коммунистического эксперимента двадцатого века в России - ПОСВЯЩАЮ!

Выражаю благодарность Нем-Потаповцам, живым свидетелям тех грозных лет -

Федору и Юле Гокк, Эмме и Роберту Вернер за помощь, а супруге Эмилии -

за моральную поддержку и терпение при создании этой книги...

ОТ АВТОРА

Старинная арабская мудрость гласит: "Если человеку выпадает случай наблюдать чрезвычайное, как-то: извержение огнедышащей горы, погубившей цветущие селения, восстание угнетенного народа против всесильного владыки или вторжение в земли родины невиданного необузданного народа, - все это видевший должен поведать бумаге. А если он не обучен искусству нанизывать концом тростинки слова повести, то ему следует рассказать свои воспоминания опытному писцу, чтобы тот начертал сказанное на прочных листах в назидание внукам и правнукам. Человек же, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который, завернув плащом драгоценности, закапывает их в пустынном месте, когда холодная рука смерти уже касается его головы."

От этой премудрости я в нерешительности задумался.

Потомок тех, кто более двухсот лет скитался по необъятным просторам России, я завершил их тернистый путь и вернулся на родину предков. Теперь живу в Германии с русским багажом за спиной. Образование русское, думаю, мечтаю, читаю, спрягаю, склоняю по-русски да по-казахски. Хватит ли сил, слов, памяти и времени, чтобы правдиво описать прожитые годы в условиях коммунистического эксперимента в аграрной России, чтобы рассказать о мужественных людях, вынесших все испытания на своих плечах и, дай Бог памяти, не забыть тех, кто делился последним, помогая выжить в нечеловеческих условиях в местах ссылки в сердце пустыни Бетпак - Дала.

Я долго колебался. Сомневался в способностях. Передать по памяти все увиденное и пережитое без справочного материала непросто... Но великое желание оставить потомкам память "о жизни и мытарствах российских немцев на просторах Советского Союза" взяло верх. Молчать, пока еще живы старики, чудом уцелевшие свидетели и участники тех грозных событий, - преступление перед моим многострадальным народом, Российскими Немцами!

Если не мы, ныне здравствующее поколение, то кто?..

Предавая забвению память о прошлом, мы невольно совершаем преступление перед подрастающим поколением! Народ, не знающий своего прошлого, не имеет будущего - это не мною придумано, это показала всемирная история развития человечества! "Упорный и терпеливый добьется, а ищущий знания - найдет их"... - вспомнил я народную мудрость, вооружился тростинкой и пишущей машинкой и взялся за дело. Благо, времени у пенсионера хватает, дай Бог памяти и здоровья!

Основным сюжетом этого повествования я избрал жизненный путь жителей села Немецкая Потаповка, до депортации находившегося в глуши калмыцких степей Калмыцкого района Ростовской области Краснодарского края России.

Почти все персонажи этой книги - русские, немцы, калмыки, казахи - это живые люди, с которыми я жил и учился, страдал и радовался, смеялся и плакал, горевал и танцевал, тонул, горел, замерзал, голодал и верил в блеф "о коммунистическом рае здесь на земле". Все описанное мною в этой книге так и было! Сомневающимся советую спросить своих ныне еще здравствующих стариков-потаповцев, они подтвердят!

В этой книге я не ставил задачу изобразить события документально точно - с указанием дат, чисел, имён и фамилий. Хочется дать понять современному читателю, как изнутри воспринимались сложности той жизни детьми, что были из гущи народных масс, как исполнялась воля преступных режимов; как в детсадах и школах в головы вдалбливали сомнительные идеи социализма, коммунизма и ненависти ко всякому инакомыслию. Как эта сатанинская машина полоскания мозгов, запущенная большевиками в начале столетия, внедряла уверенность в необходимости мировой революции и бессмертии идей марксизма-ленинизма.

Сейчас многие молодые люди, не жившие в те времена, не испытавшие на себе описываемое, задают нам, старшему поколению, вопрос:

- А где были вы? Почему допустили? Почему не боролись?

Великий Дон-Кихот тоже боролся с ветряными мельницами - ничего не получилось! Плетью обуха не перешибёшь!

Думаю, что, прочитав эту книгу, многим, быть может, станет немного понятнее, что же тогда происходило с человеком в Советской России. Путь, пройденный действующими лицами этого повествования, - путь каждого немца, жившего в двадцатом столетии в Советской России. Быть может, кому-то было полегче, а быть может, во сто раз тяжелее. Не спорю!

Работая над этой книгой, я через знакомых, еще живых стариков-потаповцев, по крупицам составил список всех глав семей села Нем-Потаповка на день депортации в Казахстан. Быть может, читая эту книгу, вы узнаете и своих дедов, родителей и познаете их трагический путь в неизвестность осенью 1941-го года.

Пролог

"Путешествие " в будущее - трудно, зыбко. "Путешествие" в прошлое - не легче. Это всегда "укол в сердце" тревожащий, волнующий! (Феербах)

Немцы жили в России еще задолго до планового переселения немецких крестьян. Уже в средние века купцы Немецкой Ганзы селились в Новгороде, на севере России. Во времена Ивана Грозного (1533 - 84) усиленно приглашались различные специалисты - ремесленники, строители, архитекторы, врачи, офицеры. В Москве возникло целое предместье - Немецкая Слобода, в которой Петр Великий (1682 - 1725) охотно бывал в свои юные годы.

Петр Великий, при котором начался процесс европеизации России, привлёк много немцев в свое окружение. Его последователи также поручали немцам ответственные посты в дипломатии, управлении и армии. Достаточно лишь поближе ознакомиться с именами выдающихся лиц того времени, чтобы убедиться, что немцы участвовали решительно во всех сферах общественной жизни России. В Москве, Петербурге, Одессе уже тогда существовали общины со своими собственными церквами и образцовыми школами. Плановое переселение немцев началось при Екатерине Второй (1764-1796 ) и проводилось последующими российскими царями Павлом и Александром вплоть до 1825-го года. Победоносные войны с Турцией в конце 18 века значительно расширили территорию России на юге Украины, где население было очень малочисленным. Чтобы освоить эти земли, Екатерина Вторая издала манифест от 22 июля 1763 года, в котором иностранные граждане приглашались для поселения в Россию.

Важнейшие положения этого манифеста гласили:

1 Всем иностранцам дозволяем в Империю Нашу въезжать и селиться где кто пожелает, во всех Наших Губерниях.

2 Всем прибывшим в Нашу Империю на поселение иметь свободное отправление веры по их уставам и обрядам беспрепятственно.

3 Не должны таковые, прибывшие из иностранных на поселение в Россию, никаких в казну Нашу податей платить, и никаких обыкновенных служб служить. Кто селится в необжитых землях, освобождается от налогов на срок до 30 лет, в других областях от 5 до 10 лет.

4 Поселившиеся в России иностранные во все времена пребывания своего ни в военную, ниже в гражданскую службу против воли их определены не будут.

Решающее значение для будущих колонистов (так назывались поселенцы) имели дополнительные распоряжения по поводу землепользования;

1. Все отведенные колонистам земли передавались им в неприкосновенное и наследуемое владение на вечные времена, но не как личная, а как общинная собственность каждой колонии.

2. Эти земли нельзя было продавать, ни передавать без ведома и согласия высшего общинного управления.

3. Для расширения и улучшения своих хозяйств колонистам разрешалось приобретать земельные участки у частных лиц.

Далее колонистам предоставлялось право на общинное самоуправление. Они подчинялись непосредственно Престолу. В отличии от крепостных крестьян, они были свободны.

Германию тех времен раздирали на части междоусобные войны. Политические угнетения иностранными и собственными правителями, солдатчина и подати, неурожаи и голодные годы, религиозные притеснения, семилетняя война - вот неполный перечень причин эмиграции. Доведенные до отчаяния люди бросали все нажитое и устремлялись в Америку, Канаду, Аргентину, Австралию в поисках счастья. Нашим прадедам, жившим в нужде и лишениях, привилегии, обещанные русским царем, показались особенно привлекательными, и они двинулись на восток в ловушку русского царизма. А захлопнулась эта ловушка с приходом к власти большевиков. Они стали заложниками царизма и козлом отпущения Советской Империи!

В то время, как немцы в добром взаимоотношении жили со своими украинскими и русскими соседями, в кругах русского дворянства, среди политиков и интеллигенции второй половины 19-го века, параллельно с панславизмом, стала возрастать неприязнь ко всему немецкому, в первую очередь к немцам в России. Их хозяйственные успехи вызывали зависть, а их колонии воспринимались как инородное тело, таившее опасности в будущем.

Франко-Прусская война и образование Германской Империи послужили толчком к отмене в 1871 году данных при поселении "на вечные времена" прав и привилегий. В 1874 году на немцев была распространена воинская повинность. В случае возврата долгов, потраченных на колонистов в связи с переселением, из всех обещанных прав и привилегий осталось только одно - право на свободный выезд. Началась большая эмиграционная волна в Америку. Поначалу многие устремились в Сибирь, где царские законы исполнялись не с таким рвением. Но впоследствии они все-таки все бросили и направились в Америку.

До революции из России сумело выбраться до 350 тысяч немцев. Многие сумели выехать после заключения Брест -Литовского Мира в 1918 году. Последняя попытка вырваться из лап "гостеприимной России" была предпринята нашими дедами в 1929 году. Более 14 тысяч крестьян собралось в Москве. Из них Германия приняла только 5 тысяч и то только проездом в Америку. Остальные в нечеловеческих условиях и с применением жестокого насилия были возвращены обратно. Ловушка захлопнулась! Последний пункт привилегий был отменен большевиками: выезд из России закрыт!

Ужасна была первая половина двадцатого века в России. Империалистическая война, революция буржуазная, социалистическая, гражданская война, послевоенный голодный мор - все это унесло миллионы человеческих жизней и отбросило разоренную Россию назад, в средневековье. Разрушенная промышленность и пустующие деревни создали небывалую в истории безработицу. На просторах России свирепствовали эпидемии, бандитизм, басмачество, коррупция, уголовная и детская преступность. В спешке созданные большевиками Коммуны, ТОЗы, сельхозартели, руководимые голодранцами-пролетариями, оказались недееспособными, они проедали больше, чем производили. А чтобы снять создавшееся в городах напряжение с продуктами питания, большевиками в срочном порядке организовывались вооруженные продовольственные отряды для насильственного ограбления крестьян и их подворий. Одновременно продолжал свое кровавое дело "Красный террор" - недовольные расстреливались или отправлялись в Сибирь, на соловки, что было равносильно смерти. Крестьянские волнения подавлялись с особой жестокостью. В условиях полной хозяйственной разрухи большевики продолжали планомерное истребление интеллигенции и духовенства многострадальной России.

От полного хаоса Россию спасает разработанная и введенная в 1921 году Лениным Новая Экономическая Политика ( НЭП ), как переходный период от капитализма к социализму, взамен провалившегося плана военного коммунизма. Продразверстка заменяется продналогом, разрешается частная собственность на землю и средства производства. Это был божий дар крестьянству с небес за все муки, страдания, лишения и жертвы, положенные на алтарь марксизма - ленинизма. Очнувшаяся страна переживает короткий, но бурный подъем промышленности, культуры и сельского хозяйства. Но... большевики после смерти Ленина под руководством жестокого и кровожадного диктатора Джугашвили (Сталина) наносят окрепшему крестьянству в конце тридцатых годов жестокий удар. Началось открытое ограбление - коллективизация по всей стране. В ответ на сопротивление, нежелание добровольного вступления в коллективное хозяйство (колхоз) большевиками принимались меры по укрощению строптивых - кровавые репрессии и раскулачивания.

В Сибирь, Среднюю Азию, Казахстан и Коми навстречу своей погибели потянулись сотни эшелонов и судоходных барж, переполненных разоренными дотла семьями, так называемых "кулаков - врагов народа." Их трупами были обильно усеяны дороги и отдаленные окраины Великой России! Результаты эксперимента всеобщей коллективизации оказались плачевными: полный развал сельского хозяйства страны. Миллионы голодных, обездоленных и безработных заполонили улицы городов и рабочих поселков. Россию заполонили миллионы бродяг, скрывавшихся без документов от современной инквизиции - чекистов. Разразившийся голод 1932 - 33 года унес более 15 миллионов человеческих жизней. Только на Украине пало от голода около шести миллионов человек, а в Казахстане из шести миллионов казахов после "борьбы с басмачеством" и завершении коллективизации осталась только половина.

На фоне всеобщего обнищания варварское отношение к немцам России было несравнимо с осложнившимися условиями других национальных меньшинств CCCР. Преследования по отношении к ним были несравнимо жестче. В 1921-23 годах и в 1933 году впервые за всю историю колонизации среди немцев разразился голод. В результате Гражданской войны и двух голодовок число немецкого населения в России сократилось на полмиллиона человек.

В ходе коллективизации и раскулачивания в 1929 - 32 годы десятки тысяч семей депортированы на Крайний Север и в Сибирь, где половина погибла от голода и холода. Особенно жестоко ударили по немцам сталинские репрессии тридцатых годов. Количество арестов планировалось сверху. Русские и украинские партийные работники предпочитали жертвовать немцами, нежели своими земляками. Кроме того, немцы среди местного населения были более состоятельны и лучше образованы, что усугубляло их преследование.

У многих были родственники за границей (Германии, США, Канаде). Одно только это уже служило причиной ареста. Германская поддержка Франко в Испании (1936-39) содействовала и провоцировала дополнительные антинемецкие настроения, разжигаемые советскими правителями среди русского населения. Во многих местах компактного проживания немецкого населения только за 1937-38 годы депортировано и расстреляно до сорока процентов мужчин старше 20-ти лет. Безотцовщина среди немцев того времени превышала данные Второй Мировой войны. Особенно большая волна арестов и расстрелов пришлась на первые месяцы после германского нападения на Советский Союз, когда поражение и паническое бегство Красной Армии провоцировало все новых виновных.

Вторая мировая война нанесла немецкому национальному меньшинству в России смертельный удар. Первыми были разорены и изгнаны 45 тысяч крымских немцев. 28 августа 1941года изгоняются поволжские немцы, в октябре за ними следуют кавказские немцы, а в марте 1942 года - немцы из Ленинграда... Все они огульно обвиняются в пособничестве и поддержке германского фашизма и в нечеловеческих условиях в скотских вагонах, без средств к существованию депортируются на восток страны: в глушь Сибири, Казахстана и Средней Азии. Вам интересно, сколько по дороге погибло стариков и детей?! Советская статистика, не в пример немецкой, не велась. Всего депортировано 800 тысяч человек, более 400 тысяч находилось вольно или невольно в азиатской части СССР, часть осталась на территории молниеносно оккупированной вермахтом Германии.

В местах ссылки женщины и дети определялись в убогие временные жилища (землянки, сараи, скотские дворы, мечети), под строгий надзор спецкомендатуры НКВД. Мужчины в возрасте от 15 до 60 лет и женщины (если у них были дети старше 4-х лет), призывались в трудармию, где с ними обращались, как с предателями родины, – в условиях, много худших, чем в лагерях уголовников.

«Трудармия» ("рабочая армия") в действительности была лагерем смерти. «Трудармия» не уступала фашистским концлагерям по жестокости и массовому истреблению людей. Разница была лишь в том, что фашисты, сжигая трупы, вели учет, а кости трудармейцев, до сих пор не захороненные, валяются в сибирской тайге, в горах Урала, в отвалах пород на шахтах Казахстана, в кюветах построенных ими же дорог. До сих пор нет точных данных о численности трудармейцев, о количестве павших и о местах их захоронений.

Трудармейцы, как все нормальные люди, боялись тюрьмы и жизни среди уголовников. Но случайно попавшие в колонии, они вернулись живыми и здоровыми и благодарили судьбу за спасение от голодной смерти. Никто из уголовников и лагерного начальства не называл их врагом и фашистом, там и кормили сносно.

Сейчас многие историки и политики склонны оправдать немецкие «трудармии» оборонной необходимостью - тем, что нужны были рабочие руки и умные головы для строительства заводов по изготовлению оружия и боеприпасов, сырья, топлива и дорог. Все это правильно, война диктовала необходимость, и трудармейцы, понимая это, трудились, творя невозможное. На востоке страны, как грибы после дождя, вырастали новые заводы, фабрики, шахты, дороги. Не этим ли ковалась победа над ненавистным фашизмом? Так спрашивается, зачем же рубился сук, на котором ковалась победа? Зачем убивали голодом немцев-трудармейцев? На это нет пока вразумительного ответа! Эти чудовищные лагеря смерти существовали еще долго после войны, где вместе с пленными немецкими солдатами из ходячих скелетов выжимались последние соки во имя "светлого будущего человечества." А позорная спецкомендатура НКВД, державшая под бдительным оком стариков, женщин, детей в местах изгнания, продержалась до самой смерти "вождя всех времен и народов" И. Сталина, до 1953 года и только в 1956 году была снята.

Так называемая хрущевская "оттепель" в шестидесятых годах вселила в СССР надежду многим - надежду, которая, как выяснилось позже, оказалась утопической. Немцам казалось, что подул свежий ветер.

Президиум Верховного Совета СССР 29 августа 1964 года принимает решение снять с немцев России огульное обвинение в пособничестве немецким фашистам и отменяет указ от 26 августа 1941 года. Это произошло через 23 года почти день в день. Но этот декрет был опубликован только после смещения Н. С. Хрущева в 1965 году, а сами немцы узнали о своей реабилитации из газеты "Нойес Дойчланд" (Восточный Берлин) много лет спустя. По существу, этот документ ничего в жизни депортированных немцев не изменил. Их продолжали дискриминировать на работе, в ВУЗах, в армии, в деловых поездках за границу, в продвижении по служебной лестнице, не говоря уже о восстановлении немецкой автономии в Поволжье. Прибывшей в Кремль 7 июня в 1965 году делегации немцев Председатель Президиума Верховного Совета СССР А. Микоян заявил:

- Мы не можем теперь восстановить республику... Нам немцы нужны на казахстанской целине, на угольных разработках Караганды... Не все можно исправить, что произошло в истории...

Вот так! Речь шла исключительно о шахтах, сибирских лесоповалах, доярках, свинарях, трактористах, то есть о рабах социалистической системы производства. Не это ли было доказательством того, что несмотря на хваленое равноправие, немцы СССР деградировали до народа исключительно рабочих и крестьян. Лишь 3% немцев могли получить места в высших учебных заведениях. Молодежь под сомнительными предлогами не зачислялась в ВУЗы страны, а военнообязанные попадали в позорные стройбаты под гнет дедовщины.

Несмотря на частичную реабилитацию 1964 года, немцы не имели права возвращаться на родину. Даже в восьмидесятые годы им было нелегко отстаивать себя в стране, где пресловутый "проклятый немец" был воплощением зла и синонимом к слову "фашист". Стремление к автономии или хотя бы возвращение к родным местам после 1964 года не имело никакого успеха. Помощь из ГДР не ожидалась потому, что СЕПГ никакого интереса к немцам России не проявляла, это были те же коммунисты, им своя шкура была ближе к телу. Только правительство ФРГ проявляло беспокойство, но советское правительство всякую попытку оказания помощи немцам России рассматривало, как вмешательство во внутренние дела своей страны.

Перемена наступила только осенью 1990 года с подписанием договора о добрососедских отношениях, партнерстве и совместной работе между ФРГ и СССР. Так, доведенные до положения деклассированной группы на периферии советского государства, немцы России нашли только один выход из этого отчаянного положения - выезд в Германию, на историческую родину предков!

Такова сухая история немцев из Германии, которые два столетия назад рискнули переселиться на полудикие окраины царской России. Это были отчаянные люди, не считавшиеся с трудностями российского быта. Эти трудолюбивые и бережливые труженики за короткий период освоили целинные земли Причерноморья, Северного Кавказа, Поволжья, подняли промышленность и культуру аграрной России и через двести лет вернулись в Германию нищими, бездомными и безземельными. А в благодарность за труд получили от россиян лозунг: Лучше СПИД, чем немцы на Волге !!!

(данные из журнала "Volk auf dem Weg")

Скитание - 1931-37 годы

1

Стремление к собственной значительности

является одной из главных черт, отличающего

человека от животного.( Дейл Корнеги )

День своего рождения я, конечно, не помню. Только много лет спустя я начал интересоваться своим происхождением. От родителей узнал, что родился на Волге в немецком селе Куттер, основанного моими немецкими прадедами-переселенцами при какой-то Екатерине. Помню первые проблески памяти. Родители в определенное время года преподносили мне сладости и, улыбаясь, поздравляли с днем Ангела. Собравшиеся гости таращили на меня глаза и спрашивали:

- А ну-ка, скажи нам, сколько тебе годиков стукнуло?

Когда я, понимающе, показывал всю пятерню или на всю избу кричал: "Пять, пять!"- они дружно смеялись, гладили меня по головке и одобрительно кивали головами. Их причудливые, покрытые морщинами лица казались мне забавными. А то, что меня звать Яша, я, наверно, познал намного раньше, с молоком матери. С этим словом она совала мне в рот упругую сладкую грудь, уговаривала спать, заставляла кушать то, чего я не желал, ругала за все мои проделки и непокорность и, конечно, лупила по мягкому месту. Мне часто было не понять, когда слово Яша было к добру, а когда к худу. Доброе я принимал как положенное, на плохое долго не обижался. Немного проорав, принимался за что-нибудь другое. Все предметы, попадавшие под руки, я пробовал на ощупь, затем на вкус. Вообще, по мнению окружающих, я был каким-то "не таким" ребенком: рано начал ходить и разговаривать, при кормлении кусал материну грудь, а когда отец пытался поцеловать, разбивал его огромный горбатый нос до крови. Дергать его рыжие длинные усы было, оказывается, моим любимым занятием, и писал почему-то не как другие дети прямо, а в сторону, чем приносил своим воспитателям большие неприятности. Но самое удивительное, оказывается, было то, что я, покушав, каждый раз одевал себе чашку на голову и всячески старался барабанить по ней ложкой. Однажды мать позвала меня с собой на речку с загадочным названием "Бах". Не успела она встать на подмостки и начать полоскать белье, как я, не раздумывая, прыгнул в холодную воду. Мать не умела плавать, и мы чуть не утонули. А спас нас какой-то дяденька Иоганнесс, на которого я теперь почему-то должен молиться всю жизнь. Особенно, говорят, я здорово орудовал отцовским плотницким инструментом – в доме не оставалось не порезанных мною деревянных предметов. А с каким, говорят, мастерством я забивал гвозди, держа молоток обеими руками. "Весь в отца! Будет столяр!" - шутили дедушки и бабушки, посматривая на мои проделки. Особенно много хлопот было со мной, когда я случайно оказывался во дворе и до одури носился за курами, утками или гусями.

Однажды старый гусак не выдержал моих проделок и так пощипал мне живот и задницу, что синяки держались две недели. Но это меня не испугало. Показывая на больные места, я проорал с полчаса, а затем гонялся за порхавшими во дворе воробьями. В другой раз чуть не свалился в колодец. Оказывается, заметили, когда я стоял на срубе и поглядывал в бездну темной дыры.

Это, конечно, рассказы моих родителей, влюбленных в свое единственное неповторимое чадо! Они, как и все родители, были без ума от моих проделок и считали меня самым-самым смышленым вундеркиндом. В 1931 году мне было пять. Хорошо помню наш кирпичный дом, просторные большие комнаты, большие деревянные кровати, длинный семейный стол, обставленный табуретками и скамейками, обширный двор, обнесенный забором, сараи для скота и птицы, колодец с вертушкой, куда я чуть не свалился, большой фруктовый сад у речки и тихую заводь пруда за селом.

Деды то один, то другой, часто брали меня с собой, когда объезжали посевы и сенокосы. Однажды мне даже довелось присутствовать, когда на сенокосе испытывали конную сенокосилку, которую дед Вагнер привез из Германии. Это была по тем временам чудо-техника.

- Ай да Вагнер! Ай да Иоганнес, не зря побывал в Америке! - хвалили моего дедушку собравшиеся на смотр сельчане. - Этот Вагнер во всём первый!

Эти проблески детской памяти всю жизнь, как лакмусовая бумажка, проявлялись, напоминая о родине, о мужественных предках, безвинно ушедших в небытие. Дальше пошли какие-то тайные разговоры при закрытых дверях. Ночью приходили какие-то дяденьки. Они что-то переворачивали, стучали по стенам, кричали на мужчин и потом уводили их с собой. Бабушка и моя мама занавешивали окна и плакали до их возвращения. Когда со двора уводили наших двух коров, мы с Александром, младшим братом отца, плакали, уцепившись за ошейники. Нас, как собачат, отшвырнули, а коров увели.

Вскоре после этого отец увел пару быков, лошадей и вступил в колхоз. Потом зачем-то раскулачили моих дедушек и бабушек. Вся наша родня почему-то плакала, охала и ахала. На их проводы меня с мамой не взяли. Жили мы теперь в постоянной тревоге. Разговаривали шепотом за занавешенными окнами и закрытыми ставнями. Слухи ходили один страшнее другого. Кого-то выселили из дому, у кого-то арестовали отца, загорелись колхозные склады, пали собранные на общественный двор коровы, разбежались лошади, появились какие-то вредители-кулаки и враги народа. В доме моего дедушки Вагнера поселилось правление колхоза, а в доме дедушки Иккес - чекисты. Притеснениям и издевательствам над оставшимися в селе "сынками кулаков" не было предела. Мне тогда шел шестой год. От взрослых я слышал и впитывал в свой легкоранимый мозг непонятные слова: революция, коммуна, НЭП, партия, большевики. А затем появились новые слова, приводившие в трепет не только моих родителей, но и односельчан.. Что означали такие страшные слова, как «коллективизация», «кулак», «чекист», «раскулачивание», я познал позже, скитаясь со своими родителями в степях Калмыкии и на Северном Кавказе.

Мы тогда переживали грустные и тревожные дни. Мама постоянно плакала по пропавшим без вести родителям. Отец уговаривал ее прекратить истерику, он убеждал её, что слезы напрасны, что все в руках Всевышнего!

- Мы доживаем последнее столетие этого тысячелетия, - говорил он, молясь на коленях. - Скоро конец света! Все идет по Библии... Там говорится, что второе тысячелетие полным не будет, что всех евреев перед концом света силой вернут в Израиль, что мир будет опоясан проволокой, а люди изничтожат себя до такой степени, что следа человеческого будут боятся!

Родители становились на колени и, неистово молясь, просили Всевышнего о пощаде. Я становился рядом и повторял за ними молитву "Отче Наш," которой меня научила еще бабушка Лора. Навсегда останется во мне чувство страха за родителей, когда в окно раздавался случайный стук. Мне казалось, что за ними пришли те, кто увел наших коров и их тоже уведут. А дядя Александр, сбежавший от раскулачивания, сразу почему-то исчезал через лаз в сарае, где когда-то стоял наш скот, а мне приказывали молчать:

- Если скажешь слово, нас всех заберут и посадят! - пугали они.

"Как посадят, куда посадят ?" я, конечно, понятия не имел. Но было страшно, и я, на всякий случай, прятался за спины своих родителей.

Однажды поздно вечером, когда наши гости, закончив молебен, собрались уже было расходиться, в дом с криками: "Руки, руки!" - ворвались вооруженные дяди, сорвав с петель дверь. Мужчин всех поставили к стенке лицом и зачем-то обыскали. Я спрятался за спину матери и с широко раскрытыми глазами с ужасом наблюдал за происходящим.

- Кулачье проклятое! Собрание проводите! Против политики партии агитируете! Всех вас, гадов, в Сибирь! - кричал один из них, угрожая револьвером. - Александр где? - схватил он моего отца за горло.

- Па-а-а-а-пааа! - закричал я на весь дом не своим голосом и бросился на выручку. - Это мой папа, мой папа! - кричал я, уцепившись за шинель обидчика.

- У-у-у-у! Вагнерский выродок, - пнул он меня ногой, и я полетел обратно к матери.

В тот же момент (как мне рассказали много лет спустя) отец засветил чекисту такую оплеуху, что тот кубарем полетел через стол. Раздался выстрел, и в комнате стало тихо и тускло. Через минуту дым рассеялся, и я из-за спины матери увидел отца, стоявшего рядом с другими лицом к стенке с поднятыми руками.

- Ну ты, Яков, у меня за это попляшешь! - выдавил со злобой чекист, матерясь по-русски на чем свет стоит.

Наверно, это и спасло Александра от преследования. Через несколько дней вернувшийся домой отец сказал братьям Филиппу и Александру:

- Хватит унижаться перед этими голодранцами! Житья не будет, бросаем все и уходим! С голоду все здесь передохнем. Вспомните двадцать первый год...

- Куда-а-а-а, куда из родного села? - завопила мама.

- Куда, куда, раскудахталась, как наседка! Куда глаза глядят, вот куда!

- Я за, - поддержал отца дядя Филипп. - Мы не можем сидеть сложа руки и ждать, когда эти сволочи нас порешат! Скот изъяли, зерно из общественного склада растащили горожане, собственный запас продуктов кончается, да и последнее отобрать могут. Весна на носу, пахать и сеять не на чем и нечем. А в колхозе эти дармоеды все разбазарили... Бежим, пока не поздно. Яков прав. Мир не без добрых людей. Чай, не пропадем, где-нибудь по весне приткнемся, заработаем на хлеб. Слава Богу, силенки еще есть! - сказал он и затряс мозолистыми кулаками.

Вышли ранним апрельским утром. Собрались в назначенном месте на рассвете. Коротко помолившись в сторону села и мысленно попрощавшись с родным гнездом, отправились через степь в сторону белеющего рассвета. Беглецов было пятеро: мои родители, братья отца - Филипп и Александр, и я, шестилетний. Дядя Филипп оставил свою невесту в селе до лучших времен, а Александру было всего семнадцать. Его мой отец прихватил, чтобы он не попал в лапы чекистов. Весь нехитрый скарб: постель и плотницкий инструмент на случай, если попадется работенка, несли на своем горбу. Меня, когда я не успевал и валился с ног, мужчины несли по очереди, посадив на шею. Происходящее и куда идем, мне тогда, конечно, было не понять. Уставший, я плакал и просился домой, но тщетно. Старшие шли "куда глаза глядят", а мне, "сопляку" и "бузотеру," это невозможно было объяснить.

В полдень мы вышли к Волге, южнее Саратова, и, стоя на правом возвышенном берегу, любовались величием творения природы. Перед нами, в километр шириной, - могучая русская Волга. Ее левый, степной берег таял в синем тумане бескрайнего горизонта. От глинистых обрывов и крутояров правого возвышенного берега над водой свисали густые тени, скрывая движущиеся под ними суда и длинные баржи. По широкой водной глади, надрывно трубя, двигались большие и малые пароходы, оставляя за собой длинный, пенный след огромных вращающихся колес. Увлеченный открывшейся панорамой, позабыв о доме и усталости, я перестал хныкать и без конца задавал вопросы старшим:

- Это Волга, да? А моих дедушек и бабушек на этих пароходах увезли? Дядя Сандр, ты, наверное, убежал во-о-н с того, да, дядя Сандр?

Отдохнув и перекусив немного, мы двинулись вниз по течению, избегая крупные населенные пункты. К вечеру вышли на небольшую пристань, сели на баржу и поплыли "в сторону моря", как сказал дядя Филипп. Обрывистый правый берег быстро уплывал вдаль. Иногда на его хребтах заметны были мазанки, похожие на степные могилы кочевников. Солнце на вечернем небосводе догорало большим красным полушаром, погружаясь в темные разрывы грозовых туч. Сгущались сумерки, все заметнее белые, красные огоньки баканов, и парчовые отблески огней проходящих мимо пароходов. Наша баржа, груженная строительным лесом, с вывешенными сигнальными огнями бесшумно скользила по темной глади воды. Беженцы, собравшись на палубе в кружок, о чем-то тихо переговаривались. Я медленно засыпал, укрытый отцовской стеганной фуфайкой. Мысли туманились и возвращали меня назад в родное село, туда, где остался наш красивый кирпичный дом, огромный фруктовый сад у пруда, где осталась наша любимица, немецкая овчарка, по кличке Матыльда.

Бежим... Куда бежим? Зачем!?

Кому тогда могло прийти в голову или даже присниться во сне, что мы навсегда покидаем родное Поволжье, не зная, что это было только началом наших великих скитаний по необъятным просторам Советского Союза. Чем ближе к морю, тем шире и спокойнее становилась Волга. Только на третьи сутки баржа подрулила к небольшой полуразваленной пристани, где началась разгрузка леса. Дядя Филипп, сносно владевший русским, переговорил на берегу с мужчиной, бегавшим с папкой под мышкой, и наши принялись за работу. Лес кругляк скатывался с баржи на берег по временным накатам мужчинами, а моя мама и другие женщины таскали по трапу доски и готовые рейки. Я некоторое время путался под ногами, потом бросился на палубу гоняться за многочисленными чайками. На берегу было безлюдно, припудренные меловой пылью огородные плетни, обдуваемые весенним свежим ветром, поили воздух запахом прижженного хвороста. Холмы изумрудились молодой отавой. По реке плясал ветерок, гриватя волны. Где-то вдали из прибрежного камыша слышался утиный кряк, у берега что-то вздернуло, бухнуло и по воде пошли, расширяясь, круги.

- Наверное, сом охотится на мелкую рыбешку, - сказал проходивший мимо матрос. Для меня все это было ново и заманчиво. Я долго стоял на палубе. Прелью и пресной водой дышал берег.

Через двое суток нас усадили на груженные лесом телеги, и быки, выпучив глаза, изгибаясь в дугу, медленно увозили нас в калмыцкие степи строить новые совхозы. Дни стояли по-весеннему теплые и ласковые. Степь и мелкосопочник был покрыт буйной весенней травой и разноцветной россыпью тюльпанов. Проселочная дорога, извиваясь, обходя препятствия, уводила на заход солнца. Орали и хлестали длинными кнутами уставших за день быков извозчики, они же грузчики, - кривоногие, узкоглазые, скуластые, нос картошкой , калмыки.

Ночевали в степи у родников, заросших кустарником и камышом, сидя у пылающих костров. Быков пасли по очереди, прихватив с собой единственную на весь обоз ржавую двустволку. Питались сообща, выкладывая на круг припасенные продукты. У нас было соленое немецкое сало, лук, чеснок и хлеб. Калмыки варили откуда-то добытое мясо и пекли в золе картошку. Посуды не было. Кушали и пили из того, что попадало под руки: ведра, консервной банки, тазика или просто жестянки. Наевшись, довольные, шутили и беззаботно хохотали. Общались с калмыками мимикой, руками и даже ногами.

На место будущего совхоза прибыли на третьи сутки, на закате солнца. Подводы со строительными материалами, быки на последнем дыхании дотянули до временного сарая, называвшегося хозчастью и попадали, вывалив языки. Зданий еще не было. Несколько приезжих семей, таких же бродяг, как и мы, жили в землянках, выкопанных на склоне сопки, тянувшейся с востока на запад. Встречали нас "всем совхозом" пять-шесть человек взрослых и несколько детей моего возраста. Среди них оказался знакомый отцу плотник из соседнего села Мессер Петро Крузе. Он так же, случайно, попал сюда месяц назад с женой Марией и сыном Петькой. Они с превеликой радостью приняли нас в свою землянку. Калмыки выпрягли быков, сели на них верхом и исчезли в степи.

С Петькой мы познакомились за ужином. Посуды не хватало, мне первому подали миску с кашей, он обиделся и хотел ее отнять, но я оказал сопротивление, огрев его ложкой по голове. Он долго кричал, дрыгал ногами и, наконец, получив от матери по мягкому месту, отказался от ужина и полез под нары. После ужина мужчины куда-то исчезли, женщины мыли посуду и раскладывали нехитрую постель, а мы с Петькой продолжали "знакомство." Лёжа ко мне спиной, он без всякой причины пнул меня ногой. Я в ответ ущипнул его за ляжку, из-за чего он поднял рев на всю землянку. Нам обоим надавали, и, мы, проорав, вскоре уснули.

Наутро мы, как ни в чем не бывало, бегали по "совхозу," гоняясь за воробьями и невесть откуда прилетевшими черными галками. Увлекшись тюльпанами, оказались на бугре, под которым строился совхоз. Перед нашими взорами открылись бескрайние дали. Вокруг простирался удивительно спокойный, умиротворяюще строгий и мирный пейзаж. Ослепительно ярко светило весеннее ласковое солнце. Мы, как завороженные, всматривались в зелено-голубую даль, прикрыв ладонью глаза. Кругом поразительная тишина, словно очутились мы в царстве сказочного безмолвия, знакомого только по детским заколдованным сновидениям.

Совхоза еще не было. Под бугром, на котором мы стояли, виднелся колодец с деревянным срубом и журавлем, построенный из горбыля навес, и склад для строительных материалов, вокруг которого стояли телеги с неразгруженным лесом. В километре от будущего совхоза виднелось голубое озеро и впадающая в него степная речка Нурия. Водную гладь озера покрывали стайки диких уток и гусей. Они сотнями носились над озером, не обращая никакого внимания на его создателей. Их трубные призывы и кряканья наполняли окрестность и радовали слух. Высоко в безоблачном небе парили, распластав крылья, степные орлы, высматривая добычу. Совсем рядом, выпорхнув из травы, в воздухе повис жаворонок; из-под ног пулей вылетали потревоженные кузнечики; над яркими, пахнущими медом цветами кружили трудяги-осы. Воздух был свеж и чист. Ярко светило солнце. Небо стояло высокое-высокое, синее-синее. Мы носились, прыгали, валялись в этом безбрежном океане трав и цветов. Что нам с Петькой еще нужно было? Мы были счастливы! Жить на такой земле нам было весело! Нас окликнули, и мы, сломя голову, бросились вниз....

2

Директор совхоза прибыл через неделю в двуколке с личным извозчиком. Как мы потом узнали, он же был его личным телохранителем. Они были в красноармейской форме с маузерами, болтавшимися на ремнях через плечо. При знакомстве с нашими родителями, он по-мужицки протянул руку и назвался:

- Я директор совхоза Иван Васильевич Дыбайло. Что умеете делать?

- Они плотники, я их знаю! Хорошие плотники! - опередил отец Петьки, разговаривая с директором, как старый знакомый.

- Ну вот и хорошо, создадим плотницкую бригаду, а саманы делать приедут шабашники с Кавказа. Они уже в дороге... Кого назначим бригадиром?

- Вот этого, - показал на дядю Филиппа отец Петьки. - Он грамотный и хорошо знает русский.

- Кажется, договорились. Муку и подсолнечное масло, соль, чашки, ложки получите у меня, а мяса в степи бегает много, и рыбы полно, вон пацаны наловят, - сказал он, погладив нас по голове. - В первую очередь строим печи, хлеб печь, затем небольшую столовую и баню по-черному. Вот тогда и заживем! - он многозначительно провел ладонью по горлу и похлопал себя по животу. Все дружно рассмеялись. - Дa, чуть не забыл! Зарплату пока не спрашивать. У меня в кармане ветер гуляет. Все будет зависеть оттуда... - показал он рукой вверх; понимай как хочешь, от Бога или от правительства. - Женам тоже скучать не дадим... Григорий! - обратился он к своему спутнику. - Занеси их пофамильно в кадровую книгу, поставь на довольствие, выдай халаты и рукавицы.

- Товарищ директор, э-э-э ... Документов нет... Вот только справки, - начал было оправдываться дядя Филипп.

- Понял! Вы все, как и Крузе, беглецы с Поволжья. Пока работайте, скоро получим печать, тогда и сделаем вам новые документы.

Так началась наша новая жизнь между нижним течением Волги и Доном в степях Калмыкии, где Советская Власть начала строить "новую жизнь" для калмыков. Вновь строящиеся совхозы названий пока не имели, они были под номерами. Наш совхоз, куда забросила нас судьба, назывался четвертым.

Рабочие совхоза были в основном из беглых, скрывающихся от притеснения и разнузданной компании раскулачивания. Бригада плотников, руководимая дядей Филиппом, значительно пополнилась за счет беглых немцев с Поволжья. Хоздвор расширился. Пилорам тогда и в помине не было. Вместо нее, в центре двора из бревен соорудили огромную эстакаду. На нее бревна закатывались вручную по наклонным скатам - для распиловки. По всей длине бревна натягивался шнур, натертый сажей или мелом. Шнур, натянутый рукой, оставлял на бревне прямой, как стрела, след, по которому двое рабочих специальной пилой вели распиловку. Один из них стоял на бревне, на эстакаде, другой - внизу под эстакадой. Держась двумя руками за ручки пилы, они дружно, часами, водили ею вверх и вниз, выпиливая из бревна доски, рейки, прогоны и заготовки для поделки дверных и оконных проемов. В углу хозяйственного двора приезжий кузнец, по имени Фриц, за неделю соорудил кузницу. Звон наковальни и перестук молотка кузнеца с кувалдой молотобойца: ти-ти-Та, ти-та-Та, ТА-ТА-ТА - раздавался по всему "совхозу," напоминая перезвон колоколов поволжских церквей.

С появлением кузницы быстро наладилось изготовление бричек, саней, колес, седел и других железо-скобяных деталей, необходимых в строительстве. Фундаменты под здания выкладывались из бутового камня, доставляемого из карьера, случайно обнаруженного директором в шести километрах от совхоза. Кирпич-сырец для кладки стен изготовлялся приезжими людьми - "шабашниками". Его штабеля, как пирамиды египетских фараонов, возвышались на берегу Нурии. Работы хватало всем. Женщины месили ногами глину, штукатурили стены, заготавливали камыш, пекли хлеб и варили в примитивной столовой под навесом. Кроме всего, они были хозяйками домашнего очага и нашими мамами. Неустроенность быта мучила их больше всего...

Мать моя была высокая, стройная, худощавая женщина, с темными, коротко стриженными волосами и серо-зелеными глазами. Широкие плоские зубы не перекрывались узкими губами. Когда она пыталась перекрыть зубы губами, подбородок морщился, подтягивался и делал лицо смешным. Это ее очень огорчало и злило. И все же, несмотря на это, она в свои 30 лет была довольно симпатичной женщиной. Родом она была из "кулацкой" семьи Вагнеров. По характеру - властная. Отец мой никогда не оказывал ей сопротивления, при стычках предпочитал молчать.

Петькина мать, тетя Мария, была на два года моложе моей матери и тоже была из семьи раскулаченных. Она была очень подвижна, невысокого роста, крепкого телосложения, с пухлыми красивыми ногами, пышной грудью и горячим необузданным характером. Она расстраивалась и плакала по пустякам, что делало ее красивое лицо неприятным. Как с ней справлялся отец Петьки, не знаю, но Петьке перепадало здорово!

С родителями мы, подростки, встречались только ночью. Весь световой день пропадали на речке или на озере, где ловили руками раков и удили рыбу. Загоревшие, как черти, искусанные комарами и москитами, мы были похожи на дикарей из камышовых зарослей. Но ни палящее солнце, ни комары и москиты, ни цыпки на ногах не могли сдержать нашего охотничьего азарта. Добытую рыбу, пойманных раков, яйца степных дроф и красоток мы варили здесь же, на берегу, в ржавом ведре, подвешенном на оглобле от брички. Все это было чертовски вкусно и романтично! А в совхозе кипела работа. Жаркое знойное лето, частые пыльные бури, сменявшиеся ливнями, неустроенность быта, степная глушь не влияли на ход строительства. Работали от зари до зари. Неутомимый директор и его телохранитель Гриша, носясь по всей округе, только им известными путями добывали строительные материалы и продукты питания для рабочих совхоза. Они появлялись всюду, где нужны были их помощь и совет. Только от них рабочие совхоза могли узнать о положении в стране, индустриализации, коллективизации, о борьбе Советской Власти с "кулаками и многочисленными врагами народа!" Вечером после ужина они часто рассказывали молодежи интересное о революции, гражданской войне, о борьбе с Колчаком в Сибири, о разгроме белых и о дедушке Ленине.

Жителей в совхозе постепенно прибавлялось. От них, приезжих, наши родители по секрету узнавали о голодном море в Поволжье, о бедственном положении крестьян, насильно сгоняемых в колхозы, о судьбе раскулаченных. Разговор об этом шел за закрытыми дверями землянок, шепотом, чтобы, не дай бог, никто не подслушал. Родители, взрослые люди, просили на коленях со слезами на глазах пощады у Всевышнего и помощи тем, кто остался в Поволжье. Вспоминая своих разоренных и раскулаченных родителей, мужчины молча сжимали кулаки и скрипели зубами. Я и Петька с тоской, ничего не понимающими глазами всматривались в их серые хмурые лица, в слезы матерей и начинали плакать вместе с ними. Нас, мальчишек и девочек школьного возраста, за счет приезжающих становилось все больше. Директор торопил строителей со школой. К концу лета начали вырисовываться улицы будущего совхозного поселка. Люди, нашедшие в глуши покой от преследования чекистов и вдохновляемые директором совхоза, не считались со временем и трудностями быта. К зиме, по его замыслу, большинство семей рабочих должно было покинуть сырые землянки и войти в новые дома. Сам он собирался привезти жену с двумя детьми, чтоб "наконец-то зажить порядочной семейной жизнью!" - как он сам говорил рабочим совхоза. Но неимоверному труду рабочих и замыслу директора помешала беда, пришедшая с запада из придонских степей.

Тревогу подняли прискакавшие на взмыленных лошадках калмыки.

- Беда, беда-а-а! Пожар в степи! О-о-о-а-а-а-й! - носились они вокруг хоздвора, разыскивая директора. Их было с десяток. Не найдя директора, они, окружив Гришу, покричали, указывая в степь, и также быстро ускакали. Директора не было, он с утра пораньше уехал в какое-то отделение. Тревогу по совхозу, сбежав на сопку, поднял Гриша. Женщины бросились разыскивать нас, детей. Долго по всей окрестности раздавался их трубный материнский зов:

- Яко-о-о-б! Пете-е-е-р!.. Мари-и-и!...Надя-я-я!..

К вечеру мы от мала до велика стояли на сопке и, приложив руки ко лбу, всматривались в далекий западный степной горизонт. Солнце садилось за темно-серыми тучами дыма, что поднимался высоко в вечернем небе. К ночи ветер начал стихать. Когда стемнело, красная полоса пожара начала просматриваться по всему западному горизонту. Кроваво-красные всполохи освещали небо. Пораженные жутким, ошеломляющим зрелищем, мы молча топтали высохшую за лето траву. Обильно политая весенними дождями, она доходила взрослым до колен, а нам - детворе - до пояса. Легкий ветерок приносил запах горелой травы и паленого мяса. Прискакавший на своей двуколке директор собрал всех у хоздвора и, как боевой командир перед наступлением на врага, призывал на куче бревен:

- Товарищи, никакой паники! Линия огня находится примерно в тридцати километрах. Всевышний, остановив ветер, дал нам возможность за ночь подготовиться. Теперь, братцы, дело за нами! Необходим срочный встречный огонь! Всем за село и поджигать степь. Ты, Гриша, с группой каменщиков дуй на первое отделение. Филипп с плотниками -на второе, а женщинам всем за село!

Ночью никто не спал. Вокруг совхоза пылала степь. На озере и речке горел камыш. Директор без устали носился на лошади, подсказывая, где поджигать, где тушить. К утру вокруг села чернела выгоревшая полоса степи в полкилометра шириной. Усилившийся днем, западный ветер пронес в полдень огонь и тучи дыма над окрестностью. На подступах к поселку гореть было нечему. Огненный смерч пронесся стороной. Все строительные материалы были спасены. Надежды людей, собравшихся к зиме войти в новые квартиры, не сгорели.

Запертые в землянках, мы с Петькой сумели вырваться на сопку только под вечер. Вокруг, сколько видел глаз, лежала черная дымящаяся пустыня. По пустынным берегам озера ветер гонял огромные серые волны, готовые выплеснуться через край. От буйной растительности не осталось и следа. Всюду черный горизонт и над ним закопченное небо. Среди всего этого черного хаоса спасенный поселок казался островком в бескрайнем бушующем океане. Поселок спасен. Строительство продолжается.

Директор Дыбайло, бывший командир Красной Армии, был деловым хозяйственным руководителем и талантливым организатором производства. Под его руководством за несколько лет в глухой степи за сотни километров от водных и железнодорожных путей на берегу степной речушки вырос поселок, которому могла бы позавидовать любая донская казачья станица или райцентр Калмыкии. Рабочие совхоза любили своего директора. Он был широкой души человек, со всеми был на равных, доверял людям и ему верили. Такой же простой и общительной была и его семья, приехавшая осенью тридцать второго в совхоз. Жена его, Людмила Алексеевна, стала нашей учительницей. А учились мы из-за нехватки учеников в одном сборном классе. Ее дети , Жора и Надя, учились в том же классе.

Людмила Алексеевна в нашем понятии была очень красивой, культурной и высокообразованной женщиной. Ее длинные светло-пепельные волосы, были всегда завязаны в модный узел. Высокий лоб, огромные голубые, широко и чуть косо посаженные глаза, прямой, не очень тонкий нос, пухлые губы и мягкий грудной голос делали ее привлекательной. Она была среднего роста и очень подвижна. В сравнении с нашими родителями одевалась красиво и изящно. Мы любили ее и были счастливы. От нее мы познавали азы букваря и арифметики, зачарованно слушали стихи Лермонтова, Пушкина и удивительные рассказы о героях гражданской войны. Через нее мы познавали мир науки и жизнь на этой удивительной планете – земля. А какие она рассказывала сказки! Особенно нравились мне "Али-Баба и сорок разбойников" И как я был огорчен, когда много лет спустя, прочтя в новом переводе "Тысяча и одну ночь", узнал, что нужно читать не Сезам, а Сим-сим, и что это какое-то растение – кажется, конопля. Слово «сезам» казалось тогда чудным, заколдованным. Как я был разочарован, узнав, что это - да-да, обыкновенная конопля!

Конец тридцать второго года был насыщен событиями: родители получили бумаги, удостоверявшие их личности; дядю Александра призвали в армию; нас заселили в новый дом вместе с Крузовыми. Мы с Петькой оказались в одной квартире. В совхоз прибыл зам. директора по политической части. Выпавший снег наконец-то прикрыл черную, как смерть, пустыню.

- Что-то прибывший комиссар круто взялся за дело! - слышу я разговор родителей за столом. - В каждую дырку сует свой поганый нос!

- О директоре расспрашивает. Как он, мол, - устраивает? - ворчал Петькин отец. - Ну и ну, говорит. А сам-то с Волги, небось, удрал?

- Теперь начнется, - заохали женщины.

- Я же говорила вам, не задерживаться на одном месте! - заплакала мать, гремя немытой посудой. Рядом с ней запричитала и тетя Мария:

- Бежать надо! Бежать, бежать, бежа-а-ать!

- Цыц, проклятые! Раскаркались... Поживем - увидим...

Услышанное ошеломило: "Бежать, опять бежать! Куда, почему бежать?"- думал я, лежа с закрытыми глазами. Петька спал рядом, ничего не подозревая. Ночью приснилось какое-то чудовище, похожее на нашего комиссара, только с длинными усами и широкой пастью. Оно долго гонялось за нами по выжженной пожаром степи и почему-то поймало и проглотило директора, бегавшего с нами. Меня всего трясло - от страха. Я орал не своим голосом, вырываясь из рук родителей, приводивших меня в чувство:

- Съел, съел, проглотил!?

- Кого, что проглотил? Успокойся, успокойся! - уговаривали родители. - Это всего лишь сон. Сейчас, сейчас все пройдет!

Мои ночные похождения были всем известны, поэтому моему паническому страху никто не придал значения. Через час я опять спал беззаботным детским сном.

С приходом в совхоз комиссара появились первые лозунги. На здании конторы на красном полотнище белыми огромными буквами были выведены непонятные нам, первоклассникам, слова: ПОД ЗНАМЕНЕМ МАРКСА, ЭНГЕЛЬСА, ЛЕНИНА, СТАЛИНА ВПЕРЕД - К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА. Над лозунгом, на крыше крыльца, развевался на ветру красный флаг. На празднике революции комиссар прочитал в клубе небольшой доклад. Директор вручил отличившимся бригадирам грамоты с портретами Сталина. Одну из них вручил дяде Филиппу за хорошую работу бригады плотников. В завершении торжества демонстрировали немое кино "Ленин в Октябре". Клуб был переполнен. Сидевшие в зале видели такое чудо впервые. Я и Петька сидели перед экраном вместе с другими мальчишками прямо на полу. Появившийся в кадре и мчавшийся с экрана на нас паровоз создал панику. Мы в ужасе бросились врассыпную. Не только мы, пацаны и девчата, но и взрослые поднялись, с опаской посматривая на стену, откуда, извергая клубы пара, прямо на зрителей мчался паровоз.

Этот фильм оказал решающее влияние на мое детское представление „о наших“ и „не наших“. Теперь стало ясно: "Ленин, рабочие, крестьяне, матросы и бедняки - это наши. Царь, буржуи, капиталисты, помещики, интеллигенты, богачи, попы - это враги. Они против Ленина, значит, и против Советской Власти. Непонятно только, кто у нас в совхозе Советская Власть, а кто враги?"

- Директор, наша учительница, дядя Гриша, Голованов - это наши. Они за Ленина, значит,- за нас. Это нашенские, - шумели мы в школе, перебивая друг друга. "Но почему наши родители собираются бежать? - думал я, вспоминая ночной разговор. - Комиссар-то большевик! Надо узнать?" Через неделю разговор о празднике стих, страсти о кинофильме улеглись и я, наконец, за ужином задал родителям, мучивший меня вопрос:

- А комиссар «наш» или «не наш»?

- Как это «наш» или «не наш»? - растерялся отец, косо посматривая на сидящих за столом.

- А почему вы тогда собираетесь бежать?

- Ты откуда это взял, чертенок !? - закричала мать, скручивая полотенце. - Откуда ты это взял и кому уже разболтал?... Ну?

- Вы сами об этом говорили ночью, что теперь начнется! Аа-а-а! - заорал я, получив скрученным полотенцем по спине.

- Убью-у-у-у! - плакала от страза мать.

- Прекрати немедленно! - сказал отец, вырвав из ее рук полотенце. - Ты знаешь, сынок, мы вначале тоже думали, что комиссар плохой человек, но теперь, посмотрев кино, мы убедились, что он большевик. Он наш брат, за рабочий класс, за нас, бедняков, - разъяснил он мне, посадив на колени и поглаживая по голове.

- Ага-а-а-а, наш, наш, наш! - кричал Петька, бегая по комнате. - Я говорил, что комиссар нашенский! Пух, пах, вжить, фи-ю-у, Бах!

- От, сорванцы! - возмущалась тетя Мария. - И что из них только получится? Замолчи-и-и! Быстро в постель.

- А ты сразу «убью»! У-х! - замахнулся отец на мать.

- Аг-а-а! - воскликнул я голосом победителя.

Перед тем, как уложить нас спать, родители взяли с нас "честное слово" никогда никому об этом ни слова не говорить. Даже любимой учительнице. Мы дали слово и завалились спать.

Приближались праздники: Рождество и Новый Год. Морозы усиливались с каждым днем. Вьюга, продолжавшаяся две недели, занесла весь поселок снегом. Сугробы до крыш. Люди ходили и откапывали друг друга из снежного плена. Хорошо, что двери у всех открывались внутрь. Кому как, а нам, пацанам, было весело. Мы на самодельных деревянных коньках, санках весь световой день скользили по твердым, как лед, сугробам.

В ночь, под Рождество, к нам в дом нежданно-негаданно нагрянул Дед Мороз и Снегурочка. Дед Мороз имел угрожающий вид. Весь волосатый, перепоясанный цепью, с длинной палкой в руке, припорошенный снегом, он требовал от нас молитвы, а для устрашения гремел цепью. Я растерялся и, сложа руки, читал "Отче наш," которому меня выучила бабушка Лора на Волге. Петька со страху улизнул под кровать. С ним долго возились. Его вытащили, но не смогли заставить молиться. Снегурочка одарила нас пряниками, и они оба скрылись. Мы были потрясены. Меня все хвалили, а Петьку стыдили за непослушание и упрямство.

Новый 1934 год встречали в клубе у елки, невесть откуда привезенной директором. Она, нарядная, стояла в центре зала, доставая до потолка пятиконечной звездой. На ней висели стеклянные игрушки, разноцветные звездочки, конфеты, пряники. Основание елки было выложено белой, как снег, ватой. С потолка над нею на нитках свисали хлопья ваты, напоминающие падающий с неба снег. Зал освещался восьмилинейными лампами, висевшими на стенах по четыре в ряд. Ученики постарше показывали в переполненном зале концерт. Мы с Петькой и другие одноклассники, сидя в передних рядах на полу, свистели, кричали и хлопали каждому номеру. Ровно в двенадцать руководство совхоза поднялось на сцену. Комиссар после небольшой речи директора закричал на весь зал, выпучив глаза:

- ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ - немного подождал и после оваций продолжил: ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАШ ГОРЯЧО ЛЮБИМЫЙ ВОЖДЬ И УЧИТЕЛЬ ТОВАРИЩ СТАЛИН!

- Тушить лампы! - торжественно произнес Гриша. - Зажечь свечи на елке, будем петь Интернационал!

На елке медленно, одна за другой, матовым светом загорались свечи. В зале тухли лампы. Пахло керосином и гарью потухших фитилей. Елка сияла во всей своей красе. Мы были счастливы, что живем в такой прекрасной стране!

- Вставай проклятьем заклейменный, - запели на сцене.

- Весь мир голодных и рабов, - подхватили в зале стоя.

- По-о-о-жар, пожар! Аа-а, у-у! - загудел в паническом страхе зал.

Прямо передо мной пылала елка, охваченная синим пламенем.

Я схватил Петьку за руку и бросился к выходу. В дверях образовалась пробка. Старшие в ужасе лезли друг на друга, топтались ногами, орали, матерились. Найдя лазейку, я полез между ног застрявших, таща за собой Петьку, но силы были неравны. Мы застряли, упершись в косяк двери. Наши крики и мольба о помощи тонули в общем стоне, храпе дерущихся за право первым вырваться из лап неминуемой, казалось, смерти. Я задыхался, но руку Петьки держал крепко. И кто его знает, что случилось бы, не догадайся кто-то выставить окна. Хлынувшая толпа теперь застревала в проемах окон и глотала, как рыба, свежий воздух. Четыре выставленных окна ускорили эвакуацию. Наш клубок у двери растащили последним. Простые смертные, мы до конца боролись за место под солнцем. От едкого ватного дыма разъедало глаза и скребло в горле. Кашляя и чихая, изрядно помятые, мы рванули домой. О случившемся договорились молчать.

- Во-о-т, этих безбожников Бог наказал! - ворчала дома моя мать.

- Раньше на рождество и на праздники в церковь ходили, богу молились, а теперь клуб придумали... И вы туда же, окаянные! - все больше раскалялась Петькина мать. - Отцы узнают, будет вам, чертям. У-у-х!

О том, что были в клубе, мы, конечно, не сказали. Нас выдали огромные синяки на теле. Их наши родители заметили, когда купали нас в деревянном корыте.

- Где их черти носили? Миля, ты только посмотри! - кричала тетя Мария. - Где их могло так помять?

Нам ничего другого не оставалось, как сознаться. Обрадовавшись благополучному исходу, они простили нас и нежно разглаживали синяки. Через неделю мы узнали, что не растерялись, оказывается, только директор, комиссар и Гриша. Задыхаясь в едком дыму, они скамейками выбили окна, и, стоя в проемах, по одному, по двое выталкивали обезумевших от страха людей. Елка, оказывается, вспыхнула, как свеча, и тут же погасла. Создав пробки в дверях, люди в панике в оконных проёмах задыхались от собственной ярости. Все обошлось благополучно, за исключением нескольких девочек, неделю не посещавших школу. Теперь в поселке только и было разговоров о том, как себя вести в таких ситуациях и высмеивали друг друга.

Директора срочно вызвали в райком. Уехавший с ним Гриша вернулся на третий день один. Дяде Филиппу он передал его совет, чтобы смывались, пока не поздно. За ними тоже приедут... Родители долго перешептывались, с опаской посматривая на нас. Уложив нас с Петькой спать, начали откровенный разговор:

- Ну, какой наш директор «враг народа»!? Сами они враги! - возмущался дядя Филипп. - Да таких бы «врагов» побольше!

- Говорят, он офицер бывшей царской армии! - шепотом, посматривая на окна, сказал дядя Петро, прикрыв рот пальцем. Убедившись, что мы спим, он вышел во двор осмотреться. Пока он ходил вокруг дома, все, опустив головы, молчали. Петька, как всегда, спал, а я притворился спящим. Раздирало детское любопытство.

- Поговаривают, что степной пожар, это его рук дело. Ниже нас сгорело несколько калмыцких сел и два совхоза: первый и третий, - сообщил дядя Петро. - Свой совхоз он, якобы, спас, чтобы казаться героем!

- И учительша, баба его, тоже говорят, из наших детей делает каких-то интеллигентиков. Сочинения богатеев Пушкина, Толстова, Лермонтова читает. И пожар в клубе, якобы, она сотворила, - передала тетя Мария новости, услышанные от совхозных баб у колодца. – Якобы, с калмыками дружит. А они все беляки. Говорят, до сих пор скрываются в пустыне от чекистов.

- Ну, вот что! Для нас он был и останется хорошим человеком. Большое ему спасибо за предупреждение! Гриша завтра утром выдаст бумаги, что мы уволены из совхоза по собственному желанию. Завтра же уходим, как тогда с Поволжья. Сейчас весна, не пропадем! - сказал отец. - А этих сорванцов, чтобы не разболтали, держать дома. Скажете им, что идем на неделю в третье отделение строить кошары.

Ошарашенный услышанным, я долго ворочался в постели.

В голове роем кружились мысли: "Бежать – от кого и зачем? Нашенский директор оказался «не наш»! Ух, гады! Что такое - «враг народа»? Наша любимая учительница и - туда же?.. Нет, нет и не-е-ет! Людмила Васильевна не враг, она самый лучший в мире человек.

Я засыпал со слезами на глазах, с комом в горле от обиды на людскую несправедливость.

(продолжение следует)