Н. Косско

Пианино

– Сюда, вот сюда несите! – Саша показывает грузчикам на место в углу у окна. – Да осторожнее, черти, не дрова ж несёте, а музыкальный инструмент – пи-а-ни-но! – и он с торжествующей улыбкой оборачивается к Эмме, которая, прислонившись к притолоке, молча наблюдает за происходящим.

– Нет, ты видишь, Эмма, ты видишь, а? Ну этого ты никак не могла ожидать, ну никак! Нет, ты только посмотри, какой красавец! Или какое?! – он весь светится от счастья и с гордостью осматривает элегантное сверкающее чудо, которое в их маленькой, набитой тысячью мелочей жалкой комнатёнке выглядит как загадочный надменный колосс.

– Саша! Но ты же ходил покупать шкаф! Понимаешь, ш-к-а-ф!!! Это что, по-твоему, шкаф?!

– Нет, конечно, – с готовностью соглашается Саша, – но сегодня в мебельный опять не завезли шкафов! А вместо них там «выбросили» два ковра и пианино, которое никто не заказывал. Ковры отдали двум женщинам – они уже год как стоят в очереди, а мне повезло – мне продали пианино, потому что ни у кого не было достаточно денег с собой. Понимаешь, я достал пианино!

Он радовался, как мальчишка, которому в отчаянной борьбе с другими ребятами удалось отвоевать любимую игрушку.

«Достал!» Волшебное слово в эпоху всеобщего дефицита. Тут уж не до выбора – тут уж покупаешь, что дают, что «выкинули» в магазине, а не то, что тебе срочно нужно. И вместо стульев ты становишься обладателем какого-нибудь паласа, вместо холодильника у тебя появляется вторая электроплита, а вместо летнего сарафана щеголяй, пожалуйста, в шубе. Но какое же счастье каждый раз испытывает счастливчик, которому удаётся «достать» нужное! И даже ненужное!

– Ну и что мы будем делать с этим чудовищем? – Эмма едва сдерживается. – И кто, по-твоему, будет играть на нём, ты можешь мне хотя бы это объяснить? – она переходит на крик, что с ней случается крайне редко. – Нет, ты скажи конкретно, куда мне девать всё это барахло, что здесь кругом лежит, стоит, валяется, куда теперь всё это девать?! И когда, а главное, каким образом ты собираешься снова накопить денег на шкаф, ты подумал об этом своей головой?! На это понадобится минимум два-три года… – Эмма уже плачет навзрыд и, пнув ногой связку книг, лежавшую у неё на дороге, выбегает из комнаты. Но тут же останавливается: бежать практически некуда, дальше – унылый коридор-кишка и десятки выходящих в него таких же узких, обшарпанных дверей, студенческое общежитие, в котором ректорат выделил ей комнату в 16 квадратных метров. Но она была рада даже этому, потому что квартирный вопрос… А на то, чтобы снять квартиру, попросту не было денег. Вот и ютились в этой норе, но когда ей первоначально сказали про 16 квадратных метров, она и предположить не могла, что это так мало и что они – даже не в переносном смысле – будут сидеть друг у друга на головах. А теперь ещё и это пианино…

– Да справимся мы, Эмма, будет тебе шкаф, обязательно будет, я сверхурочные возьму, на стороне подработаю… – Саша примирительно обнимает её за плечи. – Вот послушай, какое у него звучание! – он мечтательно закрывает глаза и осторожно трогает клавиши. – Нет, ты только представь себе, как уютно у нас будет в доме, когда девчонки начнут заниматься, играть этюды и вообще…

– Вот-вот, особенно когда они будут играть гаммы – вверх-вниз-вниз-вверх… – проворчала Эмма уже более спокойно, а Саша, уловив смену её настроения, горячо зашептал:

– Помнишь, ты рассказывала, что с детства мечтала играть на пианино, только на пианино… Вуаля!

Эмма действительно больше всего любит фортепьянную музыку, при волшебных звуках которой её охватывают странная грусть и печаль, какая-то необъяснимая меланхолия… и тоска. Тоска по кому? Тоска по чему? Этого Эмма не может сказать, но когда она видит пианино, то испытывает страстное желание немедленно сесть за инструмент и играть, играть и не останавливаться! Но каждый раз, отрезвев, она понимает, что не может выманить у этого удивительного инструмента ни нотки, и остаются лишь глубокая печаль и неизбывная тоска. Вот и теперь, стоя у пианино, она снова испытывает те же чувства, ту же щемящую боль и печаль о несостоявшейся мечте.

Мария Вагнер часто рассказывала дочери о домашних концертах, которые устраивал её муж каждое воскресенье, а то и в будние дни. Сам он виртуозно играл на скрипке, старший сын Эдуард – на фисгармонии, младший, Вальтер, – на гитаре и аккордеоне, но практически каждый владел всеми инструментами, а если кто-то «выпадал», на помощь звали Марию, подыграть она могла всегда.

– Боже мой, какое это было время, – вздыхала Мария, вытирая слёзы кончиком головного платка, – ах, какое это было время!

Но Эмма родилась в другое время, в год, когда в одесской тюрьме расстреляли её отца, а потом война разбросала по свету всю семью, и не стало ни родного дома, ни музыкальных инструментов, а звуки музыки заменили вой сирен, взрывы бомб и свист пуль.

Женщина дрожащей рукой нежно проводит по крышке пианино.

– Вуаля! – повторяет она вслед за Сашей.

Всё образуется, и зря она погорячилась. Ведь они с Сашей давно уже подумывают о том, чтобы вернуться к её матери – в доме Марии места хватит всем, и никому не придётся спать на полу, как здесь, потому что некуда поставить третью кровать.

– Завтра же пойду в отдел кадров и заберу документы, – Эмма храбрится, хотя решение об увольнении ей далось нелегко, ведь шансы найти работу по специальности в городке, где живёт Мария, равны нулю. – Да, на завтра ректор назначил собеседование с «новым пополнением», схожу, может, скажет что-нибудь новенькое. Хотя вряд ли…

Они ещё некоторое время стоят, обнявшись, в коридоре, куда выходят каждый вечер, чтобы не мешать детям заснуть, потом на цыпочках возвращаются в свой «шалаш».

Но… человек предполагает, а Бог располагает.

Когда Эмма на собеседовании попросила улучшить её жилищные условия, ректор лишь равнодушно пожал плечами:

– Это не в моих силах, я и так нарушаю массу положений, когда временно предоставляю места в общежитии преподавательскому составу – ведь это жильё для студентов, позволю напомнить вам.

– Но мы вчетвером просто не помещаемся в одной комнате, мы же вынуждены спать на полу!

Ректор невозмутим:

– Что ж, тогда нам придётся отказаться от ваших услуг, пишите заявление об увольнении, товарищ Вагнер.

Эмма, которой на мгновение показалось, что он как-то особенно выговорил её фамилию, теряет самообладание.

– Ну вот что, – она в бешенстве почти шепчет, – я не позволю над собой издеваться, хоть я и Вагнер! Вы что же думаете, если к вам попала немка, с ней можно не церемониться, да?! – Эмма в истерике почти кричит: – Нет, у нас тоже есть чувство собственного достоинства, и плевать я хотела на ваш институт!

Очнулась она от того, что ректор, смешно округлив глаза, протягивал ей стакан с водой и повторял: – Какая немка? Где немка? Откуда здесь немцы?!

– Да я, я немка, – в сердцах сказала Эмма и хотела встать, но не тут-то было: ректор выскочил из-за стола, подбежал к ней.

– Так что же вы сразу-то не сказали! Настоящая немка?! – он, видимо, не мог поверить своим глазам и ушам, и Эмма вкратце поведала ему, кто она и откуда.

Ректор схватился за телефонную трубку и вызвал декана, сообщив ему, чтоб тот срочно явился в ректорат.

– У нас тут немка объявилась, да, да, настоящая немка! – кричал он в трубку.

Эмма растерялась, она не могла понять, что происходит. Ведь в голосе ректора слышалось явное одобрение, если не восторженное восхищение. Чем? Тем, что она немка? Разве такое бывает?! Оказалось, что бывает!

На звонок ректора пришли декан и завхоз, которые сначала вылили на Эмму ушат холодной воды, с сожалением сообщив, что комнаты побольше в общежитии нет, но потом декан, хитро прищурившись, как бы между прочим заметил, что побольше, конечно же, нет, но есть… две поменьше, по 12 квадратных метров! Эмма ушам своим не поверила: две комнаты?!

– Ну вот, – ректор довольно потирает руки, – видите, всё удалось уладить, и вы никуда не поедете, а будете работать у нас, не так ли? А мы будем по возможности помогать вам, ведь не каждый день к нам немцы «залетают»!

Эмма бежала домой, не чуя под ногами земли: две комнаты, целых две комнаты! И главное было даже не это, а то, что впервые в жизни к ней проявили уважение как к немке – это непостижимо!

Правду Мария Вагнер говорила: хорошо молдаване относятся к немцам, «уважают», как она сказала.

«Пражская весна»

– Нет, не могу я это есть, – Саша, морщась, откладывает ложку, – может… – и просительно-вопросительно смотрит на жену.

– Не может, – в голосе Эммы слышатся опасные нотки, – ничего не может быть, потому что в доме хоть шаром покати, в магазине, кстати, тоже, так что будь добр… Мне бы девчонок уговорить поужинать, а тут ещё ты капризничаешь, как малое дитя.

Эмма в отчаянии, и есть от чего.

Политика партии и правительства, направленная на пре-имущественное развитие промышленного сектора, имела катастрофические последствия для страны и её населения. Цены неумолимо росли, а с прилавков магазинов исчезли сначала товары первой необходимости, потом и основные продукты питания – хлеб, картофель, сахар, не говоря уже о масле, мясе и молочных продуктах. А уж о деликатесах только воспоминания остались.

Люди с ностальгией вспоминали времена, когда полки в магазинах ломились под тяжестью консервов из крабов и кальмаров, когда на выбор предлагались чуть ли не десятки сортов рыбы – копчёной, солёной, в маринаде и без, вяленой, мороженой, – когда ещё помнили запах и вкус колбасы и то, как выглядит икра.

Всё это уже в прошлом, а в настоящем были пустые полки в магазинах и длиннющие очереди за молоком, хлебом или картошкой, в которых люди простаивали часами, а то и сутками и нередко уходили ни с чем – когда они добирались до заветного окошечка, им объявляли: товар кончился, и магазин закрывается.

Новое руководство признало: да, есть «отдельные ошибки и недостатки», но обвиняло во всём смещённого Никиту Хрущёва, а народ призвало «объявить борьбу мещанскому стяжательству и вещизму» и – временно, понятно, – затянуть потуже пояса.

Пропагандистская машина работала без остановок, денно и нощно вколачивая в головы советских граждан «простую истину», что они живут в лучшей стране мира. Что реакционные круги западных стран только и помышляют о том, чтобы напасть на неё, и что поэтому каждый советский человек должен встать на защиту родины и «завоеваний социализма», отдать за её благополучие всё. А если понадобится, то и жизнь.

«Временные перебои и трудности» становятся постоянными спутниками будней советских людей, а они не унывают и с юмором висельников повторяют: ведь жизнь – борьба, значит, пока боремся, живём! Стараемся выжить!

Однажды вечером на кухню к Семёновым, друзьям Эммы и Саши, врывается их общий знакомый Генка Соловьёв и с порога кричит:

– Новый анекдот! Хотите?!

Надо сказать, что в те годы кухни, где традиционно собирались семья и узкий круг друзей, были любимым местом задушевных бесед, споров и дискуссий, местом, где можно было быть предельно откровенным и высказывать любую крамолу, не боясь, что тебя услышат посторонние уши и что завтра же на тебя донесут «куда надо». В те времена часто звучала фраза: «Об этом можно поговорить на кухне, а не орать во всеуслышание!»

– Ну так что, рассказать? – Генке не терпится «убить» общество, и он, лукаво прищурившись и испытывая терпение друзей, начинает:

– Итак, дамы и господа! Согласно последним данным теологии, Адам и Ева были по национальности… русскими! Вопрос: на основании каких признаков учёные пришли к такому выводу?

Насладившись всеобщим недоумением, Генка, этот ходячий сборник анекдотов, готов сменить гнев на милость и важно сообщает:

– Могу пояснить: ну какой же ещё идиот будет голый, с одним яблоком на двоих бегать по пустыне и орать: «Мы живём в раю! Мы живём в раю!»

Генка мог выдать сотни таких анекдотов – никаких скабрёзностей, чистая политика, благо именно в то время эта самая малая форма устного народного творчества переживала благодаря внутреннему давлению небывалый расцвет. Анекдоты о партии, о социализме и коммунизме, о генсеках и вождях…

«Где надо», конечно же, знали о том, что анекдоты появляются как грибы после дождя, но, понимая, что это своего рода клапан для выхода недовольства народа, не применяли к рассказчикам особо строгих мер и не сажали, как при Сталине. Но брали на карандаш – на будущее. А в том, что это будущее не за горами, они были абсолютно уверены.

Эти удивительно остроумные литературные миниатюры всегда были ответом на какие-либо актуальные события, и нередко именно благодаря им о нём, этом событии, узнавало всё больше людей. Так было и во время вторжения советских войск в Чехословакию…

Вначале по городу поползли слухи о том, что вот-вот грянет война. С кем? Да разве мало у СССР врагов? Советские люди вообще жили «во вражеском окружении», в постоянном ожидании нападения и готовились к нему. И стоило просочиться каким-либо слухам, как они бросались скупать всё, что ещё оставалось в магазинах, – мыло, спички, соль, керосин.

– Так всегда перед войной бывает, – Мария Вагнер, гостившая у дочери, сходила в город – может, тоже удастся чем-нибудь разжиться, но в магазинах уже ничего не было. Саша и Эмма посмеивались над её тревогами, но Мария с каждым днём становилась всё молчаливее и мрачнее, а потом начала собираться домой.

– Мало ли что, в такое неспокойное время лучше сидеть дома, – сказала она на прощание.

А утром ТАСС передало заявление о том, что «…партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооружёнными силами. Это обращение вызвано угрозой, которая возникла существующему в Чехословакии социалистическому строю и установленной Конституцией государственности со стороны контрреволюционных сил, вступивших в сговор с враждебными социализму внешними силами».

– Позвали, как же, – ворчит Саша и бешено крутит ручку приёмника, пытаясь среди воя и помех найти станцию, которая работала бы более или менее чисто. Ему никак не удаётся прорваться через радиопомехи, которые устраивает «оркестр КГБ», как в народе называют глушилки. Сегодня они, как всегда, когда от народа надо скрыть правду, воют оглушительно, так, что не удаётся разобрать ни слова.

– Вот сволочи! – ругается Саша, но не сдаётся. Он давно уже не верит советской пропаганде, да кто ей вообще ещё верит! Как и все его друзья, он привык сверять информацию «родных» СМИ с западными радиоголосами, хотя официальная пропаганда не уставала клеймить их как «вражеские голоса, распространяющие ложь и клеветнические измышления».

Тем не менее успех «голосов» феноменален: их слушают и друзья, и враги. По одной из версий, своими успехом и популярностью в СССР они первоначально были обязаны советским идеологам, выстроившим для собственного населения целую систему запретов. В их числе был и запрет на битлов как на «чуж-дое нашим идеалам явление буржуазной культуры Запада, оказывающей разлагающее влияние на молодое поколение советских людей, строителей светлого будущего».

А между тем запрещённые битлы пользовались у советской молодёжи бешеной популярностью. Поэтому единственным рупором ребят из Ливерпуля оказались радиоголоса, использовавшие битломанию в СССР, граничившую с массовым психозом, для расширения своей аудитории. Это была самая успешная идеологическая диверсия Запада за всю историю существования СССР, как признавали сами советские идеологи.

А западным политологам битломания в СССР дала основание утверждать, что именно битлы заколотили первый гвоздь в гроб коммунизма.

«Мы чувствуем вкус свободы, которую они («Битлз») нам дают», – говорили советские ребята, и эта тяга к свободе была своего рода бальзамом для западных радиоголосов. Би-би-си, «Голос Америки», «Свобода», «Немецкая волна» – именно их, «гуляя» по эфиру, отчаянно искал сейчас Саша. Он понимал, конечно, что пробиться к ним сквозь шум, треск и вой глушилок будет практически невозможно, ну а вдруг?..

– Надо вечерком сбегать к Семёновым, у них мощный современный транзистор, может, там прорвёмся… – Саша уже готов сдаться, но вдруг хлопает себя по лбу: – Эврика! Эмма, я нашёл! – и тащит жену, выбежавшую из кухни, чтобы посмотреть, что же он такого нашёл, к приёмнику: – Слушай, Эмма, ты же можешь узнать из передач «РИАС Берлин» или «Баварского радио» на немецком языке, что на самом деле творится в мире! А уж о Чехословакии-то они точно вещают!

Действительно, западные радиостанции говорят только и исключительно о событиях в Чехословакии, о «Пражской весне» и протестах, об уличных боях и стремлении построить социализм с человеческим лицом, об аресте чехословацкого руководства, о том, что во избежание откола ЧССР от монолитного социалистического лагеря Советский Союз и ряд стран социалистического содружества ввели свои войска в эту страну. Саша потрясён, отказывается верить и продолжает машинально крутить ручку приёмника, как вдруг в эфир врывается голос:

– Русские! Убирайтесь домой! Мы вас не звали! Руки прочь от Чехословакии!

Диктор «Радио Прага» повторяет этот призыв о помощи, как заклинание, таким страстным, трагическим голосом, что у Саши и Эммы мурашки поползли по коже.

В последующие дни события опережают друг друга: ввод войск, танки в центре Праги, сопротивление оппозиции, уличные бои, погибшие и раненые, самосожжение студента Яна Палаха…

А потом происходит вообще нечто немыслимое: впервые в истории СССР широкая общественность не только «тихо, на кухне» возмущается действиями властей, но и открыто протестует. Сотни учёных, литераторов, работников культуры и искусства направляют в ЦК партии и в правительство письма протеста, а группа представителей интеллигенции даже выходит с плакатами «За вашу и нашу свободу», «Руки прочь от Чехословакии!» на Красную площадь – в святая святых! И хотя акция длится всего несколько минут, она производит колоссальное, неизгладимое воздействие на умы людей: сам факт, что в стране нашлись люди, готовые вступить в схватку с самым страшным и мощным органом власти – КГБ, – был проявлением мужества, граничившим с безумием. Безумству храбрых…

Протестующих уводят и через некоторое время приговаривают к различным срокам заключения «за распространение заведомо ложных и клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Источник информации – радиоголоса: каждый вечер после работы люди спешат домой, на кухню, чтобы вкусить «яд свободы». Именно от них, от «голосов», узнают о том, что творится в их стране, и добропорядочный гражданин, и обыватель, и критически настроенный слушатель.

А узнают они, между прочим, что появились противники режима, диссиденты и инакомыслящие; что в стране то и дело вспыхивают протесты; что, оказывается, русский с китайцем вовсе не братья навек, а очень даже серьёзные противники; что в стране ведётся беспрецедентная травля писателя Александра Солженицына, который отказался ехать в Стокгольм на вручение Нобелевской премии по литературе из опасения, что ему не разрешат вернуться на родину; что есть в их стране академик в опале, после Солженицына «враг номер два». И опять «голоса» вносят поправочку: Андрей Дмитриевич Сахаров, отец водородной бомбы, лауреат Ленинской и Государственной премий, награждённый множеством орденов и медалей, учёный с мировым именем, бросил вызов Кремлю, потребовав для населения своей страны ряда свобод, закреплённых в Декларации прав человека ООН. Этого ему власти предержащие простить не могли.

Слушатель ошеломлён, он растерян: что это? Опять ложь, опять подтасовка фактов, опять месть за «непослушание»? Последняя капля веры исчезает – не высосали же западные «реакционеры» всё это из пальца. Тает вера, тает доверие, уступая место цинизму, питающемуся за счёт двойной морали власть имущих.

По вечерам страсти на кухнях накаляются до предела – недаром говорят: сколько людей, столько и мнений. Особое раздражение у большинства спорщиков вызывают конформисты – те, кто хотя бы частично стоит на официальной позиции и обвиняет оппонентов в предательстве интересов родины.

– Мы – русские и должны защищать свою родину, – кричат они в ответ на обвинения в квасном патриотизме. Они спорят до хрипоты, до изнеможения, но это не тот спор, в котором рождается истина. Понимают это обе стороны, и, измочаленные пустой трепотнёй, они отправляются по домам: пар выпущен, осталась пустота – пустота и никакого выхода. И тем не менее в жизни поколения Эммы и Саши «Пражская весна» и последовавшие за ней события были переломным моментом, заставившим их, как и массу советских людей, окончательно разувериться в лживом режиме – советские танки раздавили тогда не только идеалы «Пражской весны», но и собственные, лживые советские идеалы.

продолжение следует