоска: отнюдь не отутюженные цвета хаки брюки, канареечная рубашка, одной пуговицы не хватает, и эта улыбка... вот каким вы бываете, милейший Далмат Олегович.
- Я не слишком навязчив со своим... гостеприимством?
И это-то надменный хозяин?! Если она сейчас назовёт его очаровательным – покраснеет. Наверняка. Она вдруг делает книксен – ему одному.
- Пожалуйста, – говорит он тихо, – по лестнице наверх.
Сконфужен! Потупился в смущении... у неё нет слов!
Голоса гостей на веранде, лай Ажана, куча обуви в углу прихожей – и, между прочим, ни одной женской пары, и на вешалке тоже ничего женского.
Она взбегает по ступенькам.
- Однако, как мило! Милый домик, милая лесенка! милый... чердачок!
- Вы правы.
- Что-что?
- На кабинет он не тянет.
- Почему же?
- Дилетант сведёт любой кабинет к чердаку.
- Это что – поза или саморазоблачение?
- Истина.
Любопытно. В неожиданно скудно обставленном мезонине он похож на художника. Художника в полосе неудач. Апатия, разочарованность, а глаза одухотворены талантом. Уставшим талантом.
- Что это в столь претенциозно чёрной рамке?
- Мне ли вам объяснять? Портрет под названием «Энтузиаст».
- Ка-а-к? Убили!
- Шоссе Энтузиастов, Площадь Новаторов... Вам страшно? Не потому ли, что за этим – тайна египетских пирамид, сфинкса? тайна жрецов майя, неисчислимых человеческих жертвоприношений? Ваш страх – страх высокий. Священный. Энтузиазм, оргазм – нечто высшее и в то же время низшее...
- Поэтому автор так старательно зачёркивал своё творение?
- Вас смущает хаос. Отметёте лишнее – и увидите позитивное.
Она всмотрелась. Замысловато закрученной линией – перо ни разу не оторвалось от бумаги – было выведено лицо.
- Заметили, как подмигивает? – спросил он.
- Идиотски.
- Это можно понять как предсмертную агонию. И как оргазм.
- Ваш художник – очень злой человек. Это вы?
- Мой брат. Он цветовод по профессии, а в графике любитель. Я попросил его изобразить энтузиаста, овладевающего земным шаром... а брат так любит цветочки!
Его усмешка, и эта чёрная рамка картины. И вдруг он подмигивает, как тот, на портрете.
- Не надо так со мной, при чём тут я... вы... вы очень...
- Несчастлив? Да, мне плохо. Но от меня не ушла жена, я ничем не болен, я силён, талантлив, признан, обожаю кухню, охоту, красоту...
- Всё вместе?
- Именно. Пойдёмте вниз – Петроний вот-вот передержит яйца.
- Погодите. Ваше... амплуа? Всё-таки занятно...
- Сумейте занять женщину, и она будет вашей.
- Ну, это уже пошлость!
Она резко повернулась, почувствовав скуку.
- Это сказал Стендаль.
- Я говорю о вашей пошлости.
- Не уходите. Дело в том... что мы добрались до сути – мне плохо по причине пошлости.
- Пресыщенным патрицием вам лучше бы предстать в той вашей вишнёвой тоге...
- А это уже щипок с вывертом, Алина Власовна! Добавьте мозаичную черепицу, Петрония, коллекцию камней – поинтересуйтесь, не высыпаю ли я их в чашу и не погружаю ли туда руки? так, кажется, делал герой одной известной книжки?.. Нет у меня никакой коллекции – мне вот так хватает этой дачи,
завтраков номер восемь и прочего антуража! Патриций... Вы знаете, что такое начальник строительства атомки? Объяснить? Или представили сами? Ну, взгляните, взгляните же на меня вашим художническим глазом, напрягитесь! Похож я на патриция?
На переносице у него влажно блеснуло, он стоял перед ней чуть пригнувшись, нервный, злой до исступления, и медленно сцепил руки. Она подумала, какие они, должно быть, сильные: согнуть кочергу, сломать подкову или что там ещё делали силачи прошлого – это весьма шло ему.
- Психика под постоянной магнетической щекоткой, вырываешься – куда? Разумеется, на дачу, куда ж ещё? на даче, как положено, всё дачное: компания, рыбалка, уха, коза в сарае – для утренних сливок... вот садик никак не разведу... Может, оно всё и неплохо, но... Сдвойте в этом словечке «н» – и что выйдет? Понукание, адресованное лошади. Опять – пошлость? или что-то другое? Что делать, если я так вижу? Посоветуете бег, йогу, иглоукалывание, питие всяческих травок?.. Раскопал рецептуру китайской гимнастики – насчёт полезности иногда побиться головой о стену. Увлёкся, вдруг узнаю: уже бьются, уже модно! Как быть-то, Алина Власовна? – он рассмеялся и сел на пол.
Теперь, ей показалось, она поняла, почему у него не кабинет, а чердак – с единственным стулом и даже не с диваном, а с брошенным на пол диванным верхом.
Он перехватил её взгляд.
- И это пошло. И паутина в углах – тоже. И чёрная рамка, и рисунок. Из неприятия пошлости я даже ни разу не женился. Хотя одинокость видного мужика – опять же пошлятина. А ежели так, ежели всё пошлятина, так сделаю, по крайней мере, её кричащей – с завтраком номер восемь, потому как мозаичной черепицы явно маловато.
- Осталось обозначить пошлостью и всё то, что вы тут сказали.
- Вы правы. Но напрасно поспешили с упреждающим ударом – в вас я её не вижу.
- Необыкновенно вам признательна!
Она сделала книксен – на сей раз с такой церемонной грацией, что он захохотал и вскочил с пола.
- Вы гениально ироничны! Вы...
- Обворожительна, во мне столько изящества, утончённости – чего ещё? вы такой не встречали и так далее... Но как же быть с вашим пошловидящим оком?
- В отношении вас оно зажмурено – вон, как на портрете.
- А второе – незажмуренное?
- О, о нём не беспокойтесь, оно всегда устремлено только на меня самого, я не могу обделить себя вниманием.
- Представьте, я как-то уже сумела это заметить.
Оборвав смех, она вдруг почувствовала – он вот-вот привлечёт её к себе, а ей не захочется отстраниться; она ощущала его дыхание на волосах, и было хорошо. Так хорошо, как давно не было.
Он медленно поднёс её пальцы к губам – она мягко высвободилась.
- Спустимся...
- Зовёте в пошлость?
- А вы – нет?
- Я – нет.
- Я переживаю за Петрония – он что-то там передержит...
* * *
Смеясь, едва не взявшись за руки, они спускались по лестнице, он прошептал:
- Если уж нам предстоит повращаться в пошлости, давайте что-нибудь отмочим? Душа требует разгула! Вы, скажем, не вы, а... а жена моего министра. Сегодня вы ушли от мужа, и теперь меня ждут месть, крушенье карьеры и прочее... Играем?
Она кивнула, изумляясь себе. Странно, как неудержимо потянуло в игру. Душа требует разгула! Захлёбываясь нетерпеньем, мгновенно войдя в роль, первой шагнула на веранду, дерзкая, упоённая собой; с усмешкой: «А мне наплевать!» – прошествовала мимо стола, обтянутая куцым розовым платьицем, у двери повернулась на каблуках. Анатолий, нависнув над столом пухлым животиком, накладывал из салатницы себе в тарелку, Антонида слушала Иониди, рассказывающего медлительно, с жестами. Все трое оборачиваются к ней: интерес Анатолия, ревнивый взгляд Антониды, сбившийся доктор.
- Далмат, а что если он примчится сюда? – она возбуждённо хохотнула, скользнула взглядом по гостям. – Думаешь, его остановит присутствие посторонних? У него же нет тормозов!
Она вышла на крыльцо, всматриваясь в даль за лугом и стогами, как бы ожидая опасности именно оттуда, наслаждаясь игрой, какой-то восторженной взбалмошностью, наслаждаясь днём, лучше которого не вообразить. Захотелось раскинуть руки и потянуться – нельзя: видят с веранды. А над двором обволакивающий зной, в тени дома Ажан смачно лакает воду из миски.
Она не помнит такого странного дня.
За спиной, в глубине веранды, тихий голос Далмата – рассказывает. Оживление за столом, кто-то роняет вилку или ложку (наверное, Антонида). Петроний Никандрыч: «Мёд нести?» – Возглас Анатолия: «Да погоди!» – Доктор Иониди: «Нести... и вино откупорьте...»
Она возвращается на веранду. Антонида, чуть не елозя на стуле, вперяет в неё сладострастно-ненавидящие глаза. Анатолий застыл в задумчивости. Доктор, приняв из рук Никандрыча две запотевшие, со льда, бутылки токайского, произносит веско и непонятно:
- Да-а!
Приблизившись вальяжной походкой, Далмат обнял её за плечи, подвёл к стулу рядом с докторским, напротив Анатолия и Антониды.
- Садись, Аленький, и не волнуйся, ты у себя дома.
Доктор благосклонно кивает, Антонида бросает быстрый взгляд на луг – клюнула! ждёт разгневанного мужа! как злорадно, как алчно ждёт!
Выразить лицом максимум надменности, понахальнее обвести взглядом всю её – с её жирноватой шеей, мясистыми щёчками. Порозовела.
- Далматик, помнишь, как ты нарисовал меня, извиняюсь, в одних трусиках-бикинчиках? – покосившись на мужа, рассмеялась, а лицо – злющее. – Очень жаль, что не сохранила, постеснялась по наивности...
Анатолий, пробуя из тарелки:
- Ты только не ври, что я заставил тебя порвать те бикинчики. Ты просто из них выросла, насколько я замечаю...
Не лишён остроумия этот Анатолий. А Антонида! С каким наслаждением запустила бы в его щёку ногти!
- Юрий Порфирьевич, готово у вас? – Анатолий заглянул в чашу: подливая в неё вино, доктор помешивал в ней суповой ложкой.
- Не говорите под руку! – он с видом самоуглублённости, словно священнодействуя, разлил по бокалам густую нежно-зеленоватую жидкость.
- Аленький, деликатес первый: токай пополам со свежайшим мёдом, прямо из сот.
А она и не знала, что такое пьют! Это не приторно? Ну, как сказать... Про медовину она слышала? княжеский напиток! Гм. Занятно. Она с удовольствием выпьет.
Антонида держит бокал, жеманно отставив мизинец; сладко принюхиваясь к напитку, поглаживает глазами Далмата – и вдруг взгляд на неё, и из бокала льётся на скатерть.
- Далматик, я хочу нарзан! В холодильнике? Принеси, пожалуйста, Далматик, родненький! Иль ты, Толя! Ну что сидите, как пни? Кавалеры, тоже мне! Пётр Никитич, я вас умоляю...
Никандрыч отправляется за нарзаном.
- За союз молодых, – провозглашает доктор и, отпив полбокала, заключает: – сердец! Чтобы телом и душой... и так далее. Чтоб на Марсе стали яблони цвести... Чтобы спутники на нас не падали...
- У вас прямо-таки окрошка из тостов, Юрий Порфирьевич, – Анатолий, сделав солидный глоток, причмокивает, вздрагивает в блаженстве. – Разве что сметаны не хватает.
- Сметана не совмещается со спутниками и с мудовиной... пардон, с медовиной.
Далмат роняет не без строгости:
- Оставим космос в покое! – его бокал сталкивается с её бокалом, прикосновение тягучего напитка напоминает поцелуй.
Он откровенно ею любуется, а она теперь замечает то неопределённо хорошее в его лице, что, наконец, прояснилось: ощущение себя. Сильное лицо. Мужественный голос.
А деликатес номер один, ей предназначенный!
А Петроний Никандрыч, доктор и Анатолий, и вся эта затеянная Далматом игра!
О-ча-ро-ва-тель-но!
Антонида – она замечает боковым зрением – осушила бокал, налила ещё – мучающийся взгляд на луг, на дорогу: появись же ты, яростный, как вепрь, муж этой совратительницы, сомни их! ты же – власть!
- Далмат, а ты вечно был штучкой! Не смотри так – я в тебя чем-нибудь запущу! – Антонида замахивается вилкой. – Эти твои зенки – один яд...
Вмешивается муж:
- Ты, Антоша, заведуешь своим домом отдыха, знаешь своё: «Вам, Виктор Петрович, завтрачек в номерочек?» – ну вот и заведуй, сиди ровно... – подставляет доктору бокал, Иониди заносит над ним дрожащую руку с
половником.
- У меня отдыхает всё руководство Газпрома!
«Это – мне, – отметила Алина, – и меня, мол, из десятки не выкинешь!»
- Не поминай всуе начальство. Медовину пей, сливки лопай, а Далматом есть кому заняться... – Анатолий заговорщицки подмигивает Алине.
Определённо, он ей нравится. Видимо, настоящий друг Далмата. Характер крепенький, жёнушка для него ясна, как горошина.
- Деликатес номер два! – объявляет хозяин.
Петроний вносит огромную дымящуюся сковороду: запеканка с перепелиными яйцами, с раковыми шейками.
Пьют водку. У Анатолия выражение сонливого блаженства, ест, лаская пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков, блеск вилки в холеных пальцах. От её присутствия – ощущение жарко натопленной бани.
- А моё кредо – балдеть, – вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом над головами сотрапезников.
- Балдей на здоровье! Заслужил! – одобрил Касопов. И Алине: – Мой снабженец, движитель стройки!
- Гляжу на дерево – балдею...
- Потому что сам дерево! – со злостью бросила Антонида.
- Нет возражений, по древесному гороскопу я липа – дерево очень мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют...
Хозяин берёт чашу:
- Други, не будем, а? Давайте лучше всем подолью. А может, пивца? Петроний!
- Далмат Олегович, – громкий шёпот Никандрыча, – вас к телефону! Товарищ Долгих...
Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.
- Увы, воскресенье для меня отменяется. Петроний, Юрий Порфирьевич, занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю... Ну, кайфуйте без меня, други.
* * *
Он мягко ведёт «жигули» по грунтовке среди ивняка, ветерок: постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей по корпусу, песок сменяется лужами, при встряске она наталкивается плечом на его мускулистое плечо.
- Ну, а настоящий-то муж, – он не отрывает глаз от глубокой колеи, – взаправду не кинется искать?
- Вы из боязни пошлости не женились, а я из боязи пошлости не вышла замуж.
- Если я назову нас родственными душами, вы сочтёте это пошлостью. Впервые в жизни... я не знаю, что сказать... – он улыбается непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение спадает. – Извините меня.
- Да будет вам извиняться... – когда-то она баловалась сигаретами и теперь ощутила потребность закурить. – Совершенно банальная, вернее, пользуясь вашей терминологией, пошлая история – затяжная дружба. Чуть не с отрочества. Милый, обаятельный мальчик – и в тридцать три всё тот же мальчик: петушиный хохолок, вздёрнутый носик, игривые глазки... Вечный мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.
- Но по-прежнему дорог?
- Нет.
- Давно?
- Недавно.
- Представьте, я не вижу в этой истории пошлости. И, знаете, какая мысль мне пришла?
- Не знаю.
- А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?
Заросшие травой дворы, пространные, как поля, колхозные огороды, обмазанные глиной сараи, гуси, куры, свиньи... вот-вот хутор кончится... Пожалуйста, направо – вон те зелёные ворота. О! Какие у вас яблони! Да, яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две... Не издевайтесь! Нет, она не издевается, действительно две. Хорошо, хорошо, пусть две, он понимает, что она не издевается. А братья, сёстры есть? Нет – только старики. Он заботливо открывает дверцу: ну что ж, привет старикам! И сразу задний ход: за стеклом авто – уже собранный, деловой Касопов. Она едва удерживается, чтобы не помахать вслед.
Разбегающиеся из-под ног куры, густо усеявшие землю яблоки, золотой ранет – любимейшее с детства варенье, – времянка, летняя кухня, сарай и возле него – седобровый сутулый отец с граблями, ему нет шестидесяти, а выглядит на семьдесят пять... Мама, я включу транзистор!.. И бегом в прохладные комнатки, приёмник на полную мощность, бешеный темп биг-бита; высунуться в окно, скользнув грудью по подоконнику. Располневшая мать на измученных полиартритом ногах, выходя из летней кухни: доча, кваску будешь? Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара – покислее, чтобы воротило скулы!
И ощущение какой-то невероятной сгущённости последующих дней, слившихся в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:
- Доча, Пётр Никитич опять привёз цветы от Далмата Олеговича. И сома живого, на одиннадцать кило, а может, и больше, шут его знает, безмен-то старый...
Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в «жигулях», прогулки, разговоры о живописи: чёрный паровоз Тёрнера и неестественно прельщающие женские фигуры Пармиджанино... вечерние купанья под купами ив, ловля раков... Вы так опрометчиво запускаете руку в нору – какой-нибудь матёрый может щипнуть до крови! Что вы говорите? А мы потерпим!.. Поздние возвращения домой, жабки, в лунном свете прыгающие с крыльца, изнеживающая расслабленность от впечатлений и... в который раз задаваемое себе: «А если...» Как спится! Сколько лет не было такого? Пробуждение – опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков:
- Доча... доча... Пётр Никитич привёз от Далмата Олеговича землянику... полное ведро...
- Папуля, сколько раз тебе говорить: он Никандрыч, а не Никитич! И вообще – он Петроний!
- Доча, ты помнишь Людочку Трубкину, вместе в школу возил вас на подводе?
- Конечно, папуленька, помню.
- Так Пётр Никитич – её дядя. К нам на хутор приезжал и вас, детвору, на лодке катал.
- Да ну тебя, папулька! Людкин дядя был главбухом стройтреста в городе.
- Был, а то я не знаю. А тут у него враз порушенье жизни – раздор с женой и эта, как её, лёгочная астма, болячка – век её не знать. Он жене квартиру оставил и из города к нам, места у нас воздушные... Далмат Олегович его так устроили – зарплата идёт, а работает у него при доме. Далмат Олегович неженатые, для обихода нужен человек, а Пётр Никитич и при жене своей и стирал, и стряпал: всё умеет. Знаем, как не знать.
- Ну, папулька, ты прямо какой-то каталог ходячий! Про кого вы тут не знаете?
- И про Юрия Порфирьевича знаем – он твою мать лечит. Грек он, с Кавказа, был выселен в Сибирь. И на всю-то Сибирь – светило! А попивать... запьёшь, когда жена и двое сынов из лагеря не вышли. Далмат Олегович в Сибири работали и его с собой взяли... Далмат Олегович – добродушные. Ты с ними, доча, поаккуратнее...
- Он такой аккуратный, папулька, что при нём как-то неудобно быть неаккуратной!
Персей с верным Петронием, со старомодно вежливым доктором – с двумя неприкаянными стариками. Замкнутый круг: работа, дача. Коза, рыбалка, розовое масло, лаванда... и за всей этой вещной фанаберией – омерзение перед пошлостью и тоска. Тоска по истинному.
Как она его понимает!.. А если так... Ещё не поздно (ведь будет не фатера, а дом!) завести детей. И при этом сохранить себя как художницу... с ним ей не знать мелочёвки быта. И ещё... (поэзия, помоги же попрать застенчивость!) ...погруженья в усладу будут неустанны, как броски чаек в волны...
* * *
Она и Касопов во времянке, наспех оборудованной под мастерскую. На обшитых фанерой стенах – её принесённые из кладовки акварели, пастель, графика.
Сегодня она, наконец, решилась... Он приехал со своей стройки к условленному седьмому часу вечера. Горчичная рубашка, бежевые брюки. С его появлением во времянке чуть запахло духами.
- Ну-ка, ну-ка, что это за лицо на пунцовом фоне? Удалось отменно! Очень удачно выбран фон – подчёркивает плотскую алчность характера... – он оторвался от портрета. Искоса окидывает взглядом её, сидящую на краю лавки: белоснежные шорты, блузка бутылочного цвета с открытыми плечами, на указательном пальце левой руки – нефритовый перстень, тёмная зелень камня мягко поблескивает... художница в своей мастерской.
- Какой великолепно хищный профиль! – он опять весь в любовании акварелью.
На ней – прикрытый линзой очков глаз старого хищника, вислый нос как бы принюхивается. Изогнутый уголок рта, большого, жадного. Задумчиво прижатая к подбородку рука, унизанные перстнями длинные цепкие пальцы. Покатый лоб, островатый подбородок, помятость. Лицо шестидесятилетнего дегустатора жизни.
- Позвольте, но я же знаю... назовите фамилию!
- Какая-то далёкая. Он сказал – бурятская.
- Странно! Род занятий?
«Задор, как у мальчишки! – подумала она. – Восхищён непритворно». Рассказала: к ней в городскую мастерскую сперва позвонили, а потом пришедший сообщил: один учёный, о чьём месте работы не говорят, хотел бы заказать ей свой портрет...
Учёный прибыл на чёрной «волге».
- Конечно, он вас обхаживал?
- А почему нет? – ей стало совсем весело. – Он уверял, что в разгар зимы увезёт меня на Камчатку, к горячим источникам.
Из пурги, с сорокаградусного мороза, они ступят в маленький рай, их плоть будет пить жар нагретых природой первобытных скал, они станут бултыхаться в бурлящей целительной влаге нерукотворного бассейна...
- И что же помешало?
(Ведь ревнует! и ещё как!)
- Ему не понравился портрет.
- Этот портрет?
- Угу. Не взял. Но по почте пришёл перевод на пятьсот пятьдесят рублей.
- Пятьсот пятьдесят? Хо-хо-хо! Оригинально! А теперь вот что я вам скажу, легковерная чаровница. Я узнал вашего учёного бурята. Это – Чепрасов!
- Чепрасов? Я что-то слышала...
Ещё бы ей, ростовчанке, и не слышать! Чепрасов – директор супермаркета, связанный с теневой экономикой, с блатным миром всего региона. Громкое дело братьев Толстопятовых – столько лет банки грабили. Они ж работали по его указке! Но на него тень тени не упала. Кто бы посмел? Когда он считает нужным – звонит первому секретарю обкома, и тот принимает к сведению его рекомендации...
«Какое счастье, – подумала она, – что портрет не понравился». Камчатка её интересовала.
- Но здесь, – Касопов взирал на акварель, уперев в бока кулаки, – выдающийся человек, простите за выражение, облажался. Его насторожило, что вы его дали так сильно... Испугаться того, что тебя поставили рядом с Цезарем Борджиа... – Далмат картинно потряс кулаками. – Вы выразили глубину артистической натуры, вперившей взгляд в какой-то редкий предмет. Этот человек в данный момент определяет, насколько предмет ценен. Как названа работа? Никак, разумеется... Она должна называться «Оценщик».
На верхней губе Касопова – капельки пота; дрожат руки; ей показалось, он хочет вытереть пот, но он ласкающе провёл пальцами по портрету.
- Тигр потерял чутьё. Не уловил духа наплывающей эры... Раньше был энтузиазм сильных и неумных. Теперь будет энтузиазм и сильных, и умных. Оценщики предстанут как они есть и будут гордиться, что они – оценщики!
Она следит неотрывно. Взбудораженный романтик! Мужественный, непосредственный, влекущий! Идеально сложённый атлет... вот только голова непропорционально мала... «Какая я злая! – взъярилась на себя. – Что он мне сделал?»
А он целовал её руку, нашёл губы; и она – в чувстве вины – торопливо помогает ему стянуть с неё блузку, шорты, срывает с него рубашку.
- К чёрту лавку! – выдохнул напирающе, неукротимо. – Встань так... упрись в пол.
Не опомнившись, подчинилась. «Бык, – мелькнуло в сознании, – мой бык!» Остро взмыкнула – он могуче вошёл. Её выпертые крупные сильные ягодицы тут же вернули толчок...
Потом она полулежала на лавке. «Охамела... в такой позе!»
Он понял её:
- Ты прекрасна! – нежно целует в уголок рта, в веко, в сосок. – Прекрасна-прекрасна-прекрасна! Ну, перестань скромничать. Смотри же – теперь вот так! – и повалился голой спиной на шершавый глинобитный пол, увлекая её. – Степнячка моя! Будь всадницей...
- О-ооо!
Она запрокинула голову, гибко прогибая спину... заходил маятник...
* * *
Они сидели на лавке, он обнимал её.
- У тебя есть вино?
- Там, в кувшине...
Он взял с полки кувшин; по очереди пили из него терпкое домашнее вино.
- Мы нашли друг друга. Сливаясь, мы образуем новую неповторимую индивидуальность. Я ликую в этом и от этого. – Он повторяет: – Да, именно это слово – «ликую»! И именно – «в этом»! И – «от этого»! Мы, одно целое, будем подниматься и подниматься в насла... в познании...
Он поит её вином из горлышка кувшина, пьёт сам.
- Было ли подобное? В романе одного классика есть пара: в разгар наслаждений оба принимались цинично смеяться над моралью. И тем достигали особой прелести, возвышая себя... Но это – вне искусства.
А у них, шепчет он, будет несравнимо иначе. Ведь они образуют художественную индивидуальность... Поцелуи... он умело ласкает её... Сделаем так. Я буду сзади – мы будем вместе. Я буду медленно любить, ты – рисовать. Да-да-да-а!.. Ты окончишь рисунок перед нашим... электромгновением...
- Сумасшедший!
- Неужели, – почти кричит он, – ты не видишь, что именно это сказала бы каждая – каждая! – бабёнка?!
От него исходит вяжущая наэлектризованность. Он взял лист ватмана, приколол кнопками к лавке. Помогает улечься на лавку ничком, на левый локоть она обопрётся, в правую руку – грифель. Легонько целует её спину, пристраивается – трепетно-осторожно нашёл то, что нужно... плавные движения.
- Представь моего Петрония, – говорит он при этом. – Его естество – собачьи глаза. Глаза Ажана. Нарисуй человека-сенбернара, это и будет Петроний. А доктор Иониди – человек-рюмка. Нарисуй отечные веки и вместо туловища – стакан! вот и весь доктор. Это вопль естества. Успей – чтобы он прозвучал до нашего пика...
Он делает своё дело, она сжимает пальцами грифель. Её ягодицы ощущают мелкую дрожь его тела. Дрожь эта – злая. Она улавливает в его дыхании едва различимый сип. Это – злость. Он – над нею, позади – упивается, а она видит его выходящим из воды: высокая фигура и над сильными плечами – плебейски карликовая голова, облепленная прядками, как тиной; гладкая, явно знакомая с кремами кожа... его ванная – шампуни, лаванда и перекись водорода: он же высветляет ею редеющие волосы, чтобы не так просвечивала кожа. Когда на этой головке не останется волос, до чего мизерной будет она на таком туловище. Человек-удавчик.
- Ну... н-ну... успей... – шепчет он уже страстно, сипит и вздрагивает. Она водит грифелем.
- Человек-сенбернар... человек-рюмка... вопль естества... – его захватил темп, он выдыхает прерывисто: – Последний штрих – и будет... та самая гримаска... под пиковую точку...
Сделав, тяжело лёг грудью на её правую лопатку. Смотрит на лист. Быстро, сдавленно говорит что-то. Она съёжилась. Ругательства. Скверные, мерзкие... Скакнул в сторону – обернулся, почему-то пригнувшись. Бледное лицо, глаза – белые, тусклые бляшки. Кое-как натянул одежду. Отброшенная пинком дверь. И – внезапное облегчение.
Поскрипывание двери, словно пытающейся закрыться. Скрип двери, и, наконец, – тишина.
Такая глубокая, что не верится, был ли сейчас вопль?
Вопль естества?..