Исторический роман

 

© Антонина Шнайдер-Стремякова

 

ОТ АВТОРА

 

Представление об эпохе, гладкой, шероховатой, рваной и кровавой, с её бытом и нравами, формируют не столько уроки истории, сколько художественная литература, что мобилизует воображение, внимание, чувства. Читатель проживает жизнь героя, становится его современником, и безликим вихрем, как по гладкому льду, события не ускользают – они предстают, запечатлевая время…

О немецкой колонизации в России известно мало – зачем, для чего, когда и как?..

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

И жизнь, и слёзы, и любовь...

А. С. Пушкин

***

28 июля 1762 года на российский престол вступила Екатерина II. Высшим органом государственной власти в первые дни своего правления она сразу же объявила Сенат, однако понимала, что силу и крепь империи определял не он, а хорошо охраняемые границы. Беда состояла в том, что девственные и незаселённые земли юго-востока охранять было некем. Проблему малолюдья страны можно было решить (хотя бы частично) за счёт густо заселённой центральной части, но на пути возможного переселения айсбергом маячило крепостное право, запрещавшее свободное перемещение крестьян.

Особо тревожным и беспокойным оставалось разгульно-воровское Поволжье – прибежище беглого люда. Край этот к тому же ещё и методично разорялся нашествиями полудиких кочевников: с северо-востока – кыргыз-кайсаков и калмыков; с юго-запада – турками и крымчаками. Намереваясь вдохнуть в эту территорию жизнь, Императрица осенью того же года дала поручение Сенату:

- Поелику в стране нашей много непоселенных мест и многие иностранные просят позволения в них поселиться… полагаю принимать их без дальнего доклада…

В то время как Россия страдала от нехватки людей, немецкие фюрсты торговали «лишними» подданными. Побатальонно, как пушечное мясо, их продавали Англии для удержания неспокойной Америки. Вырученное от продажи английское золото шло на бесконечные увеселения, балы и всякого рода празднества. Пропитываясь французским духом, фюрсты были озабочены, как бы перещеголять великолепие французского двора и превратить в его миниатюру свой собственный. Вся тяжесть по реализации небывалой роскоши ложилась, разумеется, на простой народ.

«Его бы да сюда, в Россию... – мечтательно вздыхала Императрица. – Как надёжный и послушный колонизатор, он мог бы послужить щитом южных границ». Декабря четвёртого 1762-го года государыня сидела за монаршим столом – думала… Обмакнула перо в чернильницу и принялась писать.

«Манифест императрицы Екатерины II о позволении иностранцам селиться в России и свободном возвращении русских людей, бежавших за границу.

Божиею милостию Мы, Екатерина Вторая, Императрица и самодержица Всероссийская и прочая, и прочая, и прочая, по вступлении Нашем на Всероссийский Императорский Престол главным правилом себе постановили, чтоб навсегда иметь Матернее попечение… о тишине и благоденствии вверенной Нам от Бога пространной Империи и о умножении в оной обитателей…»

Закончила, подписалась «Ея императорское величество тако: Екатерина», подумала и приложила записку:

«Генерал-прокурору Сената А И. Глебову.

Александр Иванович, сей Манифест должно опубликовать на всех языках и во всех чюжестранных газетах напечатать».

Манифест перевели на ведущие европейские языки, но, так как в нём не были прописаны условия переселения, он не действовал. Через полгода фаворит Императрицы Григорий Орлов убедил продублировать его ещё раз и до мелочей расшифровать привилегии для въезжающих. Видя себя мужем Императрицы (Екатерина родила ему сына ), он к делу подходил ответственно. В жаркий июльский вечер, сидя на полу в опочивальне у её ног, Григорий размышлял…

- Может, кто и хотел бы переехать, Катя, да гол, как сокол, и денег на дорогу нет.

- Дорогу мы оплатим из царской казны.

- Народ у нас, Катя, православный, а в Европе всё католики да лютеране.

- Бог един. Пусть каждый живёт по своей вере и по своим обрядам. Пусть строят церкви и школы и думают о потребном количестве пасторов и учителей.

- Хорошо б ещё прописать, какими надобно заняться ремёслами.

- Пусть занимаются тем, к чему лежат у них руки и на что способна голова, – фабрики строят аль заводы, купцами становятся. Пусть делают то, чего в России не было и чего она ещё не знала. Учинить всяческое вспоможение всем, склонным к землепашеству, рукоделию либо заведению мануфактур. А буде кто захочет заниматься товарами, коих в государстве ещё не было, разрешим из Нашей Империи лет десять отпускать беспошлинно.

- Удалая ты у меня, Катя!

- Императрица я, Гриша. За всё и за всех в ответе. А кому из иностранцев нужны буде для дела крестьяне, закупать позволим. Колониям и местечкам разрешим торги и ярмарки безо всякого побору и платежа пошлин в казну Нашу. Пользователями этих прав разрешим быть и потомкам поселенцев, родившимся здесь, в России.

- А ежли в города потянутся?

- Комиссарам дОлжно от городов отговаривать. А буде кто в колониях жить не захочет, пусть в города селятся – нам везде народ потребен, но пуще дОлжно раскрывать першпективы необжитых пространств и уговаривать обживать порозжие земли.

- А как с домами, Катя? Селить-то их сразу – куда?

- По первости в вымерших от холеры местах. И пусть начинают строиться, из казны материалы выдадим, припасы и инструменты.

- Для всего того, Катя, преданный и ответственный человек надобен.

Императрица склонилась с постели и со спины озорно за шею его обхватила.

- В делах этих, Гриша, наиважнейшим лицом станешь ты. Учредим «Канцелярию Опекунства иностранцев», а её президентом назначим графа Г. Г. Орлова – а?

- С тобой, Катя, я на всё согласный. Только вот думаю: зЕмли иностранцами укреплять будем, а к воинской службе как их определять?

- ПрОтиву воли на службу определять не будем. А кто самоизволительно служить пожелает, тому при определении в полк дадим 30 рублей сверх обыкновенного жалованья.

- А ежли кто в глубь России ехать захочет?

- Деньги дадим и безденежные подводы до намеченного места. А кто сверх прописанных привилегий востребует ещё другие, пусть персонально в Нашу канцелярию адресуется, и мы тем склоннее учиним, какого от Нашего правосудия надеяться могут. Но ведомству канцелярии будут надлежать только те, которые намерены навсегда поселиться в России.

- Навсегда в России? – уточнил граф.

- Да, Гриша. А буде кто из Империи пожелает выехать, им указать, что благонажитое должны вернуть в казну: живущие до пяти лет – пятую часть, до десяти и далее – десятую. И пусть потом отъезжают беспрепятственно, кто куда пожелает.

Чтобы манифест заработал, был оглашён второй – от 22 июля 1763 года. В нём подробно расписывались условия переселения и указывалось, что устраиваться можно в «наивыгоднейших к поселению и обитанию рода человеческого полезнейших местах империи, до сего праздно остающихся», и назывались Тобольская, Астраханская, Оренбургская и Белгородская губернии. Неимущим оплачивали дорогу, верующим предоставляли свободу вероисповедания, от налогов освобождали на 30 лет; каждый мог выбирать, каким заняться трудом.

- Я, Катя, займусь контролем и подбором вызывателей, – обнял её

Григорий Орлов.

- Займись, дорогой. Территорию обживать надо, и пусть агитаторы собирают людей. Народ, который занимает треть известного света, вручил мне единодушно власть над собой – нам медлить нельзя.

- И начнётся людской прирост.

- Пока за счёт иностранцев. Потом, Бог даст, сами расплодятся.

- Люба ты мне, Катя: деловая, красивая, широко думаешь… Плодить детей и расширять потомство надлежит, однако, не только простолюдинам – тебе тоже...

- Ох, умеешь ты подъехать, подсластиться! Ну, пойдём, – улыбнулась она, – детей делать.

Так был запущен в России айсберг колонизации, о коварстве которого иностранцы не задумывались. Не могли они предугадать и того, что через два с половиной столетия айсберг этот растворится частью в старых границах немецких земель, частью – в многочисленных закоулках страны, которая станет называться «Советским Союзом», или «СССР – Союзом Советских Социалистических Республик».

***

 

Манифест 1763 года совпал с окончанием «недавней войны», которую позже назовут Семилетней, но наиболее точный её характер определил впоследствии Уинстон Черчилль , назвавший её первой мировой. Экономика и человеческий ресурс великих и малых держав оказались сильно подорванными.

Уцелев в войне, непросвещённый и угнетённый люд искал, как лучше обустроить жизнь свою и своих близких, так что манифест российской императрицы пришёлся на благодатную почву. Вербовщики и их помощники не дремали: несмотря на запреты и преследования агентов, тайно разъезжали по землям и изустно разъясняли все прелести и перспективы возможного переселения. Вечерами после рабочего дня народ сходился и горячо обсуждал десять параграфов указа – все «за» и «против».

Каспар Шнайдер и Николаус Альбенис, два друга из села Виллервальден из-под красивого города Метц, имели счастье жить в прекрасных и благодатных землях, бывших извечным яблоком раздора между фюрстами. Бремя нескончаемых войн ложилось на простой народ, что в одночасье превращался то в немецких подданных, то в подданных французской короны.

После тяжёлого трудового дня друзья устало приближались к своим домикам, что стояли, как в зеркальном отражении, друг против друга.

Когда в селе сообщали друг другу новости, непременно указывали на этническую принадлежность источника, хотя национальные группы сосуществовали между собою мирно. Звучало это безобидно, словно речь шла об артисте, весельчаке или певце: «француз Шамне на днях говорил…», «Бонито-испанец рассказал…», «итальянец Муриньо уверен, что…»

Итальянец Николаус Альбенис работал на фюрста пять дней в неделю, платил деньгами налог на землю и больше половины выращенного урожая отдавал фюрсту. По выходным, чтобы рассчитаться с налогом, стоял на базаре и торговал небольшими излишками. Жил трудно, но всеобщей эйфории, вызванной манифестом Российской императрицы, не разделял. Глядя на свой маленький аккуратный домик, на двор, в котором росло две груши, три яблони и одно сливовое дерево, не понимал, как всё это можно бросить, и удивлялся решению соседа, набожного Каспара Шнайдера, которого любил, как брата.

- Что мы, Каспар, в той России потеряли? Сколько себя помню, мы, швабы, всегда только здесь жили, и все мои предки тут покоятся.

- И мои жили, и тоже покоятся, а мне вот невмоготу стало – поборами совсем задавили... Все в войнах обнищали – батрачить стало не на кого. Фюрсты всё нашей кровью стреляют, никак не успокоятся. Не скажешь, тишина-то надолго установилась?

- Нет, Каспар, я российского холода боюсь. Да и … станешь жить среди русских – забудешь, что ты немец.

- Скажешь тоже – «забудешь»! А и забудешь – что с того? Ты же забыл, что был итальянцем.

- Вот именно – был. А сейчас я немец, потому как в землях этих прожили мои родители, здесь родился и прожил я сам. А ты с годами русским сделаешься. Нет, я с этих мест ни ногой, – и Николаус решительно качнул головой в знак того, что остаётся.

- Знаешь, так хочется хоть немного свободы!.. Поработать на себя, своей земле. 30 лет без нало-огов!.. – протянул мечтательно Каспар. – Сердце так и заходится, как подумаю!..

- Потом-то все равно платить!

- За 30 лет и разжиться можно, а сейчас?.. Живём, как прадеды жили, – горбатимся на фюрстов и рыцарей, на содержание их дворов и замков. И жизнь детей такой же будет. Мой Лоренц уже подрос – боюсь: продадут его воюющему князю и пропадёт парень. И останусь я без сына. И зачем тогда я жил? Детей рожаем, господ ублажаем. А дети-то для себя родятся – своей жизни.

- Да уж… горбатимся, чтоб фюрсты тешились, – вздохнул Николаус, – чтобы вволю им пить, плясать, охотиться да развратничать. Как волы, терпим. И никто о нас не заботится. Все хотят одного – послушания, послушания и ещё раз послушания. Особенно патеры в церквах. Хорошо, если сына либо дочь не отнимут – взамен поборов.

- Вот, правильно говоришь. Моему Лоренцу скоро 17. А если его продадут в солдаты? А если возьмут в наложницы дочь?.. Сегодня вербовщик от вызывалы Ле Роя бумагу в сборном пункте читал. – Каспар полез за пазуху, достал: «вот она» и прочёл: «Идите с нами в Россию, там Екатерина для своих мужиков рай открыла. В самом тёплом крае своего обширного государства хочет основать колонии для немцев. Им даются деньги не только на проезд, но также и на прокормление в течение нескольких лет и кроме того 150 рублей на обзаведение хозяйством». Говорят, люди толпами записываются.

- А я слышал, будто один мужик получил деньги и скрылся.

- Может, и есть такие, но я на грех не пойду. Уезжать, конечно, не хочется. Страшно даже. Но если продадут Лоренца, я все равно его потеряю. У тебя только дочери, тебе не понять. Россия – чужая земля, да хоть сын со мною будет. Землю получим… Своё дело организуем…

- Какое?

- Хлебопашество или пекарное дело. Может, строить начнём или скот разведём.

В городе Метц Каспар Шнайдер нанимался к зажиточным людям: строил дома, убирал сады, заготавливал дрова, иногда пел в церкви, однако с выездом сомневался, как сомневается врач в постановке диагноза. Николаусу он противоречил не столько потому, что хотел его убедить, сколько, чтобы убедиться самому. Каторжный труд подёнщика высасывал силы, и в свои 36 Каспар чувствовал себя глубоким уже старцем.

После мучительных раздумий он-таки отправился к частному «вызывале» и записался на переселение. Смастерил шесть больших сундуков с крепкими ручками с торца и начал укладываться. Одежду, постель, бьющуюся посуду и часы уложили в лёгкие женские сундуки с плоскими крышками; лопаты, пилы, топоры – в тяжёлые мужские. Сундуков не хватало, и для кухонной утвари – огромной пряничной доски-трафарета, котлов, ложек-поварёжек, кувшинов, тяжёлой вафельницы и всего остального – Каспар смастерил корзину. Чтоб ничем не греметь, всё аккуратно переложили тряпками.

Не знали, как быть с мебелью, и Каспар в очередной раз отправился к помощнику «вызывалы». Получив разрешение брать всё, вплоть до ткацких станков, семья недели две мастерила всевозможные футляры для разборной мебели: столов, деревянных кроватей, прялки, плетёных стульев.

Наступила последняя ночь.

Каспар лежал рядом с Луизой – не спал, думал… Груз принятого решения давил. Всё в нём дыбилось, как недозревший чирий. Из родственников у Шнайдера никого не оставалось – либо вымерли, либо были поглощены бесконечными войнами. Его утомлённую душу удерживал в этой жизни единственный якорь – жена и дети, но как ни осторожничай, предвидеть всю подводную часть переселенческого айсберга было невозможно.

Луиза во сне прижалась и затихла. Он осторожно обнял её, поцеловал в чистый высокий лоб. Предстояло навсегда бросить дом, все вдоль и поперёк исхоженные места, вычеркнуть всю предыдущую жизнь – сердце сжимала тяжёлая грусть и тревога.

Он тихо встал и вышел.

Дочь Китти спала за перегородкой, рослый Лоренц со стриженой под котелок головой раскинулся на куче сухой травы во дворе. Каспар постоял, прислушался к ровному дыханию детей, ради которых отважился на столь тяжёлый путь. Словно прося защиты, поднял глаза к равнодушному звёздному безмолвию, что нависло ватной тишиной. Вдали чернел лес. Тихо, тепло и красиво... Навернулись слёзы. Он опустился на колени, простёр к небу руки и тихо простонал:

- Господи, ты видишь, как мне тяжело! Сохрани мою семью, детей, благослови наш путь, благослови потомков, спаси и убереги их от злых людей и всякой нечисти! Иже еси на небеси, да святится имя твое!..

Молитва принесла облегчение, он поднялся и отправился к Луизе.

- Ты где ходишь? – проснулась она.

- Сходил во двор и помолился. Тяжело мне...

- Не мучайся, Каспар, – мы решились. Человек всегда ищет, где лучше. Чем мы хуже других? А если легче будет?

- А если нет?

- Не думай о плохом.

- Оно само думается.

- Каспар…

И, чтобы ободрить и оттеснить давящую обоих тоску, осыпала поцелуями его смуглое худощавое лицо. Он до хруста обнял её, подмял под себя, и они слились с таким жаром, какого не знали в первую брачную ночь.

- Надо уснуть, – положил он голову на её пышную грудь.

- Всё будет хорошо, милый. Мы будем свободны, как сейчас. Когда сам себе господин, душа и тело чувствуют по-другому.

- Напитай меня ещё раз – силой своей и верой.

- Вот так, Каспар, мы и будем друг друга поддерживать, – в усталой истоме молвила она. – Я ведь ещё и ребёночка родить могу.

- Может, с этого раза и понесёшь.

- Значит, от любви родится.

Утром их разбудили подъехавшие подводы. Часам к десяти погрузили все сундуки и корзины.

Николаус, помогавший им грузиться, вынес поджаренную курицу.

- Жара стоит, так что к обеду сразу и съешьте, а то испортится. Домик займём пока мы. Если вернётесь, в целости будет. Храни вас Бог! – они поцеловались, Каспар сел на телегу и коротко велел: «Трогай».

Николаус с женой и дочерьми стояли на дороге и махали вслед.

***

Небольшой их транспорт держал путь в Регенсбург – сборный пункт переселенцев. На первой подводе сидели комиссар, Каспар и Луиза, на второй – Китти с Лоренцем.

Чтобы отвлечь от грусных мыслей, комиссар восторженно рокотал, расхваливая перспективы переселения: в России-де здоровый климат, в реках полно рыбы, на плодородной земле можно выращивать, как в тёплых странах, абрикосы, виноград и другие заморские фрукты. И хотя Каспар слушал в пол-уха, в память врезалось многое.

- На Волге, в бывшем Астраханском ханстве, возле нового немецкого города Екатериненбург Великая Екатерина, сама немка, открыла своим землякам новый рай. Вы едете навстречу счастью, до цели путешествия преодолеете немалую часть мира, познакомитесь с казаками, мордвой, калмыками, чукчами и другими народами, повстречаете бессчётное количество всего, о чём вряд ли кто из вас когда слыхал. Местность напомнит вам Верхний Рейн или Дунай. Кто ничего не имел здесь, станет счастливым там.

Не мог Каспар знать, что зазывалы и их помощники выискивали «благонамеренных, робких и к сомнениям склонных переселенцев», «подыскивали себе потаённых друзей и помощников, намерения свои хитро скрывали и вели себя смотря по обстоятельствам каждой земли и города». Переселенцы не догадывались, что армия «зазывателей» работала из личной корысти: каждая завербованная голова оплачивалась дополнительно.

В своём знаменитом «Наказе» от 1767 года Екатерина напишет: «Россия обладает чрезмерным пространством земель, которые не заселены и не обработаны, поэтому сыскать ободрения к размножению народа в государстве не можно».

В казну не поступали налоги – сокращались доходы, и обеспокоенные фюрсты начали чинить препятствия на выезд, но ничто не помогало: порты и города гудели пчелиным роем и кишели муравейником. К транспорту примыкали одинокие странники и полные семьи. Бывало, из солидарности. Бывало – из любопытства. Но чаще – под влиянием красивой и горячей агитации.

В Регенсбурге, в директорате вызывалы Ле Роя, Каспара зарегистрировали как колониста, заключили с ним договор, по которому он обязывался «поступать по узаконенным… в России правам и не выезжать до уплаты издержанных на его семью казённых денег». Из немецкого ремесленника и мастерового он превращался в российского крестьянина.

В Соборе Святого Петра тихо помолились, прошлись по берегу Дуная. Будто угадав сердечную боль отца, Китти негромко пожаловалась:

- Пап, мне уезжать не хочется...

- На нас, милое дитя, уже деньги потрачены, нам их не вернуть. Нечем уплатить за подводы, чтобы всё увезти назад.

Случайные прохожие не озадачивались – были заняты обычными житейскими проблемами. Пожилая, но моложавая женщина в весёлой компании всё повторяла:

- Сорок мне. Говорю тебе, сорок!

- Я тебе верю, – отозвался мужской голос, – ты это уже лет десять повторяешь.

Каспар и Луиза переглянулись: правильно – нечего переезд так трагически воспринимать. Глядя на компанию, Лоренц съязвил: «Задурили Манька с Ванькой»; Каспар отозвался: «Подо нрав не подбелишься»; Луиза смешливо вздохнула: «Была милая, а стала постылая».

- Приедем, построим дом, заведём хозяйство и заживём свободно. Получим землю, а трудиться на себя – всегда в радость. Да, Китти? – привлекла Луиза дочь.

- И заживём с Божьей милостью без войн, – обнял их за талии Каспар. – Людьми будем, не канальями. А то фюрсту вздумается выкопать в горах озеро, и никуда не денешься. Его совесть не краснеет от горы человеческих тел...

Наутро предстояло отправиться первой сотне, к ней была приписана и семья Каспара. Погружались шумно – шутили, смеялись, плакали. Чтобы исключить «вражду и ненависть, случающиеся обыкновенно между разноверцами от излишней ревности к вере», колонистов формировали по группам. В этот день отплывали католики.

***

 

В длинной юбке с высоко затянутым до груди корсетом, крупными красными бусами на белой блузе, металась по кишащему лагерю в поисках мужа стройная, красивая и яркая Антуанетта. Ранним утром муж по нужде вышел во двор, да так и не вернулся. Староста-форштегер повсюду следовал за нею и грозился: выплачивать деньги, потраченные казной, придётся ей теперь одной. Она, похоже, это знала и на угрозы особого внимания не обращала.

- Что с меня, голой, возьмёшь – лучше помогай искать.

Мужа нигде не было, и солдаты принялись затаскивать на баржу её пожитки. Антуанетта плакала и кричала, что одной уезжать ей нельзя, что в таком случае нарушит клятву верности. Жестикулируя перед носами солдат и толстого форштегера , она просила позволения отправиться с другой партией.

- Не трогайте меня! Не прикасайтесь ко мне! – брезгливо отмахивалась она ото всех, но её сгребли, силой отнесли на баржу и тут же дали команду отчаливать.

Колокола били двенадцать. Дул холодный ветер. Колонисты мёрзли. Закрытых кают было только две: на корме для офицеров и на носу – для солдат. Спали под навесом, что плохо укрывал от дождя. На вторые сутки у всех отсырели продукты и вещи.

Антуанетту утешали, как могли. Утром она выглядела чуть свежее. Розовощёкая Луиза, сидя рядом с худощавым и смуглым Каспаром, кротко наставляла её:

- Слово в добрый час молвить – в худой промолчать. Ни с кем не спорь, все равно ничего не изменишь. А родители что – не захотели выезжать?

- У меня, кроме мамы, никого больше нет, – уставилась она в никуда чёрными, с поволокой глазами.

- Вдвоём жили?

- Да. Фюрсты продали брата на войну в другую страну, и больше мы его не видели. Потерялся он… – она склонила голову, и шелковистые тёмные кудри покрыли почти её всю.

- Зачем мать оставила – теперь для неё потерялась и ты.

- Муж не захотел её брать. Я ж не думала, что он скрытничает, – планировал получить деньги и сбежать.

- И давно вы обвенчались?

- Три месяца назад. Мне что? Одной теперь вековать? – снова заплакала она. – Католиков разлучает только смерть.

- Да, в заповедях Христа сказано: «...того, что Бог сочетал, человек да не разлучает». Но не переживай – может, всё образуется. Кому-то твоя беда блажью покажется. Как в анекдоте.

- В каком анекдоте?

- Не слыхала? Я страдал, что у меня нет ботинок, пока не набрел на человека, у которого не было обеих ног.

- Я молодая, мне не страдать – жить хочется.

- Лет тебе сколько – шестнадцать?

- 18 скоро.

- Почти как мой Лоренц. Ему 17 скоро.

Лоренц измерил долгим взглядом плачущую, а Китти, смуглая, как и отец, обняла ее:

- Антуанетта, ты такая красивая!

Молодые сдружились. Луиза полюбила Антуанетту, как дочь. Косился на красавицу один только Каспар – нервничал, что при молодой и красивой женщине сын оживает и распускается, точно чайный бутон в горячей воде.

Сухопутная дорога от Ваймара до Ганновера была гораздо легче водной. Солнце ласкало шедших за фурами людей, женщины негромким пением развлекали детей, форштегер и солдаты следили, чтоб никто не сбежал. Глаза Антуанетты тепло обволакивали шедшего рядом Лоренца, она брала его за руку и незамысловато мурлыкала:

Herz, mein Herz, was soll das geben? Was bedränget dich so sehr? Welch ein fremdes, neues Leben! Ich erkenne dich nicht mehr. Weg ist alles, was du liebtest, Weg, warum du dich betrübtest, Weg dein Fleiß und deine Ruh' - Ach, wie kamst du nur dazu!

Сердце, сердце, что случилось, Что смутило жизнь твою? Жизнью новой ты забилось, Я тебя не узнаю. Все прошло, чем ты пылало,

Что любило и желало, Весь покой, любовь к труду,-

Как попало ты в беду.

Недели через две объявили однодневный привал, и Каспар с Луизой удалились в лес. Утолив мужской голод, он выложил ей озабоченность поведением сына.

- Антуанетта не свободна перед Богом, а Лоренц ей симпатизирует.

- Она, Каспар, хороший человек.

- А грех?.. Посмотри на дочь Матиаса Цвингера. Чем она хуже? Её отец – мужик весёлый, умный, не трепло.

- Но Лоренцу нравится Антуанетта. Мне она тоже нравится.

- Я не о ней – о Лоренце.

- Ты отец, вот и поговори – мне, матери, неудобно.

Каспар искал, чем отвлечь Лоренца от «перед Богом несвободной» Антуанетты, – подводил, бывало, к какому-нибудь гнезду и, тыча на птенцов, вспоминал, «как называются эти пташки». Или обращал внимание сына на сугубо хозяйственные дела:

- Примечай: сено стогуют совсем не так, как у нас.

- Как тебе та черноглазая? – спросил он однажды, указывая на худенькую девочку, что перебегала дорогу.

- Да ничего, – отвёл Лоренц взгляд.

- Не глаза – горелки. Столько в них огня и лукавства! И всегда здоровается – воспитанна. Не хочешь познакомиться?

- А чья она?

- Дочь Матиаса Цвингера, что помогал нам грузиться. Помнишь, на барже плясал и прибаутками сыпал?

Как при частом и пристальном взгляде на витрину глаза обнаруживают необходимый предмет, так Лоренц начал замечать дочь Цвингера. Её, как и сестру, звали Катариной. Выглядела она, как ребёнок, – невысокая, худая, непосредственная и подвижная. Бывает, перебираешь вещи, а нужную не находишь; второй раз перебираешь – то же самое. В сердцах перебираешь в третий раз и с удивлением обнаруживаешь: да вот же она!.. Приблизительно то же случилось и с Лоренцем. Возраст просил любви. И он обнаружил, что Катарина – та девушка, которую ждало сердце.

Ганновер гудел, пел, шумел и плясал, как на больших ярмарках. Пёстрые толпы делились на две группы: колонистов коронных, завербованных Канцелярией опекунства для иностранцев, и колонистов бедных, завербованных частными «вызывательскими» компаниями. Коронных заселяли в квартиры – «частных» определяли в специально выстроенные для них бараки. Бараков не хватало – людей размещали по сараям, под навесами.

Семьи Шнайдеров и Цвингеров из списка частного «вызывалы» Ле Роя жили в сарае, спали на сене. Утром доставали котлы, рыли в земле ямки, обкладывали их камнями, ставили на них котлы и раз в день готовили похлёбку, к вечеру кипятили воду. От неустройства многие начали страдать «животом». Здесь, на прусской пока ещё земле, армия переселенцев потеряла первых двух колонистов.

Антуанетта была в одном списке с Каспаром, но её разместили по-коронному – в квартире. Она ежедневно наведывалась к Шнайдерам и однажды уговорила молодёжь поискать траву «от живота». Разбирая вечером знакомые с детства травы, Луиза смеялась:

- Жить сто лет будем – тут от всех болезней.

Навязала пучки, развесила их в тени, и в пути, что длился без малого два года, сбор этот выручал потом многих.

Из Ганновера двинулись на Линебург, оттуда на Любек, последнюю точку на немецкой земле. Плыть в Кронштадт предстояло через Балтийское море.

***

 

Судов не хватало, переселенцы мучились в ожидании. «Кормовые» деньги, которые выдавались, мягко говоря, не щедро, мгновенно проедались – недовольство разбухало дрожжевым тестом. Участились побеги. Форштегеры ужесточили охрану, но, боясь, что люди разбегутся ещё на немецких землях, за ослушания не наказывали – вели разъяснительную работу.

Когда перед глазами утомлённых ожиданием людей замаячила на волнах чёрная точка, все на какое-то время оцепенели. По мере того, как «точка» приближалась, она превращалась в сказочно красивый корабль, так что берег вскоре огласился радостным «ура».

Загрузили две партии в 280 человек – католиков вместе с лютеранами, чего раньше не практиковали. Форштегер раздал кормовые:

- На 8-10 дней пути должно хватить. По прибытию выдам ещё.

8-10 дней растянулись, однако, на месяц. Люди страдали от холода, пронизывающего ветра, бурь, штормов, морской болезни, но главной бедой было недоедание. Спасение от чёрного демона смерти искали в молитвах. Смерть многие воспринимали, как смену дня и ночи, и относились к ней равнодушно.

Дерево, вырванное с корнем, погибает… Нечто подобное произошло и с Каспаром. Недомогание, начавшееся ещё в Ганновере, всё усиливалось. Отвары Луизы помогали слабо. Температура медленным червем разъедала тело, мучившая тошнота прорывалась противным фонтаном – дойти до туалета успевал он не всегда.

Пастор Вернборнер приметил богомольного Каспара ещё в Регенсбурге и, когда перед завтраком не обнаружил его на молебне, забеспокоился – отправился узнать, в чём дело. Больной свесил ноги с постели, поздоровался и поддержал беседу – сегодня утром он чувствовал себя лучше.

- Ну, как дела, Каспар? – начал осторожно Вернборнер.

- Мы надеялись… сделать своё счастье, но теперь это… под большим вопросом. Тяжёлая дорога… настраивает… на печальные мысли… – больной говорил с паузами и задыхался.

- Надо, Каспар, надеяться на Божью милость.

- Я и надеюсь.

- Бог даст, укрепим границы Российской империи и заживём свободно. Лично я выехал не потому, что хотел сделать счастье, а чтобы помочь спастись людям. Мне жилось неплохо, но народ хлынул... Святой отец спросил, поеду ли я проповедовать Божье слово, и я согласился. Господь всегда посылает нам испытания, проверяет на жизнестойкость.

Каспар кивал, как хилая былинка на ветру, – сказать, что его мучило, у него не было сил. Нездоровый, удушливый запах гнал Лоренца и Китти на палубу. После молитв и завтрака они обычно одевались и выходили на свежий воздух, приглашая с собой и Катарину Цвингер.

С больным обычно оставалась Луиза, сегодня ей компанию составила Антуанетта. В минуты просветления Каспар тоскливо смотрел на Луизу, мучаясь, что соблазнился привилегиями и отправился в неизвестность.

- Прав был Николаус, не поверил в авантюру. Больше, пожалуй, не свидимся... – размышлял он негромко. – Не думал, что расстаёмся навсегда. Прошло всего четыре месяца, а кажется – вечность…

- У тебя нехорошие мысли, Каспар. Это оттого, что болеешь, – попыталась остановить его Луиза. – Это пройдёт.

- Я знаю, что говорю.

- Давай – горячего чаю принесу.

Она ушла в камбуз, и он бережно коснулся руки Антуанетты.

- Прости меня, детка. Прощать надо при жизни – не после.

- Что Вы такое говорите, дядя Каспар? В чём Вы провинились? Вы мне с тётей Луизой, как родители.

- «Как родители», говоришь? Виноват я, горемычное ты наше перекати-поле. – Каспар терзался, что отпугнул от неё Лоренца. – Не знаю, что и сказать…

- С вами я чувствую себя, как в семье, надёжно. Вам довериться можно или просто помолчать...

Живя с Луизой в мире, Каспар придерживался священного писания: «Любящий жену да любит самого себя». От жалости к Антуанетте, а, может, и самому себе, на душе его сделалось тоскливо, по телу расползлась жгучая, тревожная боль, и глаза против воли наполнились слезой. После долгой паузы он не без усилий заговорил совсем о другом.

- Плавание затянули… Капитан с буфетчицей получили возможность продать нам втридорога свои гнилые продукты, первыми с нас пенки слизывают. И злятся, когда это не удаётся.

- Ваша правда, дядя Каспар, – согласилась Антуанетта, – давеча буфетчица, когда я у неё попросила кипяток, взвизгнула: «У тебя завсегда маленький заказ. Пошто так жадничаешь?»

- Они на коне, прибыль считают.

- Было б, что покупать, а то одни сухари да протухшая рыба. Да ну их – и буфетчицу тоже! У вас дети хорошие. Вам болеть никак нельзя.

- Дети – да. Не зря говорят: каковы овцы, таковы и ягнята.

- Поправляйтесь, я потом ещё забегу.

- Бог даст, поправлюсь. А нет – отправят, как и других, к рыбам.

Вошла Луиза. Дала чаю. Он всё понимал и всё чувствовал, но от слабости не мог говорить. Каспар прилёг. Луиза прилегла ему на грудь.

- Дороже тебя у меня, Каспар, никого нет. Помнишь нашу последнюю ночь перед отъездом?..

- Плохо мне…

Он положил ей руку на голову и затих. Под рукой, ставшей враз свинцовой, ухо Луизы сканировало слабое дыхание. Она убрала руку и вышла позвать детей.

- Пойдёмте, за здоровье отца помолимся.

От спёртого воздуха и вечернего сумрака становилось не по себе. Луиза зажгла свечу. Бледным яичным желтком свет расползался по каюте, они опустились перед распятьем.

Вошёл пастор Вернборнер.

- Как себя чувствуешь, Каспар?

Каспар молчал. Пастор подождал и начал негромко читать молитву. В маленьком, замкнутом пространстве возникало ощущение всеведущего и всеблагого Бога. Больной открыл глаза. Его лицо, совсем не такое, каким оно было несколько минут назад, стало вдруг неузнаваемым. Было видно, что он признал пастора, хотел что-то сказать, но губы искривились в усмешке, и вместо слов раздалось что-то, похожее на мычание. Это так не вязалось с его характером и было так не похоже на него, что Луизу сковал ужас. Она искренне верила, что смерть щадит тех, кого любят. Сейчас, однако, происходило другое – то, во что верить не хотелось.

Неужели он уходил!? Он, который только что был и разговаривал в здравом уме? Неужели так умирают – в сознании?!.. Вошла Антуанетта, взглянула на Каспара и заплакала. Он узнал её, но произнести ничего не мог.

- Каспар, родной, скажи что-нибудь, – склонилась над ним Луиза, сдерживая рыдания.

Больной дышал с присвитом. Прошло три мучительных дня. Не придя в себя, он тихо умер ненастной поздней ночью. Отпевал его пастор Вернборнер. Для мёртвого сшили мешок, и тело опустили в воду.

- Зачем?.. Зачем?.. Зачем мы уехали?.. Он чувствовал… – казнилась Луиза, вспоминая его прощание с отчим домом и родным краем.

Осиротевшая семья была в отчаянии: в документах на выезд значился Каспар Шнайдер. Староста-форштегер убеждал Лоренца отмечаться на перерегистрациях, как Каспар, и говорить, что семья состоит из четырёх человек. Луиза пребывала в прострации. Придя в себя, она закричала от горя, презрения и возмущения:

- Это не по-божески! Зачем принуждаете говорить то, что не дОлжно говорить?! Это грешно.

- В противном случае ваша семья механически выпадает из списка на денежное довольствие.

- Отправьте нас назад!

- Токмо без дополнительной помощи. И прежде придётся вернуть потраченные на вас деньги.

- Но у нас нет денег!

- Омилостиветь весь мир монарша казна не может.

 

***

В Кронштадте по трапу сходили с корабля тощие и смертельно усталые люди. Многочисленные торговцы кинулись к прибывшим, словно собирались атаковать крепость: «Горячия пирожки! Горячия блины! Калачи!» При деньгах были только военные, они с жадностью набросились на выпечку. Прежде чем откусить, громко крестились: «Господжи, помилуй!»

Приезжих переправили в Ораниенбаум. Здесь всех пересчитали, погрузили на подводы и развезли по квартирам. Пряча глаза, Луиза с Лоренцем были вынуждены подтвердить, что «Каспар болеет», и в доме, называемом «Конторой», им-таки выдали «кормовые».

По монаршему приказу облагородили внешний вид обносившихся в дороге людей: женщинам выдали чулки и высокие, на шнурках, ботинки, мужчинам – сапоги, носки и большой отрез синего сукна на кафтан.

За время тяжёлого и долгого пути чужестранцы впервые получили возможность вымыться. Когда в русскую баню начали впускать женщин вместе с мужчинами, испытали шок. Вскоре, однако, смирились – в густом паре при плохом свете было мудрено что-либо разглядеть. Смеялись, разводя руками: «Россия – дикая страна, у русских дикие обычаи...»

В большой комнате рубленого дома за длинными столами и скамьями кормили партиями. Еду и напитки разносили в глиняных плошках и кружках. Пользуясь моментом, купцы поднимали цены. «Кормовых» не хватало, и Канцелярии по опекунству иностранцев пришлось издать специальный указ, в котором были расписаны цены на обязательные продукты: соль, сахар, хлеб, яйца и т. д. На тех, кто завышал цены на продукты первой необходимости, накладывались штрафы.

Лето 1764 года было в самом разгаре. Чужестранцев выстроили в парке Ораниенбаума, и с наследным принцем Павлом меж благословенных и благостных рядов прошлась, раскланиваясь, Императрица.

- Дорогие дети мои! – произнесла на немецком Матушка Екатерина II, отчего сородичи, крича «Виват!» и «Ура!», пришли в восторг. – После родного отечества вы впервые вступили в чужую страну. Места, где вы жили, были, несомненно, для вас святыми, но я уверена, что страна, в которую вы въехали, сделается для вас не менее дорогой и святой. Моя любовь к немецкой нации побудила призвать из-за границы немцев, тепло принять их и о них позаботиться. Будьте уверены, что во всю вашу и ваших потомков жизнь свято будет соблюдаться всё обещанное. Но и вы, дорогие мои, должны за это отвечать нам любовью, верностью и преданностью, как предписывается нашими законами. Будьте трудолюбивы и прилежны, заботливы и чутки ко всему, служащему вам на пользу.

Монаршие особы удалились, разбрасывая деньги, – их собирали и целовали, как святыню.

Однажды рядом с Луизой и её детьми Антуанетта приметила рослого молодого человека.

- Андре Виль, – представила Луиза, – у него в дороге умерла беременная жена.

- Сочувствую, – еле заметно кивнула Антуанетта.

- Спасибо, – отозвался потухшим голосом Андре.

Прошла неделя, и Антуанетте удалось вернуть к жизни парня. Бесхитростный и, как рыцарь, благородный, Андре в её присутствии оживал и начинал светиться, словно бриллиант в лучах солнца. В мужской красоте сбежавшему мужу он не уступал, и Антуанетта привыкала к надёжном тылу: истина, что одинокое дерево легко валится от порыва ветра, была ей знакома с детства.

Андре понимал и сочувствовал её промаху с замужеством, однако его родители выискивали девственницу и выбором сына были не довольны. «Брошенка» и «старуха» Антуанетта не подходила под стандарт невестки: моложе сына «всего» на три года… Но, как деформируется железо под ударами молота, так от слов неколебимого сына деформировались патриархальные доводы родителей.

Две пары – Лоренц с Катариной и Андре с Антуанеттой – сдружились и вечерами часто гуляли по окрестностям города, который так не походил на города красивой и ухоженной Швабии.

Путешественники отходили от дороги. Во время очередной перерегистрации Луиза и Лоренц, прося прощения у Бога, сказали то, на что вынуждал их форштегер: Каспар не явился по болезни. На вопрос, откуда они, Лоренц прослоговал:

- Из деревни Вил-лер-валь-ден.

Осилить это слово писарю никак не удавалось, и он закричал:

- Большинство из Вюрцбурга! Давайте Вюрцбург запишем!

- От нас это далеко, – не соглашалась Луиза.

- Какая вам разница?! – нервничал он.

- Нечего в писари идти, коль малограмотный, – парировала она.

- Что-о? Ты ещё и указывать!?

- Я не указываю. Пиши, как есть, – Виллер-вальден.

- А он, мама, выучил Вюрц-бург! – съязвил Лоренц, – Что поделаешь, пусть пишет Вюрцбург...

Писарь ждал. Луиза улыбнулась, безнадёжно махнула рукой, и чиновник с радостной готовностью записал город, к которому была привычна рука, но к которому Луиза и её дети не имели никакого отношения.

В пути скромно отметили семнадцатилетие Лоренца. Чувствуя себя самостоятельным и взрослым, он всё вихрился вокруг Катарины Цвингер, но на дружбе с Антуанеттой это не отражалось.

 

***

Болезни и эпидемии шагали по пятам. Колонисты с тоской и горечью вспоминали родные края, в которых у большинства оставались знакомые и родные, – у кого-то даже родители. С середины августа колонна двинулась на Москву дорогим для казны сухопутным путём. Далее на Пензу – путь этот впоследствии был заменён на более дешёвый водный, с плоскодонными баржами и открытыми плотами.

Длинная, растянувшаяся на километры колонна шумела, скрипела, бурлила, утихая на ночь в каком-нибудь селе. Крестьяне отказывались давать приют, и солдаты, охранявшие обоз, были иногда вынуждены прибегать к силе – к чужеземцам не проявляли ни дружелюбия, ни хлебосольства.

Приближались холода, зимовать было решено в Петровске. Расквартировывали со скандалами – бывало, и драками. Цены за кошт снова зашкаливали. Канцелярии по опекунству иностранцев в очередной раз пришлось проявить власть – издать указ, который фиксировал цены на продукты, что входили в минимальную потребительскую корзину.

От безделья люди приобщались к водке. Бесконечные разговоры во время застолий растягивались нередко на весь световой день. В знак особого уважения к хозяину к столу приглашали, бывало, и его, после чего отношения с постояльцами перерастали не только в дружеские, но и доверительные.

Быт крестьян отличался целомудренной дикостью, к нему долго не могли привыкнуть. Избы с телятами, овцами, курами и свиньями напоминали большой сарай и воспринимались непригодными для жизни.

Взрослые и дети спали вповалку на огромной печи с полатями до стены. Здесь же развешивались длинные «косы» из лука. Пол подметался от силу раз в день – для тепла его оставляли земляным. Вдоль стен стояли стационарные лавки, использовавшиеся летом вместо кроватей.

В подпечье хранили необходимую утварь: ухват, кочергу, совок, лопату, веник и многое другое. Топили «по-чёрному». Дым, что висел над потолком, выпускали через небольшие в стенах оконца, или «дымоволоки», но чаще – через двойную наружную дверь. Внутренняя «полудверка» оставалась при этом закрытой, а вторая, наружная, открывалась настежь. Дым тянулся к верхней щели – холод в избу не проникал. В боковых отсеках шестка хранили горячие угли. Окна без двойных рам забрасывали в холод соломой.

Если случался покойник, к косяку прикрепляли полотенце и на подоконник ставили чашу с чистой водой.

Немцы готовили еду разово – на плитах; русские готовили в печах и – на весь день. Матушка-хозяйка ставила на стол выдолбленную из дерева большую деревянную ендову, из неё черпали деревянными ложками по старшинству; нарушителей этикета (как правило, детей), воспитывали ложкой – ударом в лоб. Нешуточные по силе, они отбивали охоту забывать про обычай, так что трапеза проходила в тишине.

Привыкшие к свечам, немцы приобщались к лучинам. Их вставляли в рогатковый светец, внизу подставляли корыто с водой, чтобы перестраховаться от пожара – осваивали то, что казалось дикостью: печи-лежанки, прочные вдоль стен лавки, овечьи шубы и многое другое. Полученные знания пригодились позже – помогли продержаться в первую поволжскую зиму, когда самостоятельно выживать было особенно трудно.

Луизу, Лоренца и Китти определили в семью из девяти человек. Батюшка-хозяин и его сын охотились, чинили сёдла, плели верёвки, возились с лошадьми и коровами. Лоренц обучался этим нехитрым мужским делам. Женская половина дома учила Луизу и Китти валять валенки, шить тулупы, пользоваться веретеном.

Учились не только постояльцы – хозяева тоже. Семья пришла однажды в восторг, когда Матушка-хозяйка на огромном, вязанном из прутьев блюде поднесла к завтраку соблазнительную, не виданную дотоле стряпню: медовые плюшки и немецкие «кухен» (пирожные). За стол в тот день уселись вместе с квартирантами.

- Господжи помилуй! – перекрестился батюшка-хозяин.

- Господжи помилуй! – крестясь, повторили остальные.

Хозяйка в недорогом кокошнике, рубахе, панёве и узорчатом нагруднике приговаривала, улыбаясь:

- Хлеб на стол – так и стол престол, хлеба ни куска – так и стол доска.

Дети росли в строгости, образовывались и воспитывались меж делом, за работой, отличались смышлёностью и послушанием.

- Без рук, без ног, а в гору лезет – это что? – хитро оглядывала Матушка малышей, когда месила в деже тесто.

- Тесто! Тесто! – прыгали они.

- А не живой, но дышит?

- Тесто! Тоже тесто!

- А пошто оно «дышит»?

- Без пузырей – не дышит, с пузырями – дышит.

- Ты не ответствовал, Стёпа, пошто же оно «дышит».

- Дышит – знамо, живое, не дышит – неживое.

- А пошто «дышать»-то ему надо?

- Чтоб вырасти, дойти до готовности.

- Во-от. Тесто дышит – знамо, зреет. Зрело выкатывают, дают подойти и ставят в печь. И выходят вкусны калачи и пироги.

Луиза, Лоренц и Китти посещали проповеди пастора Вернборнера и учили русский язык. Курсы и общение с хозяевами давали свои плоды – к весне по-русски говорили почти свободно.

От горячих стрел смуглого, в отца, Лоренца Катарина Цвингер терялась: суровые нравы не позволяли откровенных взглядов. Глядя на них, по-кельтски черноволосых и черноглазых, Луиза согревалась душой, понимая, что любви, как огня да кашля, от людей не спрятать. С теплом и грустью вспоминала не ко времени ушедшего Каспара и благодарила судьбу, что та подарила ей силу женского счастья, но тревожилась за 13-летнюю Китти, счастье которой предстояло устраивать без Каспара, ни разу за всю свою жизнь ни на кого не поднявшего голоса.

Сегодня с русскоязычных курсов возвращались они в темноте, и 17-летний Лоренц признался матери, что хочет жениться. Новостью для Луизы это не было, но легко согласиться с его желанием она не могла. Чтобы не обидеть, мягко возразила:

- Не время, сынок. Обвенчаетесь, когда прибудем на место.

- Но, мама!.. Кто знает, что будет, когда прибудем на место?

- Никто не знает, но это будет началом нашей новой жизни. Потерпи, сынок.

Белоснежные просторы не радовали: холод, казалось, издевался над одеждой, что грела на родине. Дома, разбросанные без намёков на улицу, чернели без огней. Не лаяли собаки – деревня казалась нежилой.

- Как в нереальном мире, – остановилась Китти, разглядывая звёзды.

- А обещали тёплые края... Одному Богу ведомо, что нас, осиротевших, ожидает, – перекрестилась Луиза, глядя на мерцающее небо.

- Как густо рассыпаны звёзды и как красиво они играют! – поёжился Лоренц. – Ночное небо совсем не такое, как у нас.

- Может, из-за холодов. Пойдёмте быстрее, – ускорила шаг Луиза, – я тоже замёрзла.

Хозяйская семья почивала уже на печи и её продолжении – полатях. Дети спали, взрослые тихо переговаривались. Хозяйка в исподнем слезла и зажгла лучину. Луиза на лавках готовила постели. Когда все успокоились, темноту разрезал больной шёпот Лоренца:

- Mаm, ich zittere am ganzen Körper, und das Ohr tut so weh. Mir wird's nicht warm, ich kann’s nicht mehr aushalten.

Луиза, словно ужаленная, откинула одеяло, присела и с акцентом по-русски прошептала:

- Больеть? Почьему?

- Не знаю, – пожаловался Лоренц на русском.

- Может, обморозился? – встревожилась Матушка.

Она во второй раз слезла с печи, зажгла огонь и подошла посмотреть: щека и мочки ушей оказались обмороженными. Открыла сундук, достала новые варежки из собачьей шерсти, подала их Луизе и велела потереть ими уже опухшие мочки сына. Из печки вынула чугунок с ещё горячим травяным настоем, налила в кружку и подала Лоренцу. На него накинули тулуп, он согрелся и вскоре успокоился.

Спящую тишину нарушали лёгкие бормотания, пузырчатые вздохи и сонный детский смех.

Душа Луизы съёжилась – в тревоге... На неё с детьми надвигался безжалостный «айсберг», и оттого, что ему не было никакого дела до них, сердце сковывала боль и обида. «Каспар успел помочь Лоренцу выбрать в невесты Катарину, а что будет со мной и Китти?.. Мне всего 34, мне тоже хочется любви...» Она вытерла уголки глаз, потеплее завернулась, но вздремнула лишь перед рассветом.

Утром на сэкономленные деньги купила у хозяйки собачьей и овечьей шерсти, напряла её, связала Лоренцу шапку и носки – пряжи на рукавицы не хватило. До конца месяца, времени приезда форштегера, оставалось немного. «Получу кормовые и прикуплю ещё шерсти», – решила она, но Матушка предложила шерсть в долг. Луиза связала всем рукавицы, носки себе и Китти, и «кусаться» грустным ночным мыслям не позволяла больше.

Светового дня едва хватало: учили либо язык, либо вязали, либо шили из синего сукна курточки себе и кафтан для Лоренца.

Луиза учила Матушку варить сыры и в «немецкой» маслобойке сбивать масло. Рассматривая маслобойку, Батюшка удивлялся, отчего в деревне не догадались сделать такое нехитрое приспособление, и без особых усилий изготовил такую же для хозяйства.

Ранней весной, когда был получен приказ двигаться на Саратов, хозяева щедро одарили квартирантов продуктами – по традиции проводов добрых друзей.

Недоверие местных к приезжим рассасывалось так же, как недоверие приезжих к местным – айсберг неприязни таял...

***

 

Маленькие и больные сидели на фурах – взрослые и здоровые следовали пешком. Худощавый, стройный Лоренц шагал рядом с озорной и ироничной Катариной, без конца его смешившей. Рядом с нею, худой и маленькой, он себе казался великаном – косился сверху на едва заметную сквозь одежду грудь, протягивал руку, чтобы обнять, но суровые лица матери и пастора Вернборнера вынуждали тут же ее отдёргивать.

Немного в стороне шагали Китти, Антуанетта и Андре Виль. Он намеревался просить у пастора разрешения на свадьбу, как только прибудут на место.

- Я мужняя жена, Андре, на мне жениться нельзя, – кокетничала Антуанетта.

- А мы не скажем пастору.

- Это грех.

- Ну, и где он, твой муж? Где? Может, его и в живых уже нет.

- Оттого и нельзя, что никто не знает, где он.

- Господь не оставит тебя, – вклинилась в разговор Китти.

- Хорошо бы…

- Не может такая красавица остаться несчастной. Бог сжалится. Обязательно.

- А ты чем хуже? Такая же кареглазая, и волосы такие же тёмные.

- Ну, что ты, Антуанетта! Ты вон какая – стройная!

- Просто ты ещё не оформилась.

- Перестаньте! – остановил их Андре. – Человек не по милу хорош, а по хорошу мил.

- Ну да, – согласилась Китти и пожаловалась, – у меня ноги болят.

- Матери скажи, на подводу посадят, – посоветовал он.

В Саратов прибыли в середине апреля 1766-го. Указание было остановиться за городом. Перепоручив колонну форштегеру, офицер отправился к воеводе.

Одни искали воду, чтоб утолить жажду; другие присели у телеги и тут же уснули; третьи тоскливо поглядывали на одиноких прохожих, свесив на телегах ноги. Неугомонные подростки и те присмирели – озирались безразлично и сонно, словно наглотались дурманящего зелья.

Ждали, какую новость принесёт офицер.

Он не обрадовал: о прибытии отряда городских властей не предупредили. Ночевать предстояло на холоде, и измученные люди устраивались, одевшись потеплее, на голой земле, на и под телегами либо рядом с ними. Раздавались недовольные голоса: мягко-де стелили – спать придётся жёстко.

Лоренц поставил в два ряда шесть прочных деревянных сундука – спальное место для семьи, – и их «шику» позавидовали все, кто спал на земле. Антуанетту пригрела семья Андре Виля. Кто-то подрёмывал по-куриному в полглаза, кто-то бодрствовал в ожидании утра, чтобы занять освободившееся на телеге место.

Эта «свежая», под открытым небом жизнь длилась без малого месяц.

Люди просились «до места», но землю для них не выделяли, так что конвоиру пришлось заняться поисками квартир. Канцелярия воеводы начала выдавать ссуду – 150 рублей на главу семьи.

Холодные апрельские ночи обострили хронические болезни. Редкий день обходился без похорон. Привыкшие к смертям, немцы равнодушно отмахивались: «Все там будем». Случалось, хоронить покойника было некому, тогда подключались солдаты, сопровождавшие колонну. Они рыли могилы и закапывали умершего – заключительный этап переселенческого «айсберга» не обнадёживал.

Люди становились похожи на привидения – буквально и в переносном смысле. И только смерть жены Симона Штерцера, что остался с тремя детьми – восьми, десяти и пятнадцати лет, – взбудоражила и вывела их из состояния гипноза. Не таясь, потрясённые немцы громко возмущались равнодушием властей и собственной покорностью – настаивали на медикаментах и нормальных условиях для жизни.

Гаас, лекарь из среды колонистов, терпевший неудобства вместе со всеми, провёл небольшой ликбез, как уберечься от простейших инфекций, но закончил честным признанием, что лечить больного на холодной земле невозможно.

Днём все разбредались – к вечеру сходились. Митинговали. Предлагали отправить Императрице прошение с определёнными требованиями, а, в случае их невыполнения, настаивать на отправке назад.

Штерцер с детьми, совершенно потерянный, нуждался в поддержке, но общее горе, брюзжащее, плачущее и страдающее, работало не на сближение, а на разъединение. Люди замыкались, становились подозрительными и недоверчивыми. У торговок, расхаживавших по лагерю, покупали, озираясь, съестное, и, боясь, что кто-то отберёт, съедали, чтоб никто не видел.

Предприимчивые саратовцы быстро поняли, что из бед странствующего люда можно извлечь выгоду, – цены на продукты опять зашкаливали, несчастных к тому же ещё и спаивали. Поглощая пришлых, айсберг колонизации превращался в питательную артерию для местных. Колонист Цюге, которому удалось-таки вырваться на родину, вспоминал: «Местное население богатело, мелкие лавочники от неожиданного притока колонистских денег сделались в короткое время зажиточными купцами».

***

 

Самую большую ценность в этой таборной жизни представляла горячая и свежая еда. В выигрыше оказались те, кто догадался вывезти чугунные плиты: огонь и тепло вызывали всеобщую зависть…

Луиза с Лоренцем в один из воскресных дней отправились на базар и выторговали у крестьянина недорогую плиту со съемными кольцами. В большом котле семьи Шнайдеров и Цвингеров готовили еду вместе с Антуанеттой. Чтобы «железку» не утащили, её на ночь убирали под чемоданы, что превращались, словно по волшебству, в столы и сиденья днём.

К «столу» прописали они ещё и голодных, немытых детей Штерцера. Угрюмый, он сидел в стороне, то ловя запахи «котла», то наблюдая за поварихой и её помощницами. Луиза не выдержала и вместе с хлебом поднесла ему однажды горячее варево: «Поешь, Симон».

Деревянную посуду принял он молча, и с того времени к завсегдатаям «стола» прописали ещё и отца. Дети возвращали чашку обычно со словами: «Тётя Луиза, папа передаёт вам «большое спасибо».

Спустя несколько дней, Симон протянул ей деньги:

- Ты спасаешь моих детей и меня. Дай Бог тебе здоровья, Луиза.

- С миру по нитке – голому рубашка. Скоро твоя старшенькая подоспеет к замужеству – глядишь, Симон, всё и наладится, заживёте.

- Выходи за меня замуж, – бухнул он и удивился собственной смелости.

Её светлое лицо загорелось, карие зрачки потемнели. Поражённая, она молча начала к нему приглядываться... Чистое лицо. Прямой нос. Горизонтальная морщинка меж дугами бровей. Насторожённый, вопросительный взгляд…

- Вообще-то, Симон, я об этом не думала, перед глазами всё Каспар стоит. У меня ведь тоже дети… С ними надо поговорить, и с пастором Вернборнером хорошо бы…

- Совсем недавно и я ни о чём таком не думал. Ты вдова, и я вдовец – такие браки разрешаются. Я присмотрелся: у тебя лицо хорошее – доброе, открытое. Вместе легче будет.

Детям Луиза ничего не сказала, но нечаянно обронённые слова застряли в мозгу и сердце. Сходила к реке, устроила постирушки и попыталась представить себя рядом со Штерцером… Вместо него возникал Каспар. Жалко было осиротевших детей, своих и чужих, но будет ли легче и лучше вместе, не знала. Хотелось верить, что мужское плечо придаст силы и защитит, но сомнения и страхи одолевали. Вернулась в лагерь и, проходя мимо телеги, где обычно спал Вернборнер, услыхала знакомый голос.

- Бог отнял, патер, у меня жену – прошу Вас, благословите на новую женитьбу. Детям нужна мать, а мне жена. Веника целиком не переломать, а по прутику запросто.

На телеге сидели плечом к плечу, сутулясь и свесив ноги, Штерцер и пастор.

- Сколько лет-то тебе?

- Сорок, патер.

Чтобы не обнаружить себя, она остановилась.

- А на женщине пятью годами моложе женишься?

- Да, патер.

- Луизу Шнайдер знаешь?

- В пути познакомились.

- Ваш союз, если ты согласен, грехом считаться не будет: у неё Бог мужа отнял, у тебя – жену.

- С Луизой я согласен.

- Тогда поговори с нею.

- Я уже предложил ей – нечаянно.

- И что?

- Она удивилась.

- Потому и удивилась, что нечаянно, но… живым – живое.

Луиза направилась в сторону – её окликнули и подозвали.

- Луиза, ты согласна стать женой Симона Штерцера? – спросил пастор, глядя в открытое и розовое лицо.

Фальшивить она не умела – взгляда не отвела и честно призналась:

- Не знаю.

- Подумай.

- Давайте с детьми поговорим – моими и Симона. После ужина.

- Хорошо. Я подойду.

Когда они с детьми отошли от лагеря подальше, будто на прогулку, солнце уже пряталось за горизонт, удлиняя тени. Степь кровавилась тюльпанами, и младшая дочь Штерцера, 8-летняя Изабелла, кинулась их рвать.

- Это Божья работа, – остановил её Пастор, – много не рви, у вас даже вазочки нет. Давайте отнесём цветочки маме на могилку, ей будет приятно.

Девочка помрачнела – слёзы вот-вот готовы были брызнуть из глаз.

- Не надо плакать, – провёл пастор по светлой головке. – Маме будет хорошо там, если хорошо будет вам здесь. И дядя Каспар тоже радуется, видя свою семью здоровой. Давайте помолимся за них и за нас. Помоги, Господи, помянуть усопших Каспара Шнайдера и Элизабет Штерцер. Отпусти им грехи, вольные и невольные, избави от мук вечных. На земле мы все грешим – безгрешен, Господь, только Ты один. Смилуйся над усопшими и нами, не уповай на грехи и приблизь нас к Себе. Во имя отца и сына и святаго духа, аминь!

Молча положили на свежий холмик цветы, постояли и вернулись к лагерю. Вдали дымились избы саратовчан – полевой отряд готовился ко сну. Опережая замысел, ради которого удалились подальше от чужих ушей и глаз, Лоренц неожиданно выпалил:

- Патер, благословите меня на брак с Катариной Цвингер. Я люблю эту девушку.

Задумчивые глаза Луизы взлетели и остановились на Вернборнере.

- Вы хорошая пара, – сказал он, – но вначале давайте подумаем, как помочь Симону Штерцеру и его детям.

- Мы им помогаем, мама готовит еду в расчёте и на них.

- Лоренц, а что скажешь, если я обвенчаю твою мать и Симона?

Серповидные брови взлетели и, казалось, вот-вот разорвутся...

- Я-я не ду-умал об этом, – выдохнул он, пожав плечами.

- Мужчине одному, да ещё с детьми, тяжелее, чем женщине: в матери нуждаются всегда больше.

- А мама – согласна? – уставилась Китти на мать.

- Не знаю, доченька, согласна ли я быть женой, но заботиться о детях, как заботится любящая мать, смогу. Любить меньше тебя и Лоренца я не буду, но захотят ли дети меня как мать?

- Тётя Луиза, а можно потом звать вас не мамой, а просто тётей? – спросила 15-летняя Мария-Тереза, старшая дочь Штерцера.

- Можете и Луизой, как хотите.

- Правильнее будет «мама», – ответил назидательно Вернборнер, – но принуждать никто не будет. Может, со временем легче будет сказать не «тётя», а «мама»?

- А дядя Симон будет папой? – взглянула Китти на Симона.

- Выходит, что так, – улыбнулся он.

- Рассуждаем, кого как называть, а не знаем, согласны они или нет? – во взволнованном голосе Лоренца слышалось юношеское недовольство.

- Я согласен, – с готовностью отозвался Симон.

- А мама?

- Про маму не знаю.

- Что молчишь, мама?

- Я любила вашего отца, как, наверное, любил свою Елизабет и Симон. Сказать «согласна» мне непросто. Я постараюсь быть верной женой, но любящей – не знаю. Детей не обижу. Надеюсь, и он не обидит Лоренца с Китти. Жизнь покажет, как мы уживёмся.

- Ты мудрая женщина, Луиза, но главное, дети согласны. Согласны, да? – обнял Симон детей глазами.

- Да-да! – подпрыгнула 8-летняя Изабелла.

- Да, – робко отозвались 13-летняя Китти и 10-летняя Тони. Молчали старшие – Лоренц и Мария-Тереза.

Увлекая Лоренца разговором, пастор Вернборнер уводил его за плечи к лагерю. За ними шла Луиза, окружённая детьми. Замыкал шествие Симон.

- С Божьей милостью будет семья и у тебя, Лоренц, – убеждал пастор, – а Симону, его детям и вам троим будет легче, если будете вместе.

- Как-то быстро всё, патер. И непривычно. Я смерть отца ещё не пережил, теперь кажется, будто и мать теряю. На душе нехорошо.

- Ты боишься оказаться обделённым, потому что её забота и внимание распределятся и на других.

- Да, патер, это, наверное, так.

- Человек обязан думать не только о родных, но и помогать себе подобным. Когда тебя поддерживают, выжить легче. Бывает, чужие становятся такими же дорогими и близкими, как родные по крови.

- Я понимаю это головой – не сердцем.

- Потому что молод.

- Патер, обвенчайте меня с Катариной, – повторил он свою просьбу.

- Милое дитя, а жить где будете?

- На улице, как все. Но, женатые, мы сможем согревать друг друга, а сейчас я даже не могу её обнять.

- Хорошо бы обвенчать вас в один день: тебя с Катариной и мать со Штерцером – согласен?

Лоренц медлил с ответом.

- Если так лучше… Ладно… – произнёс он смиренно.

 

***

Местная власть была озабочена тем, что в спешном порядке для вновь прибывающих предстояло выстроить бараки. Офицер, конвоировавший партию, выискивал в домах саратовчан каждый свободный угол. Горожан просили освобождать всё, вплоть до сараев и амбаров, но мещане, теснившиеся в небольших домах, переселенцев впускать не хотели.

Лагерь под открытым небом рассасывался медленно. Пастор Вернборнер просил Батюшку православного храма разрешить венчание – он не соглашался. Пришлось вмешаться воеводе: это время у католиков было временем свадеб, так как у них не было постов и религиозных праздников.

Свадебный наряд Луизы был строг: чёрное платье с белым кружевом на рукавах, белым воротом и чёрная косынка, отороченная тем же кружевом. Девственную чистоту Катарины подчёркивало белое платье и длинная фата. Из полевых цветов сплели яркий венок для Катарины и поскромнее для её свекрови. Лоренц принарядился в костюм отца, несколько для него великоватый.

Ярко светило солнце. Переселенцы сходились к лагерю, чтобы отсюда начать шествие к церкви. Саратовчане с любопытством наблюдали на пешим свадебным кортежем, в голове которого в компании молодых парней выделялось два жениха с белыми бантами на тёмных костюмах. За ними тянулся строй празднично одетых мужчин. На некотором расстоянии от них следовали женщины, среди них выделялась невеста в белом и красавица в чёрном.

Процессия заполнила храм, вытеснив из него прохладу душного июльского полдня. Пастор Вернборнер, облачённый в торжественную ризу, ждал у алтаря.

Катарину к алтарю подвели родители: Матиас и Маргарита Цвингер. Лоренца сопровождала 13-летняя Китти и братья Клотц (Иоханн и Ханс), сдружившиеся с ним после смерти Каспара.

Луиза любовалась детьми, незаметно промокала глаза и мысленно беседовала с Каспаром: «Так, дорогой, распорядилась судьба – прости. Не думала, что уйдёшь и оставишь меня одну. И Штерцер не думал, что потеряет свою Элизабет. Не довелось тебе дожить до счастливого дня сына – сегодня счастливого. Дай Бог ему удачи и счастья!»

Луизу к алтарю подвели Антуанетта и Андре Виль, Симона сопровождали братья Пфанненштиль – Петер и Михаэль. Когда церемония «привода» молодых закончилась и пары выстроились по обе стороны от патера, он обратился к собравшимся с небольшой речью:

- Дорогие мои! Приглашаю вас засвидетельствовать первые свадьбы на чужой пока нам земле. Мы не прибыли ещё на место, но за время путешествия случилось много всего, отчасти радостного, а больше печального. Жизнь, однако, продолжается: Господь благословляет сегодня две свадьбы, надеясь на процветание нашего народа. Прости, Владыка, что венчание проходит не совсем по католическому канону, но мы старались, насколько было возможно, приблизиться к нашим традициям и обычаям. Помолимся о семье и обязанностях молодых – о том, что во все века волновало и волнует живых.

Катарина лукаво взглянула на Лоренца и едва заметно коснулась его руки – он слушал не столько патера, сколько сравнивал мать и Симона.

- Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю об отношении к ней Христа и Церкви. Пусть каждый из вас да любит жену свою, как самого себя; а жена да убоится мужа своего…

Детские игры в куклы были для Катарины играми в семью, и слова пастора уводили её в мир, где был слышен гомон маленьких детей. Все, кого она знала и любила, работали тяжело и помногу. Женщины рожали детей – столько, сколько Богу было угодно. Это считалось счастьем, о том же мечтала теперь и Катарина. Она всегда, сколько помнила себя, заботилась о доме и тащила в него всё, что могло служить на пользу: прутик для розжига огня, ягоду из леса и просто съедобную траву. Весной (ей было тогда лет семь) мать горевала о нехватке семян чеснока. Она бегала по округе – искала. И вдруг на помойке наткнулась на несколько долек – да вот же они!

- … Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, Он же Спаситель тела, – и Катарина прижалась к Лоренцу.

Пастор подошёл к ним.

- Брак – единственное из таинств, когда люди дают сами себе клятву: муж – жене, а жена – мужу. Пришёл ли ты сюда добровольно, Лоренц Шнайдер, и хочешь ли ты заключить супружеский союз по своей воле?

- Да, патер.

- Готов ли ты любить, уважать свою жену и разделять с нею радости и горе?

- Да, готов.

- Готов ли ты с любовью принять от Бога детей и воспитать их согласно учению Христа и церкви?

- Да, патер.

- Да, да, да, – отвечала Катарина на те же вопросы.

- А теперь дайте клятву верности.

«Я, Лоренц Шнайдер,… беру тебя, Катарина Цвингер,… в жёны (мужья). Обещаю хранить любовь и супружескую верность, обещаю не оставить тебя до самой смерти. Пусть в этом поможет мне Господь Бог Всемогущий, в Троице единый, и все святые».

Пастор Вернборнер объявил, что офицер, форштегер и чиновники воеводства позаботились о временном жилье для молодых: Луизе и Симону с детьми досталась времянка, Лоренцу с Катариной – старая баня с широкой полкой.

По случаю свадеб Луиза пригласила всех к лагерю на небольшое угощение. После выпитого вина, супа и тушёной рыбы покидать лагерь никто не хотел. Запрягли, однако, лошадей и помогли молодым развезти вещи. Разгорячённые гости расхваливали просторную и прохладную баньку, но Лоренц с Катариной хмурились, видя в ней дурную примету.

- Это лучше, чем на чемоданах: в холод здесь тепло, а в жару прохладно, – успокаивал их Йоханн Клотц.

Первая брачная ночь Катарины и Лоренца случилась естественной, почти привычной.

- Я люблю тебя, – шептала невесомая Катарина.

- Хорошо, отец обратил на тебя моё внимание. У нас будет много детей, да?

- Сколько Господь пошлёт. Клянусь любить тебя и быть верной, а трудностей, Лоренц, я не боюсь. Благодарю Господа, что он благословил нас на переезд, и мы встретились.

Луиза, напротив, тянула время, рассчитывая лечь, когда уснёт Симон. Уложила детей, подождала, когда они затихли, и только тогда нырнула под одеяло спиной к Симону. Он тоже был напряжён, – свыкался с новой ролью. Осторожно обнял, и она развернулась… «Спасибо тебе, Луиза», – проникновенно прошептал он, и по её телу прошла тёплая волна.

- Помоги нам, Господи, жить в мире и согласии, – попросила она, и он потянулся к её губам.

Она не испытала того, что испытывала с Каспаром, но чувство безнадёжной тоски и горя, мучившее ее в крестьянском доме на лавках и в лагере на чемоданах, ушло. Натянутая душа расслабилась… Слабая, сумеречная надежда согревала, плавила айсберг несчастий…

Свадьбы заиграли, как символ возрождения, на второй день. Луиза и Симон с детьми проснулись раньше и песней разбудили Лоренца и Катарину. Закупили хлеб, крупу, двух живых куриц, запрягли лошадь и уехали к лагерю. Там, на поляне, наварили в больших котлах перловой каши, и пошло-гулять веселье!..

Братья Клотц, Йоханн и Ханс, Антуанетта и Андре Виль «выкупали» за русскую водку украденные туфли молодых. Три дочери Штерцера и Китти требовали от гостей деньги за возможность помыть лицо и руки. Они так вошли в роль, что начали продавать ещё и ложки. В итоге – отработали деньги, потраченные на угощение.

Весельем искрились танцы...

В кругу дурачились неряшливо одетые супруги Линда и Михаэль Штаубы: играли вальс – танцевали польку, играли польку – танцевали вальс. Михаэль ругался, Линда оправдывалась: виноват-де он – не она. В пылу «разборки» появлялась «разлучница». Штауб танцевал к ней, целовал её, и они удалялись. Сетуя на несчастную судьбу, Линда начинала безутешно «плакать». Муж жалел её и возвращался. Жена забывала про горе и становилась снова весёлой и задорной, но – в круг снова выплывала «любовница». Штауб плясал к ней, и они удалялись. Не замечая этого, Линда какое-то время продолжала веселить гостей. Обнаружив, что муж исчез, снова начинала плакать. Чтобы утешить «несчастную», в танцевальный круг входил, отплясывая, свежий «кавалер». «Брошешка» забывала про горе и начинала отплясывать вместе с ним. В конце концов они целовалась и скрывались.

В финале этого танцевального спектакля выбирали победителей – лучшую «страдалицу» и лучшую «любовницу».

***

 

Первая партия томилась от безделья всё лето. Одни обзаводились живностью, другие спивались, третьи пытались бежать на родину. Беглецов ловили, наказывали розгами, но попыток к бегству это не уменьшало. Деньги, полученные на обзаведение хозяйством, использовались по назначению не всегда: либо проедались, либо уходили на покупку корма для приобретённой живности. Недовольство урчало вздутыми животами, чаще – от несварения желудков.

Чтобы Канцелярии по опекунству иностранцев легче было контролировать процесс колонизации, в Саратове открыли её филиал – Контору по опекунству иностранцев. Армия чиновников увеличилась, деньги на её содержание тоже, однако пользы от Конторы была, как от козла молока: без указаний Канцелярии Контора ничего не решала. Что делать с расквартированными в Саратове людьми, никто не знал – строить бараки не начинали, а жаркий июль заканчивался.

Из Канцелярии между тем поступила депеша о новой партии переселенцев. И чиновники Конторы приняли решение вывезти томившихсяся от безделья людей на луга Большого Карамана. Выезд был назначен через неделю.

Антуанетта с Андре Вилем просили пастора Вернборнера повенчать их – пастор не соглашался.

- Время для венчания выбрано неудачно – все заняты отъездом.

- А если там не будет церкви? – настаивал Андре.

Решительно настроенный пастор взглянул на Антуанетту, встретил её умоляющий взгляд и – проглотил вертевшийся на языке отказ.

- Хорошо, завтра перед обедом я вас обвенчаю, но свадьбу устраивать будет некогда.

- Спасибо, патер. Свадьбу отпразднуем на месте, – обрадовался Андре.

На том и порешили.

На венчании присутствовали родители Андре, 13-летняя сестра Лоренца – Китти, Мария-Тереза и братья Клотц – Йоханн и Ханс. Антуанетта была удивительно хороша в чёрном, из тяжёлого атласа платье – подарке родителей жениха.

 

***

 

Диких животных в этих краях было много – братья Клотц охотились каждый день. Добычу приносили обычно Луизе.

- Не приготовишь нам чего на дорогу? – протянул ей Ханс зайца.

Вещей у братьев было, как у птенца яиц в гнезде, и потому помогали грузиться Лоренцу. Луиза, Симон и Лоренц купили лошадь с жеребёнком и телегу – вещи грузили на неё и на конторские подводы.

- Мам, продукты заготовим на всех? – потупилась Китти, и Луиза утвердилась в догадке, что дочь не равнодушна к Хансу Клотцу. «Как, однако, взрослеют быстро дети… Какой-нибудь год-два, и можно выдавать замуж», – подумала она.

- Давайте на всех, вместе веселее! – прыгала Изабелла.

- В расчёте на всех Андре с Антуанеттой накупили хлеба. В дороге харчуемся вместе, а когда прибудем, котлы будут у каждого свои.

- Там видно будет, что да как… – с хитринкой усмехнулся Ханс.

Он был старше Китти, и против выбора дочери Луиза ничего не имела.

- Мария-Тереза, поглядывай за сухарями, – велел Симон дочери, присев на ступеньку чинить упряжь.

В платье с плеча матери и в длинных зашнурованных ботинках Мария-Тереза пошла к плите, постреливая в сторону Йоханна Клотца. Провожая глазами дочь, Симон отметил, что походка у нее, как и у покойной матери, что платье с плеча матери надо бы ушить: стройная, она была в нём неуклюжей.

Съезжались и сходились к пустырю, где располагался лагерь. Офицер-конвоир сделал перекличку, расставил солдат в «голове» и «хвосте» колонны, и отряд из 82 уже частично неполных семей – одни похоронили мужа, другие жену, третьи ребёнка – двинулся в путь.

К месту назначения добрались, как ни странно, быстро – в полдень следующего дня.

Безбрежная, ярко-нарядная степь радовала: люди плакали, перекатывались по пёстрому ковру, воздевали к небу руки – благодарили Господа, что добрались до места... Всеобщее ликование было прервано бесхитростными вопросами детей:

- А где наш дом?..

- А где нам жить?..

С трудом отходили от эйфории и восторга. Разгружались привычно и весело – красочный калейдоскоп настраивал на благодушие и оптимизм. Переночевали, где и как смогли, а утром пришли в смятение от кудрей дымных облаков.

Луиза, Катарина и четверо детей сносили под телегу постель, еду и одежду. Симон и Лоренц распаковывали топоры и серпы, в спешке нарезали ветки и траву, обкладывая телегу, что превращалась в высокую копну. Воспринимая хлопоты, как весёлую игру, Изабелла перекатывалась по пахучему «матрасу», визжа от восторга. Когда «нора» для детей была готова, начали сооружать шалаш для взрослых. Неразмокающий скарб обставили ветками из ближайшего леса и обложили всё травой.

Непогода, казалось, ждала…. Когда сплошным потоком обрушилась стена шквального дождя, серпами продолжали нарезать траву – для «крыши».

В поисках укрытия бежали к лесу, прятались под «худые» шалаши, скукоживались под плащами. К «шалашу» Шнайдеров и Штерцеров и под телегу-нору с визгом и криками спешили Андре Виль с Антуанеттой, братья Клотц, Цвингеры, супруги Штауб и многие другие. Молодёжь стремилась к детям, старшие – ко взрослым.

Дождь лил всю ночь. Под укрытием сделалось тесно и тепло. Спали, согреваясь дыханием и телами, не заботясь, на ком чьи руки-ноги. Проснулись с чувством единства и братства – были счастливы, что ненастная ночь осталась позади. Из «шалаша», как из трубы, валил пар. Вылезали из него, смеясь, и тут же мрачнели: взгляд спотыкался о дрожащие силуэты тех, чьи пожитки намокли под дождём.

Прохладные ночи августа заставляли думать о зиме.

***

 

Днём знойно пригрело солнце – люди спешили высушить одежду и постель. Пастор Вернборнер звал к молитве – просить у Господа защиты на незнакомой им земле.

Строить землянки-пластянки было решено недалеко друг от друга, чтобы в случае чего легче было оказать помощь. Сеять и пахать намеревались неподалёку. Землю отмеряли сообразно количеству душ в семействе.

И застучали топоры, засверкали лопаты. Боясь повторения этой ночи, спешили – вырезали дёрн, выискивали деревья для столбов и матриц, строгали простые оконные рамы, мастерили дверные косяки. Лоренц предложил выстроить общую землянку для семьи: «И непогода нам будет нипочём».

- К русской печи пристроим печурку с плитой и будем её почаще протапливать, – рассуждала Луиза.

- А мы, значит, без плиты? – смеялся Лоренц, обнимая Катарину.

- Плиту, сынок, мы вам купим, но позже. Сейчас главное – найти хорошего печника.

Форштегер отправился в соседнее село узнать, где можно купить чугунные плиты. Печника он привёз, а купить плиту можно было только в Саратове.

Привозного, на вес золота, кирпича не хватало, и колонисты решили делать свой собственный – по немецкому рецепту. Луиза настаивала на дымоходе. Печник выслушал её, почесал за ухом, подумал, сказал непонятную фразу: «Догадлив крестьянин, на печи избу поставил» и принялся за работу.

- Своя избушка, свой простор, – балагурил Лоренц. – Нам бы две комнаты.

- Две комнаты? – удивился печник. – Печь поставим в середине избушки, и будет вам две комнаты .

Стояли всё ещё жаркие дни, но холодные ночи напоминали, что зима не за горами. Характер суровой русской зимы был знаком колонистам по Петровску – к встрече готовились основательно. Симон и Лоренц подыскивали материал для строительства, Луиза и Катарина месили глину, дети запасали хворост.

Однажды они с Марией-Терезой отошли подальше в степь.

- Смотрите, лошади скачут! – крикнула оторопевшая Китти.

К ним стремительно приближался рыже-мышиный табун – маленькие лошади с толстой короткой шеей, длинными ушами, небольшим чёрным хвостом и такой же гривой. Дети ошалело глазели… Табун приближался...

- Бежим к братьям Клотц, у них ружьё, – бросилась бежать Мария-Тереза.

- Дядя Йоханн! Дядя Йоханн! Там кучей лошади бегут! – кричала Тони. – Странные лошади…

Йоханн вытер потное лицо, поправил пышные волосы и прихватил ружьё.

- Схожу посмотрю…

- Сходи, – отозвался Ханс. – Может, зайца убьёшь.

- Ха-а-анс! – донёсся вскоре крик Йоханна.

Схватив длинный прут и лопату, Ханс ринулся на зов. На Йоханна, стоявшего в нерешительности, с невероятной скоростью нёсся табун диких лошадей.

- Стреляй! – крикнул Ханс.

- Так лошади ж!

Размахивая в одной руке прутом, в другой держа штыком вперёд лопату, Ханс нёсся навстречу табуну, улюлюкая во всю силу.

Табун мчался… Ханс кричал и размахивал… Словно очнувшись, заулюлюкал и Йоханн… Наконец, он прицелился и выстрелил. Из-за леса, крича, выбегали колонисты, и у животных сработал инстинкт самосохранения. Они сбавили скорость, однако врождённое стадное упрямство заставило их повернуть не назад, а в сторону, и вскоре мчавшиеся со скоростью ветра буланые зачернели вдали удаляющейся тёмной точкой.

- Это тарпаны, дикие лошади, – притронулся Штауб к шкуре животного. – Они чуткие на опасность. Если б не крики, затоптали бы. А мясо у них очень вкусное.

Тушу приволокли и ободрали. Симон вырыл яму, сложил мясо в корыто, Луиза обложила его крапивой, и они всю неделю питались вкусной и калорийной пищей. У крестьян соседней деревни Лоренц выведал, как выделывают шкуры, – сшить сапоги.

Наутро, после традиционной молитвы, Вернборнер предупредил, что одному отправляться в степь опасно, особенно детям. После пастора выступил форштегер.

- Мне нужен байзитцер . Его можно через каждые полгода или год перевыбирать.

«Митинговать» было некогда, и колонисты сошлись на том, что лучшего байзитцера, чем Йоханн Клотц, не найти. После молебна и короткого собрания все разошлись по своим участкам. Братьев Клотц догнали Андре с Антуанеттой.

- Йоханн, застрели нам, пожалуйста, зверя. Мы в воскресенье гостей хотим созвать, отметить начало семейной жизни, – попросил Андре.

Зачерпнув молодожёнов и прижав их за талии, Йоханн несколько шагов прошагал с ними, улыбаясь им поочерёдно:

- Ой, ребята, не время! Я вам счастья, конечно, желаю, но… зима на пятки наступает. Вы землянку свою достроили?

- Не совсем, – ответил Андре.

- Вот и мы не совсем.

- Ну, а когда венчание отпраздновать?

- Не знаю. Может, зимой. Извини, Андре, – и братья Клотц решительно зашагали к своему подворью.

- И то правда. Что дороже – свадьба или тёплый угол в холод? – обнял Андре Антуанетту, и они свернули к своему шалашу.

Форштегер искал печников; на очереди стояли братья Клотц, Лоренц Шнайдер, супруги Штауб, Антуанетта с Андре и другие.

***

 

В день, когда форштегер привозил кормовые (15 коп. в день – на мужчину, десять на женщину и шесть на детей), колонисты уходили в соседнюю деревню в поисках соли, хлеба, масла, муки, овощей и круп. Неблизкий путь отнимал много сил, и день для строительства оказывался потерянным. Все облегчённо вздохнули, когда крестьяне начали подвозить продукты. Цены они устанавливали снова по максимуму – кормовых не хватало. Чтобы рассчитаться с печником, ограничивали себя во всём.

Неожиданно открылось, что в лесах много ягод, кто-то набрёл на дикую вишню и терпкую грушу.

Дети и женщины работали наравне с мужчинами. Взрослые строили и запасали топливо на зиму – дети и подростки высыпали саранчой в леса и степи. Осень баловала. Последние тёплые дни использовали для заготовок впрок – сушили ягоды, дикую сливу и грушу, и всевозможные травы.

8-летняя Изабелла всё норовила отойти от дел – ходить, казалось, она не могла, всё прыгала. Глядя на свою любимицу, Симон улыбался и незаметно возвращал её к жизни:

- Знаешь, что говорил апостол Павел?

- Нет, пап, не знаю, – отбрасывала она хворост и вприпрыжку направлялась к нему, – а что он говорил?

- Если кто не хочет трудиться, тот и не ест.

- Так без еды ж умирают!

- И тебе жалко тех, кто не трудится?

- Жалко.

- А чего их жалеть, если работать не хотят даже на себя?

- Только работать скучно же!..

- А кушать не скучно?

- Вкусно кушать? Вкусно не скучно.

- Тогда давай придумаем вкусное блюдо.

- А что?

- Вот беда – Бог сына мне не дал.

- А девочка чем хуже?

- Ну, давай вместе с Китти и Тони сходим на Караман и добудем что-нибудь такое, из чего мама могла бы сготовить вкуснятинку, а Мария-Тереза нарубает и сложит у избушки ветки, которые вы нанесли.

- Сготовить вкуснятинку? Хорошо бы… – ударила Мария-Тереза топором по ветке, и она отскочила, как живая.

Симон подошёл, взял из рук дочери топор, положил ветку на колоду и, вызывая всеобщее восхищение, начал с одного удара «откусывать» маленькие «пеньки» одинаковой длины.

- Вот так, наискосок надо – поняла?

Мария-Тереза кивнула.

- Ну ладно, пробуй, а мы пошли.

Натянув старую рубашку и прихватив две корзины, Симон, Китти, Тони и Изабелла направились к реке. Противоположный берег, обрывистый и высокий, служил защитной оградой, а пологий и песчаный, на котором стояли они, представлял собою плавный выход в девственную степь.

Симон разделся до кальсон, вошёл в прозрачную и тёплую воду, окунулся и поплыл, широко размахивая руками.

- Я тоже хочу! – крикнула Изабелла.

- Снимай платьице.

- А если кто придёт?

- Останься в рубашке!

- А я? – Китти тоже хотелось купаться.

- И я хочу. И я хочу, – капризничала Тони.

- Делайте, как Изабелла, – Симон обозначил черту, дальше которой заходить запретил, приблизился и показал, как держаться на воде.

- А теперь давайте работать. Вы чего хотите – рыбу или раков?

- А что вкуснее? – спросила Китти.

- Я предпочёл бы рыбу.

- Я тоже! – поддержала Изабелла отца.

- А я раков хочу попробовать, – сказала Китти.

- И я раков, – прыгала на одной ноге Тони, вытряхивая воду из уха.

- Ладно, ловите раков. Вон там, у берега, раки кишат, как черви, доставайте их и бросайте в корзину. А мы будем рыбу ловить.

Сделав из рубашки «сеть», Симон потянул её неводом по дну. Вытащил – там бился улов. Вытряхнул и заставил дочь «гнать» к нему рыбу, так что второй улов оказался богаче.

- Давай посмотрим, что взять, а что оставить.

Мелочь отпустили в воду и с двумя корзинами отправились домой. Луиза выпрямилась передохнуть, глянула вдаль, увидела Симона с детьми, подумала: «А всё-таки хорошо, что мы сошлись».

- Мам, мы раков принесли! – кричала издали Китти. – Смотри, руки кровят, будто кошка поцарапала!

- Вы что – руками?..

- Ну да.

Луиза перестала вырезать дёрн и пошла навстречу.

- В другой раз черпак возьмите.

- А я с папой рыбу ловила! – прыгала Изабелла.

- Молодцы, ступайте переодеваться, и на мокрые рубашки платье больше не натягивайте.

***

 

День Луизы начинался с молитвы – благодарила Бога, что одна землянка была готова, что печь и плита не дымили. Надо было спешить с землянкой Лоренца и Катарины. Её потолок состоял из двух параллельных матриц, середина крыши получалась прямой, края покатыми.

- Всего дороже честь сытая да изба крытая, – утаптывал Лоренц землю на крыше.

Смесью жёлтой глины с рубленой сухой травой мазали не только стены, но и крыши, так что ни Штерцерам, ни Шнайдерам дожди были уже не страшны. Строения смотрелись казармой, но были практичны: с одного конца – дом, с противоположного – сарай, посередине – дровяной склад, погреб и запас сена на случай метели. Чтобы стены быстрее просыхали, Луиза топила плиту каждый день, вот и сейчас – разожгла и распорядилась:

- Китти, промой раков. Тони и Изабелла, начинайте чистить рыбу.

Надвигался вечер – пора ужина. Наложила в два глиняных кувшина травы, залила её кипятком, вывалила в котёл раков, и они мгновенно покраснели. Прикрыла котел крышкой и пригласила семью к большому самодельному столу.

- С надсаду и конь падает, – плюхнулся Лоренц на одну из чурок.

- Зимой отдохнём, – примостила Катарина чурку рядом.

- Не знаю, что нас ждёт, но так свободно жить и работать на себя мне нравится, – сказал Симон, отдирая у рака шейку.

- А раков видимо-невидимо! – развела руками Китти.

- Лови – не ленись, – улыбнулся Симон Изабелле.

- Если кто не хочет трудиться, тот и не ест, – выдала она урок отца, и все засмеялись.

- Молодец, запомнила. А раки вкусные?

- Да, очень.

К подворью подошел Йоханн Клотц. Мария-Тереза проворно поднялась, освобождая место.

- Что вскочила, красавица? Занимать чужое место я не привык, – обнял её Йоханн, усадил на прежнее место, и она покорно подчинилась.

Симон пригласил гостя к столу: «Раков у нас на всех хватит». Йоханн поблагодарил за приглашение, поднял лежавшую неподалёку чурку и примостил её рядом с Марией-Терезой.

- А нам с Хансом готовить некому – едим, что придётся.

- Тебе бы жениться… – заметила Луиза.

- Да всё принцессу искал, а теперь понял, что человек не по хорошу мил, а по милу хорош.

- Девка парня завсегда изводит и под норов свой подводит, – обнял Лоренц смутившуюся Катарину.

- А моя без норова будет, – скосил Йоханн взгляд на Марию-Терезу. – Но пришёл я, чтобы поговорить, как крестьян заставить цены на продукты сбавить.

- А что говорит форштегер?

- Что это моя забота.

- Надо бы сговориться не покупать по их цене. Раз не купим, второй раз не купим, а в третий они и сами согласятся с нами, – предложил Лоренц.

- А жить на что?

- На рыбе пока да на раках. Груша есть, черники полно. Тарпаны табунами вон бегают, сайгаки...

- Здесь и лис много, и зайцев. Ещё я сурков видел, бобров, выдр. Только для охоты время нужно, а у нас каждый занят землянкой да заготовкой топлива на зиму, – произнёс задумчиво Иоханн.

- А давайте завтра после молебна предложим охотиться по очереди. Если охотиться по двое или по трое да каждый день и поровну распределять добычу, проживём и без крестьян, – решил Симон.

- А чем охотиться? Ружьё есть не в каждой семье, – возразил Йоханн.

- А сколько их всего – ружей?

- Не знаю.

- Вот завтра и спросим.

- Форштегер новость привёз. Выданные на обзаведение хозяйством 150 рублей были в дело пущены не всеми, так что вместо кормовых рассчитываться будут теперь натурой. Контора закупает лошадей, коров, муку, зерно, крупы разные, а вызывалы всё это раздавать потом будут.

- Плохая новость, – заметила Луиза, – вызывалы наживаться будут, в зависимость к ним попадем.

- Да, лучше б деньгами отоваривали, – поддержал Лоренц мать. – Как обжиться да что купить, каждый и сам решит.

- Деньги пропить можно, а скотину не пропьёшь. Её в крайнем случае только зарезать можно. Спасибо за угощение, – поднялся Йоханн, – пойду, поработаю ещё, пока светло.

- Йоханн, а почему вы без родителей приехали? – спросила Луиза, убирая со стола.

- Померли у нас родители. Нам с Хансом хотелось убежать от войны, и когда объявили про манифест, мы рванули сюда. Там у нас осталась одна сестра с детьми – нашими племянниками.

- У каждого свои виды на счастье, – вздохнула Луиза.

 

***

Симон поднялся проводить Йоханна. Лоренц с Катариной ушли, дети разбежались, и Луиза осталась вдвоём с Марией-Терезой.

- Я люблю его. Замуж за него хочу, – нарушила она тишину.

Луиза онемела, словно от икоты.

- Ты?.. Замуж?.. – пришла она в себя. – Милое дитя! Тебе ещё и шестнадцати нет.

- А если он женится?

- Похоже, и ты ему нравишься, – притянула её Луиза. – Отчего ты всегда такая тихая, грустная? Может, обижаю чем?

- Нет, не обижаете.

- Чем тогда объяснить твою грусть?

Мария-Тереза пожала плечами и, желая спрятать мокрые глаза, опустила голову. В её девичьей фигурке было столько трогательного, что у Луизы перехватило дыхание. «Йоханн чувствует эту нежность, как Симон чувствовал её в жене», – подумала она.

- Тётя Луиза, я беду чую, – разрыдалась Мария-Тереза.

- Беду?.. Какую ещё беду?.. Ты что, детка?

- Не знаю. Отчего люди такие жестокие?

- Жестокие? Люди? Может, дьявол в них вселяется? – Луиза обняла слабое чуткое тельце, но успокоилась девушка не сразу.

- А Бог? Зачем он дьявола в душу пускает?

- У-у, милая… А на войне кто кого «пускает»? Чья душа в кого там вселяется?.. Жить-то всем хочется. И каждый норовит ударить первым, чтоб самому̀ уцелеть.

- Как можно ударить человека? – огромные, всё ещё влажные глаза глядели, не понимая.

- Пойдём-ка в лес за ветками. Резать дёрн мы сегодня больше не будем.

К ним тут же присоединились Китти, Тони и Изабелла, беспечная весёлость которой разогнала тревогу Марии-Терезы. В сумерках спустились к реке. Тёплая, как парное молоко, вода ласкала... Домой вернулись затемно. Двор был завален хворостом, назавтра его предстояло подогнать под габариты печи и сложить в «дровяник». Симон похвалил «муравьиное трудолюбие» детей и пошёл отдыхать.

Луиза осталась во дворе – прислушивалась... Тишину вечера нарушала перепелиная перекличка да негромкий смех молодёжи. Она зашла в домик и прилегла к Симону. Тот горячо обнял её... Когда утолили взаимную страсть, заговорила о том, что её тревожило:

- Мария-Тереза плакала.

- А чего?

- Любви хочет.

- Она, как мать, хрупкая и нежная.

- Ей грустно и одиноко. Она Йоханна любит.

- Может, засватать их?

- Маленькая ещё. Держи её почаще рядом и заставляй делать то, что ей под силу. Нельзя, чтоб она одиночеством мучилась.

- Обделять вниманием никого нельзя.

- У неё возраст, Симон. Сейчас во внимании больше всего нуждается Мария-Тереза.

- Скорей бы со строительством закончить.

Утром форштегер привёз печника к землянке Лоренца, на телеге «подкатились» Изабелла с Марией-Терезой.

- Печь согреет, накормит, душу порадует, но – чего в избе не видно? – загадал Лоренц, лукаво стреляя глазами на девочек.

- Откуда мне знать! – и Изабелла беспечно ускакала.

- Тепла не видно, – ответила Мария-Тереза, – но оно чувствуется.

- Верно, сестрёнка! Молодец, ты у нас смышлёная.

Подошла Луиза, заметила:

- Что-то сарай у вас маленький.

- Пока живности нет, хватит и этого – для дров достаточно.

- Как хотите, но одной лошади на две семьи мало. Я бы сразу и живность купила.

- Не всё сразу. Купим…

- Ну да, Бог даст – купим.

***

 

Пастор Вернборнер размахнулся на большую землянку, но заметили это, лишь когда у всех были готовы свои. Сообразив, что он строит церковь, подключились и колонисты. Из Саратова доставили мастера по круглым печам. С тыльной стороны для пастора пристроили келью с русской печью. Оставалось запастись дровами.

«Церковь» была готова, и Антуанетта с Андре заговорили о своей свадьбе. Йоханн преподнёс им в подарок сайгака.

- А сам-то что не женишься? – провоцировал Андре.

- Невеста ещё не подросла, – ответил Йоханн.

- Вон сколько… бегает их! Тебе сколько лет-то?

- Двадцать два.

- Пора, вроде бы... – заметила Антуанетта. – Ты старше моего Андре на целый год.

- Надо подумать, – усмехнулся Йоханн, удаляясь.

К вечеру он заявился к столу Штерцеров, когда те допивали компот из диких груш. Луиза метнула взгляд на Марию-Терезу. Красивая и тихая, она светилась изнутри.

- У Антуанетты и Андре в воскресенье свадьба, – сообщил он.

- Первая в колонии, – отозвалась Катарина.

- А наши? – обнял её Лоренц.

- Наши были в Саратове – не в колонии.

- Я бы тоже женился, да невеста ещё не подоспела.

- О-о! – улыбнулся Лоренц. – Значит, есть на примете?

- Есть! – решительно тряхнул чубом Йоханн.

- У нас на подходе одни невесты… Смотри сколько, – засмеялась Луиза, – и для тебя, и для Ханса. На всех хватит.

- Да, невесты у вас что надо, – согласился гость. – Вот только обустраиваться тяжело.

- Обустроимся с Божьей помощью. Главное – на свободе, – поднялся из-за стола Симон.

- На реку пойдём, да? – подскочила к нему Изабелла.

Глядя ей вслед, Мария-Тереза улыбнулась:

- Упрыгнула стрекоза... Ходить нормально не умеет.

- Пусть прыгает, пока прыгается, – заметила Луиза.

- А пойдёмте купаться, вода сейчас тёплая, – предложил Йоханн. – Я Ханса позову, Антуанетту с Андре.

- Дело хорошее, – согласился Симон. – Заодно и раков назавтра наберём. Захвати, Лоренц, корзины и черпак.

Мужчины раздевались поодаль. Воздух оглашался плеском воды и криками – дети учились плавать. Вдруг у кустов завизжала Тони. Симон натянул кальсоны и бросился на голос, за ним спешили Лоренц и братья Клотц. Девочка тыкала пальцем на куст: «Там… там…». В густых сумерках Йоханн обогнал всех и обнаружил неуклюже переваливающегося пушистого великана, что спешил от реки.

- Выдра! Лови! Выдра!

Ханс, Симон и Андре спешили зверю наперерез. Йоханн ухватился за мех, но выдра укусила его, и полено, подхваченное где-то Лоренцем, весьма крепко и кстати опустилось на голову зверю.

- Видеть такого гиганта ещё не приходилось, – присел Симон на корточки, – мясо у нее съедобное, хотя и невкусное, а вот мех ценится.

- Будут женщинам красивые шапки, – взялся Йоханн за звериную лапу, – а шкуру, Симон, вы потом с Лоренцем выделаете.

Скопом перетащили выдру в сарай к Штерцерам и снова вернулись к реке.

Йоханн ополоснулся, догнал женщин и пошёл рядом с Марией-Терезой. Не находя темы для разговора, он едва заметно коснулся её пальцев. Они дрогнули, и девушка чуть-чуть сбавила скорость, будто хотела о чём-то спросить.

- Тебе здесь нравится, Мари? – нашёлся он, когда их обогнали и оставили вдвоём.

- Да.

- И мне нравится.

Глядя в сверкающие в темноте глаза, она с отчаянием в голосе выдохнула:

- Нравится… потому что ты здесь.

- Правда, Мари? – притянул он её.

Она подняла голову, и он коснулся губами горячих обветренных губ.

- Ты совсем ребёнок, Мари, но я приметил тебя ещё на похоронах матери. С тех пор тебя чувствую, даже когда молчишь. И ничего с собой поделать не могу.

- Я тоже, Йоханн.

- Милая Мари, пойдёшь за меня замуж?

- Да, Йоханн.

- Вот только церковь навряд ли обвенчает – раньше шестнадцати не положено, а тебе всего пятнадцать с половиной.

- А ты засватай.

Симон и Луиза ждали во дворе.

- Йоханн, вы задерживаетесь, – напомнил Симон, – время ложиться спать.

- Да, уже время. Ну, спокойной всем ночи, – сжал он ладошку Марии-Терезы и скрылся в темноте...

Днём он с Хансом рубил и складывал под крышу сарая дрова, а под вечер на правах старшего приказал:

- Пошли на реку, искупаемся. А потом Марию-Терезу сватать пойдём.

- Ты что, спятил? Какой я тебе сват?

- А где мы его возьмём? Засватаем, как сумеем.

- Ну, ты даёшь!..

Они приоделись, выпросили у патера Вернборнера бутылку вина и отправились к Штерцерам, которые достраивали стену просторного сарая. Симон подносил «кирпичи» из дёрна, Лоренц их укладывал, Луиза и Катарина вырезали новые. Девочек и Марии-Терезы не было.

- О, чего это вы сегодня вдвоём да при параде? Случилось что? – засмеялся с высоты Лоренц.

- Проходите, проходите, мы уже заканчиваем. Эту сторону надо сделать повыше: тогда брёвна с наклоном лягут, и дождевая вода стекать будет, – объяснила Луиза.

- Un wu sin die Mädchen ? – оглянулся Ханс.

- Sie raff-n Aschkitzlen, komm-n schun bald .

Они шумно показались вдалеке. Заметив гостей, Мария-Тереза засияла и тихо поздоровалась. Подставляя лицо под струю воды из ковша в руках Китти, она вопросительно посмотрела на Йоханна.

Луиза меж тем вынула из печи пахнущее луком и чесноком упревшее мясо выдры. Ханс достал из-за пазухи бутылку.

- А мы свататься! – выпалил он, водружая её на стол.

Луиза и девочки застыли, Симон улыбнулся, но, не найдя, что сказать, развёл только руками:

- Сейчас и Лоренц с Катариной подойдут...

- Что, на мясо пришли? – съехидничал, приближаясь, Лоренц. – Глянь-ка, голодные, нищие, а с вином!..

- А мы сватать! – почти крикнул Ханс. – вашу Марию-Терезу.

- Для тебя что ли?

- А хотя бы и для меня, чем я плох?

- А она-то согласна?

- Постой, Ханс, ты всё портишь. Это я Марию-Терезу сватаю!

- Да не умею я свататься, говорил же! – махнул обречённо Ханс.

Лицо Йоханна враз стало серьёзным. Он выдержал паузу и торжественно произнёс:

- Симон и Луиза, я прошу у вас в жёны Марию-Терезу.

Слова были встречены тишиной. Испугавшись, что всё испортил, он обвёл глазами взрослых и остановился на Марии-Терезе. В её огромных глазах стоял укор, и он понял, что сделал что-то не так.

- Я буду жалеть её и любить, – добавил он, пытаясь исправить ошибку.

- Усаживайтесь поудобнее, – предложил Симон. – Предлагаю выпить за братьев Клотц, Йоханна и Ханса, которые оказывают честь нашему дому. Выпьем – надо прояснить ситуацию.

- А мне кажется, что всё и так уже прояснилось, только начинать надо было не Хансу, а Йоханну. Правда, Мария-Тереза? – обратилась к ней Луиза.

- Да, – тихо отозвалась она.

- Выпить за братьев и я согласна: парни трудолюбивые, самостоятельные, не пьющие. Дай Бог им здоровья! – подняла стакан Луиза.

- Давайте сперва поедим, а уж потом поговорим, – заключил Симон, накладывая себе мяса.

- А кто сказал, что мясо выдры невкусное? Мне нравится. А, может, я просто проголодалась? – отправила Катарина большой кусок в рот.

- Мама всегда вкусно готовит, – отозвалась Китти.

- С чего вкусно-то? – пожала плечами Луиза, – вот вафель давно хочется, да муки нет.

- Завтра упрошу форштегера привезти муку – как-никак я его байзитцер. Да и о свадьбе давайте поговорим, – взглянул с лукавинкой Йоханн на невесту.

- А она-то согласна? – посмотрела Китти на сводную сестру. – Может, ей замуж и не хочется вовсе? Я вот, к примеру, ещё побегать хочу. И Ханс погулять хочет. Правда, Ханс?

Все засмеялись.

- Погулять и Марии-Терезе можно. Ты хорошо, Йоханн, подумал? Через год самое время будет, – попыталась Луиза отговорить жениха.

- А я согласна, тётя, – поднялась девушка.

- Ты годами ещё не вышла, патер не повенчает.

- Я его упрошу! – пообещал горячо Йоханн.

Засиделись дотемна и пришли к решению, что, если пастор Вернборнер согласится обвенчать, то свадьбу отпразднуют в воскресенье вместе с Антуанеттой и Андре Вилем. Лоренц поинтересовался, где молодые собираются жить, – забыл, видать, что недавно и сам был в таком положении.

- До зимы и построиться можно, – взглянул Иоханн на Марию-Терезу, и та согласно опустила ресницы.

- Конечно, можно, – поддержал Симон, – и мы поможем. В день свадьбы с гостями поторгуемся: не сажать за стол, пока не выложат по два-три ряда дёрна!

Братья поднялись, когда было уже поздно, Мария-Тереза с немым вопросом во взгляде посмотрела на Луизу, и та разрешила:

- Ну, иди, иди, проводи братьев.

- Я догоню, Ханс, – сказал Йоханн, когда они вышли.

И влюблённые забыли о времени.

- Без тебя я не переживу эту зиму, – нежно обхватили девушку руки Йоханна.

- Я тоже. Такая тоска иногда находит, что места себе не нахожу, – улыбнулась и шёпотом велела. – Иди уж, догоняй Ханса.

***

Пастор Вернборнер не согласился с Йоханном.

- Ни психологически, ни физически девушка для замужества ещё не готова. К тому же у них траур.

- Но, патер! Симона-то Вы женили, несмотря на траур!

- Сын мой, не сравнивай себя с Симоном, надо было спасать детей – он один не справился бы. Сейчас они чувствуют заботу семьи, им намного лучше.

- Один я, патер, тоже не справлюсь.

- В колонии полно девушек твоего возраста.

- Мне нужна только Мария-Тереза.

- Тогда, сын мой, смирись и подожди год.

- Не могу я ждать, патер! И потом… нам с Хансом без женщины ни сварить, ни постирать. Сделаем пристройку к нашей землянке, а питаться будем вместе, как Штерцеры и Шнайдеры.

- Ты к греху меня склоняешь.

- Время такое, патер, в одиночку не выжить.

- А ты с Богом живи, как я.

- Вы забыли, что я молод, патер. Времени до воскресенья осталось мало. Как только дадите разрешение, сразу же отправлюсь на охоту – сегодня ещё тарпана забить успею.

Пастора мучило сомненье, однако он понимал, что греховная просьба жениха – вовсе не блажь.

- Оставь меня. Я буду молиться, приди через час!

Разрешение на женитьбу Йоханн получил, но жену пастор убеждал беречь. Йоханн помчался к Штерцерам, размахивая руками и крича, как кричат от радости либо просят помощи-защиты,

- Симо-о-он! Симо-о-он! Я патера уговорил! Надо в деревню съездить. За мукой и водкой!

- До дождей Лоренцу надо успеть сарай закрыть! – крикнул сверху Симон.

- Сарай ваш никуда не денется, а вот до свадьбы – четыре дня всего. Я и ружьё прихватил – дорогой поохотимся.

- Сейчас слезу. Я тоже прихвачу ружье.

 

***

Симон с Йоханном купили у крестьян водки и продуктов, застрелили в пути двух сайгаков и, тяжело груженные, выехали в колонию по едва заметному следу, что служил дорогой. Говорили о женщинах, Симон по-отечески наставлял будущего зятя. Неожиданно раздался шум – их нагонял табун тарпанов.

Йоханн схватил ружьё – прицелился. Быстроногий тарпан, что нёсся впереди, упал, и стадо свернуло в сторону, к реке. Йоханн спрыгнул с телеги, подбежал к добыче; Симон натянул вожжи, остановил коня.

- Думаю, теперь мяса хватит.

- Хва-атит, – согласился Йоханн. Они погрузили тушу и медленно двинулись в путь. – А как легко и красиво переплыли они реку! Если б и человек мог так… В сравнении с животными мы гораздо слабее.

- Зато человек более жестокий. Звери убивают из охотничьего инстинкта, а человек изощряется, чтобы боль причинить. Колесование, четвертование понапридумывали… Ну, скажем, решили убить… Так можно ж быстро, чтоб жертва не мучилась!

- Твоя правда, Симон. В 12-летнем возрасте меня заставляли смотреть, как ломали человеку кости, как его, полуживого, распяли на колесе и оставили умирать. Помню, меня тошнило… Рассказывали, его доклёвывали птицы, – голос у Йоханна сорвался, и он незаметно смахнул слезу. – Мы уехали от зверств войны, но что нас ждёт, не знаем…

- Это одному Богу известно. Невесёлые у тебя мысли накануне свадьбы.

- Оттого и невеселые – о семье думаю. Хочется крикнуть: «Люди! Дорогие! О себе и себе подобных думайте, жалейте друг друга!»

- Хорошо, что у Марии-Терезы будет такой муж. Ты тонко чувствуешь, она тоже.

От обилия привезенных продуктов Луиза всплеснула руками. Мужчины принялись обдирать животных, а она завела тесто и дотемна стряпала во дворе на открытом огне вафли. Ткнёт палочкой в вафельницу, и чугунные круги летят, как на качелях, вниз. Подождёт с минуту, подденет палочку под ручку, откроет вафельницу, вынет круглый блин с пятью «сердцами» и бросит на чистую простынку. Закончила стряпню, завернула всё, сложила в бочку, задвинула котлы и чугуны с мясом в печь. В день свадьбы оставалось сварить теперь лишь гречневую кашу.

В солнечный и тёплый субботний день собирались на венчание к невзрачной с виду церкви. Торжество, однако, получилось праздничным. Под миниатюрную фигурку Марии-Терезы, по-девичьи чистой и непорочной, подогнали платье Катарины. Жених – с пышными до плеч волосами, кружевными нарукавниками, белым бантом и ниспадающими лентами на чёрном костюме – смотрелся принцем. Его сопровождало созвездие красавцев-парней, но к патеру подводил его один Ханс; Марию-Терезу вели за руки Луиза и Симон, за ними шли сёстры и девушки, что стояли в очереди на выданье.

На второй день сходились ко двору Клотцев.

- Видали, где молодые ночевали? – встречали вопросом гостей.

- В шалаше.

- И?.. – играли ложками «купцы».

- Помочь бы им надо, да я лопаты не взял, – терялся гость.

- Лопата найдётся.

Китти, Тони и Изабелла «продавали» вафли. Где и когда усвоили они торгашескую манеру, осталось для родителей загадкой. Денег на вафли, диковинный в этих краях деликатес, никто не жалел – женщины отворачивались и, делая вид, что поправляют грудь, что-то доставали. Ложки гостям вручали только после посильного взноса в строительство земляного дома, и вскоре с задней стороны сарая стали обозначаться контуры будущей просторной комнаты. Оставалось обмазать её, выложить печь, вставить окна и дверь, что выходила в общий сарай, так что братья жили, вроде бы, и вместе, но всё-таки врозь.

Добровольных помощников у Йоханна оказалось много – Луиза и Мария-Тереза едва успевали кормить едоков, которые стучали, мазали, строгали. Умельцы мастерили кровать, лавки, стол. Хозяин привёз откуда-то печника, и через две недели землянка была готова.

Погода стояла, как по заказу, – за всё время ни одного дождя. Верили: «по Божьей милости и благодаря молитвам пастора Вернборнера».

Приближался конец сентября. Один из пасмурных дней разродился мягким липким снегом – детвора шумно лепила снежных баб. Холодные тёмные ночи плавно переходили в легкие заморозки.

 

***

За два года странствий дети растеряли то, чему научились на родине, – росли, как полынь-трава. Колонисты были едины во мнении, что пора возобновить их обучение. Под здание школы было решено использовать помещение «церкви». Пока снегу не навалило, родители спешили запастись для школы топливом, изготовить столы и скамейки.

- Учитель математики и письма у нас есть – Андреас Дальфас, – оглядел Йоханн собравшихся, – закон Божий возьмёт на себя пастор Вернборнер, а вот учителя по русскому языку нет. Мы русский язык знаем – надо, чтоб и дети его знали, иначе придётся им жить, как на необитаемом острове. Кто возьмётся учить русскому?

- Надо учителя просить, – решил Штауб.

- А жить ему где? – спросил Лоренц.

- Да-а, не подумал я, – повёл бровью Штауб, – ты в Петровске на курсах отличался. Может, возьмёшься? Хотя бы в первую зиму.

- Научить читать смогу, но где взять книги?..

- Книги, бумагу и тетради попросим в Конторе, – обнадёжил Йоханн.

На том и сошлись.

Зима началась как-то сразу. Нехватка тёплой одежды и обуви сказывалась на буднях – колонисты ёжились и скукоживались на печах, как сурки в норах. Телогрейки и куртки, что привезли с собой, для здешних зим не годились, но, боясь Божьего гнева, люди не жаловались. Радовались: школа рядом, – детям есть, где отогреться.

После Рождества природа, казалось, нацелилась на уничтожение всего живого – пуржило почти всю неделю. В сознании полуголодных, полураздетых людей остановилось время: мрачным дням и длинным ночам не было, казалось, конца. Нужда и убогие жилища рождали апатию, безразличие и неверие в обнадеживающие тёплые дни. Когда улеглась многодневная вьюга, Лоренц решил выглянуть во двор. Открыл дверь – перед ним стена. На зов выглянула Катарина, и они обнялись, как перед неизбежной разлукой.

- Хорошо, что дрова в сарае, а у кого-то они во дворе, – сказал он и с горечью в голосе пошутил. – Не бойся, с нами лопата!

Попытался проткнуть черенком снег – безрезультатно; заменил лопату на вилы с более длинным черенком – то же самое. Пришлось рыть туннель, загребая снег в сарай. Сугроб пришёлся как раз на дверь, так что на свободу выбирались по туннелю. Смеясь и проваливаясь, обошли двор. С тыльной стороны домика тянулась длинная траншея. «Лучше б она у входа была. Летом надо будет дверь перенести, выкопать в снегу ступеньки несложно», – подумал он. Российские снега были знакомы ему по Петровску, но таких высоких и стерильно чистых сугробов он ещё не видывал.

- Обещали края с абрикосами и виноградом, а попали, как на северный полюс, – смеялась Катарина. – Надо родителей проведать. Может, выбраться не могут?..

И погрузились, как в пучину морскую, – по пояс и даже по грудь. Штерцеров занесло наполовину, Клотцев – тоже, родителей Катарины Бог миловал, а Антуанетта с Андре выбирались, как и они, по туннелю. Многие плакали – от отчаяния. Люди сходились к церкви – встретиться, помолиться, пожаловаться на то, что закончились продукты.

Шульмайстер Андреас Дальфас просил обратить внимание на избушки без признаков жизни и организовать помощь тем, кто был не в силах себе помочь. Кого-то откапывали, кто-то выбирался сам. Особенно бедствовали одинокие люди и неполные семьи, не успевшие заготовить дров.

Из Саратова на плетёных санях прикатил в огромном тулупе форштегер. Его сопровождал обоз со всевозможными ящиками. Разбили их топорами и обнаружили мешки с ржаной, спрессованной, как цемент, зелёной от плесени мукой. Её выдавали по две меры на взрослого человека. Кроме прогорклой муки, ничего больше не было, и измождённые от неустройства люди потянулись к русским крестьянам.

Вскоре колонисты поняли, что заработать можно шитьём и столярным делом. Симон Штерцер мастерил скамьи, табуретки, а кому и санки. Развивался бартер, особым спросом пользовались продукты питания. Популярной становилась охота: дешёвое мясо диких животных помогало экономить кормовые, что быстро и незаметно «съедались» дорогими ценами крестьян.

Однажды братья Клотц натянули на себя всё самое тёплое и в ясное солнечное утро отправились в очередной раз на охоту. Во второй половине дня подула позёмка. Короткий день подходил к концу – братья не возвращались. Мария-Тереза по нескольку раз выходила, всматриваясь в надвигающуюся темноту… Истопила печи – свою и Ханса. Чтобы занять себя, перетёрла шкафчик с праздничными тарелками. Прибралась. Причесалась. Глянула в зеркальце: кожа чистая, глаза глубокие. Хороша…

Она по нескольку раз выходила, входила и снова выходила – ни звёзд на небе, ни огней в домах, одна лишь стылая темень. Чтобы унять тревогу, села за прялку. Её знобило – не знала, что это нервное. Занесла дров и во второй раз протопила не успевшую выстыть печь. В чугунок с водой опустила мясо. К готовому мясу добавила гречневой крупы: «Утомится»… Разгребла угли. Подождала. Закрыла вьюшку. Напряжение росло – братьев не было. Разделась и легла, вздрагивая от видений и шорохов…

***

 

Лыжник из соседней деревни выкатил на что-то, что оказалось братьями Клотц. В ботинках и лёгких кителях, они жались к ещё тёплой тарпаньей туше. Охотник достал медовухи, отпоил их и убедил переночевать в деревне. Утром с большими санками, что сделал Симон, отправились они по глубокому снегу домой. В колонию вернулись к обеду – на санках покоилась туша тарпана. Целуя горько-солёное от слёз лицо жены, что повисла на нём, словно в последний раз, Йоханн улыбнулся:

- Надо смастерить лыжи.

- И лёгкие шубы сшить, – подсказала она.

- Ещё тёплые рукавицы нужны и охотничьи сапоги, – закончил Ханс.

- Пойдёмте обедать, – потянула их в дом Мария-Тереза.

- А натопила!.. – сбросил Йоханн верхнюю одежду.

Насмешки по поводу мешковатой одежды коренных жителей («Бараньи шапки на бараньих головах»!) были вскоре забыты. На смену им пришло выражение: «Шубка – зимой не шутка». Мороз не терпел насмешек: одних заморозил в деревне, других – по дороге к ней. Озадачивались, где раздобыть тёплую одежду, обувь, лыжи, санки. Трескучие морозы приучали выделывать мех.

В ожидании родов родственники Катарины и Марии-Терезы собирали деньги на корову.

Маленькую и физически слабую Марию-Терезу мучил токсикоз, но она не жаловалась – училась шить, прясть, вязать. Иоханн ценил эту стойкость. В метельные дни, когда нельзя было выйти из дома, он помогал ей в быту – готовил лучины и свечи, топил печь и даже стирал, однако любимым его занятием было сидеть подле, поглаживать её живот и приговаривать:

- Умный ты наш, работящий, талантливый, добрый.

***

 

Тьма и стужа высасывали чахлые жизни – весну ждали, как «вожделенный Вифлеем». Она открывала доступ к топливу, рыбам и травам – надежде на сытую жизнь и возможность заняться трудом.

Снег таял быстро, воду спускали по канавкам; сени тем не менее чавкали ртом беззубого старика; во дворах отблёскивали на солнце многочисленные лужи; ноги тонули, как в растопленной смоле. Для обильной воды сапог у колонистов не было. Дети отсиживались на печах и полатях, по нужде спускались к ведру, и тут же снова прыгали наверх. На пол, за неимением лучшего, бросали ветки и поленья.

Ежедневно сходились к церкви. Байзитцер Йоханн Клотц, пастор Вернборнер и шульмайстер Андреас Дальфас настойчиво советовали запасаться лодками.

Однажды колония проснулась от треска и грохота – на Большом Карамане тронулся лёд. Льдины дыбились, напирали одна на другую, крушились, ломались. Загнать этим утром на печь любопытствующую детвору было невозможно, и взрослые объясняли, как могли, невиданное дотоле зрелище.

Сделалось темно и холодно, но покидать берег никто не хотел – с интересом наблюдали, как взрывалась, булькала и пенилась река, как дыбились, образовывая скалы, наползающие друг на друга льдины. Толпа шутила:

- От даёт – подминает…

- А как же: силища!

- Щас, как кобель, наверх прыгнет!

- Ха-ха-ха.

- Чо ржёте? Живому живого хочется!

- Красиво льдины плывут – этажами… Маленькие на больших, как королевны, сидят.

Вдруг женский голос завопил:

- О-ой, смотри-ите!

- Где-е? Что-о?

- Да зайчик! Вишь – бегает?

На одной из льдин метался крошечный зверёк. От крена он напряжённо затихал, превращался в слух и ожидание. Вот льдина поднялась, встала почти вертикально... Чувствуя, что скоро сорвётся, заяц в отчаянии прыгнул на другую – ту, что была ниже и ближе к берегу.

- Молодец, давай к нам! – крикнул кто-то.

Казалось, косой понял – прыгнул. Достиг крайней льдины, но между нею и берегом чернела вода. Льдину с зайцем уносило… Вдруг кто-то бросил в воду длинную жердь:

- Прыгай, родной!

В тёмном вареве вместе со зверьком скрылась жердина, но мужик подтянул её, и все увидели дрожащее существо, что каким-то чудом сумело удержаться. Почувствовав опору, заяц встряхнулся, постоял, оттолкнулся задними лапами и, озираясь, ускакал под громкие улюлюкания.

 

***

 

Ледоход прошёл. Потеплело.

Радуясь солнцу, колонисты с опаской поглядывали на реку, что ширилась и подступала к строениям.

Симон с Лоренцем мастерили лодки. На одной из служб байзитцер и пастор потребовали, чтобы «лодка была в каждом дворе». Колонисты сходились к Штерцерам, во дворе которых без конца пилили, строгали, стучали... «Тормозком» на обед служили горькие ржаные лепёшки, отвары из тёрна и мучнистой груши, жидкая похлёбка из прогорклой муки.

- Ханс, давай подтянем лодку к Караману и порыбачим, – предложил однажды Йоханн.

Улов оказался удачным, и по этому случаю во дворе Симона и Луизы Штерцер устроили семейный ужин. Сидели, сетуя на воду.

- Ханс, ты плавать умеешь? – подсела к нему Китти.

- Умею, но плохо.

- Выходит, не спасёшь, если начну тонуть...

- Что это у вас за разговоры? У нас лодки есть! – оборвал её, желая свести на нет тревогу, Лоренц и обнял беременную Катарину.

Луиза убирала со стола. Желая разогнать дурное настроение, она мечтательно произнесла:

- Вот подсохнут дороги, форштегер привезёт кормовые, купим у крестьян хорошей муки, настряпаем вафель и устроим праздник весны. Отец Катарины подыграет, а мы споём и спляшем.

- Плясать к тому времени будет некогда: земля оттает, – заметил Симон.

- А мы отпразднуем до того, как она оттает, правда, Ханс? – кокетничала Китти.

- Хорошо бы, – улыбнулся тот.

- Утро вечера мудренее, – поднялся Лоренц. – Будет день – будет и пища. Спасибо, мам, за ужин! Пойдём, Катарина!

Колония погрузилась в сон, как и водилось, в сумерки. Ночью Луиза проснулась, спустила с кровати ноги и вскрикнула: ступни оказались в ледяной воде. Разбудили детей – Китти, Тони, Изабеллу.

- Постель и одежду на печь! – командовал Симон, поднимая мешок с прогорклой мукой. – Луиза, набери горячих углей, надо огонь сохранить.

Он открыл дверь, и сдерживаемая вода хлынула, как через открытый шлюз, в землянку. В чугунок беспокойно колотил пастор Вернборнер – деревня испуганно просыпалась. Наступал рассвет. Симон подтянул лодку, что колыхалась недалеко от землянки, опустил в неё мешок с мукой и пошёл выносить детей.

- Берите всё тёплое – скорей! Надо успеть к Лоренцу и Клотцам.

Луиза бросила в лодку посуду, одежду, постель и кое-какие продукты: лук, чеснок, соль. Симон поднял на стол сундук, закрыл дверь на крючок и вёслами заработал к мазанке Лоренца. Он был растерян – боялся за беременную Катарину. Симон отнёс её в лодку.

- Дверь закрой! – крикнул он Лоренцу, который высоко над головой нёс тёплые вещи и обувь.

Лодка отчалила по направлению к домику Клотцев, но они плыли навстречу. Симон велел забрать пастора.

Спасались, кто как мог, – на досках, брёвнах, в деревянных корытах плыли к возвышенным местам, угрюмо поглядывая на лодки. Многие выбирались вплавь.

Йоханн и Симон выгрузились и тотчас отплыли назад – помочь тем, кто перед лицом стихии оказался совершенно беспомощным. Луиза в спешке разводила вселявший надежду костёр. Сходились погреться – одни подносили дрова, другие просили огня для себя. Симон и Лоренц вспомнили, что забыли главное: топор, пилу и лопату.

Холодными ночами грелись у костра с думами о землянках-пластянках. Успокаивали друг друга шутками-прибаутками, убеждали, что землянки хорошо промазаны, что вода эта не проточная, а заливная, что стены из дернины широкие и, как цемент, слежавшиеся. Утро начиналось с обозрения затопленной колонии, примечали, что всякая избушка своей глиной мазана. Женщины успокаивали малышей сказками по памяти. Особенно популярной была история про Гензель и Гретель. Дети грезили о пряничном домике, о камушках, что сверкали и освещали дорогу к дому. Матери мечтали, чтобы детям можно было вдоволь есть… есть… досыта есть. Вспоминали родные края, украдкой сушили глаза и мысленно проклинали колонизацию…

Вода продержалась несколько дней. Домики выстояли, но сильно пострадали. Женщины активно топили печи – сушили стены, которые предстояло мазать заново. Чтобы защититься от возможного паводка, сооружали широкие, до окон, завалинки, двери загораживали гарантом – земляным валом и пристраивали к нему длинный навес. Помня об угрозе потопления, мирились с неудобством – ступенями на вал.

***

 

Тем временем по-весеннему прогревался воздух, но для выживших в наводнении, не умерших от голода и переживших непривычно холодную зиму солнце было, казалось, не во благо: на людей напал вдруг непонятный мор.

- Мария-Тереза, там наша мама…

- Наша новая мама умирает! – выпалили Тони и Изабелла у порога землянки Йоханна Клотца.

Йоханн оглянулся на Марию-Терезу: беременной жене неприятности были вредны.

- Я схожу, посмотрю, но сначала прихватим лекаря, дядю Хааса.

Двор Штерцеров, шумный от многолюдья и смеха, удивил непривычной тишиной. Стреноженная лошадь паслась невдалеке, рядом бегал выросший за зиму жеребёнок.

Луиза лежала в забытьи, с высокой температурой. Диагноз Хааса прозвучал, как выстрел: «лихорадка». Симон передвигался вяло, к вечеру слёг и он – выручали пока Лоренц и братья Клотц.

Раскапывать и распахивать землю было некому: колонию атаковала лихорадка. Кто-то выздоравливал, кто-то умирал.

Луиза в ночном платье вышла утром во двор, ощутила сладкий запах весенней земли и воздуха и поняла, что чувствует вкус жизни… Взгляд упал на лопату в углу сарая. Она взяла её и, превозмогая слабость, начала копать. Земля ждала рук и просила семян, но за ними надо было ехать в деревню, к крестьянам.

- Господи, сохрани Симона и детей, как сохранил меня, – молилась Луиза. Тело дрожало от слабости, но сил сходить по воду всё же хватило. Наложила в печь дров, зажгла их. Опустила в чугунок кусок засоленного с осени тарпаньего мяса, горсть ржаных зёрен, залила всё водой, задвинула в печь и легла. Проснулась, когда всё прогорело. Поела, закрыла печь заслонкой, задвинула вьюшку и вышла во двор. Копалось медленно: целинный «кус» приходилось измельчать руками.

Колония казалась вымершей: ни голосов, ни хозяйственных постукиваний. Луиза не знала, что творится в семье сына. Беременные Катарина и Мария-Тереза тревожили сознание, и она наметила сходить к ним завтра. Вернулась в дом. Китти от ее прикосновения повернулась набок; Тони отмахнулась, как от назойливой мухи; Изабелла никак не отреагировала; Симон тикал исправным будильником. Она взобралась на печь и, прежде чем уснуть, ещё раз попросила Бога пощадить детей.

Через неделю все, кроме Изабеллы, пошли на поправку. Симон по нескольку раз в день подходил к своей любимице, звал, будил – она молчала. Позвали лекаря. «Летаргический сон», – озвучил Хаас страшный диагноз. Пригласили пастора Вернборнера – помолиться.

Когда в далеко уже не весенний день на крыльце возникла, как привидение, Изабелла (босая и в том же платьице, в каком уснула), не знали, верить или нет. Луиза пришла в себя, подбежала, обняла её, закружила.

- Мама, я молочка хочу, – было первое, что произнесла девочка.

- Молочка-а? Китти, беги к Лоренцу, пусть сюда идёт.

Прибежал Лоренц, за ним уточкой плыла Катарина – в середине июня у неё ожидались роды.

- Сынок, поезжай в деревню за молоком. Возьми, сколько дадут. И ещё муки купи, яиц и сметаны, заодно семена чеснока, лука, моркови и свёклы. Симон, бросай копать, иди на реку за рыбой.

- Мам, давай вместе поедем, – попросил Лоренц.

- А Изабелла? Её нельзя оставлять.

- С нею останусь я, Китти и Тони, – обняла Катарина девочку.

- Устроим сегодня праздник весны и надежды. Соберёмся вечером и пастора пригласим, – радовалась Луиза, заходя в избушку.

- Изабелла, милая, ты ничего не чувствовала? – склонилась над нею Катарина.

- Нет.

- Неужели не слышала, как мы тебя будили?

- Слышала, но встать не было сил.

- А сегодня?

- Мне вдруг захотелось молочка. Показалось, что если не напьюсь, то умру. Умирать не хотелось – я и проснулась.

- Знаешь, ты проспала больше месяца. По-моему, около сорока дней.

- Ничего себе!

Луиза и Лоренц вернулись не только с семенами и молочными продуктами, но ещё и с тарпаньей тушей.

- Хорошо – вдвоём были, Лоренцу одному затащить тушу на телегу было б не под силу, – сказала Луиза, сняла один из кувшинов и подала Изабелле. – Пей!

Не думала, что она опорожнит сосуд.

Луиза налила по кружке Катарине, Марии-Терезе и детям. Из оставшегося завела тесто на вафли. Вечером пришёл пастор Вернборнер, подхватил Изабеллу, высоко поднял её над головой и закружился.

- У тебя будет долгая и счастливая жизнь.

Во дворе за большим столом вспоминали, как зимой выбирались из замурованных избушек, как пережили наводнение, как перемогли лихорадку. Спели несколько песен.

- Wie schön ist die Jugend,

- Sie kommt ja nicht mehr … – повторил пастор слова песни и поднялся. – У вас хорошая семья, Симон и Луиза. Я рад. Упокой, Господи, души умерших – Каспара и Элизабет. Пусть радуются там за тех, кто на земле.

***

 

После первой, самостоятельно пережитой зимы, многие чувствовали растерянность – особенно те, кто когда-то был ремесленником: портным, парикмахером, сапожником. Они никогда не держали в руках сохи и лопаты, не знали, как поймать и запрячь лошадь, не могли ездить верхом – проблема земли их не интересовала. Не интересовала она и тех, кто потерял всех родственников, – одних в дороге, других на прежней родине.

Посевная на новых землях длилась с середины апреля по июнь, но землю распахивать было нечем, и люди устраивали быт. Прополка, полив и домашние дела заполняли весь световой день.

Не хватало лошадей и инвентаря. Многие кооперировались, надеясь вырастить хотя бы столько, чтобы не есть зимой прогорклую муку. Симон Штерцер, Лоренц Шнайдер, братья Клотц, пастор Вернборнер, супруги Штауб, Андре Виль и семья Цвингеров образовали свою группу. В плуг Штауба впрягали лошадь Шнайдера, разбивали тяжелые целинные пласты лопатами, разбрасывали зерно и приглаживали деревянной бороной на лошади Вернборнера ухабистую землю. На собственном опыте постигали, что у каждой земли свои секреты и что законы по выращиванию плода диктует климат. Летом питались раками и рыбой, охотились на тарпанов и сайгаков. Наученные голодом прошлой зимы, засаливали впрок мясо и рыбу. Запасались валенками, меховыми шапками, рукавицами, шубами.

В один из ласковых летних вечеров к домику Штерцеров медленно подъехала телега Лоренца, а за нею тяжело выстукивали копыта чёрной, в белых пятнах коровы. Сбежались любопытные, восторги выражали визгом и криками: Луиза смеялась, как при щекотке, Китти неистово кричала «ура-а!»; Тони выплясывала популярную среди немцев «гопса-польку»; Изабелла без конца прыгала переменным шагом; с радостными восклицаниями спешила, поддерживая живот, Катарина. Линда Штауб кричала издали:

- Ну, Вы даёте! Это ж надо – купить корову!

На шум сходились тихие соседи. Отец Катарины, Матиас Цвингер, приблизился, поцеловал корову в нос и, похлопывая её по спине, улыбнулся:

- Чтоб кормила. Далась ты нам, родная, нелегко – сложились, у кого сколько было.

- Голый золота не копит! – отозвалась Луиза.

- Добро – не серебро, а то, что кормит, – поддержал её Лоренц, слезая с телеги.

- Похоже, она не доена, – решила Линда, поглядывая на вымя. – Луиза, ты доить умеешь?

- Откуда? У нас не было коровы.

- А кто доить будет?

- Научусь.

- Ну, садись, я покажу, как это делается.

На чурке Луиза примостилась под корову, и Линда Штауб принялась наставлять хозяйку:

- Вымя мой тёплой водой, а сейчас протри хотя бы тряпкой.

Заворожённо слушали звонкую музыку струй, что становились всё приглушённее. Луиза досыта напоила детей, беременных, членов семьи и родственников, угостила и соседей.

- Первое молоко жалеть нельзя, – ополаскивала она ведро, – о сметане и масле начнём думать с завтрашнего дня.

- Счастливая вы, тётя. А у меня из родни только родители Андре, – заметила с грустью Антуанетта.

- Когда Господь взял к себе Каспара, я думала: жизнь закончилась. Держалась ради детей. Теперь, слава Богу, всё налаживается. А ты что не брюхатеешь? – обняла она Антуанетту. – У меня скоро внуки будут.

- А, может, внучки?

- Какая разница!

- Счастливая Вы, – повторила Антуанетта, – а я вот не тяжелею.

- Почему?

- Не знаю.

- Молись. Бывает, дети появляются не в срок. Ты красивая. Видать, Господь подольше красоту сохранить хочет.

- Беременные тоже красивы. По-своему, – Антуанетта повернулась и пошла со двора.

- Храни тебя Бог, – перекрестила её в спину Луиза.

В тёплый июньский день, с разрывом в несколько дней, Луиза, Линда Штауб и Антуанетта приняли роды у Катарины Шнайдер и Марии-Терезы Клотц – Иоханнеса у Катарины и Штефана у Марии-Терезы. Радость переживали не столько молодожёны, сколько бабушки-дедушки.

Мамаши в неограниченном количестве употребляли продукты коровьего молока, и новорожденные развивались стремительными темпами. Но так удачно жизнь складывалась далеко не у всех.

(продолжение следует)