Сергей Герман

Повесть в форме воспоминаний о тюремной и лагерной жизни

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Ранее считалось, что «фраер» – это лицо, не принадлежащее к воровскому миру. Значение этого слова было по смыслу близко нынешнему слову "лох". В настоящее время слово «фраер» во многих регионах приобрело прямо противоположный смысл: человек, близкий к блатным, но не вор. Это может быть «лох» или «блатной», по какой-либо причине не имеющий права быть коронованным – человек, живущий не по понятиям или совершавший какие-либо грехи с точки зрения воровского Закона, но не беспредельщик.

«Фраерами» называют сейчас людей, занимающих видное место в уголовном мире. Для обозначения простачка остались такие слова, как "штемп" ("штымп"), "лох", "фуцан" , "олень" и т. д. «Фраера» же нынче - это почётные арестанты, рядовые «шпанского» братства .

Битый фраер, злыдень, пацанское племя – это те, кто умеет за себя постоять, способен и умеет дать сдачи и которого нелегко провести. «Честный фраер» или «козырный фраер» - это высшая фраерская иерархия, арестант, заслуживший уважение среди себе подобных; с ним считаются, он имеет голос на «сходняках», но он все равно не вор. К "фраерскому" сословию принадлежали также «диссиденты», "политики", "шпионы", заслужившие с начала 60-х уважение и почет в воровском мире и зарекомендовавшие себя как "духовитые", то есть люди с характером, волей, куражом, - качествами, которые ценятся в "босяцком" кругу.

Почему может быть признан виновным историк, верно следующий мельчайшим

подробностям рассказа, находящегося в его распоряжении? Его ли вина, если

действующие лица, соблазненные страстями, которых он не разделяет,

к несчастью для него совершают действия глубоко безнравственные.

Стендаль

Человек, за спиной которого хоть раз в жизни захлопывалась дверь тюремной камеры, никогда не забудет звука лязганья и щелчка. И даже через много лет после того, как выйдет на свободу, все равно будет вздрагивать и просыпаться от скрежета ключа в замке, скрипа открываемой двери и лязга засова.

В конце 80-х мне попалась книга Анатолия Жигулина «Чёрные камни». Я прочёл её за ночь, проглотил залпом, как стакан водки или любовный роман. После нашёл стихи Анатолия Жигулина, этого самородка, русского поэта и зэка, хотя в России зачастую одно не отделимо от другого.

Семь лет назад я вышел из тюрьмы,

А мне побеги,

Всё побеги снятся...

Правдивость этих строк я понял через много лет.

Как и с чего начинается тюрьма? У каждого она начинается по-разному. Кого-то задерживают на месте преступления и после недолгого нахождения в клетке при дежурной части РОВД везут в следственный изолятор. Это место ещё называют тюрьмой, хотя есть и такие, как мой знакомый Саня Рык, который называл её «дом родной» или «тюрьмочка».

У кого-то долгий и трудный путь прохождения тюремных университетов начинается с суда, куда он, далёкий от жестокости российской пенитенциарной системы, приходит в надежде, что вот сейчас его оправдают. Но что-то идёт не так и во время оглашения приговора в зал входит конвой, который после слов судьи «Именем Российской Федерации» заковывает его в наручники. Он всё ещё надеется, что придёт адвокат и его выпустят. А потом, попав в камеру к настоящим, а не киношным уркам, с лицами, похожими на подошву, содрогнётся при виде скотского быта и начнёт потихоньку становиться таким же...

Вариантов много. Не буду утомлять читателя, расскажу только о том, как начиналась моя дорога. Дело моё тянулось несколько месяцев и особых проблем не доставляло. Я ел, пил, ходил на работу, бесконечно менял баб. Меня не мучили допросами и никуда не вызывали. Знакомый милиционер, когда я задал ему вопрос о перспективах, махнул рукой: дескать, не переживай, это дело скоро похоронят, сейчас не до тебя.

Стране было, действительно, не до меня. Часть страны пошла в ОПГ (организованная преступная группа) и начала отстреливать друг друга. Другая - продолжала работать на заводах, в школах, библиотеках, заниматься коммерцией, торговлей, банками, упиваться свободой и клясть страну, в которой угораздило родиться.

В понедельник утром мне позвонил следователь. Попросил зайти, выполнить кое-какие формальности. В полной уверенности, что меня вызывают для ознакомления с постановлением о прекращении дела, я, радостный, чисто выбритый и наодеколоненный, с пятью сотнями в кармане, в предвкушении ужина в кабаке и быстрой любви с какой-нибудь студенткой педучилища, помчался в РОВД.

От нагретого солнцем асфальта и стен домов несло запахом распускающейся листвы и горьким дымом костров.

У следователя сидела какая-то неприятного вида толстая баба лет пятидесяти, с лицом пьющего милиционера. Следователь, сутулый очкарик лет двадцати пяти, по имени Андрей Михалыч, скучным голосом спросил:

- А где твой адвокат?

Я выкатил глаза. Моей фантазии хватило на единственный здравый вопрос:

- А зачем?..

Следователь ответил с вежливой полуулыбкой :

- Сейчас я буду тебя закрывать. Адвокат нужен для предъявления обвинения. Но если у тебя нет своего, могу порекомендовать Таисию Павловну, – жест в сторону неприятной бабы.

- У Таисии Павловны более 25 лет стажа юридической практики.

Я резонно заметил:

- У твоего адвоката из-под юбки торчат хромовые милицейские сапоги.

От смеха следователь хрюкнул, Таисия Павловна надула губы и торжественно выплыла из кабинета.

Несколько минут мы вяло перепирались с Андреем Михалычем. Потом он принялся звонить моему адвокату. Томка как всегда опоздала. Потом мне предъявили обвинение. Обшмонали карманы. Отобрали шнурки и ремень.

Но зато перед тем, как за мной захлопнулась железная дверь милицейской канарейки, я насладился видом роскошной Томкиной задницы, обтянутой вельветовым Вранглером стоимостью в оклад Андрея Михалыча и его моральным унижением, который рядом с нею должен был, наверняка, чувствовать себя импотентом.

***

Арест. Это черта, которая разделяет твою жизнь на «до» и «после». После того, как ты преступаешь «через»… начинается арестантская жизнь.Солженицын писал: «Арест - это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом уходит в прошлое, а невозможное становится настоящим".

После того как меня закрыли, я неделю не ел, только курил сигарету за сигаретой. Готов был биться башкой об стену. Но ничего – пережил. Как писал Достоевский Федор Михайлович, " человек - такая сволочь, что ко всему привыкает".

То, что я увидел в тюрьме, меня не потрясло – скорее, отрезвило. Я думал, что человека отслужившего в советской армии, уже, наверное, трудно удивить исправительной колонией. Как говорил мой ротный Камышев, «тот, кто служил, в цирке не смеётся».

И вот я оказался в таком же цирке. В том его месте, что отведено для зверей. Только увидел не красивую арену, а загон, в котором едят, спят и отправляют естественные надобности люди, низведённые до положения животных.

Я увидел, насколько неоднозначен человек, как низко он может пасть: за пачку сигарет или заварку чая может поставить на кон жизнь другого человека. И, наоборот, отстаивая честь или доброе имя, одним мгновением перечеркнуть свою. Я увидел, что быт зверей страшен. Шкала ценностей отличается от людской. Один и тот же индивидуум может не сожалеть о загубленной человеческой жизни и искренне горевать об утерянной пуговице, не спать ночами, переживая о затерявшейся бандероли с табаком.

Духовные ценности: любовь, сострадание - стали второстепенными. Еда, чай, тёплые носки зимой вышли на передний план.

В этой жизни от скуки и запредельной тоски резали вены, глотали ложки и вскрывали себе животы. Обыденным делом был секс с мужчиной. Этот мир был ужасен. Но он был по-своему прекрасен, потому что такого величия духа, внутренней свободы и готовности идти до конца я не встречал более нигде.

***

Заключённые общего режима – народ зелёный и легкомысленный, в основе своей донельзя агрессивный. Первый срок воспринимается, как игра, полная романтики. Они переполнены бычьей дурью и силой. Очень часто бицепсы заменяют мозги. Понятий нет, законы не чтут - их заменяет кулак.

Это очень плохо, потому что «понятия» в местах лишения свободы значат очень многое. От их знания или незнания, соблюдения или несоблюдения зависит зачастую чья-то жизнь и судьба. Но тема «понятий», как и высшая математика, доступна не всем. Именно поэтому спецконтингент зон общего режима, средний возраст которых 18-20 лет, особо не задумывается. Зачем напрягать мозги, когда можно напрячь мускулы?

«Вся Россия живёт по понятиям. Это и есть русская национальная идея». Эта мысль принадлежит не мне, а Валерию Абрамкину, дважды топтавшему зону. Бывший инженер-атомщик, пройдя советские лагеря, был абсолютно убеждён в том, что «жить по понятиям гораздо легче, чем по законам советской власти». К сожалению, контингент пенитенциарных учреждений России трудов Валерия Абрамкина не читал. Это я понял в первый день нахождения в лагере. В этот же день я разбил металлической миской-«шлёмкой» голову «шныря» (дневального ) карантина. Прямо из столовой меня уволокли в штрафной изолятор.

Не зря зону общего режима называют «кровавый спец» или «лютый спец». Драки и потасовки не были редкостью, а угрозы и матерная перебранка, истеричная, бессмысленная и опасная — висела в воздухе, расточая затхлые, выматывающие нервы флюиды.

Я всерьёз стал размышлять о том, что если дело пойдёт таким образом, то вполне могу заработать вторую судимость. Не зря говорят, что первая судимость – штука необратимая. После неё судьбу назад уже не повернешь.

Но зона - есть зона. Здесь всё непредсказуемо. Лязг замка, вызов к ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) и тебя ждёт очередной зигзаг судьбы. Жизнь, до этого казавшаяся размеренной и устоявшейся, делает разворот на 180 градусов.

Через пару месяцев прокуратура пришла к выводу, что моё преступление относится к категории тяжких, и внесла протест. Меня снова этапировали в СИЗО для замены режима на более строгий.

***

Я вновь оказался в следственном изоляторе. Не скажу, что почувствовал радость от возвращения в знакомые места. Тюрьма абсолютно не изменилась за несколько месяцев моего отсутствия. Я даже не успел по ней соскучиться.

Меня вели какими-то коридорами, я поднимался и спускался по ступеням каменной лестницы. Мелькали ряды серых железных дверей с глазками и засовами. В тишине был слышен лязг открываемых передо мной решёток, гулкий топот шагов по бетонному полу. Плотный лысоватый прапорщик подвёл меня к железной массивной двери, приказал:

- Стоять! Лицом к стене.

Коридорный поднял задвижку и приник глазом к глазку. Повернул в замке ключ, со звоном отбросил засов. Я шагнул через порог и остановился в шаге от двери.

Скрипнула закрываемая дверь, с лязгом защелкнулись замки. За спиной осталась дверь с вбитым в неё глазком – пикой. Чуть ниже – с артиллерийским грохотом откидывающаяся форточка-кормушка.

Душу вновь охватило пугающее, настороженное чувство, которое усугублялось тем, что после относительного светлого коридора камеру было почти невозможно разглядеть. Она освещалась тусклой лампочкой, спрятанной за решеткой в маленьком вентиляционном окошке над дверью и бросавшей узкий луч тусклого света куда-то на потолок и стенку выше верхнего этажа "шконки". По недосмотру спецчасти или по оперативным соображениям меня вновь поместили в камеру для подследственных. На шконках и за столом сидело человек десять. Двое, голых по пояс и татуированных, тусовалось по небольшому проходу между столом и дверью.

На плече одного из них синела татуировка в виде эполета с толстой бахромой. Ниже слова: «воровал, ворую, и буду воровать!» Татуировка означала, что её обладатель идёт "правильной", воровской дорогой. Меня окружали серые стены, грубо замазанные не разглаженным цементом.

Один из сидельцев крутил в руках арестантские чётки, деревянные пластины, нанизанные на нитки. Вдумчиво и поступательно, как музыкант, перебирал пальцами. Слышались щелчки.

Заметив мой взгляд, «музыкант» подмигнул:

- Четки крутим, чифир пьем, по понятиям живем.

Тяжкий дух. Накурено. Пахло бедой. И люди вокруг – тяжёлые. Пара рож – примитивно-уголовные. После того как заходишь в камеру, сразу начинаешь ценить воздух, которым дышал совсем недавно. Я бросил матрас на металлический скелет железной шконки.

- Здорово, бродяги!

Тут же раздался нервный голос:

- Ты куда свои кишки ложишь? Ты сначала скажи, кто по жизни? Мужики, пусть скажет, кто он по жизни!

Я уже знал о том, что человеку, переступающему порог тюремной камеры необходимо помнить о том, что люди, находящиеся под следствием, всегда на нервах. У них в сердцах тоска, страх, агрессия и ненависть. Но они коллектив. И - приходит какой-то незнакомый х...

Их первая реакция - любопытство. Интерес. Можно ли с него что-нибудь получить. Материальное - чай, сигареты. Или какой-то другой интерес. Ну, а потом с тобой либо свыкнутся, либо нет. Если поведёшь себя правильно и не будешь «пороть косяки», станешь своим. Допустишь ошибку - станешь изгоем, «косячной рожей». И это надо сознавать отчетливо. Я повернулся на голос. Молодой, прыщавый парень, с какими-то белыми глазами.

- Чёрт я, – сказал я доверчиво, словно соседу через забор.

- Чёрт!?..

- Ага...чёрт. Только хвост у меня спереди.

- Га-ааа! Кипеш, отвали от человек. Завари лучше чайку.

За столом хлебал супчик из «бич» пакетов шустрый старичок лет шестидесяти. Широко улыбался, словно акула.

- Откуда будешь?

- Восьмёрка.

- Первоход? Лютый спец?

- Он самый.

- Такая же канитель. В первый раз чалюсь. На общий режим собираюсь! Га-ааа!

Из-под серой застиранной майки выглядывали русалки, солнце, профиль Сталина, похожий на усатую женщину. На кисти руки - лучи заходящего солнца, имя - Витя. На пальцах татуированные перстни.

Мда-а...Богатая, видать, биография у этого Вити-первохода.

Я уже слышал, что по поручению следователя тюремные кумовья-опера проводят оперативные разработки. Не верьте сериалам, в которых преступления раскрываются при помощи экспертов, дедукции и экстрасенсов. Это блеф. Большинство висяков раскрывается старым проверенным дедовским способом. При помощи наседок.

Почти в любой следственной камере находится какой-нибудь Витя, Коля, Саня, всегда готовый дать дельный совет, поддержать в трудную минуту, поговорить за жизнь, а между делом выяснить кое-какие детали, интересующие оперчасть.

Человек, никогда не соприкасавшийся с тюрьмой и нахватавшийся верхушек о том, что блатные не сдают и не сотрудничают с ментами, неизменно тянулся за советом к бывалому сидельцу. Он не способен определить зыбкую грань между теми, кому можно доверять, а кому нельзя. Между действительностью и иллюзией, между друзьями и врагами, между настоящей жизнью и видениями.

Ему необходимо поделиться мыслями, которые, как паразиты, грызли его день и ночь. Для психологической разрядки ему необходимо выговориться. Неважно перед кем. Редко встречаются люди, способные держать в себе то, что беспокоит их в данный момент больше всего. И тут вовремя подворачивается взрослый опытный человек, прошедший Крым и Рым, сочувствующий твоей беде, не жадный на сигареты и советы. Говорил важные для тебя слова слова: «Не ссы! Нагонят с суда. Получишь условно».

«Советчик» становился отдушиной, куда сливалась вся интересующая мусоров информация. Такие люди умели расположить к себе. Прыщавый достал кусочек мыла, натер им снаружи кружку. Перевязав её куском полотенца, подвесил над унитазом, так, чтобы её не было видно через глазок в двери. Потом, присев на корточки, поднёс к кружке кусок вафельного полотенца, свёрнутый вместе с полиэтиленовым пакетом. Получилось пламя, как у настоящего олимпийского факела. Через несколько минут чифир был готов.

Тут же к закопченной кружке, называемой чифирбаком, подсело человек пять. Дед- первоход несколько раз перелил тёмно-коричневое зелье из чифирбака в эмалированную кружку и обратно. Протянул кружку мне.

- Ну, понятно, как первоход, так сразу вместо холодильника. На вашей командировке как пьют?

Чифиристы переглянулись, первоход понял.

- По два. Не ошибёшься.

На разных зонах и тюрьмах чифирят по-разному, иногда пьют по три, но чаще по два глотка. Кружка пошла по кругу. Было видно, что уже после первых глотков некоторых начало тошнить, но они делали вид, что мама с детства давала им эту гадость вместо молока.

После лагеря, с его относительной свободой, оказаться в душной камере, воняющей парашей и капустной баландой, было смертельно тоскливо.

Серые бетонные стены камеры наводили тоску. Однообразие сводило с ума. Каждое утро, в 6 часов, подъем. В 7 часов — завтрак. Откидывалась кормушка, и через нее в мятых алюминиевых тарелках подавались баланда. Режим и питание во всех тюрьмах один и тот же. Перловая каша или мутная баланда из рыбьих голов. Вместо десерта, чай - хозяйка со вкусом половой тряпки. Через ту же кормушку дежурный фельдшер ставил диагноз и выдавал всем больным одинаковые таблетки.

***

Общеизвестно, что на тропу преступлений мужчины часто становятся из-за женщин. Я познакомился с Леной на работе. Зашёл в отдел кадров оформлять документы и потерял голову. Она не была красавицей, но у неё совершенно по-особенному пахли волосы, кожа. Как-то иначе светились глаза. Была совершенно иная походка, чем у других женщин. Короче, совпали обе половинки одного целого. Она была старше меня на два или три года, замужем. Воспитывала сына лет десяти.

Я желал её страстно и думать о других женщинах не мог. Той, последней, окончательной близости, которая дала бы толчок новым отношениям, еще не было, хотя я часто заходил в её кабинет и просто пожирал её глазами. Однажды на праздники я остался ответственным по нашему строительному тресту. Я сидел у себя в кабинете и что-то писал. В здании была только диспетчер. Вошла Лена.

- Я хотела с тобой поговорить, – сказала она, – ну, ладно... если занят, то потом…

Я отложил исписанные листки. Вскочил со стула.

- Пойдём в кабинет к управляющему, – сказала она. - Там диван. У меня есть ключи. Я потянул ее к себе.

***

В тишине слышалось лишь наше дыханье. Мерцали её глаза через неплотно опущенные веки. Это было, как плаванье в неспокойном море. Нас с головой захлестывало волнами, мы задыхались под тяжелыми, сотрясающими тело ударами, нас выносило вверх, к ослепительному солнечному свету и снова швыряло вниз, в черные провалы беспамятства. Переводя дыханье, едва могли говорить, лишь стоном произносили имена друг друга...

***

Прыщавый Кипеш читал вслух газету.

- А вот, братва, что пишут! В Чечне генерал Дудаев набирает добровольцев в национальную гвардию. Обещает дом с садом, землю, зарплату.

Кипеш мечтательно закатывает глаза.

- А чо, пацаны, было бы по ништякам получить в Чечне автомат, приехать сюда и разобраться со всеми козлами и мусорами!

Дедок, размягчившись душой после чифира, закуривал сигарету.

- Ну да, по ништякам. Только ты не забывай, что тебе для этого сначала надо обрезание сделать. И звать тебя будут не Кипеш, а Махмуд. К тому же, если ты по приказу власти берёшь в руки оружие, сразу же становишься автоматчиком. Почти сукой! Имей это в виду. Ладно, лучше послушайте историю об арестантском житье-бытье.

И дед рассказывал молодёжи очередную тюремную байку.

- Как-то один писатель решил написать книгу о смертниках, кого приговорили к «вышаку». Уговорил знакомого прокурора посадить его в тюремный спецблок. В кругу слушателей пронёсся удивлённый гул.

- Сам сел в тюряжку?- недоумённо перебивал Кипеш.- Да я бы ни за что!

- Ты слушай давай, дурилка картонная!- раздражённо рычал Саня Могила, почйсывая на плече эполет. - Тебе же сказали, для кни-ги!

Выпустив струю дыма и уставившись в потолок, словно вспоминая все обстоятельства той истории, Витя продолжал:

- Так вот, сидит он месяц два...три. Аппетит хороший. Кушает баланду. Ему приносят передачи. Читает газеты, книжки. Ему всё нравится, тишина... покой. Писатель посмеивается, дескать, сижу в смертной хате. Ничего страшного.

Но однажды приносят ему газету, а в ней некролог, дескать, прокурор такой-то погиб в автокатастрофе. Писатель к двери. Давай колотить, кричать: «Выпустите! Я здесь случайно. Это ошибка!» Прибежал наряд. Надавали по почкам. Заковали в наручники.

Сколько ни просил писатель, чтобы его отпустили, мусора только смеялись. За сутки стал седым. Похудел на пять килограмм. Перестал спать. По ночам плакал. Написал прошение о помиловании, где все чистосердечно описал, но пришёл отказ.

Писатель перестал выходить на прогулку и начал разговаривать сам с собой. Однажды ночью у двери камеры раздались шаги. Лязгнул засов. Писатель не спал - знал, что рано или поздно за ним придут. Сполз с нар и забился на полу в истерике.

Ещё немного, и он бы, наверное, обос… или сошёл бы с ума. Но тут услышал знакомый голос и увидел перед собой того самого прокурора, которого считал погибшим. Писатель ничего не мог сказать, только горько зарыдал.

-Успокойтесь, товарищ писатель! - сказал прокурор. - Была допущена ошибка. Вы свободны.

В этот же день писатель вышел на волю. Но, говорят, у него поехала «крыша», и он перестал спать ночами. Всё ждал, что за ним придут.

В тюрьму он никогда уже не просился и о зоне не писал.

***

Мы с Леной все больше и больше отдалялись друг от друга. Точнее, отдалялась она. Ей становилось скучно. Я продолжал ее любить, как прежде. Когда почувствовал, что могу потерять ее, испугался. Понял, что надо что-то делать. И придумал... Начал зарабатывать деньги. Делал ей дорогие подарки, водил в рестораны, кутил.

В конце 80-х и в перестройку, времена всеобщей растерянности и наивных надежд, когда законоисполняющие органы не знали, что уже можно, а что ещё нельзя, заработать было легко.

Один из моих приятелей, хорошо ориентирующийся во времени и пространстве, открыл НТТМ - центр научно-технического творчества при райкоме комсомола. А я придумал, как делать деньги из ничего. Из воздуха.

***

В тот день мы лежали рядом, чуть отодвинувшись друг от друга. Её кожа была загорелой, несмотря на зиму. Вызывающе торчали тёмно-коричневые соски. Она лежала рядом бесстыдно обнажённая, и я чувствовал, что люблю каждую клеточку ее тела. И мне было абсолютно всё равно, замужем она или нет - важно было, что этой покорной, жадной, бесстыдной плотью владею я.

Я лежал и ждал, когда она откроет глаза. Лена медленно повернула голову и сказала:

- Вчера к нам приходили. Спрашивали про тебя.

Сердце моё ухнуло вниз. Я прокашлялся и сказал:

- Это ерунда. Недоразумение.

- Не ври. Это очень серьёзно. Геннадий Палыч уже наводил справки. Это хищение государственных средств. Тебя, наверное, посадят.

Геннадий Палыч - это управляющий, у которого я раньше работал. Депутат облсовета - большой человек. Но меня защищать не будет.

- Я надеялась, что ты когда-нибудь повзрослеешь. У нас с тобой нет будущего. Ты устраиваешь меня, как любовник, но я не вижу тебя своим мужем. К тому же я люблю своего Сергея.

Она говорила тихо, словно во сне, а я лежал и слушал. Каждое её слово вонзалось мне в сердце, словно острый нож. Эти слова я слышал потом много раз, но никогда не было так больно, как сейчас. Может быть, потому, что любил по-настоящему?

- Ну, что молчишь?

- Уходи. Она не поняла меня. Спросила:

- Куда?

- Куда хочешь! Домой!.. К мужу! В жопу!

Она несколько секунд смотрела мне в лицо, потом встала и начала одеваться. Надела лифчик, трусики, накинула платье, сунула ноги в сапоги. Мазнула из флакончика с духами на запястья. Пахнуло «шанелью». На пороге обернулась, сказала негромко:

- Пока. И ушла. Навсегда. Я слышал, как щелкнул замок входной двери.

Главный урок, который я усвоил тогда: с замужней женщиной и с женщиной, у которой есть другой мужчина, дела лучше не иметь.

***

Когда за моей спиной впервые щёлкнул замок металлической тюремной двери, самые страшные ощущения были от того, что я больше её не увижу. Никогда!

Я отдал бы всё за минуту близости с ней. Всего лишь за одну минуту!

***

Вижу сон, будто я куда-то бегу, путь преграждает колючая проволока, я нахожу в ней дыру и протискиваюсь, скрючившись, оставляя на проволоке клочья одежды и куски окровавленного мяса.

***

Бытует мнение, что бежать из мест лишения крайне трудно и практически невозможно. История тюрем и лагерей знает немало попыток, большинство из которых окончились для участников трагически. Тем не менее зэки никогда не оставляли и не оставляют попыток бежать. Даже, если шансы на успех будут равны нулю.

«Первоходку» Витю увезли в какое-то районное КПЗ на следственные действия. На следующий день с утра я заметил необычное оживление в хате. Тускло светила лампочка под самым потолком в глубокой нише серой стены. Сама ниша была закрыта изрядно проржавевшей решёткой, покрытой пыльной, мёртвой паутиной. По стенам прыгали ломкие тени, зловещие и жуткие, как выходцы с того света.

Сокамерники молча отдирали от шконок металлические пластины, скручивали в жгуты простыни. Кучковались вокруг Лёни Пантелея, Кипеша. Верховодил Лёня. В группе людей, объединённых в стаю, всегда появляется вожак, за которым идут другие. Вневоле живут по правилам волков или диких собак. В стае есть установившаяся иерархия, в которой каждый знает свое место.

Это не страх перед вожаком, а желание выжить. Сокамерники собирались в кружок, перешептывались. К моей шконке подошел Пантелей. В руке - металлическая пластина. Он прячет её в рукав. Я приоткрыл глаза, и Лёня спросил лениво-небрежно:

- Всё понял? Ты с нами?

Я кивнул. Пантелей уважительно приподнял брови. Думать о том, что я буду делать на свободе без денег, документов и опыта «нелегала», не хотелось. А зря, каждому надо жрать хотя бы раз в день, где-то спать, мыться, менять трусы, и при этом весь натренированно- обученный персонал ЧК- ОГПУ- ННВД- МВД будет азартно и неустанно идти по твоему следу. Но пьянящий наркотик свободы уже ударил в голову.

Сегодня я увижу Лену! Ну, а потом - посмотрим. В конце концов, есть чеченский генерал, который не спрашивает документов и обещает каждому желающему дать оружие.

Через полчаса нас повели на прогулку. В прогулочном дворике мы напали на контролёров. Их связали. Они не кричали и не сопротивлялись. Я поднёс к носу одного из выводных оторванную от шконки металлическую пластину и сказал:

- Лежи тихо, а то...

Только потом понял, что этого можно было и не делать. Надзирателям проплатили заранее, их можно было не пугать.

Пупкарей оставили в прогулочном дворике. Лёня забрал у них ключи, мы построились в колонну по двое и пошли по длинному, с решетчатыми перегородками тюремному коридору. На тюрьме была страшная текучка сотрудников, многие увольнялись, едва успев получить форму. Попадавшиеся навстречу контролёры не обращали внимания на то, что сопровождавший нас был в штатском.

Следственный изолятор - это город в городе. Какие-то подземные и надземные коридоры, отводы, закоулки, лестницы. Многие коридоры дублируют друг друга. Странно и удивительно, что мы не заблудились. Дошли до первой решетчатой перегородки. Надзиратель открыл дверь на перегородке, мы прошли.

По широкой лестнице поднялись на четвёртый этаж, к зарешеченной двери, ведущей в широкий коридор. Это был штабной этаж.

Окна в конце коридора выходили на свободу. Первым соскочил на землю Лёня Пантелей. Потом ещё двое или трое. Примерно на уровне второго этажа самодельная веревка, сплетенная из простыней, затрещала и оборвалась. На простыне в тот момент висел Саня Могила. Он упал на ноги, перекувыркнулся через голову и, прихрамывая, побежал во дворы. Завыла сирена.

Мы начали прыгать из открытого окна и тут же с переломанными конечностями складывались на асфальте. Потом я узнал, что мы прыгали с высоты четырнадцати метров. С вышки хлёстко ударил выстрел. Пантелей и те, кто мог бежать, бросились врассыпную.

Краем глаза я увидел, что у ворот СИЗО затормозил армейский «Газ-66». Солдаты выпрыгивали из кузова и, держа наперевес автоматы, бежали к нам.

Нас били долго и целенаправленно. Цель была не убить - только отнять здоровье. Что-то внутри вибрировало, хрипело, ёкало, как сломавшийся механизм… Перед глазами плыли разноцветные круги, прерывая своё мерное течение уже не страшными вспышками боли.

Я пришел в себя в подвале тюрьмы. Моя душа, казалось, вылетела из собственного тела и с высоты потолка смотрела на людей в офицерской форме и какие-то инородные тела. Словно куски отбитого молотком мяса, мы валялись на грязном бетонном полу, задыхаясь от густого запаха хлорки.

Изредка заходил тюремный врач. Зачем-то щупал пульс, отворачивая лицо в сторону. Глаза у него были, как у больной собаки, - страдальческие.

Наши сердца были в прединфарктном состоянии, а всё новые и новые пупкари с красными околышами на фуражках заходили в санчасть, как к себе домой и били, били всем, что попадало под руки, - резиновыми дубинками, стульями, сапогами, инвентарём с пожарного щита, висевшего в коридоре. Слава Богу, что на нём не было ничего, кроме вёдер и огнетушителей. Если бы там висели топоры и лопаты, нас бы забили до смерти.

Больше всех усердствовал красномордый надзиратель лет тридцати, по кличке Тракторист. Его рубашка на груди, под мышками и на спине была мокрой от пота. Потом прибежал тот самый выводной, которого мы закрыли в прогулочном дворике. Увидев меня, он почему-то встал в боксёрскую стойку. Нанёс несколько ударов в корпус. Я почти не почувствовал боли.

При избиении присутствовал тюремный кум, капитан Хусаинов. Он и сам некоторое время помахал дубинкой, не забывая при этом задавать профессиональные вопросы:

- Сколько человек бежало? Кто был организатором побега? Где прячутся остальные?

Когда пупкари уставали и их воинственность затихала, они выходили. Женя Кипеш, мой товарищ по несчастью, с трудом резлепил разбитые губы: «Смотри-ка, не убили. Не мусора, а сплошные гуманисты!»

Так меня ещё никогда не били. Ни до, ни после. И в тот момент я понял, что самое страшное – это отчаяние.

Побег, особенно c убийством, или с нападением на конвой, это всегда ЧП. Объявляется тревога во всех подразделениях областного УВД. Бешено мигают лампочки на пультах дежурных частей. Разрываются телефоны, трещат телетайпы, рассылая по всем городам ориентировки с приметами беглецов. Поднимается по тревоге личный состав районных отделений милиции, ОМОНа, СОБРа, исправительных учреждений. Громко хлопают дверцы милицейских машин, матерятся собранные для инструктажа участковые и оперативники.

Матёрые розыскники листают и перечитывают личные дела, выясняя возможные адреса, где могли укрыться беглецы. Высокопоставленные офицеры УВД, матеря мудаков и разгильдяев, осуществляют общее руководство и контроль. Не гнушаются личным участием в поимке и допросах.

Когда я был на грани помешательства от побоев и боли, приехал начальник СИЗО и какой-то милицейский генерал. С ними еще человек пять офицеров с большими звёздами на погонах - руководство УВД (управление внутренних дел) изъявило желание увидеть задержанных.

Кипеш застонал. Он лежал рядом со мной и только что пришел в сознание. Кто-то из контролёров пнул его ногой:

- Живучее падло!

Открыв глаза, я увидел над собой хромовые сапоги и полы длинной серой шинели. Милицейский генерал что-то сказал и вышел в коридор. Полковник внутренней службы Валитов брезгливо посмотрел на нас и сказал:

- Этих на больничку. Мне покойники не нужны. Пусть там подыхают.

Нас поволокли по тусклому коридору. Перед нами распахнулись дверцы автозака, на запястьях защёлкнулись наручники. На заломленных руках нас втащили в «воронок», бросили лицом в железный пол. Взревел мотор. Поехали.

Машину подбрасывало на ухабах. С закованными в наручники руками, нас мотало и швыряло по кузову. Минут через тридцать машина остановилась, подъехали к вахте. Кто-то приказал вытащить нас из машины. Когда тащили Женьку, он застонал.

Кто-то сказал: "Смотри-ка, ещё живой". Было уже темно, на запретке горели огни. Среди ночи солдаты и зэки из обслуги приволокли нас в каменный бокс.

Штрафной изолятор, ночь. Где- то вдалеке лаяли собаки. По коридору, позвякивая ключами, бродил дежурный контролёр. В углу камеры из ржавого крана капала вода. Падающие тяжёлые капли гулко били по поверхности раковины. «Кап! Кап! Кап!», словно пролитая кровь.

В свете тусклой электрической лампочки я увидел рядом на полу скрюченное тело. Это был Женька. Он с трудом открывал глаза и что-то шептал разбитыми губами. То ли плакал, то ли молился. Глаза у него были тоскливые, словно у умирающей суки.

Я пробовал забыть о том, что случилось за последние сутки – не получалось. Мне казалось, что я чувствую запах собственной крови. Больно и страшно. У меня сжалось горло. Я целиком состоял из жестокости, боли, тоски - под сердцем неслышно, но постоянно скулила все та же беда.

Превозмогая боль, я снял с себя рубашку и оторвал от неё несколько широких полос. Сплёл верёвку. Отбитые пальцы слушались плохо.

В голове пустота. И тишь. Я пока жив. Но скоро засну... Насовсем…И уже не будет ничего. Ни звёзд над головой... Ни боли. Пробую верёвку на прочность. Через секунду просовываю голову в петлю. Верёвка натягивается. Сознание меркнет: «Прости, мама...»

Внезапно валюсь на пол, пытаюсь подняться, но в дрожащих руках нет сил. Вязкий, как глина, страх, обволакивает тело, и нет сил кричать. Я корчусь на полу от боли и беспомощности. По щеке покатилась тёплая, влажная капля.

Через много лет я на выходные буду прилетать в Париж и сидеть в ресторанчике на площади Бастилии. Париж живет в полной гармонии со своими жителями – весело, деловито, чуть суетливо, не замечая окурков на тротуарах, как говорят парижане, «нон шалан».

Много лет назад жители Парижа ворвались в самую неприступную крепость - тюрьму Франции. Земная жизнь самой страшной тюрьмы Франции закончилась бесславно. Сегодня о ней напоминают лишь контуры тюрьмы, выложенные на мостовой.

Может быть, именно поэтому парижане так открыты, искренни и свободолюбивы?

Я буду смотреть в окно на гуляющих парижан, пить кофе с круаcсанами и апельсиновым джемом и удивляться своей памяти. Было ли всё это со мной? Или это был сон?

***

Я не помню, сколько дней или часов плавал между бредом и явью. Я никогда ещё не был в таком странном положении. Я видел перед собой серое поле. На растрескавшейся, как от атомного взрыва земле, гнулась под ветром одинокая былинка. И во мне жило осознание того, что былинка - это я. И на всей планете я остался один. Один! Моё сознание кричало: «Я не хотел этого».

Боже мой, как же было страшно и жутко! Потом до меня стали доходить какие-то странные звуки. Лязгнул засов и в конце коридора хлопнула входная дверь. По бетонному полу коридора загрохотали тяжёлые шаги. Заскрипела дверь. Прапорщик с повязкой на рукаве вошел в камеру. Я увидел освещенное лампочкой крупное бледное лицо с красными от недосыпа глазами.

За его спиной стояло несколько зэков с носилками.

– Этих, на выход!

***

Из ШИЗО нас подняли в зэковскую больницу. Стояла утренняя тишина, синие лампочки зловеще освещали коридор. В воздухе висел стойкий запах карболки. По локалке прогуливались остриженные наголо мужики в серых застиранных кальсонах и байковых халатах. Блатные и козлы щеголяли в белых брюках, сшитых из украденных простыней.

В палате стоял запах гноя, который никого особо не беспокоил. Через полчаса по коридору забегали шныри-санитары в зэковской робе, с лентами-повязками на рукавах. Пришёл какой-то человек в белом халате.

У меня были переломаны обе ноги. Сломан позвоночник. У Женьки переломан таз. Человек в белом халате присел на краешек койки. У него тщательно подбритые усики, морщинистое лицо, печальные еврейские глаза. Под халатом топорщатся погоны.

– Давай знакомиться. Я – твой лечащий врач, Бирман Александр Яковлевич. Плохи твои дела. Надо оперировать.

Я разлепил пересохшие губы.

– Ходить смогу?

– Ходить сможешь!

– А танцевать?

– Думаю, тоже... Сможешь!

– Странно, а раньше не мог...

Бирман встал. Тон стал официальным. Сухо бросил.

– Готовьтесь. Встретимся в операционной!

Женьку тут же утащили на операционный стол. Спустя несколько часов унесли и меня. Оперировал капитан медицинской службы Бирман. Перед тем, как вдохнуть эфир, рядом со мной возникли глаза хирурга, глянули зрачки в зрачки - печальные еврейские глаза поверх повязки.

Хирург что-то сказал, и на сердце стало легче. В первую ночь не спалось, в последующие тоже. Ныли ноги, проткнутые металлическими спицами Илизаровского аппарата. После побега моя личная карточка переместилась в картотеку для склонных к нарушению лагерной дисциплины. Начальник режима лично нарисовал на деле красную полосу - такую же, как на тунике римских всадников.

Красная полоса на обложке личного дела или прямоугольный штампик "Склонный к побегу" на первой странице, словно тавро на шкуре жеребца. Так метят чрезмерно вольнолюбивые натуры, за которыми администрация должна была надзирать неусыпно. Это правило соблюдалось неукоснительно. Каждые два часа в палату заходил ДПНК, чтобы удостовериться, что я нахожусь на своём месте. Несколько раз за ночь, стуча каблуками, заходили контролёры, светили фонарями в лицо.

(продолжение следует)