Антонина Шнайдер-Стремякова

 

(мемуарный роман, том первый)

( изд. 2005, 2008, 2011.)

 

Светлой памяти погибших родственников

 

ШКОЛЬНЫЕ ВЕЧЕРА

 

Иза жила в большом городе – я в районном центре на квартире у прошлогодней хозяйки. За нами, тремя учениками из разных классов, приезжали, чтобы на выходной увезти к родителям: до снега – на телеге, по снегу – на санях. В 1952 году в сёлах начинали чадить полуторки, и, если за нами не приезжали, мы подолгу „голосовали“ у дороги на окраине села. Если полуторки не было, расходились – идти пешком 25 километров никто не решался.

Возвращаясь в очередной раз на квартиру, вспомнили, что вечером в школе вечер-диспут, а после – танцы. Теоретически я уже знала, что такое диспут, практически – ни на одном ещё не присутствовала, а тема интригующая: „Любовь и счастье“!

Квартировала я недалеко от школы – занесла вещи, умылась, завязала в два хвостика волнистые волосы, смастерила из красных лент Фриды красивые бантики и, накинув старое пальтишко, отправилась в школу.

Выбеленная порошей земля обновила всё в округе, на небе заискрились первые звёздочки. От избытка молодости душа пела в ожидании чего-то особенного, по чистой тропинке шагалось легко: молодость беззаботна – о предстоящей голодной неделе не думалось.

Из небольшого коридора я робко вошла в широкий прямоугольный, ярко освещённый зал, озираясь на старшеклассников, – боялась, бантики поднимут на смех. И действительно, бантики не остались не замеченными. Кто-то улыбнулся, кто-то оглянулся и удивлённо спросил: «Это что за детский сад?» Заметив сверстниц, я поспешила к девочке из параллельного класса, что сидела на скамейке у стены.

На сцене, за столом, покрытым красным материалом, – директор школы Пятак Роман Васильевич с учеником десятого «А» класса. Роман Васильевич располагающе улыбнулся залу:

– Начинаем диспут. Толя Смирнов, председатель школьной комсомольской организации, будет собирать записки. Если подойдут учителя, попрошу пропустить их на сцену. Ну, с чего начнём? У кого вопросы? Кто самый смелый?

Смущённо переглядываются – диспут ведёт сам директор…

– Комсомольская организация выбрала тему «Любовь и счастье», чтобы помочь разобраться... – продолжает ведущий, – ведь большинство из вас, за небольшим исключением, совсем уже взрослые люди.

– Вот и скажите, Роман Васильевич, что такое любовь? А то спорим... некоторые утверждают, что любви нет, – приподнимается высокий юноша с пышной шевелюрой.

– А что есть? – живо отреагировал Роман Васильевич.

Зал загудел. Потянулись руки.

– Пожалуйста, Федя, – разрешает директор.

 

 

Федя поднимается и резко начинает:

– Любви нет. Есть привычка, – зал снова загудел пчелиным роем. – Рядом со мною живут 70-летние старики, всегда вместе, ни шагу друг без друга. Один заболеет – другой бегает вокруг: травку заваривает, лекарство достаёт, компрессы делает. Наблюдать за ними приятно, и я поинтересовался: „Вы, наверное, сильно любите друг друга?“ – „Да какой там, Федя, любите, – говорят, – привыкли, боимся потерять друг друга.“

Садится так же резко, как и заговорил.

– Как это – нет любви? – вскакивает коренастый. – Твой пример как раз и доказывает, что любовь есть. Просто они уже старые, и любят по-другому, не – как молодые! Заботятся друг о друге, значит, любят.

Заговорили... зашумели... Скованности – как не бывало.

– Подождите, ребята! Не все вместе! По очереди! Кто хочет выступить? – и, видя лес рук, Роман Васильевич разрешает:

– Слово имеет Миша Безбородько, ученик 10-а класса.

Рослый худощавый Миша направляется к сцене, поднимается по ступенькам:

– Вот вы гудите: есть любовь – нет любви, но никто не сказал, что такое любовь. Хочу сказать, как её понимаю я. Любовь, на мой взгляд, – многогранное чувство, рождающее другие: чувство уважения, восхищения, заботы, ласки, преклонения, удивления, поэтому говорить следует о разных видах любви – к родителям, детям, животным, природе, искусству. Недаром говорят: люблю лес, люблю мир, музыку и т. д. Вот только не все умеют красиво выражать любовь. Бывает, мужья бьют жён, спрашиваю: „Зачем бьёшь – не любишь?“ Удивляются: „Люблю – потому и бью“.

Зал взрывается смехом, раздаются продолжительные аплодисменты. Я заворожённо слушаю и восхищаюсь, как свободно, легко говорит Миша, завидую: «Мне бы вот так!..»

После аплодисментов Миша какое-то время стоит, затем машет рукой: «Все мысли перебили!» – и отправляется к своему месту. Роман Васильевич успокаивает:

– Молодец, Миша, хорошо сказал. Кто ещё желает?

Опять лес рук. Директор, абсолютно лишённый той чопорности, которой страдают многие учителя, разрешает:

– Давай, Юра! Наверное, лучше сюда выйти, чтоб тебя все видели.

Пышная шевелюра Юры, просившего объяснить, что такое любовь, двинулась к сцене.

– Спасибо Мише, – начинает он спокойно, – привёл мои мысли в какой-то порядок. Я только хочу добавить, что любовь между мужчиной и женщиной должна выражаться ярче, чем любовь к детям, родителям, природе и т. д., потому что их объединяет страсть – ярко выраженная любовь. Чем дольше эта страсть жива, тем ярче любовь. Страсть теряет, как правило, силу и тогда начинает казаться, что любовь ушла. Начинают искать другую... Семья распадается… Лично мне интересно, сколько раз человек может любить – один или много раз? Мне известны случаи, когда люди и во втором браке бывали счастливы...

– Можно я? Роман Васильевич, разрешите! – просят взрослые, мудрые ученики и, казалось, имевшие опыт семейной жизни.

– Мальчишки уже выступали, давайте дадим слово девчонкам. Интересно, что они думают? Есть желающие?

Желающих девчонок немного.

– Пожалуйста, Марина. Иди сюда! – приглашает он красивую пышногрудую армянку. У Марины, фигуристой 22-летней девушки из десятого «а» класса, от которой веет добротой и нежностью, приятное одесское произношение.

– Нам, девушкам, сложнее выступать – мы более бесправны. Говорят, равноправие... Неправда! Его нет, но я не о том. На женщинах забота о детях, их воспитании, домашний быт, поэтому женщины стареют раньше мужчин. Мы теряем привлекательность, женственность, и мужчины уходят к другой, более молодой и привлекательной. Сколько раз можно любить? Думаю, не один раз. Война у многих отняла любимых. И многие, к счастью, нашли свою новую половинку. И счастливы! А счастья без любви не бывает.

Эффектную Марину знала вся школа. На переменах она организовывала игры с малышами, на уроках – хорошо и обстоятельно отвечала, на каких-то собраниях, окружённая толпой ребят, острила, шутила – её хватало на всё. Она была моим кумиром, я восхищалась ею и незаметно ей подражала.

– Марина, а как ты думаешь, что такое счастье? – раздаётся голос из зала.

– Счастье? Счастье – это философское понятие. Старшеклассники знают – изучали поэму Некрасова „Кому на Руси жить хорошо“.

– Давай свою философию! – требует зал.

– Попробую, – и, задумчиво подняв к потолку чёрные выразительные глаза, переводит их на зал и медленно произносит, – счастье – это движение, это постоянное стремление к новому, неизведанному, лучшему.

– Вот – даёт! Афоризмами шпарит.

Не зная, что такое „афоризм“, толкаю соседку:

– Не мешай! Сама не знаю! – дёргается та.

Роман Васильевич благодарит:

– Спасибо, Марина, может, пояснишь свой афоризм?

– Пожалуйста, – без тени кокетства говорит она, – в концлагерях счастьем было выжить. Выжившие мечтали о другом счастье – хлебе. Наевшись хлеба, мечтали о мясе. Наевшись мяса, – о сладостях. И так во всём! Каждый представляет счастье по-своему. Для одного это – закончить десятый класс, для другого – университет, для третьего – консерваторию. Для одного счастье – прожить с одной, любимой женщиной, для другого – иметь гарем. Один считает счастьем жизнь в деревне, другой – в городе, для третьего счастье – изъездить весь мир. Представление о счастье у всех своё и зависит оно от интеллекта, свойства характера, широты натуры и многого другого.

Незнакомые и непонятные „афоризм“, „гарем“, „интеллект“ вызывали уважение – я c жадностью слушала непринуждённую речь Марины. Её проводили на место, восторженно и долго хлопая. После Марины Роман Васильевич подытожил:

– Я очень доволен сегодняшним разговором, понял, что вы уже взрослые, сформировавшиеся люди. Думаю, что учителя допустили ошибку, не разрешив прийти семиклассникам. Надеюсь, что совсем юные девчонки и мальчишки извлекли для себя много полезного. Может, этот разговор они пронесут по жизни и он поможет им сформировать взгляды на любовь и счастье. А сейчас – помогите убрать скамейки, чтоб было где танцевать.

Часть скамеек занесли в классы, часть – раздвинули к стенам зала. На сцену вышел учитель математики Роор Клементий Варфоломеевич и сел за пианино, вокруг него уселось ещё трое: один – с гитарой, другой – балалайкой, третий – мандолиной. Учитель кивнул – и полилась мелодия вальса „Дунайские волны“.

Долго никто не выходил – слушали. Затем к Марине, галантно склонив красивую голову, подошёл шевелюристый Юра, и пара плавно поплыла по залу. Марина в чёрном до колен расклешённом платье с круглым декольте и короткими рукавами смотрелась очень аппетитно. Через два круга к ним присоединились другие пары, большинство которых было девчоночьими.

Одна мелодия сменялась другой. Очень хотелось танцевать, но меня, „детский сад“, никто не приглашал. Из одноклассников было только два мальчика, они танцевать не умели. И вдруг – о счастье! – какой-то кавалер подвёл Марину к пустующему возле меня сиденью. Она плюхнулась и весело спросила:

– А ты, „детский сад,“ что не танцуешь?

– Не с кем.

– А умеешь?

– Да.

– Хорошо, проверим.

Заиграли „Краковяк“. Марина поднялась, взяла меня за руку и повела в круг. Танцевала она легко. Я тоже скользила, как бабочка, но, стараясь выглядеть более взросло, не танцевала лицом – оно оставалось строгим и безучастным.

– С тобой приятно кружиться, – услыхала я похвалу, – но расслабься, убери с лица строгость, улыбайся, ты как будто по команде „смирно“ танцуешь!

Я, естественно, улыбнулась, перестала себя контролировать, и движения стали более свободными. Кончился танец – мы сели рядом. К Марине подошли какие-то парни:

– Это твоя сестра?

– Нет, только что познакомились, она из девятого «в».

– Михаил, – протянул один из них руку.

Глупо улыбаюсь – не знаю, что говорить и как себя вести. Марина подсказала:

– Надо протянуть руку и сказать: „Очень приятно“.

Руку я протянула, но сказать „очень приятно“ не хватило духу – было не приятно, а неловко. Кто-то из этой компании похвалил:

– А ты, „детский сад“, хорошо танцуешь!

Марина опять подсказала:

– Надо говорить: „Спасибо за комплимент“.

– В другой раз.

Вальс „Осенний сон“ танцевала я с Мариной, чувствуя себя такой же взрослой, как и она.

– После танца говори партнёру „спасибо,“ – наставляла она.

Закончился танец, мы опять сели рядом.

– Спасибо, Марина.

– Мне не надо! – засмеялась она. – А вот парней благодари. Ты с кем учишься? Я многих знаю!

– С Робкой Джиджян, Ритой Мутафян, – назвала я в надежде, что она их знает. Так и случилось:

– С Ритой? В одном классе? Скажу, чтоб и она оставалась на танцы. Что-то тебя не видно было раньше...

– А я давно приметила тебя, давно любуюсь. Ты, как учительница, – со всеми наравне.

– Спасибо. Просто я старше всех, многое видела, многое лучше понимаю – завидую твоей молодости и наивности.

– Я деревенская – ничего не знаю.

– Твоё ещё всё впереди, – обнадёжила она.

В этот первый свой школьный вечер я много танцевала, а к концу – даже с каким-то парнем, который, к великому огорчению, не умел кружиться. Счастливая и довольная, убежала домой, не дождавшись конца вечера.

– Ты где это пропадала? – полюбопытствовала хозяйка.

– На школьном вечере! – закружилась я.

– Понравился?

– Очень, очень, очень!

– Интересно, что там было уж „очень – очень“?

– Всё, всё, всё! – кружилась я по комнате.

– Теперь на все вечера ходить будешь?

– Хотелось бы! Я очень много нового узнала.

Проспав в воскресенье почти до обеда, проснулась с чувством голода, но есть было нечего. Натянув одеяло на голову, провалялась ещё час, затем поднялась и пошла к однокласснице. В гостях от обеда отказалась, сославшись, что плотно позавтракала, так что в понедельник ушла в школу голодная. Вечером бабушка, мать хозяйки, заметила:

– Ты вчера ничего не варила.

Я промолчала.

– Продукты закончились? – допытывалась она.

– Да.

– Что ж не скажешь?

Я опустила голову.

– Возьми у нас ведро картошки, хлеба и стакан сахара. Отдашь, когда сможешь.

– Спасибо. Картошку и хлеб возьму, а сахар не нужно.

– Почему?

Не хотелось говорить, что на покупку сахара у нас нет денег, а потому выкрутилась:

– Не люблю сахар.

Бабушка затопила печь, я сварила картофельный суп и заварила травяной чай с чабрецом. Бабушка поднесла стакан с сахаром:

– Сахар нужен для работы мозга. Возвращать не надо. Бери, бери.

Хлеб и картошку я растянула до конца недели. В субботу после занятий нас ожидали недалеко от школы сани.

– Родители досаждали… Дети, мол, голодные, – жаловался возчик.

– Конечно, голодные, – согласился Ваня, – выручили деньги, которые давали на кино.

Машу Шаравину и меня поддержали хозяева.

В воскресенье после обеда тот же возчик увозил нас назад, в районный центр. Сани были забиты продуктами: каждый вёз „про запас“ мешок картошки, укутав её старыми шубами, для надёжности на неё в больших тулупах усадили ещё и нас. Остальным продуктам: хлебу, маслу, молоку, лапше и квашеной капусте – 30-градусный мороз был нипочём.

Восторженно рассказывая родителям о школьном вечере, просила не беспокоиться, если меня не будет. Мама соглашалась:

– Хорошо, оставайся. Особенно, если тема будет интересная. Молодёжных компаний избегать нельзя.

Бабушка Зина, постаревшая, осунувшаяся, пеняла матери:

– Тебе их не жалко? Совсем от рук отобьются вдали от родителей! Изочку одну Бог знает куда отправила – пропадёт девчонка!..

– Не волнуйся, альтмама, мы уже большие. Нам учиться надо! Всё будет хорошо! – прижалась я к ней.

Я впервые уезжала с тяжёлым сердцем – душу сковала жалость, смотрела на дорогих мне женщин до поры, пока сани не завернули за угол. Всю дорогу мысли вертелись вокруг старой больной бабушки, устававшей от ежедневного детского крика.

Зима набирала силы. Морозы сменялись длительными метелями. По субботам нам привозили продукты и запрещали отправляться в дорогу.

Я радовалась: можно было посещать школьные вечера. Подготовить два вечера в году – занятие несложное, и старшеклассники, соревнуясь, изощрялись и фантазировали. И если – не дай Бог! – восьмой «а» выступал хуже восьмого «б» или восьмого «в», клевали: „Позорники!“, „Бесталанная команда!“ Но такое случалось редко. Обычно слышалось:

– Девятый «а» – великолепно!

– Девятый «б» – замечательно!

– Девятый «в» – восхитительно!

– Все – каждый по-своему – хороши!

Литературные вечера, посвящённые Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Толстому, Чехову, были, разумеется, благодатными темами. Возникало сомнение (совершенно, оказалось, напрасное), пройдут ли так же интересно вечера точных наук: химии, математики, физики.

Мы не только получали эстетическое наслаждение, но и, развлекаясь, повышали общеобразовательный уровень – узнавали о многом, чего не было в учебниках. В новом свете представали жизни Ломоносова, Софьи Ковалевской, супругов Кюри. После художественной части обычно бывали танцы – или, как сейчас говорят, дискотеки – под живую фортепианную музыку Клементия Варфоломеевича Роор.

 

ЗВОНОК ИЗ КОМЕНДАТУРЫ

 

В субботний день конца января 1953-го после занятий первой смены меня на выходе из класса задержала «классная» Эрика Георгиевна.

– Звонили из НКВД, велели тебе явиться.

– Зачем?

– Ты что – не знаешь?

– А что я такого наделала? И что должна я знать?

– Не знаешь, из-за чего?..

– Ну, конечно же, не знаю!

– И родители не говорили?..

– Эрика Георгиевна, я уже больше месяца не была дома, давно родителей не видела. Что Вы меня пугаете?

Она улыбнулась:

– Не думала, что не знаешь, – и, глядя в глаза-монетки, обняла. – Похоже, родители, оберегали тебя...

– От чего?

– Не пугайся. Ты – немка, а все немцы, достигшие 16-летнего возраста, должны ежемесячно пятого числа отмечаться в комендатуре – являться на регистрацию и перерегистрацию.

– А-а-а! Во-от оно что! – с чувством выдохнула я. – Я не преступница, да и шестнадцати мне ещё нет! Не пойду.

– Могут возникнуть неприятности.

– Посмотрим! – жёстко произнесла я, и, не попрощавшись, направилась к выходу, демонстративно подчёркивая, что разговор окончен.

– Тоня, прошу, сходи!

– Нет! – зло, в пол-оборота, бросила, удаляясь, будто именно она и была этим самым злым представителем комендатуры.

Прошла неделя – никто не беспокоил. В следующую субботу сани из совхоза снова приехали за нами. Три длинных тулупа занесли в школу, чтобы они согрелись, а возчик зашёл к моей хозяйке попить чаю, так как её дом был от школы ближе других.

Через час сани скользили по укатанному снегу в сторону Степного Совхоза. Мороз был не менее тридцати, ноги в старых, не раз латаных валенках мёрзли.

– Едем через Степной Кучук, давайте к тёте Марусе заедем погреться. По пути же, – просила я возчика.

– К нашему приезду у Маши вытопят баню – успеть бы... Завтра в обед нужно всех вас назад везти.

– Ненадолго же! Самое большее – полчаса.

– Скоро темнеть начнёт. Сбрасывай тулупы, кто замёрз, и – бегом за санями!

В длинных тулупах мы с Машей тяжело спустились с саней, быстро согрелись, взобрались на сани, придвинулись плотнее друг к другу и не заметили, как задремали. Очнулись, когда уже вдали замигали одинокие огни совхоза.

Когда открыла дверь в маленькую кухоньку, на мне, соскучившись, повисли малыши. Мама и альтмама обнимали, папа Лео услужливо дожидался очереди. Поужинали, и мы с мамой отправились в баню – своей у нас не было. Рассказала ей о разговоре с Эрикой Георгиевной.

– Почему ничего не говорила? – переспросила задумчиво в банной жаре мама. – Думала, ещё не время, но сходить надо!

– А зачем вызывают, если время ещё не подошло!?

– На летних каникулах школа не работает – может, поэтому?

– Целых полгода ещё! Не пойду!

– Не напрашивайся на неприятности!

– Если пойду, то только затем, чтобы сказать, что больше не явлюсь. Ни за что!

– Но в этот раз сходи.

Учебная неделя началась в напряжённом ожидании. В субботу после занятий Эрика Георгиевна вновь остановила меня.

– Ты мне нужна, зайдём в учительскую.

– В учительскую?

– Там никого нет и долго не будет, а класс займут сейчас ученики второй смены.

Мы уселись за стол друг против друга, и только теперь заметила я её красные глаза. В напряжённом молчании она сдерживала рыдания. „Не знает, как лучше начать,“ – безжалостно решила я, видя её растерянность.

– Я только что из кабинета директора школы... – тихо начала моя худенькая, слабая, жалкая «классная».

– Но он же добрый!

– Да, добрый, но ему по поводу тебя звонили из комендатуры. Роман Васильевич сказал, что если сейчас ты туда не сходишь, он уволит меня. Если этого не сделает он, уволят его. Подумай, ты подставляешь не только меня.

– Но это несправедливо!

– А что я могу сделать? Пожалей меня, Тоня! Я ведь тоже туда хожу!

– Вы-ы? Зачем? – глупо удивилась я.

– Как зачем? Я тоже немка!

– Вы-ы – не-емка?..

– А ты не знала?

– Нет, никто ни разу не обмолвился, – я глядела на неё с жалостью. – Хорошо, Эрика Георгиевна, схожу. Обязательно схожу, но скажу, чтобы вас из-за меня не трогали!

– Надеюсь. Спасибо.

Сани в субботу уезжали в совхоз без меня. Разгневанная, я забежала после занятий на квартиру, бросила сумку на стул и, не пообедав, поспешила в комендатуру. Пробежала длинный её коридор, без стука открыла кабинет. За столом лицом к двери сидел широколицый мужчина лет сорока-сорока пяти в военной форме.

– Вы комендант? – резко и вызывающе спросила я в дверях.

– Это что за манеры? Ты кто такая? – раздался властный голос.

Я дерзко выпалила:

– Кто такая? Шнайдер Тоня, ученица девятого «в» класса!

Он поднялся, вышел из-за стола, подошёл и, презрительно измерив, властно-тихо приказал:

- Закрой дверь!

Я не сдвинулась.

- Ещё молоко на губах, а спеси-то! – и, обойдя вокруг, медленно закрыл дверь. – Не понимаешь, что тебя судить можно?!

– Ой, как страшно! Судите! Только вот за что?! – не сбавляла я «спеси».

– Найдём за что – за это самое!

– Я только затем пришла, чтобы сказать: больше не вызывайте – не-е приду! Ни-и-когда! И не тревожьте директора школы и классную руководительницу – не подчинюсь!

– Мы их с работы уволим!

– А я школу брошу!

– Молчать! – закричал он, и внутри во мне что-то оборвалось, тем не менее в тон ему прокричала:

– Это вы молчите! Почему я обязана каждый месяц сюда ходить? За какие грехи?! Я не преступница! Если родители в чём-то виноваты, пусть они и отвечают! Но я спрашивала – они не виноваты! Я им верю! Так почему и за что я должна расписываться? Не-е при-ду! Делайте что хотите! Хоть убивайте!

– Это ты так говоришь, – чуть понизив тон, сказал он, – что не видела смерти, не видела, как пытают, мучают! Не такие ломаются – просят сохранить жизнь! Никто не хочет умирать! Ты ещё ничего не видела, ничего не знаешь, а как поставят под дуло, совсем по-другому заговоришь!

«Что за чепуху он несёт? Пытали и мучили в царской России, а в Советском Союзе отношение к преступникам гуманное! Об этом мы с первого класса слышали! Надо показать, что не испугалась, что не похолодело где-то внутри...»

– Не заговорю! Выводите во двор, в палисадник! Не страшно – стреляйте! Я, может, и жить-то не хочу! Не хочу такого унижения, такого позора, такого стыда! Что одноклассникам скажу? Хожу, – значит, виновата? Неправда! Не ви-но-ва-та! Ни в чём! Понятно?! – орала я, напрягаясь.

Вдруг откуда-то подступила тошнота, ноги сделались ватными и исчезла ясность мысли... Качнуло... Дрожь в ногах... Попить бы!.. Боясь потерять сознание и упасть, прислонилась к стене и ухватилась за ручку двери. В углу на трёх ножках заметила венский стул. «Стул нормальный поставить не могут... Преступники, наверное, должны стоять. И по команде «смирно». Прислони к стенке и скажи спасибо, что посидеть разрешили», – отрывисто прыгало в голове.

Жестикулируя, комендант что-то кричал, но, мобилизуя волю, чтобы не упасть, я не слушала. Остановившись напротив и искоса взглянув на меня, он вдруг удивлённо замолк.

– Тебя не бьют – только отчитывают, а ты уже побледнела! – донёсся, наконец, его голос. – Не хорохорься – распишись! Не строй из себя героиню!

Головокружение медленно отступало, силы возвращались, но на крик не было сил.

– Расписаться, – сказала я тихо, – значит, признать вину. Не распишусь. И не надо пугать пытками. Вы клевещете. В советских тюрьмах нет пыток! В нашей стране гуманно относятся к людям!

По его лицу пробежала тень – видимо, понял, что сказал лишнее.

– Ну, конечно, нет пыток. Просто… хотел припугнуть, – и заговорил совсем миролюбиво. – Уж раз пришла, распишись. Эти списки просматривает вышестоящее начальство. Ну, что тебе стоит?

Спокойный тон подействовал сильнее криков – такая обида подкатила, что из горла вырвался взрослый грудной плач. Я отвернулась и в ладошках спрятала лицо.

– Ну вот, уже плачешь... Распишись за январь, а пятого февраля снова придёшь.

– Не распишусь! Я не преступница! – прорыдала я.

– А кто говорит, что преступница? Разумеется, ты не виновата, но так положено... Таков закон.

Хотелось остановить рыдания – не получалось. Раскалывалась голова. Новый приступ тошноты и слабости... Нет сил стоять.

– Хорошо, – тихо решилась я, – только это будет первая и последняя моя роспись. Больше можете не стараться – не приду. Мне без разницы, кто пострадает: директор, учитель, родители, я сама, вы...

Не простившись, вышла в слезах, не зная, куда. Неожиданно встретила из десятого «а» Колю Галушко, в которого была тайно влюблена. Он удивился: „Что с тобой?..“ Я не дослушала и, пряча голову, рванулась прочь.

Заявляться в таком состоянии к хозяевам не хотелось. Вытаскивала из ресниц льдинки, из-за которых в глазах образовывалась сплошная пелена, и медленно двигалась тыльной стороной кленовой аллеи на центральной улице – подальше от случайных знакомых.

Смеркалось. Замёрзшей и уставшей, мне хотелось участия. Порывшись в памяти, нашла единственного человека, перед которым можно было выплакаться, – Боргенс Амалию Петровну, учительницу немецкого языка, красивую женщину с пышными тёмно-русыми волосами, одной растившей троих дочерей – одну краше другой. Но к Боргенс было далеко, головная боль не утихала, и я побрела на квартиру. Хозяйка с матерью добеливали кухню. Место, где стояла моя кровать, было уже чисто.

– Ты где это пропадаешь? – поинтересовалась хозяйка.

– В школе,– выговорила я, с трудом сдерживая рыдания.

– Что случилось?

Я повертела головой, что должно было означать «ничего не случилось», сняла пальто и шаль. Легла, отвернулась к стене и укрылась с головой – унять малярийную дрожь не удавалось.

– Кто тебя обидел? – приподняла хозяйка одеяло.

Я молчала.

– Скажи, легче будет.

– Не могу-у! – задохнулась я.

– Мам, найди валерьянку.

Я выпила микстуру, но успокоилась не скоро. Чтобы снять стресс, надо было выговориться, но... рассказывать, как меня ни за что ни про что обидели, было стыдно и унизительно. Да и хозяйка, завотделом пропаганды районного комитета партии, навряд ли поняла бы.

И я решила исповедаться перед главным человеком страны, уверенная, что он поймёт и поможет. Поднялась, несмотря на головную боль, и полудетским почерком излила всё, что было в душе: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Мне пятнадцать с половиной лет, я ученица девятого «в» класса Родинской средней школы – Шнайдер Тоня, немка по национальности. Только что пришла из комендатуры, куда меня вызывали...»

Исписала пять плотных страниц мелким почерком, и сегодня многое отдала бы, чтобы в архивах НКВД нашлось то письмо.

Хозяйка несколько раз подходила и, заглядывая со спины, пыталась понять, что я строчу. Кудрявой головой и плечами я, как могла, закрывалась, но она, видимо, всё же что-то прочла – отошла и зашепталась с матерью.

– Тоня, кушать будешь?

– Нет.

– А что пишешь?

– Уроки.

О наивности письма, которое сочинялось до четырёх утра, не думалось. В нём было что-то о декабристах, Радищеве, о том, что дети не должны отвечать за проступки родителей и наоборот. Заканчивалось оно обращением к дорогому Иосифу Виссарионовичу с просьбой разобраться, почему через долгих семь лет после окончания войны дети-немцы должны отмечаться в комендатуре; ведь «это унизительно и несправедливо! Мы хотим учиться, чтобы впоследствии использовать знания на благо Родины».

В воскресенье утром пошла за советом к Амалии Петровне, жившей в противоположном конце села. Шла, оглядываясь: «А если следят?..»

– О-о! Кто пришёл! Какими судьбами? – удивилась она, открывая дверь.

– Извините, но мне очень надо...

– Случилось что?

– Мне нужен ваш совет – наедине.

Она проводила детей в горницу, и мы остались в прихожей-кухне вдвоём.

– Амалия Петровна, я Сталину письмо написала...

Она повела бровями.

– Хотелось бы вашего совета... нужно отсылать или нет?

– Ты настолько мне доверяешь?

– Да.

– Может, скажешь, что произошло?

– Прочитаете – и всё поймёте.

– Ну, хорошо.

Читая, она улыбалась, кивала в знак согласия, возвращалась к написанному и опять читала. Отложила листы и выдохнула:

– Ну и ну! Не ожидала от тебя... не думала...

– Что? Глупо? Смешно?

– Да нет, не о том я – считала тебя глупенькой, маленькой, а ты вон что выкинула! Оказывается, у тебя совсем уже взрослая, зрело и серьёзно мыслящая головка!

Я облегчённо вздохнула.

– Очень хорошее письмо! Ты пишешь только о себе, своих мыслях, чувствах. Немножко наивно, но это и хорошо – чувствуется детская душа! Никого из взрослых, даже коменданта, не называешь... Если бы написала по-другому, было бы похоже на предательство. А здесь предательством и не пахнет!

– Так надо посылать или нет?

– О-бя-за-тельно надо! Нам, взрослым, нельзя, тем более учителям. Вам, детям, можно, вам простительно. Пусть знают!

– Спасибо, Амалия Петровна, только я адреса не знаю.

– Напиши: Москва, Кремль, товарищу Сталину.

– И дойдёт?

– Должно. Хорошо бы с уведомлением, но не отправят, – и, раздумывая. – Кто его знает?

– А что такое „уведомление“?

– Это почтовая открытка такая. В ней адресат должен расписаться, что письмо получено. Конечно, не сам Сталин распишется, а кто-нибудь из канцелярии. Знаешь, отправь лучше заказное письмо!

От Амалии Петровны вышла я окрылённая, почти успокоенная. Зашла на почту, попросила уведомление и отправила заказное письмо. Почтальонша в тёмной шали проводила меня подозрительно.

...Уведомление принесли на второй уже день. Увидела на нём какую-то каракулю и выловила на перемене Амалию Петровну. Испуганно озираясь, она его в руки не взяла, мельком взглянула и быстро заговорила:

– Убери, затолкай поглубже в рукав! Иди рядом, будто о школьных делах разговариваем. Шепоток пронёсся по учительской... о каком-то письме... Я сразу догадалась. Будь осторожна. Уведомление, конечно, в Москве не было, письмо задержали. Слышала обрывок разговора: „Не могла она одна это написать!“ Переполошились все. Не обижайся, Тоня, но к нам пока не ходи. До свидания.

Любимица учеников, жизнерадостная и весёлая Амалия Петровна была озабочена! Это впечатляло... Я многого тогда не понимала, понятия не имела об идеологии, только удивлялась, почему мама никогда не разрешала заворачивать передачки отцу в газеты, какими-то путями попадавшие в наш дом. На недовольные вопросы, отчего нельзя, она отвечала коротко:

– Мы газеты не выписываем.

– Ну и что? У нас и тряпок нет.

– Найдём что-нибудь.

И только, уже будучи взрослой, поняла, что мама, ничего нам не разъясняя, молча оберегала нас: портрет Сталина был на каждой странице газеты. На одной странице бывало и по два Сталина: один вверху – в левом углу, другой внизу – в правом.

Надеясь на ответ из Кремля и полагаясь на товарища Сталина, который во всём разберётся, не даст в обиду детей и даже, возможно, прикажет уничтожить несправедливость, унижавшую человеческое достоинство, я ежедневно выглядывала почтальона.

Как-то Амалия Петровна задержала меня на крылечке.

– Что нового, Тоня?

– Ничего, жду.

– А мне теперь спокойнее.

– Я, вроде, ничем вас не подвела...

– Нет, нет, конечно... Просто я испугалась, что тебя выследили. Но испуг мой был напрасным. Оказывается, появились ещё письма. Ещё кто-то писал.

– Да вы что? А кто?

– Не знаю. Да и узнать невозможно, ни кто писал, ни о чём писал. Русские учителя шепчутся – кое-что и до меня долетает. Но... не буду же я расспрашивать!

– Ну да...

– Я спешу, извини. Всего доброго! До свидания.

– Кто? Кто? Кто? – мучилась я, перебирая знакомые фамилии, но никого не находила. Свою национальность дети не афишировали – догадаться по фамилии не хватало ума. Мысль, что в Кремль писала не одна я, грела душу – значит, есть, несмотря на разобщённость, единомышленники!

Следующий месяц – пятого февраля – я в комендатуру не пошла, за что дома получила нагоняй. Меня никуда не вызывали – я ликовала! Молча...

 

СМЕРТЬ ВОЖДЯ

 

Пятого марта 1953 года проснулась с головной болью, но решение не идти в комендатуру не пропадало... Заговорил долгое время молчавший радиодинамик, и тишину кухни разрезал голос диктора Левитана – торжественно-громовой…

– ...Страну постигло невосполнимое горе – умер наш вождь и учитель, наш горячо любимый товарищ Сталин.

Нас с бабушкой застолбило: может, ослышались? Переглядываемся. Ждём... Сообщение вскоре повторили. Новость казалась розыгрышем: товарищ Сталин не мог умереть: он – неземной, вечный! А что будет со страной? Светопреставление? Бабушка плакала: «Беда-то какая!» Сталин, по представлениям большинства, был субстанцией, устанавливавшей в этом мире законность и справедливость. Жить без этого – как?.. Немыслимо!.. Невозможно!..

И вспомнилось, как совсем недавно Эрика Георгиевна поручила мне на классном часе зачитать и прокомментировать доклад товарища Сталина на ХIХ съезде партии. Присутствовал представитель райкома партии – о подоплёке поручения я, разумеется, не догадывалась. Когда прочла курсивом выделенное: «Долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают», класс, хлопая, начал подниматься. Боясь расхохотаться, я недоумевала – получалось, что хлопали мне.

– Молодец, не подвела, достойно выполнила поручение, – тихо после урока похвалила меня в сторонке Ерика Георгиевна.

Сейчас высветилось, как молнией, что проверяли не столько меня, сколько её, «классную».

– Что же теперь будет? – смотрю я на плачущую бабушку.

– Не знаю, не представляю, – говорит она сквозь слёзы.

Известие шокировало нас обеих, но я, в отличии от неё, не плачу. „Ну, почему не плачется – обвинят ведь! Подумают, что радуюсь. Слёзы! Где слёзы?! Предатели!” – ругаю я глаза, накидываю пальтишко и убегаю в школу.

Школьный зал запружен. Слёз никто не прячет: ни дети, ни родители, ни учителя. Понимая, что сухие глаза могут сослужить мне плохую службу и что отсутствие слёз противоестественно, я с низко опущенной головой, чтобы не было видно лица, убегаю то в холодный туалет во дворе, то в узкий коридорчик-сени.

Директор объявляет, что занятия отменяются и что в клубе состоится митинг.

Голову буравит мысль: „В комендатуре теперь не до меня... Март пройдёт... в в апреле забудут...“

«Так во-от почему не пла-ачется!» – догадываюсь, наконец, я. Всё складывалось удачно, несмотря на всеобщее горе. После митинга по дороге домой девчонка-соседка с красными от слёз глазами пеняла мне:

– А ты что не плачешь?

– Утром наплакалась, – лгу я как можно печальнее.

– Что-то не заметно.

– Ты белолицая, потому и лицо красное, а у меня оно смуглое – краснота не так заметна, – нашлась я.

Не дождавшись ответа от товарища Сталина, написала ещё одно письмо, но уже – Маленкову Георгию Максимильяновичу, ранее никому не известному, а теперь Генеральному Секретарю Партии. В нём была та же просьба: разобраться в несправедливостях по отношению к людям немецкой национальности.

Время шло... Меня никуда не вызывали. Писем тоже не было.

 

ПРИЕЗД ПАПЫ ЛЕО

 

Апрель месяц в те годы был на Алтае самым тяжёлым: снег таял, лужки-овраги за Степным Кучуком, глубокие и помельче, наполнялись вешней водой и делали грунтовую дорогу непроходимой. На телеге ещё нельзя было, на санях уже нельзя, и лишь отчаянные, раздевшись догола, осмеливались перебраться вброд через лужки, высоко держа над головой одежду и торбочку с едой.

Две-три недели деревни кучукской стороны оказывались отрезанными от районного центра. Ждали, когда тронется лёд на речке Кучук, – лужки приходили в движение, и вода уходила, оставляя наполненные водой ямы-омуты. Это было тяжёлое для учащихся время, его ждали – харч завозили про запас до начала обильного таяния.

У меня заканчивались продукты, оставалось немного сахара, который покупала в магазине: пятьсот граммов в месяц – лимит, который нельзя было превысить. В субботу собиралась пешком домой, планируя заночевать у тёти Маруси в Кучуке, а утром по морозу – дальше в Степной Совхоз.

Проснулась рано. Неожиданный стук в дверь в такую рань удивил.

– Да-да! – разрешила бабушка.

Вошёл мужчина в костюме защитного цвета. Бабушка укоризненно заметила:

– Ты чего это, Тоня, не встречаешь гостей?

– Гостей? – близоруко всматривалась я.

– Здравствуйте! – сказал гость голосом папы Лео.

– Папа! – бросилась я к нему. – На чём приехал? Как через лужки перебрался?

– Пешком... вброд.

– Воды много?

– Не очень. Снял сапоги и – босиком.

– Замёрз, наверное? Почему без фуфайки?

– Мама костюм сшила, я под ним тепло одет, идти не холодно, в фуфайке было бы тяжело и жарко.

– Я собиралась к вам. Проходи, чай попьёшь, сахар остался.

– Да что мы – человека не накормим? – вмешалась бабушка.

– Я есть не хочу. Устал... Поспать бы – всю ночь шёл!

Папа Лео снял приспособленный вместо рюкзака мешок, вынул из него два больших каравая душистого домашнего хлеба серой выпечки, большой эмалированный кувшин домашних сливок, свежее масло, мешочек с домашней лапшой, кусок сала, бутылку молока, торбочку с картошкой и луком, корзиночку с яйцами.

– Этого на месяц должно хватить, – сказал он, оглядывая богатство.

– Вот ещё пять рублей, купишь сахар, подкупишь хлеба, если закончится, – денег должно хватить.

– Конечно, хватит, ещё и останется.

– Останется – в кино сходишь.

– Спасибо, – поцеловала я его.

Мы сели за стол. Папа налил в тарелочку сливки:

– Ешь, ты же любишь!

Он ел плохо от усталости, я – от непривычки к калорийной пище. Уложила его и убежала в школу без того острого чувства незащищённости, которое постоянно угнетало.

«Обо мне думают, заботятся!» – ликовала душа. От переполнявшего счастья душа рвалась в дом, где спал человек, который шёл всю ночь, чтобы я не осталась голодной! С нетерпением ждала конца уроков – накормить, расспросить обо всех. Душу переполняло чувство благодарности и нежности.

Когда прибежала, папа Лео ещё спал. Дома было как-то особенно уютно и тихо. Бабушка говорила шёпотом:

– Я чугунок с картошкой в печь поставила – тушёная картошка вам будет. Накормишь отца, когда проснётся. Немножко похозяйничала с продуктами, сала в картошку нарезала. Ничего?

– Конечно! Спасибо вам! Спасибо, что сварили, – также шёпотом поблагодарила я.

– Подумала, пока придёшь, я печь уже протоплю. Второй раз топить – накладно. Вот и сварила!

– Не оправдывайтесь! Всё хорошо!

Наступили вечерние сумерки. Папа Лео проснулся. Я накормила его, и мы разговорились. К нашему разговору присоединились бабушка и пришедшая с работы хозяйка.

Словоохотливый папа Лео рассказывал, как воевал, был ранен, как затем оказался в госпитале.

– Так немцев же не призывали на передовую! – возразила хозяйка.

– Меня призвали перед войной, а когда началась война, никого не спрашивали, кто он по национальности, – немец, поляк, узбек или казах. Приказ для всех был один: не отступать! Это уже потом вышел указ – снять немцев с передовых и отправить их в тыл! Тылом же была трудармия, иначе говоря, – заключение.

– Пап, а зачем немцев сняли с передовых?

– Почём мне знать...

– Так это ж, как божий день, ясно! Воевать против германца русские немцы не стали б, на его сторону перешли бы, – вмешалась хозяйка, завотделом пропаганды райкома партии.

– Не скажИте... Мы собирались защищать Родину – республику свою!

– Но вы же родом из Германии!

– Да, предки наши – из немецких земель, но мы и наши деды уже здесь родились.

– Ну и что!

– Самы умны командиры – таких, конечно, было немного – рисковали карьерой, но оставляли у себя в роте немцев. Роты от этого только выигрывали – получали отличных переводчиков!

– Я такими фактами не владею, – усомнилась хозяйка.

– Нас, русских немцев, глубоко обидели. Выслали, лишили домов, отобрали родину. Как каких-то преступников, в Сибирь сослали. Весь народ „диверсантами“, „шпионами“, „провокаторами“ и „предателями“ объявили. Их и без нас хватало!

Я незаметно толкнула пау Лео – не говори, мол, лишнего...

– Ну да, предателей и среди русских хватало! – поддержала бабушка.

– Конечно! А перед высылкой знаете, шо учинили?

– Пап, завтра рано вставать... Давайте разговоры закончим – спать пора!

– Я отдохнул, выспался. В бригаде привык помалу спать, высплюсь! – не понял отец намёка.

– Ты, Тоня, не волнуйся, мы никому докладывать не побежим. Рассказывайте! – обратилась бабушка к отцу. – И что же учинили?

– Переодели в немецку форму НКВД-шников и недалёко от села высадили, как немецкий десант. Люди увидали парашютистов и ахнули – немцы ж, фашисты! А их тьма-тьмушша! Испугались, шо село захватят, вооружились, кто чем, и разбили десант! Не думали, шо их провоцируют, специально подставляют! А как победе радовались! – и замолчал. – Их потом всех расстреляли. Ни в чём не повинны люди полегли. За что?

– Пап, ты, наверное, придумываешь?

– Я-я? Придумываю? Это не один я видел! Там такой бой шёл!

– И только НКВД-шники погибли?

– Не токо. И среди наших, деревенских, жертвы были, но меньше.

– Я об этом впервые слышу, – заметила хозяйка.

– Так разве об этом станут писать? Об этом вы нигде не прочитаете! Но это чиста правда. Почти всех, кто участвовал в уничтожении десанта, объявили „врагами народа“ и расстреляли. Чуть позже расформировали республику и объявили весь народ диверсантами и провокаторами. А это неправда!

– Неужто так было?

– Гм... Можете не верить. Как хотите, но... так было.

– А где тебя ранило? – полюбопытствовала я.

– Под Курском, раненого командира из боя выносил. Пуля навылет прошла, чуть ниже лопатки, слева. Ещё немного – и сердце б задело. В рубашке родился, но само интересно в госпитале потом произошло.

– И что же произошло? – бабушке не терпелось знать.

– Могу рассказать, ежли хотите.

– Пап, ты наговоришь сегодня на свою голову!..

– Не бойся! – успокоила старушка. – Пусть расскажет.

И папа Лео рассказал.

– Привезли меня с командиром в госпиталь. Лежу. В палате нас четверо: выздоравливаюшший пехотинец на костылях, лётчик с перебинтованной головой (он всё бредил), молоденький солдатик без сознания и я. Пехотинец за всеми ухаживал – то воды поднесёт, то сестру позовёт, то одеяло поправит. Лётчик пришёл в себя и поинтересовался, с кем лежит. Узнал, шо я немец, и начал задираться, а однажды схватил у кровати костыль и в меня запустил. Руку ушиб.

- Не дай Бог поправлюсь, – кричал, – не жить тебе, гадина! Все одно убью!

- Да ён наш! Командира спасал, яго и ранило, – зашишшал меня пехотинец.

- Из-за них, гадов, здоровья лишился, а теперь – с ним, мразью, в одной палате!..

- Я поправлялся. Просился в другу палату – мест не находили. Лётчик донимал и всё грозился убить. Наведались к нему как-то однополчане и оставили ему нож. С того дня лишился я сна. Засыпал днём – безопасней было. Лётчик на поправку шёл, иногда он даже медленно поднимался с постели. Недели через две я не выдержал и крепко уснул. Проснулся от крика – спросонья понять ничо не могу. Пехотинец кричал и звал на помошшь. Думал, шо дерутся, а когда дошло, оказалось, – меня спасают. Пехотинец у лётчика нож пытался выбить. Как только сёстры вбежали, лётчик и пырнул его.

– В кого?..

– В подушку.

– А ты?

– Увернулся в последнюю секунду.

– Господи, страсти-то, страсти! – прошептала бабушка и незаметно перекрестилась, косясь на безбожную дочь, что отошла к помойному ведру.

– И тебя оставили в палате?!

– Нет, в другую перевели.

– А с лётчиком что?..

– Не знаю, больше я его не видал, а вот с пехотинцем на костылях, шо жизнь мне спас, очень хотелось бы встренуться.

– И дальше что было?

– Когда выписали, в трудармию отправили. Так и оказался я на севере. Работал на заводах, стройках, шахтах. Особо тяжко было под Котласом. Минус сорок-пятьдесят, а мы сутками на морозе бараки строили.

– Пап, ты оговорился. Целыми ДНЯМИ на морозе!

– Не оговорился – СУТКАМИ!

– Ночевали ж где-то!

– На морозе и ночевали! Больше негде было – кругом лес да снег!

– Как можно на морозе ночевать?

– А вот – ночевали...

– Так ведь замёрзнуть можно! – бабушка тоже сомневалась.

– И замерзали. Штабелями хоронили...

– Расскажи!..

– Сносили для огромного костра больши ветки, каждый сооружал себе вокруг шо-то вроде постели. Я не ленился... хвороста подыскивал поболе и помельче... шоб мягче и тепле было. Когда давалась вечером команда: „На ночлег!“, разводили костёр. Часть тела, шо была ближе к костру, грелась, друга – мёрзла. Через кажны пятнадцать-двадцать минут людей будили, заставляли менять положение. Все, кто лежал к костру головой, ложились к нему ногами, и наоборот.

– И все переворачивались?

– Все, кто оставался жив. Кто не переворачивался, тому помогали, ежли в том нужда была. К утру половины не дошшитывали... Иногда токо треть оставалась.

– А кто вас будил?

– Надсмотрщики. Они и огонь поддерживали, и за временем следили.

– Им ведь тоже тяжело было!

– А как же! И им, и командирам. Все на морозе спали! У всех одинаковы условия были – невыносимы…

– Если так много народу замерзало, рабочих рук становилось ведь всё меньше. Кто ж достраивал?

– Каждый день подвозили всё новы партии...

– Да-а! Как, оказывается, дёшево стоит человеческая жизнь – самое ценное на земле! – задумчиво произнесла хозяйка.

– Ну, давайте укладываться, поздно уже! – предложила бабушка.

Я залезла на печь, папа Лео лёг на мою постель и быстро уснул. Я ворочалась - не спалось... В рассказы отца и верилось, и не верилось. Конечно, придумывать ему было незачем, но... „Почему в гуманной стране так жестоко обращались с людьми? Хоть бы палатки дали!“ Воображала, как уставали люди, работая на морозе весь световой день, как мечтали об отдыхе, как уходили „на ночлег“, чтобы лечь и больше не встать. А каждого дома ждали мать с отцом, возможно, любимая жена и дети. Представляла родного отца, его гибель и плакала. Уснув далеко за полночь, не слышала, когда утром, по морозу, папа Лео вышел из дому. Меня с трудом добудились. В школе я была рассеянной и плохо слушала учителей.

Вечером бабушка улыбнулась:

– Любит у тебя отец поговорить.

– Да-а... Любит. Молчал бы лучше.

– Почему? Он многое видел, многое пережил – поделиться хочет.

– Не все верят, думают – придумывает.

– Может, оттого что немец?

– Может... Однажды прибежал с работы весь красный и попросил маму найти его свидетельство о рождении. Она удивилась. На работе, оказывается, спор с мужиками разгорелся, чуть до драки не дошло. Папа доказывал, что до войны была Автономная Республика Немцев Поволжья, а мужики издевались, что её не было. Подняли его на смех – придумывает, мол. После обеденного перерыва отнёс им своё свидетельство о рождении. Крутили-вертели его: «Смотри-ка – не врёт!» – «А мы думали, выдумывает». – «Мужики, ведь правду говорит!»

Домой явился торжествующий: «Доказал! Поверили!» Рассказывал, как они реагировали: «Мы, мол, в школе этого не изучали. Гм, школа – одно, а жизнь – друго!»

– О многих фактах, и правда, замалчивают, вот и не верят. Почему бы в учебниках не написать, что до войны была немецкая автономия? Ведь была же! – защищала его бабушка.

– Я тоже сомневалась в правдивости его россказней, но история с автономией заставляла прислушиваться. Плохо, что он спорит. Молчал бы и не доказывал! Не верят – не надо! Тем более, если издеваются и относятся, как к дурачку!

– Он нам понравился. Бесхитростный – матери повезло.

В комендатуру не вызывали, и я решила, что обо мне забыли и письмо сработало в позитив. Острая реакция на каждое пятое число проходила, а вместе с нею и головная боль, что явилась эхом от взрыва эмоций в комендатуре.

Когда после весенней распутицы приехала в совхоз, дома царствовала грустная, непривычная тишина – не было видно бабушки Зины.

– А где бабушка?

– Похоронили мы бабушку.

– Ка-ак?.. Почему не сообщили?

– Звонили. Трубку никто не брал; наверное, в учительской никого не было. Своего телефона нет, а в конторе совхоза телефон служебный – долго названивать не разрешили. На следующий день не до того было. Не было возможности сообщить.

Бабушки не хватало. Вспоминалось, как, оглядываясь, отъезжала я от дома.

– Тяжело умирала?

– Нет, около недели не поднималась с постели.

Горечь утраты усиливалась оттого, что лишь она одна в последние годы жалела нас. Мать одолевали малыши и бесконечный, до изнурения, монотонный быт – мы с Изой отходили на второй план.

И хотя смерть неизбежна, с этой неизбежностью мириться не хотелось. Умирая, бабушка не переставала думать о дедушке Сандре:

– Если вернётся, пусть ко мне придёт, проведает.

Похоронили её на кладбище Степного Совхоза Родинского района Алтайского края. Её могила, как и могилы многих других, дорогих моему сердцу людей, также превратилась в безымянную – на сельском кладбище ухаживать за нею после нашего отъезда было некому.

Девятый класс позади, впереди – последний учебный год. В летние каникулы я опять работала – пропалывала свёклу и копнила. Предложение отца поработать на соломокопнителе отмела сразу же. Позже, когда рассказывала, как мы с сестрой работали на старом, допотопном копнителе, обычно иронизировали:

– Да ладно придумывать! Там крепкая мужская сила нужна, вы бы не справились!

 

СЕРДЕЧНЫЕ СТРАДАНИЯ

 

Десятый класс – время первой серьёзной влюблённости. Напротив дома новой хозяйки жила семья Коли Галушко. Красивый, спортивного вида, он закончил школу годом раньше и теперь учился в барнаульском вузе. Я с нетерпением ждала каникул, когда он приезжал домой, к родителям.

Это время не добавляло знаний моей голове: все дни проводила я за тюлевыми занавесками и не учила уроков. Я знала каждый его шаг: когда он исчезал, появлялся и кто к нему приходил. Уходила в школу с невыученными уроками – получала двойки. Не слушала учителя – думала о нём. Дела чуть-чуть поправлялись, когда он уезжал в свой институт. Я ругала себя, убеждала, что не нравлюсь, но поделать с собой ничего не могла: мысли постоянно вертелись вокруг него.

Как-то он пришёл ко мне за таблицей логарифмов – я потеряла дар речи и выглядела совершенной дурой...

Над влюблёнными обычно посмеивались, поэтому любовь свою я, как могла, скрывала – глупо надеялась, что через год, когда закончу десятый класс, он обратит на меня внимание.

Частым его гостем был одноклассник Толя Смирнов. В такие дни они находились обычно во дворе и поглядывали на наши окна. Меня это радовало: я беспрепятственно могла наблюдать предмет своей влюблённости.

Как только Смирнов закончил школу, его семья засобиралась в Казань. Толя ехать отказывался – он был в кого-то влюблён.

Однажды к нам заявилась мать Толи. Она говорила в сенях с бабушкой, и до меня долетали обрывки их разговора:

– ... жениться!.. Не пара они!

– Она не знает, – сказала бабушка.

– Притворяется... поговорите. Уезжать не хочет.

– Уедет...

– Была бы... не немка!

Ходили слухи, что из Казани он пишет кому-то письма и интересуется предметом своих сердечных переживаний. Кто бы это мог быть, меня не интересовало.

Однажды у хозяйки остановились часы, и я пришла в класс раньше обыкновенного. В классе за партой обнаружила одного только отличника Игоря Л.

– О! А остальные где?

– Так ещё рано.

– А ты… всегда так рано приходишь?

– Да нет.

– Почему сегодня рано?

– Просто... Ты помнишь Смирнова? – перевёл он разговор.

– А что? Почему интересуешься?

– Не задавай вопросов – скажи, помнишь или нет?

– Ну, помню...

– И что?

– Что значит „и что“?

– Как ты к нему относилась?

– Обычно. Знаю, что он с Галушко дружил, – они всегда вместе ходили...

– А кто нравился?

– Зачем тебе?

– Всё-таки...

– Галушко – красивый парень, он многим девчонкам нравился, – испугалась я откровенного признания.

– А Смирнов?

– Смирнов? Он, наверное, тоже хороший, раз с Галушко дружил. Не знаю.

– А если ты Смирнову нравилась?

– Откуда тебе знать?

– Оттуда!

– Выдумываешь. Зачем – не пойму.

– Мне его жалко! Ты ему сердце разбила!

– Я-я-я?!

– Ты!

– Я не дружила с ним!

– „Не дружила!..“ Он любит! Тебя! Я отговаривал – не слушается!

– И в чём ты меня обвиняешь? Чего хочешь?

– „Чего?..“ Неужели ты не чувствовала?

– Нет, не чувствовала.

– Врёшь!

– Почему тебе нравится меня обижать?

Я вышла из класса и зашла только вместе с Эрикой Георгиевной. Урок закончился, и Игорь громогласно объявил:

– А Смирнов письмо прислал!

Я сжалась...

– Ребята, сдавайте тетради, пора! – торопила учительница.

Эрика Георгиевна собрала, наконец, работы и вышла.

– Что пишет Смирнов? Скучает?

– Скучает!.. Страдает!.. Только о некоторых! – ехидничал Игорь. – Послушайте: „Передай привет королеве сердца моего – Тонечке!“

Не дослушав, я выбежала. Стыдно было за себя, за Смирнова, доверившего сердечные дела такому другу. Расхаживала по центральной аллее и рассуждала о любви: «Странно! Мне Галушко нравился, Смирнову – я, но ничего не замечала, хоть и хозяйка намекала, и девочки его класса, и Марина... Любовь и вправду слепа!»

Так узнала я, что за немку имела в виду Толина мать. Вернулась в школу к концу занятий – взять портфель, встретила вопросительно-насмешливые взгляды, схватила сумку и вышла. Меня догнала Рита Мутафян:

– Ты почему выбежала? Смирнов так хорошо о тебе пишет!

– Неужели, Рита, слово «немка» всю жизнь будет преследовать меня, как клеймо?

Рита не понимала...

– Зачем он прилюдно зачитал? Зачем?

– Конечно, я тоже не понимаю. Не нужно было. Но ты-то чего стыдишься? Другая бы гордилась, что её любят, а ты недовольна!

– Нехорошо издеваться над чувствами, тем более – друга. И никто не сделал замечания?

– Нет!

– Значит, в классе нет ни одного порядочного! Хотел опозорить меня, и не понимает, что опозорил себя и чувства друга.

Галушко всё реже и реже появлялся в Родино. Ходили слухи, что в институте он с кем-то дружит. Я посещала школьные вечера, иногда – кино, но никто не волновал, никто не интересовал. Я страдала... Сердце моё угасало, и в таком состоянии пребывало довольно долго.

Домой уезжала редко. Мне привозили продукты и скупые известия, что папа Лео по-прежнему работает комбайнером, что маме тяжело одной с детьми.

 

КОМЕНДАНТ

 

Пятого марта 1954 года Эрика Георгиевна вновь задержала меня на выходе из класса:

– Из комендатуры звонили, прийти просили.

– Просили?..

– Да, так и сказали: “Передайте Шнайдер, что мы очень просим её прийти.“

– Опять хотят поиздеваться? Год не нужна была, а теперь вдруг понадобилась?

– Они были так дружелюбны! Не бойся, сходи. По тону чувствуется, что всё будет хорошо. Не беспокоили… может, жалели.

– Не-е хо-очется, Эрика Георгиевна. Понимаете?

– Понимать-то я понимаю, но, думаю, в этот раз всё будет хорошо. Такое у меня предчувствие. Да и обещала я им... убедить тебя.

– Схожу, но только ради вас!

– Спасибо. Потом расскажешь, как прошла встреча.

Без ярости, с какой влетела в комендатуру я год назад, открываю дверь.

– Разрешите?

Комендант приподнялся навстречу:

– Да-да, проходите, пожалуйста.

– Я Шнайдер Тоня.

– Как же, как же, помню! Не забыл. Помню нашу первую встречу. Очень хорошо помню!

Ошалев от тона, я остановилась в дверях. Лицо – то же, но человек совсем другой – милейший, добрейший!

– Что вы встали? Проходите!

Я прошла и – застыла:

– Моё письмо? Как оно к Вам попало?!

– Ах, куда же я вас посажу? – как бы извиняясь, пропустил он мимо ушей вопрос.

Оглянулась: в углу всё тот же венский стул – на трёх ножках.

– Не будете любезны присесть? Ничего другого нет, – развёл он руками.

– Вы издеваетесь?

– Нисколько, он не упадёт – стена держит, попробуйте! – и, возвращаясь на место. – Садитесь, пожалуйста!

Заискивающий, совершенно другой тон... и предложение испытать стул со сломанной ножкой не обидело.

– Ну, хорошо. Меня он выдержит. Так почему моё письмо у вас на столе? Я не вам – в Кремль писала!

– Да-а... его вернули... разобраться.

– Оно не попало адресату. Вы его задержали.

– А вы выросли!

– Конечно! Повзрослела, поумнела...

– Да, вы уже не такая наивная девчонка, но всё такая же дерзкая.

– Так почему письмо здесь?

– Видите ли... Если бы каждый писал Сталину, а он отвечал, когда бы он работал?

– Во-первых, не каждый, во-вторых, он должен был знать, что творится в стране, как напрасно обижают людей.

– Думаете, он не знал?

– Об издевательствах? О том, что их напрасно обижали? Уверена, не знал.

– Ну, кто же над вами издевался, кто обижал?

– Вы.

– Я-я? Помилуйте... И чем же я вас обидел?

– Кричали, будто я преступница!

– Поставьте себя на моё место. Что бы вы сделали, если бы человек не явился?

– Я бы не работала там, где совершается несправедливость.

– И-интересная мысль!.. А если другой работы нет?

– Нашла бы!

– Ну, ладно... Давайте о письме, – и опять вкрадчиво, – вы ведь его не одна писали. Кто вам помогал?

– Мне?.. Помогал?.. Я что – совсем дура? Сама не способна?

– Я вас не оскорбляю. Напротив, допускаю, что вы сами могли написать. Но... в такие годы... и столько... много!.. И очень даже глубокие мысли есть. Кто-нибудь ведь вам подсказывал? – заискивая, спрашивал он.

– А что? Не все мысли глубокие? – издевательски взглянула я на него.

– Нет, вы не так меня поняли. В целом – всё письмо умное. Есть, конечно, наивные места. Но... очень хорошее письмо. Очень! Благородное. Вы о всех страдаете... Никого не называете... Даже моё имя не назвали! Чувствуется, вы – не предатель.

– Ещё бы! Конечно, нет! – гордо выпалила я.

– Это вызывает уважение.

– Спасибо, – вспомнила я урок Марины благодарить за комплимент.

– Вы сегодня совсем не такая, как в прошлый раз – уверенная.

– И вы сегодня совсем не такой.

– И какой же я?

– Не кричите. Разговариваете по-человечески. Даже странно.

– А почему я должен кричать? Я ведь тоже человек!

– Но ведь кричали в прошлый раз!

– И вы кричали.

– Вы довели.

– Ну, хорошо. Не будем об этом. А кто-то всё-таки помогал, наверное? – тихо, доверительно настаивал он.

– Нет, сама писала, – также тихо, доверительно ответила я.

– Честно?

– Да, честное комсомольское.

– Вы комсомолка?

– Да. А что?

– Нет... просто... Странно всё!

– Ничего странного. Все в моём возрасте комсомольцы! Только... – и вспомнила, каким проблематичным было моё вступление в комсомол, как в бюро районного комитета долго шушукались, как меня защищал учитель, как долго допрашивали, в то время как другие дети вылетали из кабинета, едва успев прикрыть дверь. Я спохватилась и замолчала.

– Что „только“?

– Да так, вспомнила...

– Как вы учитесь?

– Не очень.

– Почему?

– Наверное, неспособная.

– Не может быть! Написать такое письмо даже я бы не смог!

– Письмо как письмо – обычное. Расстроили вы тогда меня очень.

– Ну, простите, Бога ради. Не хотел, – и пытливо, – Простите?

Я молчала.

– Что? Так сильно обидел?

– Очень. Я удивляюсь нашему разговору.

– И вы не хотите прощать? А мне приятно с вами беседовать...

Опять промолчала.

– Вы знаете, какое сегодня число?

– Пятое марта.

– Чем оно памятно ?

Я растерялась, но, взглянув на портрет Сталина, вспомнила:

– В этот день год назад умер Сталин.

– Молодец! Помните... Да, уже год, как его нет. Кто бы мог подумать? Какова была ваша реакция на смерть вождя?

– Как и у всех – шоковая.

Хотелось вдруг похвастать, что, несмотря на всеобщее горе, лично для меня этот день оказался счастливым – предотвратил явку в комендатуру.

– Вы и сегодня настроены не расписываться?

– Конечно.

– Но вы должны!

– Почему? И за что? Что не убегу? Были бы деньги – убежала!

– Да-а?! Вот вы какая!

– Да, не удержали бы! Я чувствую себя свободной, а Вы хотите, чтобы у меня этого чувства не было! Жаль – денег нет, а то бы уехала! И не только в Барнаул – в Москву даже.

– А как же без паспорта?

– И паспорт оформила бы.

– Но ведь разрешение на паспорт даём мы!

– Да? Значит, вы бы дали!

– А если бы не дали?

– Значит, опять пришлось бы писать – жаловаться на несправедливость.

Он засмеялся:

– Вы так уверены в своей правоте!?

– Конечно.

– Это похвально.

Это окончательно растопило мою насторожённость. Комендант уже нравился... воспринимался обычным человеком... я почти любила его: «Чувствует, что права».

– Извините, мне уроки надо делать, завтра контрольная.

– Конечно, я понимаю. Учитесь, стране нужны грамотные люди. Всеобщая безграмотность ещё не ликвидирована. Было приятно поближе познакомиться!

– Спасибо, – повторила я урок Марины, – до свидания!

Я поднялась с искалеченного стула – он вышел из-за двухтумбового стола.

– До свидания. Знаешь, давай договоримся: я больше не буду тебя вызывать, но сегодня, раз ты здесь, распишись, – перешёл он вдруг на „ты“.

– Честно, не будете?

– Честно, честное военное, – и улыбнулся.

– Хорошо, так и быть. Но не вызывайте – бесполезно, не явлюсь.

– Не вызову.

Как добрый хозяин, он проводил меня до двери:

– Счастливо, успехов тебе в учёбе!

Шагая по аллее центральной улицы, я размышляла о людях, их натуре, жалела коменданта: «Видимо, и сам работе не рад. Заставляют быть таким», – каким, так и не домыслила.

Эрика Георгиевна выслушала, посмеялась:

– Так и сказал?.. Не ругал?.. Надо же! Ничего не понимаю! В последний раз долго о тебе расспрашивал, – проговорилась она.

– Почему промолчали и не предупредили?

– Да ничего особенного – рассказала, как учишься, как ведёшь себя.

Так закончились мои уничижительные хождения в комендатуру. Осенью 1956 года вышел просуществовавший долгих пятнадцать лет указ об отмене спецучёта. Немцы радовались:

– Бог услышал нас! Защитил!

– Теперь дети смогут учиться в высших учебных заведениях!

– Они свободны!

Как-то вне школы встретилась Амалия Петровна.

– Знаешь, не исключено, что письма детей помогли. Твоё было первым, потому и резонанс был сильным, но позже писали ещё Кун Ваня, Шеерманн Эйвальд. Только вы были разобщены, но это, к счастью, и выручило. Они поняли, что никакой подпольной организации нет и не было, что пишут дети, которые не понимают ситуации.

- О какой организации вы говорите?

- Они ведь считали, что вами руководит подпольная организация! Всех допрашивали. И меня тоже, потому и знаю.

- Вот оно что! Неужто такое можно было предположить?..

- Они предположили...

Был 1954 год - комендатуру отменили в 1956-м, но обещание не вызывать меня в комендатуру комендант сдержал…

 

ЦЕЛИНА

 

„Едем мы, друзья, в дальние края...“, „Здравствуй, земля целинная, здравствуй, простор широкий...“ Мелодии песен манили, звали в романтические дали. Мы не думали, что этими романтическими далями станут наши степи.

1954 год. По центральной улице районного центра едут грузовые машины, до отказа заполненные людьми. По селу разносится слаженное мужское пение. Люди останавливаются, улыбаются, машут вслед. Машины выруливают к клубу, и уже оттуда чуть поглуше доносятся звуки гармони, песни, смех.

Жизнь в алтайской глухомани заискрилась, забилась, запузырилась. Украинцы, молдаване, татары, башкиры, удмурды – многонациональные колонны двинулись по путёвке комсомола для героических свершений; каждый желал внести свою лепту в благородное дело – освоение целины. В клубах, на танцплощадках стало тесно, от изобилия и разнообразия молодёжи рябило в глазах.

Местное население воспринимало приезжих, как дуновение свежего ветра, и новому не сопротивлялось. Молодёжь, местная и приезжая, потянулась друг к другу. Как оживает брошенная в воду рыба, так на селе оживала культурная жизнь. Города, казалось, опустели и переместились в деревни – только фасады центральных улиц нуждались в ремонте.

Хоры, ансамбли, танцы становились обязательными атрибутами любого клубного вечера. Уговаривать выступать никого не надо было. Уехать из Родино в Степной Кучук или Степной Совхоз и обратно не представляло никакой проблемы – автостоп выручал.

Как-то по пути домой заехала я в Степной Кучук проведать тётю Марусю, у которой отнялись ноги, – прогрессирующий склероз сковывал её. Маша, Лиля и Алма, дочь тёти Веры, закончили местный „университет“, семилетнюю школу, и работали в колхозе: Маша – учётчицей, Алма – дояркой, Лиля – на разных работах. Они уговорили меня переночевать, и я осталась – будет-де концерт, какого «ещё в жизни не видала». И действительно, то, что увидела, превзошло всякие ожидания. Три аккордеониста перед большим хором, вокально-инструментальные ансамбли, художественное чтение, конферансье, серьёзные и комические сценки – всё было на высоте и для глухого села необычно. Переполненный зрительный зал не вмещал всех желающих, многие слушали в фойе через открытые настежь двери.

Жизнь кипела, раскрепощая… Менялись люди. Они, словно нехотя, освобождались от вечного страха, свободно высказывались о запретных темах и, казалось, оживали. Молчаливо-недоверчиво и исподлобья поглядывали на происходящее лишь глубокие старики.

Сообщения по радио о молодых рабочих и опытных заводских руководителях, что отказывались от городских удобств и отправлялись по зову партии и правительства на освоение целинных и залежных земель, будоражили и подливали масла в огонь. Патриотизм был велик – романтика влекла, завораживала...

Рождение в cтепи нового совхоза «Целинный», городской вид которого захватывал дух, вселял надежду на другую жизнь. Квартиры в новых двухэтажных кирпичных домах быстро заселялись, ибо воспринимались знаком особого уважения.

Но... первая же зима разрушила призрачные надежды на городской комфорт. От печного отопления стены не нагревались, заносить на второй этаж воду, дрова, уголь и выносить помои с мусором было обременительно.

К целинному совхозу съезжались из разных концов района, и рядом с двухэтажными корпусами вырастали, как грибы, приземистые деревянные домики, в которых было и тепло, и уютно. На дымящиесяся трубы частного сектора жители холодных двухэтажек смотрели с грустной завистью через большие, разрисованные морозом окна.

Вместо героического романтизма начинались будни суровой действительности: в холодную весну людей оставляли в степи на равнодушное выживание при минусовой температуре. Без горячей еды, воды и бани неделями жили в неотапливаемых палатках на сухом пайке, который, к сожалению, был невелик, – многие страдали воспалением лёгких. Всё чаще происходили стычки с партийным начальством.

Оно держало оборонительную тактику – Степной Кучук исключением не был.

– Вы знали, куда ехали, – отмахивались чиновники райкома партии.

– Нам были обещаны нормальные условия – тёплые вагончики!

– Гм... „Нормальные условия“! Целинная земля, как всякая земля, поклоны любит! Вы подъёмные получили?

– Мы не отказываемся работать, но... нас держат хуже собак – оставляют в полях на замерзание.

– В поля выедем, если организуют подвоз горячей еды и вывоз после рабочего дня!

– Хорошо, я эти вопросы подниму на заседании партийного бюро, – обещал райкомовец.

– Вот и поднимай, а мы подождём.

На следующий день замороженно стояла в поле вся сельхозтехника: тракторы, сеялки, бороны. Бригадир с матами собирал по селу „несознательных“ целинников.

Не дождавшись ответа, „несознательные“ ввалились однажды в райком партии. Их не смогли выпроводить, и препирательства не замедлились.

– Какие вы комсомольцы? Вы просто несознательные элементы, что погнались за длинными рублями!

– Ах ты, шкура, я тебе покажу «несознательные элементы»!

– Говори, да не заговаривайся!

– Неделю на морозе, бумажная твоя душа!

– Мы завшивелись. Ты это понимаешь, гнида?

– Сам, гад, работай в поле! Поживи на морозе день – посмотрим, как заговоришь!

– Тоже станет „несознательным“.

Вперёд выступил целинник постарше:

– Я такой же член партии, как и ты, и заявляю ответственно: если сегодня не решится вопрос с подвозом горячей еды и вывозом в тёплые бригады после рабочего дня, вопрос о твоём членстве в партии будет завтра поднят перед краевым комитетом. Ответ дашь бригадиру.

Исходы таких инцидентов заканчивались не всегда мирно, доходило и до мордобития. Суды были завалены исковыми заявлениями на „хулиганские“ действия целинников – местные им сочувствовали.

Через год-полтора ряды целинников резко поредели. Они были готовы к трудностям, но не равнодушию. То, что ими жертвовали во имя идеи, было для большинства неожиданностью.

Через пять лет число целинников легко поддавалось счёту. Остались те, кому посчастливилось получить жильё, и те, кто встретил здесь свою любовь. Навсегда связали свою судьбу с суровым краем избранники моих двоюродных сестёр: Маши, Лили и Алмы. Первые годы молодые ютились в скромных домиках родителей. Прошли десятилетия, прежде чем они смогли построить свои жилища.

Деревенские „высотки“ опустели и превратились в деловые конторы.

К освоению целинных земель отношение было неоднозначным – находились и сторонники, и противники. Последние отмечали малоурожайность, исчезновение ковыля и летних пастбищ.

И всё-таки целинная эпопея сыграла свою положительную роль – всколыхнула сонное пространство Сибири и вдохнула в неё новую, свежую струю.

 

ВЫПУСКНОЙ ВЕЧЕР

 

Позади выпускные экзамены – месяц экстрима. В светлом ситцевом платьице, которое так идёт к моим тёмным волосам, я иду этаким ночным фонарём на выпускной вечер по центральной улице. Навстречу идёт импозантная дама, она останавливается и мило улыбается.

– Ты на выпускной?

– Да, – ответно улыбаюсь я.

– Что-то я тебя раньше не встречала.

– Я не местная.

– Не местная? И откуда ты?

– Из Степного Совхоза.

– Я там многих знаю – чья ты?..

– Мы недавно в совхозе – два года всего.

– И всё же – чья?

– Да вы не знаете! – ухожу я от ответа: боюсь реакции на нерусскую фамилию.

– Это тайна? Ты чего-то боишься?

– Да нет, Шнайдер – моя фамилия.

Она убирает улыбку и мрачнеет:

– Нет, не знаю... Немка?

– Да... А что?

– Да – так... – и, потеряв интерес, отворачивается.

Презрительная реакция огорчает, солнечное настроение исчезает и в школу захожу я мрачная.

В большом просторном классе накрыты составленные буквой „Е“ столы. На них белоснежные скатерти, непривычные кушанья и фрукты. Большинство из нас ещё не знает их вкуса. Атрибуты взрослости: водка и пиво – для многих тоже в новинку.

С Шурой Логиновым – мы единственные выпускники Степнокучукской семилетней школы.

– То ли нас собираются спаивать? – смеётся он.

– Спаивать – нет, но... будьте начеку: ожидаются важные гости, – оглядывает стол и наводит порядок Эрика Георгиевна.

– А можно узнать – какие?

– Первый Секретарь Райкома Партии, Секретарь райисполкома, секретарь райкома комсомола. Из НКВД будут, – хитро стреляет она в мою сторону, – так что много не пейте.

– Не волнуйтесь, лично я ещё в рот не брал, не напьюсь.

– Вы не в счёт – 16-летних вас всего двое. Остальные значительно старше, и спиртное, наверное, пробовали. За них волнуюсь – предупредите, чтоб много не пили.

Шура её успокаивает:

– В нашем классе, Эрика Георгиевна, любителей спиртного нет. Это точно. Может, в „а“ или „б“ классах?

– За них я не в ответе.

Праздничная суета и ожидание самого праздника отодвигают неприятный в душе осадок, вызванный встречей с незнакомкой. У стен просторного зала толпится шестьдесят выпускников.

Появляются гости. В наглаженных костюмах гусаками проходят мужья, за ними дамы в шикарных платьях с красивыми причёсками. Учителя в роли швейцаров встречают и провожают гостей в учительскую.

Большинство выпускников (классы «а» и «б») – местные. Они предупредительно подбегают к гостям: «Здравствуйте, Василий Григорьевич!», «Здравствуйте, Елена Петровна, очень приятно! Давно вас не видел», «Приятно вас видеть, Иван Васильевич, здравствуйте!», «Здравствуйте, Александр Иваныч, с выздоровлением!»

На приветствия гости реагируют по-разному: иногда просто «Здравствуй“ или „А-а-а, Мишенька? Здравствуй!“, „Здравствуй, Саша“, „А-а-а, это ты, Володя? Поздравляю с окончанием!“

Довольные знакомством со столь важными персонами, счастливчики, вид которых выражает гордость и высокомерие, возвращаются к нам, периферийным, робко подпирающим стены. Потрясённые непривычными манерами, мы потерянно переглядываемся. Вскоре наше внимание переключается на гостей:

– Смотри, платье-то какое! Таких в магазинах нет!

– А цвет какой!

– Наверное, трофейное...

– А какая красавица!

– А эта, чувствуется, скромница.

И вот настал момент, когда гости во главе с Романом Васильевичем вышли из учительской.

– Дорогие ребята, просим в класс, занимайте места за столами! Это места для учителей и гостей, – указывает директор на головные столы, – рассаживайтесь по усмотрению, кто куда и с кем хочет, но я бы советовал по классам.

Шумно рассаживаются. Мальчишки садятся напротив девчонок. Сажусь рядом с Галей и Ритой.

С рюмкой поднимается Роман Васильевич:

– Дорогие выпускники! Дорогие гости! Сегодня школа празднует свой двенадцатый выпуск. Три выпускных – это впервые. Хорошо, что количество выпускников с каждым годом растёт, что в стране мир и дети тянутся к знаниям. Искренне поздравляю всех с успешной сдачей экзаменов! Пусть „Аттестат зрелости“ будет вашей путеводной звездой и тем трамплином, с которого вы шагнёте в самостоятельную жизнь! Удачи вам, счастья, свершения желаний, ура!

– Ура-а-а! – подхватывает, не комплексуя, молодёжь.

Затихает дружное „ура“ – Роман Васильевич продолжает:

– На столах пиво и даже водка. Многие из вас впервые возьмут в рот спиртное. Будьте осторожны! Кто не пробовал водку, могут налить пиво. Пить разрешается, но... не забывайте хорошо закусывать!

Мальчишки тянутся к водке, уговаривая девчонок сделать первый глоток,. Я пригубила – обожгло, чем закусить, не знала.

– Солёный огурчик возьми, что-нибудь мясное, – советует Рита.

Шура Логинов убеждает глотнуть пива:

– В нём меньше градусов – не обжигает.

Оно показалось таким горьким, что меня едва не стошнило. Впервые познав вкус спиртного и не испытав при этом наслаждения, я навсегда осталась равнодушной к алкогольным напиткам.

Мясных блюд много, но нам не терпится узнать внус заморских фруктов - яблок и груш. Руки девчонок тянутся к ним - их хватает, к сожалению, не на всех. Как с голодного мыса, набрасываемся на всякого рода постряпушки: булочки, кренделёчки, блины. Большинство впервые пробует торт. Официантки не успевают подносить чай. Смех, шутки, разговоры мешают важным гостям произносить тосты. Когда, казалось, наступило насыщение, Роман Васильевич предложил:

– А теперь – бал! Прощальный школьный бал! Потанцуем, а потом, если захотите, можете пойти в парк – освежиться. В вашем распоряжении вся ночь!

Гости покидали столы – зал оживал голосами и красками. Под звуки живого фортепианного вальса Клементия Варфоломеевича мы с Ритой закружились. Не страдавшая близорукостью, она обратила внимание на косые «стрелы» нарядных дам – я беззаботно отмахивалась. В очередной раз заиграла музыка, и меня удостоил вниманием высокий райкомовец. Рита со своим кавалером, я со своим загадочно переглядывались. Между очередным туром мы оказались недалеко от группы приглашённых дам, и до нас донёсся их разговор:

– Только кажутся скромницами...

– Да они, по всему видать, девицы лёгкого поведения!

– Я бы не сказала.

– А что ж они со всеми подряд танцуют?

– Любят танцевать.

– А у той, в светленьком платьице, волосы как закручены!

– Она... письмо Сталину писала.

– А мне она нравится, – и женщина в красивом розовом платье с пышной причёской чёрных волос направляется ко мне.

Я внутренне сжалась: не знала – убегать либо притвориться, что ничего не слышала, и продолжать сидеть как ни в чём не бывало. Клементий Варфоломеевич заиграл, и в затылок раздалось:

– Можно тебя?

Поднимаю голову на красивую даму и вымученно улыбаюсь: „Конечно“.

Насторожённо отвечаю на её вопросы, кто я, откуда, сколько лет, чем завиваю волос, кто шил платье, кто по национальности, куда собираюсь поступать.

– Не обращай внимание на этих сплетниц, – советует она, – они молодости завидуют.

– Разве можно завидовать молодости – она преходяща!

– Ты ещё и философ… Нет, ты мне положительно нравишься!

После вальса она возвращается к женщинам, и я слышу похвалу в свой адрес.

– Премилая девчонка! Вся, как на ладони, а волосы у неё от природы такие – она их не завивает!

В один из перерывов Роман Васильевич объявляет:

– Ребята, если хотите, можете вернуться к столам. Не стесняйтесь. Немного погодя отправимся в парк.

– О нас женщины сплетничают. Они или ревнуют, или преднамеренно хотят испортить настроение, – жалуется Рита.

– Почему преднамеренно?

– Веселимся наравне со всеми.

– Вот и хорошо – никому настроения не портим! Нам что – нельзя наравне со всеми?

– Не знаю... Мы ведь... – не русские!

– Откуда им знать, что мы – не русские?

– Они всё знают!

– Давай, Рита, об этом не думать.

Однако интуиция не подвела её. По дороге в парк подслушиваем в темноте разговор Романа Васильевича с одним из гостей:

– Армян и немцев среди выпускников много?

– Нет, но они все хорошие ребята.

Рита толкает меня – мы испуганно переглядываемся.

– Видишь, мои предположения оказались не напрасными! Ты наивная – не понимаешь!

– И куда они думают поступать?

– Сказать не могу. Вы же знаете, в ВУЗы их не принимают.

– Но они умудряются как-то туда проникать и ведь хорошо учатся!

– Да, они ответственнее многих русских. Это надо признать.

– Тоня, давай уйдём!

Мне стоит больших трудов уговорить её остаться.

От свежего ночного ветра многие трезвеют. Песни, шутки, смех слышатся до самого утра. Расконспирировались влюблённые: над ними никто уже не злословил. Все чувствовали себя солидно, строили планы... Большинству из выпускников будущее казалось ясным, как стёклышко, но были и такие, что предполагали на ощупь:

– А, может?..

– Нет, лучше...

– Бухгалтер – тоже хорошо...

– Не знаю...

– Попробуем в лётное...

Разброд в голове у многих, в том числе и у меня. Средняя школа за плечами, но будущее, как в тумане...

 

ФУРОР

 

Мать убеждает продолжить профессию отца, бухгалтера, но я мечтаю о музыке и танцах. После долгих споров на семейном совете останавливаемся на том, что еду в Барнаул, нахожу кооперативный техникум и готовлюсь к вступительным экзаменам. Компанию мне составляет девочка из «а» класса – Зоя.

На сэкономленные пятьдесят рублей отправляюсь в далёкий путь. С Зоей добираемся автостопом до Кулунды, там пересаживаемся на поезд. И вот уже за окном плацкартного вагона пролетают деревни, станции, поля, луга. В сравнении с мельтешащими за окном людьми, их мелочными бытовыми заботами кажемся себе значительными и важными.

В Барнауле Зоя отправляется к родственникам, я – в общежитие к Изе.

После того как Лида нашла Изу, блуждавшую три дня по незнакомому городу, они жили первое время вместе. Чтобы не быть в тягость, она устроилась домработницей – водилась с маленьким ребёнком и мыла полы. Жалея её, добрая и отзывчивая хозяйка советовала Изе учиться.

Рядом с домом хозяйки находилось ФЗУ – фабрично-заводское училище. В него принимали всех желающих, и вскоре Иза – не без помощи своей покровительницы – сдала туда документы. Бесплатное содержание и общежитие казались пределом мечтаний, и сестра была счастлива, что устроилась так хорошо. Когда я на проходной спросила: „Можно пройти к Шнайдер Изольде?“, вахтёрша, весёлая толстушка, засмеялась:

– Ну и шутница! Проходи, Изочка, проходи, милая. И больше меня не разыгрывай, а то в другой раз не впущу. Ты откуда такая нарядная – с чемоданом?

– Из деревни, – односложно ответила я, обрадовавшись, что меня приняли за сестру и что не надо показывать документы.

В общежитие проникла, а дальше? Где её искать? Из страха, что ошибка раскроется и меня выгонят, не спрашивала. Кто-то здоровался, кто-то бросал:

– О, куда-то уже съездить успела!

Приятная, с длинными косами девушка, шедшая мне навстречу, улыбнулась:

– Ты что, Иза, заблудилась – разглядываешь всё?

– Здравствуйте, я не Иза.

Девушка захохотала:

– Ничего себе! Ну, и кто же ты, если не Иза? Живём-то в одной комнате!

– Вот и славненько! Помогите тогда…

– Ты что дуру гонишь? – прервала она. – А чемодан откуда? И платье красивое! – оценила она тёмно-синее с белыми цветочками шестишовное штапельное платье с пышными длинными рукавами. Второе – для Изы – лежало в чемодане.

– Да я, правда, – не Иза.

– Ну, слушай, хватит разыгрывать! – обиделась она.

– А где её комната?

– Ты что – заболела?

– Нет. Куда мне идти?

– Ты чего концерт затеяла?

– Ничего я не затеяла!

– Вон туда иди, – безразлично махнула она и направилась в противоположную сторону.

Я двинулась в указанном направлении. Девушка вдруг развернулась, догнала и, приглядываясь, пошла рядом, так что становилось не по себе.

– Ты и, вправду, не Иза?

– Я её сестра. Из деревни.

– Тоня?

– Да, Тоня.

– Боже, никогда б не подумала, что такое возможно! Иза рассказывала, но чтобы на одно лицо! Господи, ка-ак похожи! Даже голоса одинаковы...

Переняв чемодан, она довела меня до комнаты.

– Заходи, а чемодан пусть пока здесь постоит.

Иза сидела спиной ко мне – за столом. Две девушки во все глаза смотрели то на меня, то на неё...

– Здравствуйте. Я прие...

– Тоня! – рванулась Иза на голос.

Вошла девушка с чемоданом. На смех и крики сбегались из соседних комнат.

– Что тут у вас произошло? – столбенели они. Нас ощупывали и, не веря глазам, воспринимали, как чудо.

– Двоится... И как вас теперь различать? Ведь путать будем!

– Присмотритесь – заметите разницу.

Нас поставили рядом и пришли к выводу, что я выше, что стрижка Изы короче. Круглая шапка волнистых волос делали её лицо ещё круглее; мои, ниспадающие до плеч, делали лицо продолговатым.

– Пойдёмте в столовую, удивим всех!

– В столовую? Разве чужих кормят?

– Никто и не подумает, что чужая...

– В первый раз накормят, а там – видно будет.

Раздатчица не разглядывала лица, и я плотно пообедала, как говорят, „нахаляву“. Был субботний день. В этот день после занятий всегда проводились танцы. Иза надела такое же, как у меня, платье, и мы, теперь уж совсем одинаковые, отправились на вечер. Наше появление вызвало сенсацию. Учителя, фэзэушники и приглашённые разглядывали нас, как разглядывают экспонаты. Весь вечер слышались удивлённые возгласы:

– Ничего себе!

– Вот это да!

– Ну, надо же!

– Ё-моё!..

Всем хотелось с нами танцевать, каждый хотел удовлетворить любопытство, как мы росли. И вот уже позади шумное воскресенье. В понедельник Иза отправилась на практику, я – на встречу с Зоей.

Разыскали кооперативный техникум, но парадная дверь оказалась закрытой. Постучали. Открыла миловидная, со светлыми кудряшками женщина.

– Извините, мы из деревни, поступать приехали, – оправдала Зоя наш настойчивый стук.

– Рано вы, девчонки. Вступительные экзамены через месяц, но документы я приму.

Документами Зои секретарша осталась довольна; разглядывая мои, морщилась, мялась... Наконец, строго и недовольно спросила:

– Ты немка?

– По документам же видно!

– С ними могут возникнуть... осложнения, – нашла она слово.

– Почему?

– Сказать не могу. Приму их, но каков будет результат, не знаю, а пока – езжайте домой и ждите вызов. Без вызова не приезжайте, письма обязательно пришлём.

Удалялась я от техникума подавленно и молча.

„Осложнения“... „немка“... Неужели снова придётся искать правду?.. Неужели в Кремле знают, что на Алтае ущемляют немцев?» Я искренне полагала, что СССР – демократичная страна и что самоуправства совершаются лишь на местах.

Утешая меня, Зоя решила не уезжать и пожить у родственников. Я отправилась к Изе. Неделя в общежитии и ничегонеделание показались мне таким блаженством, таким раем, о котором можно было только мечтать. Я могла высыпаться; еда в столовой, надоевшая всем своим однообразием, казалась мне необычайно вкусной. Для конспирации на меня натягивали фэзэушную робу и уводили на бесплатные обеды во вторую смену, но нехитрая конспирация едва однажды не раскрылась.

– Ты уже обедала! – заметила одна из раздатчиц. – То ли не хватает, что в две смены ходишь? Вроде щупленькая…

– Вы ошиблись, не было её в первой смене! – защитила меня соседка по комнате.

Повариха удивлённо пожала плечами:

– А мне кажется, что уже обедала!

– Когда кажется, тогда крестятся! – отрезала моя защитница.

Чтобы Иза со своей роскошной головой не бросалась в первой смене в глаза, на неё по-старушечьи натягивали платок, загораживали телами, так что подлог с моей персоной остался без последствий. Мы радовались – на этих обедах сэкономили немного денег.

 

МУЗЫКАЛЬНОЕ УЧИЛИЩЕ

 

Слова девушки из кооперативного техникума обрекали на безделье, и дня через два я решила попытать счастье в музыкальном училище. В мечтах мне виделся белокаменный дворец – на деле это было старое деревянное здание. Несколько смягчила разочарование мемориальная доска с надписью, что в годы Великой Отечественной войны здесь размещался военный госпиталь.

Далее всё произошло почти, как в кино.

Здание жило музыкальной жизнью – из окон раздавались звуки незнакомых инструментов, слышалось пение. Прислушиваясь, я вошла и прижалась к стене...

– Девочка, ты кого ищешь? – поинтересовался мужской голос.

– Никого.

– От кого-то прячешься?

– Нет, не прячусь.

– Что тогда сюда привело?

– Хочу здесь учиться, – оробела я, боясь, что рассмеются, но смеха не последовало.

– Во-от оно что! Тогда пойдём в класс.

В классе за большим письменным столом – средних лет женщина.

– Полина Сергеевна, тут девушка пришла, учиться хочет.

– Так она опоздала – вступительные экзамены уже закончились! А что ты умеешь? На чём играешь?

– Ни на чём, – тихо призналась я, чувствуя, как лицо наливается кровью.

– К нам поступают дети, которые учились в музыкальных школах и знают музыкальную грамоту. Ты ноты знаешь?

– Нет... В нашей деревне нет музыкальной школы.

– Значит, ты из деревни и музыке не училась?

– Не училась, но петь люблю.

– Пе-еть? И какие песни знаешь?

– Разные... Украинские, например.

– Давайте послушаем, Полина Сергеевна.

– Ну, что ж! Пусть поёт. Пой, что хочешь.

В голове – „Виють витры“. Робко начинаю... Смелею... Молчание... Напряжённо жду... Тишину никто не нарушает, и, подражая Петру Григорьевичу, начинаю «Дывлюсь я на нэбо та й думку гадаю...“

– Колоратурное сопрано, на вокальное – отличный материал, – раздаются после длинной паузы непонятные слова, – ты откуда приехала?

– Из Родинского района.

– М-да... Пешком не дойдёшь – далековато... Вот как тебя учить? Понятие о нотах – нулевое! И опоздала сильно! На новый учебный год мы все группы уже укомплектовали.

Она что-то говорила-говорила, а я от безнадёжности ругала свою мечту: смешно в таком возрасте учиться нотам-иероглифам!

– Лет тебе сколько? – прервал мои мрачные раздумья мужчина.

– Семнадцать скоро.

– Выглядишь на четырнадцать.

– Нет, возрастом не опоздала, – обнадёжила Полина Сергеевна. – Приезжай на следующий год! Только найди человека, который обучил бы азам нотной грамоты.

– А голос... голос подходит?

– Голос подходит, но с ним работать надо, понимаешь?

Я не понимала: зачем работать, если подходит? Мои знания о музыке сводились к тому, что надо иметь музыкальный слух и по слуху, если он есть, подбирать мелодию, овладевая, таким образом, инструментом.

И я попрощалась, навсегда оставив мечту о музыкальном образовании. Однако визит в сей храм не прошёл бесследно: мой лексикон обогатился мудрёными словами „колоратурное сопрано“ и „вокал“.

 

ДЕТСКИЙ САД

 

У родителей изнывала я от безделья: время уходило, а полученные знания не находили применения. В конце июля автостопом добралась до Родино и зашла к Зое. Её мама, сплошная недоброжелательность, резко выдала:

– Зоя сдаёт экзамены в кооперативный техникум!

– Ка-ак – ей пришёл вызов?

– Да, пришёл! – отчеканила она.

– А мне почему не пришёл – документы подавали мы вместе...

– Значит, не заслужила. Нечего с моей Зоей равняться – не чета она тебе!

Интересоваться, почему Зоя мне не чета, было унизительно, и я ушла, не попрощавшись. Шагая в раздумье по центральной аллее и не зная, что предпринять, решила зайти в районо – районный Отдел народного образования. Работы не было, но записали координаты и пообещали известить письмом, если появится рабочее место.

По приезду домой меня ожидало очередное разочарование. В письме из кооперативного техникума вместе с документами лежала небольшая приписка: „Набор абитуриентов закончился. В Ваших документах техникум не нуждается.“ Почему в Зоиных нуждались, а в моих нет, оставалось загадкой – Зоины оценки были не лучше.

В сумерках присела на крылечко – размышляла... И заплакала: душа отказывалась принимать реальную и жестокую несправедливость. Подсели родители, и отчим начал разжёвывать:

– Нам, немцам, дороги везде закрыты – ты не хотела в это верить. Теперь убедилась? Лида сдала экзамены, но в институт её не зачислили – взяли троечников. Неужели непонятно, почему? Мы на всю жизнь унижены, на всю жизнь люди второго сорта! Ты не хочешь это принять и понять, не хочешь с этим мириться.

– Тогда зачем трубят о справедливости? Если её нет. Обидно!..

Мать поддержала отца и мудро успокоила:

– Мгм, обидно!.. Молоко скисает – тоже обидно! Жизнь – что простокваша, в ней больше кислого, сладкого мало, но и простоквашу любят, к тому же – она полезна! Неудачи тоже полезны – они характер закаляют. Не отчаивайся. Жизнь во всех проявлениях полезна!

Через месяц пришло письмо из отдела образования. В нём предлагалось место воспитательницы старшей группы. Я прыгала от счастья. Заведующая детским садом, невысокая женщина в белом халате, полюбопытствовала:

– Как вас представить детям?

– Антонина Адольфовна.

– Адольфовна?.. Адольф – это же Гитлер! Да и детям тяжело... Что вы молчите?

– А что мне говорить? Я не виновата, что у моего отца и Гитлера – одно и то же имя.

– Конечно, не виновата, но давайте что-нибудь придумаем. Какое-нибудь другое отчество.

– Нет.

Она кого-то пригласила, и две женщины в белых халатах, заведующая – третья, долго уговаривали соглашаться на новое отчество.

– Знаете что? Я придумала – Андреевна! Ведь похоже? Соглашайтесь!

– Хорошо, но по документам останусь Адольфовной! – и моя трудовая биография началась с отчества „Андреевна“.

Заведующей нравились в моём исполнении стихи, рассказы, сказки. Дети ко мне привязались и ещё издали кричали: „Здравствуйте, Антонина Андреевна!“ Родители улыбались – я от неловкости краснела.

Однажды знакомились мы со сказкой «Репка». Малышам нравилось инсценировать, они с удовольствием менялись ролями. Все, казалось, уже запомнили текст, каждому оставалось выйти в круг, «на сцену», и артистично рассказать сказку самому – по памяти. Вдруг открылась дверь и с заведующей решительно вошло четыре незнакомых человека. Я растерялась – не знала, что делать и как на это реагировать.

– Продолжайте, мы посидим, – разрешил худощавый, видя моё замешательство.

– Из райкома Партии и отдела по образованию, – шёпотом объяснила заведующая, положив мне руку на плечо, и уселась с гостями на стулья вдоль стены.

Я в прямом смысле «взяла себя в руки», присела перед ребёнком на корточки и, будто по секрету, зашептала:

– Сашенька, к нам пришли гости – без нашего, правда, на то согласия. Давай расскажем им сказку! Пусть послушают, они, наверное, не знают её! Согласны, дети?

– Да-а-а! – раздался дружный хор.

– Продолжай так же громко и выразительно, как рассказывал.

– Посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая. Пошёл дед репку рвать. Тянет-потянет – вытянуть не может. Пошёл дед звать бабку: «Бабка, а бабка, репка-то большая-пребольшая выросла, не могу один вырвать! Будь добра, помоги!» – «Пойдём, помогу!» Пошли они вдвоём рвать репку. Тянут-потянут – вытянуть не могут. Пошла бабка за внучкой. – «Внучка, а внучка, дедушка вырастил репку большую-пребольшую! Вдвоём никак вырвать не могут. Пойдём – поможешь». Пошли они втроём рвать репку...

Закончил Сашенька – ему захлопали.

– А кто ещё сказку знает?

Взметнулся лес рук.

– Молодцы, можете быть свободны, – поднялась заведующая и позвала няню, – выведите детей во двор.

Едва они вышли, райкомовец сообщил, что пришли проверять мою работу.

– На занятия так не врываются! – возмутилась я. – Воспитанные люди просят разрешения!

Не реагируя, он поинтересовался:

– Как к вам относятся дети?

– По-всякому... – нахмурилась я.

– Они к ней хорошо относятся, – пришла мне на помощь заведующая.

– У кого замечания по ходу занятия? – строго поинтересовалась чопорная представительница из Отдела образования.

Вторая, попроще, как бы погладила меня:

– Всё занятие мы не видели, но то, что видели, понравилось: артистизм, выразительность – ребёнок, видимо, копирует воспитательницу. Несколько изменён текст, но в этом просматривается лишь положительный момент. Мальчик безошибочно назвал не только последовательность героев, но и уверенно употребляет собирательные числительные „вдвоём“, „вчетвером“, что, согласитесь, для детей такого возраста сложно. Имеет место воспитание чувств, развитие мышления – и всё происходит играючи. Воспитательница молодая, неопытная, но надежды подаёт большие.

Они ушли, и я выплеснула на заведующую недовольство:

– Как можно так беспардонно врываться на занятия?

– Они могут явиться, когда захотят.

– Это непедагогично!

– Может, и непедагогично, но прийти с проверкой могут в любое время, даже в середине урока. Таков закон.

– Неправильный закон! Он занятия ломает!

– Т-с-с! Вслух об этом не говорят. Сейчас – уже не то! Но что творилось в тридцатых и сороковых!.. Это на моей памяти.

– И никто не возмущался?

– Да вы что!.. Все боялись!.. Приходили так же неожиданно и уводили людей... Куда, почему, никто не знал. И люди исчезали. Навсегда. Растерянные ученики досиживали в молчании уроки. Но... не будем об этом. Можете не волноваться, вы им понравились, – по секрету сообщила она, – они под дверью долго стояли...

– Под дверью!?

– Да. Слушали. Никакого компромата не услышали и решили зайти посмотреть. Видимо, возьмут вас от нас...

– Куда?

– Точно не знаю – только поняла, что в школу.

– Какую? – обрадовалась я.

– Не сказали. Где-то учитель, вроде бы, запил. Надо заменить, а некем.

 

КАЛИНОВКА

 

«Учительница и заведующая – в семнадцать лет! Из грязи и – в князи», – радовалась я, но когда привезли к „школе“, убогому из двух комнат саманному домику, принадлежавшему одинокой деревенской бабе, эйфория моя улетучилась. Разочарование было настолько сильным, что, руководимая импульсом, я забыла о солидности назначения:

– Э-это шко-ола?.. В такой я работать не буду!

– Что за детство? А ещё комсомолка...

Возмущение райкомовца насторожило, но из образа «детства» выходить не хотелось:

– Это пародия на школу! Издевательство над детьми!

– Давайте сначала внутрь зайдём. Внешне, конечно, на школу не похоже. Но что делать? Здание сгорело, а детей учить надо, – оправдывается работник отдела образования.

– А почему сгорело?

– Причина пожара не установлена.

– Будут строить новую?

– Планируется...

– Если к лету не начнут строить, уволюсь.

– Обязательно начнут! – обещание райкомовца звучит убедительно.

Из маленьких сеней попадаем в прихожую-кухню. В углублении справа, впритык к русской печи, затапливаемой у входа, втиснута заправленная белым кружевным покрывалом широкая деревянная кровать, на ней – гора подушек. С противоположной стороны у единственного маленького окошечка – большой длинный стол, на который ученики сбрасывают шапки и шубейки. Из кухни протискиваемся в горницу-«класс» с тремя длинными партами. На учительском столе – глобус и журнал, рядом – большие напольные счёты. На лежанке русской печи – стопочка старых учебников. Второй стул в углу предназначался для одежды учителя.

Прежнего учителя, 35-летнего мужчину (тоже пародией на учителя – небритый и под хмельком), подняли с постели, составили акт сдачи и приёма. Расписавшись, он отправился досыпать.

На квартиру определили меня к двум пожилым старикам, что жили напротив «школы» в большом деревянном доме из трёх комнат.

– А почему в их доме не сделали школу – здесь просторнее, светлее и эстетичнее. Комнаты изолированы! – не унималась я.

– Нельзя, значит! – отрезал райкомовец.

– Почему?

– Не задавайте лишних вопросов.

Тон удивлял, настораживал, вызывал подозрительные мысли: «Нет ли в пожаре, и в том, что школу определили едва ли не в самый убогий домик, какая-то тайна?»

Провожатые уехали, оставив меня, «учительницу и заведующую Калиновской начальной школы», на произвол судьбы. Не зная, с чего начать, я испытывала растерянность. Решив, что утро вечера мудренее, легла спать в доме стариков в отдельной комнате. Каково же было моё удивление, когда наутро заявился бывший учитель – выбритый, сияющий и приодетый!

– Извините, пришёл помочь.

– Не понимаю...

– Вы ведь только что из-за парты! Кроме средней школы, нигде больше не учились!

– Не училась, но знаний, чтобы учить малышей, у меня достаточно!..

– Может быть, но как учить в однокомплектной школе, как заполнять журнал, как составлять поурочные и календарные планы, вас не учили.

– Не учили, – упала я духом.

– Пойдёмте в школу. Вы понятливая?

– Нн-е зна-аю, – и, так как, с чего начать, действительно, не знала, решила выслушать, – подождите немножко, позавтракаю.

Спускаясь с высокого крылечка, призналась:

– Василий Николаевич, признать перед работниками райОНО своё невежество я не осмелилась – вас спрошу. И наша школа, и школа в Михайловке – обе малокомплектные, но наша – однокомплектная, а в Михайловке – двухкомплектная. Почему?

– Очень просто: один учитель учит – однокомплектная, два учителя – двухкомплектная.

– Действительно, просто...

Хозяйка встретила нас радушно:

– Здравствуйтя, Василяй Никалаич, а вас – проститя, ня знаю, как звать-вяличать...

– Антонина Адольфовна.

– Адо-ольфавна?.. Учаняки ня выговорять. Давайтя лучча Андревна!

– Ничего – привыкнут: А-доль-фовна.

Василий Николаевич достал школьный журнал, заполненный чисто, красиво и аккуратно; рассказал, как нужно его заполнять.

– Это важный государственный документ, по которому легко придраться к работе любого учителя, так что к его заполнению отнеситесь ответственно. Далее. Вы должны научиться работать с тремя классами одновременно, за 45 минут урока дать всем нужное количество знаний, выработать определённые умения и навыки. Учеников всего восемь человек: во втором классе – два ребёнка, в третьем – три, в четвёртом – тоже три, так что спокойно на уроке не посидишь; устаёшь, оттого что без конца приходится переключать внимание. Детей, вроде бы, и немного, но ведь всех надо выучить! Программы разные. На первом уроке поймёте, чему они у меня научились, чему – нет. Хорошо, что нет первоклассников, – они нуждаются в особом внимании. Урок надо так организовать, чтобы во время объяснения нового материала ученики других классов занимались самостоятельно с пользой для себя. Объясняйте коротко, самую суть.

Так получила я краткую, но чёткую инструкцию работы в малокомплектной школе.

– А начислять зарплату кто будет?

– Вы. Составите ведомость, с готовыми расчётами отвезёте её в центр, там всё перепроверят, затем ещё раз поедете – уже за деньгами. Два раза в месяц, как минимум, надо бывать в райОНО.

– Когда же ехать – уроки ведь каждый день?!

– После уроков. Давайте научу, как сделать расчёты по зарплате.

Он нравился мне всё больше и больше. Было непонятно, почему этот умный, грамотный человек, отлично знавший своё дело, запил.

– Извините за нескромный вопрос, Василий Николаевич, почему вы... запили?

– От безысходности, однако занятия пропускал редко. Приходил иногда под „хмельком“, но дети всегда меня понимали.

– Мне бы ваши знания!

– Не хвалите, а то расплачусь – отвык. Меня давно не хвалят – только ругают.

– А где ваши родители?

– Не знаю... Растерял всех...

– Как это?

– Ссыльный я. Эстонец.

– А-а... Я тоже ссыльная, вернее, спецпереселенка.

– В эту дыру никто другой и не поедет. Жалко мне вас, молодость вашу, красоту.

– Если школу не построят, уволюсь.

– Это, голубушка, не так просто. Не построят – как пить дать! Держать будут, нажимая на сознательность: партия послала – комсомол ответил „есть“! Установить в этих условиях слежку, держать под контролем – раз плюнуть. Опасайтесь хозяйки: она член партии и сексот, то есть секретный сотрудник. Всё доносит: кто был, с кем говорил, куда, к кому и зачем уезжал.

– Вы преувеличиваете: календарь-то какой во дворе – 1954 год!

Он укоризненно посмотрел на меня – дура я или только прикидываюсь?

– Вы что, в самом деле не знаете ситуации?

– Я, конечно, многого не понимаю...

– Возможно, это и хорошо! Но... будьте осторожны.

Предостережения казались излишними и, чтобы отвлечься от этой темы, попросила:

– Расскажите свою историю, Василий Николаевич.

– Историю? – усмехнулся он.

– Хотя бы коротко...

– Коротко – не интересно.

– Всё же?..

– Она долгая, история... И началась, когда мне исполнилось двадцать. Вся жизнь была впереди и казалась бесконечной. А сейчас... Не думал, что жизнь исковеркают, – учился хорошо. Вдруг с занятий сняли, до сих пор так толком и не понял – за что? Будто в каких-то подпольных организациях состоял, против государственной власти что-то замышлял! Абсурд какой-то! С любимой женой разлучили. И началась Сибирь-матушка. Так и попал в эту дыру. Женили на местной, абсолютно безграмотной. Не интересно мне с ней. Родных растерял, письма не доходят – изымают. Вот и запил.

– Но это не выход! Вам ещё институт закончить не поздно!

– Знаю. Тридцать пять, а жизнь кажется конченой. Техникум – и тот закончить не дали – с последних экзаменов сняли, а вы про институт. Нам в институты дороги заказаны. Да и пристрастился я... Напьюсь – меньше думается.

– А дети со второй женой есть?

– Девочка, – оживился он, – такая умница! Пять уже ей.

– Чем заняться думаете?

– Не знаю. Можно, я иногда приходить буду? Помогу, если что...

– Спасибо. Конечно, приходите! Всё у вас наладится, только не пейте. И на работу вас опять возьмут – ведь не хватает учителей!

– Если бы увидеться со всеми, кто был дорог! Может, всё бы и изменилось...

Я не знала, что сказать, чем утешить. Мы просидели дотемна, не заметив, как пролетело время. Когда вышли из горницы-класса, хозяйка сидела за накрытым столом. Борщ, молочная каша, тыква, сало, большие куски белого душистого хлеба – всё дразнило.

– Прошу за стол, составьтя кампанию.

Мы отказались:

– Спасибо, дома накормят.

– Вас, Василяй Никалаич, можа, и накормять. А вот яё – ня знаю. Вы с хозявами будятя питаться али отдельно?

– Ещё не договаривались.

– Садитясь, ня стясняйтясь, посядитя са мной.

– Василий Николаевич, давайте посидим, уважим.

– У мяне и стопачка найдётся...

– Нет, сегодня стопочки не надо.

– Ну и ладна. Присаживайтясь.

Василий Николаевич ел красиво – для глухомани непривычно. Сытный и вкусный ужин проходил, как мне казалось, за интересным разговором.

– Я адна жаву. Рада, када хто-нябудь са мной сядит. Скушна адной, – жаловалась она. – А ваши радитяли далёко?

– Нет, в соседней деревне.

– Галина Васильевна, ведь вы дома были, когда школа загорелась, неужто ничего не видели? – неожиданно спросил Василий Николаевич.

– Ничаво, милок, ня ви´дяла. Увидяла факел – выбяжала, там ужа тушуть... Горювала со всемя´.

– Ума не приложу, почему она загорелась именно тогда, когда я в центре был?

– Можа, от праводки.

– Навряд ли... Думаю, поджёг кто-то. Только зачем? Кому это нужно было?

– Можа, и поджёг, ня знаю.

– А почему именно в вашем домике решили школу сделать? – выдала я мучивший меня вопрос.

– А почаму ба и нет? Я женшина аккуратна, комнаты у мяне бальши. Опять жа – одна я... никто ня мяша.

– Вы получаете деньги за аренду?

– А как жа! И за ксплотацию, и за тяхничку! У мяне завсягда чисто.

– А почему бы у моих хозяев не сделать школу? Дом крестовый, смотрится красиво.

– И хто у их прибираться будя? – вскинулась она. – Ани жа стары!

Мы поблагодарили за вкусный стол и вышли.

– Тёмная это история – с пожаром. Никак не могу свести концы с концами, – размышлял Василий Николаевич. – Кажется мне – она подожгла.

– Да вы что? Зачем?

– Из корыстных побуждений или... чтобы меня подставить.

– Почему именно в ваше отсутствие?

– А кто знал, что меня нет? Да и... я не дал бы сгореть – находился в ней допоздна, иногда до полуночи.

– И что вы так поздно там делали?

– Читал, писал, готовился – уходил от будничности.

– А, может, кто-то хотел от вас избавиться?

– Возможно...

– В какое время суток она загорелась?

– Начинало темнеть. Люди управились со скотиной, находились по домам. Хозяин ближайшего дома заметил вдруг, что на улице подозрительно светло. Вышел – горит школа. Да красиво так. Мало что удалось спасти. Я уже к пепелищу подъехал.

– Может, на вас хотели вину свалить?

– Тоже возможно, но не получилось: у меня алиби железное, но в том, что это поджог, не сомневаюсь.

Мы тепло распрощались и разошлись. Таинственная история с пожаром не давала покоя, и я подступила с расспросами к старикам. Дед хмыкнул, бабка промолчала, я настаивала:

– У вас большой дом – почему не предложили свои услуги?

– Почаму ня прядложили? Прядложи-или!

– Ну и что?

– Да рази она даст?

– Кто – „она“?

– Да Галина. Кто жа ишшо?

– А что, за нею было решающее слово?

– Ня за нею, но...

– Что „но“, дедушка? Неужели никто из родителей не предлагал ваш дом?

– Как ня прядлагал? Прядлага-ал...

– Ну и что? – выуживала я.

– Да она никаму слова ня даст сказать: „У мяне комнаты ня меньше“ – и всё тут. Партейцы яё поддяржали. Яё у нас усе баятся.

– Почему?

– Баятся – и всё! Партейная она!

– Доносчица она! – вступила в разговор бабка. – У няё известный партеец – полюбовник.

– А-а...

– Ты с няю осторожно, – предупредила и она.

Договорившись, что за двадцать рублей в месяц буду питаться с их стола, я после осенних каникул приступила к работе. Дети отвечали хорошо – мне оставалось приумножить знания, данные Василием Николаевичем, но… приумножение не происходило: дети всё больше молчали. Приходилось задерживаться и заниматься бесплатным репетиторством, обычным и поощряемым в те годы.

Вскоре в деревне объявился маленький толстенький мужичок лет сорока. По слухам, ссыльный бандеровец, хотя по речи не чувствовалось. Однажды он заявился к старикам:

– Можно посидеть? Хочу с учителкой познакомиться.

Мы познакомились, однако уровень его развития не позволял поддерживать беседу. Несмотря на это, «чмо» появлялось у нас теперь каждый вечер. Намёки на его нежелательность не действовали. Я читала, писала, старики ложились спать, а «оно» всё сидело. Не придумав ничего, как избавиться от его общества, я решила вечерами засиживаться в „школе“ у Галины Васильевны. Два вечера отдыхала я от этого робота. На третий, когда уже собиралась домой, в прихожей скрипнула дверь и раздался голос „чмо“:

– Слышь, она кудай-то подевалась! Ну, и как теперя следить? – обнаружив, что в классе кто-то есть, замолчал и уже тише спросил. – Хто там у тябе?

Хозяйка молчала.

– Тю, чо сразу не сказала? – и дверь вновь скрипнула – теперь уже на улицу.

Я рванулась – распахнула „класс“.

– Вы почему уходите?

– Да ён за спичкам прихадил, – нашлась хозяйка.

– Вам что от меня надо? Вы что выслеживаете? Кто вас ко мне приставил?

– Прикрой дверь, лешай! Успакойтясь, да рази у нас у стране за людям слядять? Проста вы яму нравитясь.

– Во-от оно что! Нравлюсь, значит? Так вы меня нашли, вот она – я-я! Чего ж уходите?

Он попытался улыбнуться. Я схватила табурет и зло выбросила его перед ним:

– Вот вам табурет, будьте гостем! Садитесь и слушайте, что скажу! При свидетельнице! – и медленно, сквозь зубы выговорила. – Если будете продолжать свои преследования, сообщу в милицию. Меня тошнит от вашего общества! Нечего за мною следить – не воровка! Понятно? А теперь – вон!

Так и не присев и не сказав ни слова, „чмо“ вышло.

– Адольфавна, пашто вы яго так?

– Кто его ко мне приставил? И зачем?

– Ня выдумывайтя!

– Откуда он взялся?

– Привязли нядавно... ссыльный ён.

– Надо увольняться – не жизнь это...

– И чем ня жисть? Зарплата прилична...

– Затхлым воняет, болотом...

– Како балото? Дерявушка маленька!

– То-то и оно... Скажите этому „чмо“, чтобы не смел больше ко мне приближаться!

– Зря... Безабидный ён.

– Безобидный – сидите с ним! Пойду – пора.

Собравшись на Новый Год к родителям, решила поставить в известность Галину Васильевну.

– Ано, канешно, праздняки... И долга вас ня будя?

– Можно бы на каникулах дОма пожить – здесь делать нечего, так ведь донесут!

– Да хто жа?

– Найдутся...

– И скока вас ня будя? Десять днёв?

– Десять.

– Попробуйтя.

Утром на конюшне пожилой конюх недоверчиво спросил:

– А разрешенне хто дал?

– Не могу ж я пешком! И потом – учительница имеет право на подводу!

– Щас запрягу. Идитя дамой – я скоро.

Он подъехал, стоя на розвальнях. Хозяева предложили длинный тулуп:

– Одявай – ня замёрзняшь!

– Вы надолга? – любопытничал вызывавший антипатию конюх.

– На три дня.

– Я у мяшочак авса насыпал, саломы паболе наложил. Далжно хватить. Дарогу знаитя?

– Нет, конечно.

– Давайтя на няё вывязу. Ат канюшни нядаляко, мне па путю, – и, спрыгнув у конюшни, напутствовал, – прямо, па следу!

Жеребец бежал легко и красиво – застоялся. Вдруг санный след исчез. Потеряв его из виду, я остановилась: «Куда старик меня вывез – на бездорожье? Может, нарочно он так?..» Чуть заметная дорога пропадала…

Её ориентир, телеграфные столбы, тянулись через речку, но ехать по бездорожью было опасно. «Должна же быть дорога – иначе б и столбов не было!» – размышляла я и направила жеребца к речке – ровному, чистому, гладкому пространству, сравнявшемуся с полем, которое угадывалось по остаткам жнивья.

Жеребец почти сразу провалился по брюхо, и я поняла, что речку не переехать. Попробовала развернуться, но конь всё глубже и глубже погружался в снег – наверху оставалась одна уже только голова.

Меня охватил ужас. Я бросила поводья и, стоя в санях, с волнением наблюдала, как конь, весь напрягшись, бьётся под снегом: опоры в бездонной рыхлой массе ноги его не находили. На какое-то мгновение он вдруг весь скрылся, будто его и не было... Ровная, гладкая снежная подушка осыпалась с боков и закрыла ямку, куда ушёл конь, так что от его барахтанья не осталось и следа. «Что я наделала!? Погубила животное! Теперь-то уж точно судить будут! Как бы выбраться? Ведь провалюсь, как и лошадь!»

Снег вдруг задышал, зашевелился – ожил! И показалась голова.

– Милый, давай! Выбирайся! – закричала я, поднявшись в тулупе во весь рост.

Конь затих, затем неистово задёргался, вытащил ноги, поджал их и лёг на брюхо, ёрзая и переваливаясь с боку на бок.

– Молодец, уминай снег, уминай! Умница – догадался!

На какое-то время он снова затих, затем выпрямил ноги, рванулся и вновь скрылся. Как в страшном кино, жеребец несколько раз то появлялся, то опять пропадал – с его исчезновением во мне всё умирало, с появлением оживало. В последний раз, выкарабкавшись на умятую площадку, он заржал, выгнулся и, оставив сани и меня в них, легко выбежал на жнивьё.

«А я-я?..» – прошептала я, недоумевая, как мог он освободиться от упряжи. Жеребец постоял, потоптался и убежал, быстро скрывшись из виду. Я сбросила тулуп и скатилась с саней. На ноги встать остерегалась – боялась повторения лошадиной участи. Перекатываясь, добралась до жнивья.

«Тулуп бы взять надо, да и сани оставить нельзя», – решила я и, добравшись по насту до саней, потянула их на себя – они не поддавались. Взяла в руки тулуп и мешочек с овсом и в поисках жеребца побрела к черневшим вдали строениям. Метров через пятьдесят сообразила, что с грузом далеко не уйду и, вернувшись, бросила всё на сани. Бездорожье казалось бесконечным. Наконец, вдали замаячила конюшня. Старого конюха не оказалось на месте, вместо него обнаружила молоденького паренька моих лет.

– Я жеребца потеряла, – сказала я и не узнала собственного голоса.

– Потяряли? – улыбнулся он.

– Не потеряла... Он вырвался и убежал.

– Чёрнай жарябец?

– Да-а.

– Он сам прибяжал.

– Правда? Ой!.. – выдохнула я и сразу как-то обмякла. – А другой конюх где, старый?

– Дамой пашёл.

– Сани... их привезти надо.

– Завтра привязём.

– Нет-нет! Там тулуп, мешочек с овсом... Надо сегодня, а то кто-нибудь утащит, да и тулуп чужой!

– Тады щас запряжу.

– Спасибо вам.

Когда подъехали, парень присвистнул и вскрикнул:

– Ого! Ничаво сабе!

Он никак не мог взять в толк, как жеребец освободился от упряжи.

- Харашо, што выбралси, а то и осудить магли, как за врядительство.

– Да, Бог миловал.

– Пашто вы сюды паехали? Эт летня дарога – в брягаду! Зямой тут ня ездють!

– Пожилой конюх вывез...

– Да-а? – удивился он.

– Да. Может, и жеребца плохо запряг? Потому и выбрался?

– Можа, патарапилси?

Как бы там ни было, нет худа без добра – плохая упряжь спасла коня. Привязав вожжи к саням, мы вытащили их из плена.

– Завтра поедитя?

– Нет, сегодня. До совхоза далеко?

– Час язды – ня боле.

– Вывезите меня, пожалуйста, на правильную дорогу.

– Я тады жарябца запрягу.

– Нет-нет! Лучше на этой кобылке!

– Она ня шибко бегат.

– Мне и не надо „шибко“.

Парень вывез меня на дорогу, диаметрально противоположную прежней.

– Засветло доеду?

– Доедитя. Можа, чуть тямнеть начнёть.

В совхоз я приехала, когда рабочий день заканчивался. Заехала за отцом, работавшим зимой на „движке“ – местной электростанции. Рассказала о своих подозрениях.

– Надо лошадь в сарае закрыть – оставить во дворе опасно. Не дай Бог, уведут – не расплатимся.

– А „чмо“ зачем подослали?

– Время такое... Не говори ничего лишнего – больше молчи. В город перебираться надо – там безопасней. И когда только всё это закончится?

– Мне советуешь молчать, а сам?..

Он засмеялся.

– Нечего на неприятности напрашиваться! – решила мама. – Положено в каникулы работать – значит, надо быть на работе! Не обижайся, но больше трёх дней я гостевать тебе не разрешу.

– И что – сидеть в горнице Галины Васильевны?

– Возьми книжку и иди в горницу, закройся и читай до обеда, зато никто не сможет обвинить, что не была на работе!

На третий день после обеда отец запряг лошадку:

– Тут овёс остался. Положить на сани?

– Оставь – поросёнку...

– Ни за что! – крикнула с крыльца мама. – В войну за килограмм пшеницы Варю Честнейше на двадцать пять лет в тюрьму упрятали. Может, они специально лишнего насыпали – честность проверить!? Всё, что осталось: и солому, и овёс – назад вези!

– То пшеница была, а это овёс! – не соглашалась я.

– Всё равно.

– Мать верно говорит. На этой малости не разбогатеем, а горя нажить можем, – согласился отец.

Он вывез меня за деревню, и через час я была уже на месте, удивив Галину Васильевну и старика-конюха, сидевшего у неё в гостях.

Два раза из центра приезжали с инспекторской проверкой – смотрели тетради, придирчиво изучали записи в журнале, но, благодаря напутствиям Николая Васильевича, всё было „в ажуре“. Проверявшие долго шушукались с хозяйкой. «Криминал ищут», – подозревала я. И в отместку пожаловалась:

– Дети приходят в школу, а в нос бьёт запах варёной или жареной картошки, подгоревшего молока, жареного сала, мяса и т д. Это отвлекает – поговорите с хозяйкой, пусть избавит.

– Поговорим...

– А школу когда начнут строить?

– Потерпите. Скажите, а почему вы никуда не ездите и к вам никто не приезжает?

– Откуда вы знаете?

– Земля слухом пользуется...

– И куда я должна ездить?

– Мало ли... Вы же молодая!

Вспомнились предостережения Василия Николаевича – стало себя жаль.

Прежде чем уйти в отпуск, попросила в райОНО начать строительство школы, но услыхала лишь очередные обещания. В новом учебном году добавлялось два первоклассника. Привезли ещё две парты. Поставить их пришлось в прихожую-кухню – в горнице негде было.

Хозяйка, лежавшая на кровати, превращалась в бессменного инспектора, и я предупредила Отдел образования, что в новом учебном году увольняюсь.

Родители предприняли ходатайства в различные инстанции с просьбой воздействовать на меня. В райОНО пугали строгим выговором и даже исключением из комсомола! Я оставалась непреклонной, за что и была наказана: в трудовой книжке вместо записи „уволена по собственному желанию“ записали „уволена по сокращению штатов“, что означало: „Катись ко всем чертям“. Оспаривать запись было бессмысленно. Мечтая о высшем образовании, я в июне 1956 года уезжала в Барнаул – с надеждой...

 

ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ ГОДЫ

 

Главный документ страны – паспорт – в 1955 году в сёлах не выдавался. Получить его, тем более, немцу, было крайне затруднительно. Из паспортного стола выходили, как правило, расстроенные и в слезах. Решив, что слезами горю не поможешь, выбираю для себя тактику без заискиваний и попрошайничества. Две паспортистки долго убеждают уезжать – учиться, мол, можно и без паспорта.

– В городе он не только для учёбы нужен! – не соглашаюсь я.

– А для чего же ещё?

– Для постоянного места жительства.

– И где ж ты там жить собираешься?

– Пока у сестры – в общежитии.

– У сестры!?.. И в Барнауле живёт? – переглядываются паспортистки.

– Да, два года уже.

– Инте-ресно! А кто ей паспорт выдавал?

– Этого я не знаю.

– Она его в Барнауле получала?

– Ну, а где же ещё? – оживляюсь я, не зная наверняка, есть у неё паспорт или нет.

– Странно...

– Что же здесь странного? В городе без паспорта нельзя.

– А работать где собираешься?

– В школе.

– Значит, жить у сестры будешь?

– Сначала у сестры, потом квартиру найду.

– Смотри-ка, всё уже знает! – язвит вторая. – Всё распланировала! А если не выдадим?

– Это ещё по какому праву? Сейчас каждый немец может ехать, куда захочет.

– Не диктуй нам права!

– Так вы же допрос устраиваете!

Первая миролюбиво улыбается:

– Какие у тебя с собой документы?

– Я лишь узнать, какие нужны.

– Свидетельство о рождении, фотографии размером три на четыре.

Свидетельство о рождении, заверенное Кулундинским нотариусом, лежало в документах ещё со времён попытки поступления в кооперативный техникум – не хватало лишь фотокарточек.

И вот я вновь на жёстком сиденье плацкартного вагона. Сижу за столиком в проходе, у окна, но в него почти не смотрю: как загипнотизированная, наблюдаю за девушкой, что неравнодушно и с интересом смотрит в противоположное окно.

В купе нас трое: красавица за столиком, деревенского вида мужчина лет сорока, что примостился на том же сиденье, что и девушка, – только с другого края – и я в проходе. Второе сиденье напротив оставалось свободным.

Броская внешность для сибирских мест – явление редкое, и оторвать от девушки свой взгляд я не в силах. Чувствуя свою неотразимость, она иногда чуть-чуть поворачивает голову и снисходительно улыбается – мои восхищённые взгляды ей, видно, льстят.

В поездах, желая скоротать время, люди тянутся к разговорам, знакомятся быстро, но интереса у нашей спутницы мы, похоже, не вызывали, она хранила гордое молчание. Меня это не задевало: для неё, мадонны, некая надменность казалась естественной и даже простительной.

Невозможно было не замечать выточенную фигурку, изящество которой подчёркивала одежда, эффектная и элегантная: сапожки до середины икр, узкая до колен чёрная юбочка, плотно облегающий чёрный свитер, подчёркивавший талию и красивую грудь. Чёрный цвет очень шёл ей – оттенял нежность кожи. На овальном лице выделялся красивый нос. Светлые волосы с чуть заметным пробором были гладко причёсаны и собраны в тугой узел на затылке. В больших, чуть раскосых и, как смоль, чёрных глазах легко было утонуть. Отточенность во всём казалась уникальной, и ни один, думалось, художник не мог к ней остаться равнодушным. „Наградил ведь Господь небесной красотой!“ – завидовала я.

Колёса стучали, вагон покачивало... И тут моё внимание отвлёк скрип, а затем и стук из другого, дальнего, тамбура...

Молодой человек лет двадцати пяти-двадцати семи, среднего роста, в тёмном хлопчатобумажном костюме, фуражке и сапогах, держась за дверную ручку, обращался с каким-то вопросом к пассажирам крайнего купе. У тех от вопроса пузырились губы, поднимались плечи, взлетали брови, они отрицательно трясли головами, и он, цепко вглядываясь в прохожих, двинулся, твёрдо ступая, по проходу. Я прислушивалась и думала: «Странно – без чемодана... Где он его оставил?»

Пассажир приближался, и до меня дошло, что он интересуется земляками. К этой категории я не относилась, а потому, потеряв к нему интерес, вновь переключилась на красавицу, но в голове занозой застряло и не выходило: «Пройдёт? Не пройдёт?. Если Рафаэль, не пройдёт!» Реакция незнакомца интриговала и казалась мне чрезвычайно важной...

Не прошёл!..

„Значит, художник,“ – решила я, хотя ничего от художника, по моим представлениям, в нём не было. Поравнявшись с нашим купе, он струной напрягся и, будто испугавшись, изумлённо остановился.

– Ба!.. Какие люди! – живо и как-то уж очень артистично расслабился он, чуть подпрыгнул и легко присел на свободное сиденье, что было напротив.

Упираясь руками о колени, несколько секунд молча, в упор, наблюдал, будто срисовывал или изучал эту утончённость. Моё угловое сиденье в проходе напротив позволило внимательно его рассмотреть. Землистого цвета скуластое деревенское лицо не выделялось – внешность слишком контрастировала с броской красотой девушки, а потому, ни слова не говоря, она лишь брезгливо его измерила: «Да кто ты – такой?..»

Серое лицо мгновенно отреагировало на этот молчаливо-брезгливый взгляд – захмурилось, но красавица на хмурость внимания не обратила и приняла прежнюю позу бесстрастного наблюдателя всего, что пролетало за окном.

– И далеко мы едем? – приятным и располагающим тоном полюбопытствовал он.

Мадонна, сохраняя позу неприступности, молчала.

– И всё-таки? – не отступал он.

В ответ ничего, кроме гордого молчания...

– Давайте познакомимся, – предложение звучит мягко и дружелюбно.

Девушка медленно поворачивает голову – негодование и глубокое презрение очевидны и недвусмысленны. «Уничтожив» таким способом нежеланного и случайного приставалу, она вновь принимает излюбленную позу.

– Ах, во-от оно что! Мы о-ссо-бенные! Мы не хотим говорить! – уже издевательски восклицает он. – А – ппо-ччему?..

Недоступное молчание.

Не заботясь о реакции окружающих, он взрывается лёгкой иронией.

– Нет, скажите, по-жжа-луйста! Мы недостойны их внимания!.. – ирония сменяется искромётным гневом. – Что ты нос-то воротишь? Не смотри, что я такой... деревенский! Да я, может, грамотнее тебя! Может, тебя, такую утончённую, никто в скором будущем и не вспомнит?! Забудут!.. Может, я... такой вот... деревенский весь... крестьянский... скоро стану известным?.. Как знать?! Что в тебе такого... особенного? Красота? Пройдёт она – что останется?!

Резкий и откровенный взрыв, верно угаданная причина безразличия и брезгливости вызывают уважение – тем не менее, я решаю вступиться за предмет своего обожания.

– Что вы к ней пристали? Оставьте её!

Он стремительно обернулся, и я запомнила не глаза, но взгляд – умный, цепкий, жаляще-пронзительный.

– Ты тоже – такая... будешь? – и предостерегающе. – Смотри...

Я почувствовала ускорение пульса и съёжилась. Он, видимо, тут же уловил это состояние и совсем другим тоном заметил:

– Нет, не должна... Вижу... всё вижу...

– Понятно же – не хочет разговаривать, ну, и отстань от неё! – миролюбиво советует молчавший до сих пор мужчина.

Незнакомец легко пересаживается к нему – рядом. Теперь на сиденье их трое: красавица за столиком, незнакомец спиной в пол-оборота к ней и мужчина. Между нею и незнакомцем остаётся ещё одно свободное место, но он на протяжении всего пути ни на йоту к ней не придвинулся и ни разу к ней не обернулся.

– Почему она... так?.. Ведь такая же! Была бы другая – не сидела бы в общем вагоне! – жалуется он. – Не хочешь говорить – скажи, смогу понять. Так ведь надо оскорбить... презрение выразить.

– Не переживай.

– Нет, ну, зачем так-то?..

– Мало ли... Всякие бывают...

И между ними завязывается тихий дорожный разговор, к которому я напряжённо прислушиваюсь и из которого выношу, что он едет домой, к матери, в деревню. Отмечаю правильную речь и не замечаю, как, вместо красавицы, переключаюсь на мужчин. Они мирно и спокойно беседуют о деревенском быте, превратностях человеческой судьбы и международной обстановке. Иногда кажется, что девушка тоже прислушивается к их умному житейскому разговору, но позу наблюдательницы за окном она не меняет – лишь изредка напряжённо косит в глубь себя, сквозь ресницы.

«Сама себя наказала... Вот до чего гордыня доводит!» – жалею я её.

Поезд подъезжает к Барнаулу. Незнакомец легко хлопает себя по коленям:

– Ну, меня, наверное, потеряли – пойду.

Поднимается, задумчиво царапает глазами сидящую в прежнем положении красавицу, поворачивается ко мне и напутствует:

– Счастливо тебе! Смотри – не будь... такой, – и уходит неброский, но запомнившийся.

Девушка, так и не проронив ни слова, на конечной станции двинулась за нами. Мы с мужчиной простились, пожелали друг другу удачи и разошлись.

Прошло с десяток лет, встреча забылась.

На экранах кинотеатров появился модный в ту пору фильм «У озера». Пошла и я, уже с семьёй. Увидела на экране давнего знакомца и ахнула: всё такой же, но чем-то притягательный. Манеры, глаза, голос – всё знакомо. Фамилии героев в титрах не запомнила, спросила знакомых и услыхала:

– Земляк это наш – Шукшин.

Слова, хлеставшие запомнившуюся красавицу, оказались вещими. И сегодня Шукшина Василия Макаровича, известного писателя, кинорежиссёра, актёра, чтит и помнит не только Алтайская земля, – видно, верил в свою звезду ещё в те далёкие пятидесятые, когда человеческое достоинство подавлялось и о воспитании которого мало заботились.

 

ТЕРНИСТАЯ ДОРОГА К ЗНАНИЯМ

 

Я вышла из поезда и отправилась искать Изольду. После ФЗУ она работала штукатуром-фасадчиком на строительстве меланжевого комбината. Для худенькой и нерослой сестры тяжёлая физическая работа оказалась не по силам – у неё ухудшилось здоровье. Врач сделал полное обследование и порекомендовал сменить профессию.

Освобождённая от работы Иза всю неделю наблюдала из окна общежития за деревянным зданием напротив, во дворе которого обычно было многолюдно. В конце недели она из любопытства отправилась внутрь – посмотреть... В узком коридоре – агитационные и информационные плакаты. Уборщица обращает на неё внимание: уж слишком долго и внимательно читает.

– Табе к какому судье? – раздаётся за спиной.

– Можно посмотреть? Я просто...

– Конечно, можно.

– Не скажете – сюда на работу принимают?

– Смотря каку-у...

– Допустим, уборщицу?..

– Уборщиц хватат – больше не нужны.

– А вы кем работаете?

– Уборщицей и работаю.

– А можно помогать вам?

– Помогать?.. А живёшь где?

– Рядом, в общежитии ФЗУ, – сейчас по болезни освобождена от работы.

– Приходи у субботу, а щас уходи, судья ругаатся, када у коридоре лишни люди. У субботу и познакомимси.

В субботу Иза отправилась к тёте Маше (так звали уборщицу), что с сестрой, тоже уборщицей, жила в одной из комнат суда – две немолодые женщины были рады углу. В воскресные дни приезжала с трёхлетним сынишкой дочь тёти Маши. Малыш радовался простору и оглашал криком длинные пустые коридоры и залы судебных заседаний.

Вымыли залы, накрыли нехитрый стол, пригласили к нему Изу. Любопытничали, интересовались, знакомились.

– Тут вечерня школа недалёко... Почему бы табе не поступить у неё? Получишь средне образованне... Выучисся, – высказала тётя Маша один из вариантов для Изы.

После недолгих раздумий сестра сдала необходимые документы. Теперь она днём работала на стройке, вечерами убегала на занятия в школу, а в субботу и воскресенье помогала тёте Маше и её сестре мыть полы. Они к ней привязались и разрешали уединяться с книгами в залах суда, – в шумном общежитии такой возможности не было.

Однажды тётя Маша удивила её:

– Судье Евдокии Тарасовне нужон делопроизводитель – человек без судимости. Ты не справисся?

– Не знаю, тётя Маша. А что нужно делать?..

– Дела надо сшивать, у порядке их содержать. Я дочери предложила, работа – так сабе, особо горбатиться не надо, дак она отказалась: зарплата ма-аленька! Осталась на заводе: мальчишку одной поднимать – выбрала денюжку поболе...

– Возьмут – уволюсь, только чтоб жить разрешили. Если не буду работать на строительстве, меня из общежития выгонят...

Через неделю тётя Маша в качестве посредника огорчила Изу:

– Знашь, не подходишь ты для ентой работы...

– Почему?

– Тёмно про-ошло… Немка к тому ж!..

– У меня – „тёмное прошлое“?! Тётя Маша, мне семнадцать с половиной! Откуда ему взяться, «тёмному прошлому»?..

– Не обижайсси, може, не так шо сказала, но шо-то неладно было с твоими родственниками – из-за их... У табе у семье были „враги народа“?

– Не знаю... Не слыхала...

– А отец?

– Он в трудармии погиб...

Иза продолжала посещать тётю Машу с сестрой. Иногда они разрешали оставаться ей на ночь, и тогда большой стол в одном из залов судебных заседаний служил Изе кроватью. Тётя Маша выносила старенькую постель: матрасик, одеяло и подушку, – и сестра, довольствуясь малым, засыпала в тишине и тепле. В одно из очередных посещений тётя Маша вновь её озадачила:

– Иза, приди как-нибудь днём, не у субботу?

– Зачем?

– Евдокия Тарасовна хотит с табой поговорить. Я ей все ухи прожужжала – она заинтересовалась.

– Но я же не подхожу: „тёмное прошлое“, немка...

– Хто его знат?.. Сказала, шо ежли понрависси, будет у МВД защищать, попросит, шоб они добро дали...

– Ого!.. Ничего себе!.. МВД...

Отпросившись пораньше с работы, Иза отправилась в суд на свидание с некоей Евдокией Тарасовной, высокой, стройной, эффектной женщиной лет тридцати семи с высокой причёской пышных русых волос. Скрывать Изе было нечего – она рассказала, как оказалась в Барнауле, работала домработницей, окончила ФЗУ, поведала об учёбе в девятом классе вечерней школы и о большой семье родителей в деревне. Через неделю она уже работала в суде.

Вскоре сестра тёти Маши переехала в деревню, и Иза, вместо стола, спала теперь на кровати, а через год работала уже секретарём судебного заседания...

Евдокия Тарасовна, судья по уголовному законодательству, жаловалась, что устаёт от пресса «сверху»: приговор требуют то смягчить, то, напротив, ужесточить. Чтобы помочь судье принять верное решение, Иза старалась быть внимательной в записях свидетельских показаний. Судья не раз благодарила тётю Машу „за подарок“, а сестра, в свою очередь, поражалась жестокости, чёрствости и холодной расчётливости преступлений.

Когда я нашла здание суда, Иза протоколировала. Тёти Маши не было – пришлось с чемоданом зайти в секретариат.

– О, уже объявили перерыв? А кто протоколирует?.. Чей на этот раз чемодан конфисковали? – засыпали меня вопросами.

– Я сестра Шнайдер Изольды, только что с поезда, – представилась я, улыбнувшись. – Куда можно пройти и где оставить чемодан?

Смех, удивление, повышенный интерес – всё было уже не в новинку. В перерыве между заседаниями в комнату, куда меня увели, вместе с Изой вошла и Евдокия Тарасовна.

– Хочу на сестру взглянуть. Да, одно лицо... Поразительно! Феномен природы! Даже волосы одинаковы. А где ей спать? – обратилась она к тёте Маше.

– Наверно-о, с Изой, на её постели...

– Конечно, можем и вдвоём, – согласилась я.

– Ой, и голоса один в один!.. Думаю, места в суде хватит: залы заседаний ночью пусты, – и приказала тёте Маше, – но в кабинетах нельзя, на ночь их закрывайте!

Утром я отправилась искать пединститут. В приёмной комиссии много народу. Накрашенная особа долго и внимательно изучала мои бумаги, затем вернула, будто ушат холодной воды выплеснула:

– Ваши документы принять не могу.

– Отойдите, девушка, не мешайте... – напирали на меня сзади.

– А документы других?.. Принимаете?

– Не всех...

– В числе „не всех“ и я?

– Да.

– Потому что немка? – озвучила я причину.

Она замялась и, пошептавшись с парнем за соседним столом, попросила документы следующего... Я от стола не отходила:

– Вы не сказали, почему. Что делать мне? Куда идти?

Она отсутствующе заметила:

– Можете на заочное оформиться...

– Хорошо, оформляйте.

Не глядя, особа недовольно приняла документы. Я ждала...

– Можете быть свободны.

– Что дальше? Куда идти?

Девица процедила:

– Завтра вывесят расписание консультаций и вступительных экзаменов.

У большинства абитуриентов шпаргалки. Ими пользовались без комплексов – я же рассчитывала лишь на собственные силы. Виной тому была не столько близорукость, сколько комплекс: казалось, за мною следят особенно строго и, чтобы выгнать, ждут лишь, к чему придраться. Риск со шпаргалкой был для немки непозволительной роскошью. Из чувства самоуважения непременно хотелось сдать экзамен, сдать хотя бы на посредственно – только бы не завалить...

Ура, выдержан конкурс в двадцать пять человек на место! После тяжёлой вступительной сессии отдыхала – ходили с Изой в парки, театры, кино, на танцы.

В поисках работы прошлась по нескольким школам. Всюду отказывали: «Приходите после института...» Дело, однако, было не в институте – ходила не по тем школам. Плохо зная город, обращалась в те, что находились в центре и считались элитными, а в элитных и учителя были элитными – родственниками и знакомыми известных и влиятельных людей. К таковым я не принадлежала, деньги заканчивались... Оставалось ехать в деревню, к родителям.

Мать от счастья плакала: факт поступления в институт был для неё праздником. Её не беспокоило, что у меня нет работы и что это всего лишь заочное обучение.

После Калиновской школы просить работу в районном отделе образования не хотелось – обратилась в отдел культуры.

 

ДОМ ИНВАЛИДОВ

 

Пожилая за столом женщина разглядывала меня с нескрываемым любопытством. Насмотрелась и – начала негромкую беседу:

– Рабочее место есть, но устроит ли? Дому Инвалидов требуется библиотекарь.

– Он далеко от районного центра?

– Далеко.

– Село большое?

– Села нет – это Дом инвалидов!

После двух дней раздумий мы с мамой решили, что библиотека – отличное место для повышения духовного и культурного уровня, а для заочной учёбы – предел мечтаний.

И вот уже провожатые везут меня опять на лошадке по грунтовым дорогам района. Что вижу, мало чем отличается от Калиновки. Местечко находится на берегу Солёного озера и называется Тизек. Через перешеек ручеёк с пресной водой – по слухам, родниковой. Странная форма у местечка – форма ворот. С одной стороны – три инвалидных корпуса, с другой – клуб и административное здание, перекладиной являются деревянные домики, в которых живёт обслуживающий персонал.

Зрелище безрадостное, но делать нечего – осваиваюсь. Библиотека находится в здании клуба, её фонд смягчает разочарование – полное собрание русской и зарубежной классики.

Человеческие руки давно не касались стен: везде грязь, пыль, паутины; успокаивали круглые железные печи – гаранты тепла.

Два дня с помощником бухгалтера и инвалидом на костылях переписываем книги – делаем учёт. Составляем акт приёма, и моя трудовая биография начинает обогащаться новыми впечатлениями.

Добрая энергетика директора противостоит главбуху, мрачному типу с огромными желваками. Он не говорит, а рычаще извлекает слова. „Делить мне с ним нечего,“ – не расстраиваюсь я.

Поселили меня в половинку дома к высокой фельдшерице, курящей махорку, – Раисе Семёновне. Её голос, прокуренный и пропитый, неприятен, и потому из клуба возвращалась к десяти вечера – на ночлег. Под себя и на себя одеяла не хватало, я мучилась от холода – не знала, где бы наполнить соломой матерчатый матрас. Раиса Семёновна принесла немного ваты, это однако не спасало.

– Сходи к главбуху, пусть ватный матрас выпишет, – посоветовала она.

– Лучше у директора попрошу.

– Зря, директор здесь ничего не решает.

– Зачем тогда его держат?

– Он родной брат секретаря райкома Партии.

– А главбух?

– Он не терпит тех, кто его не признаёт. Директор – слабовольный человек и ему не перечит.

– Почему же главбух не станет директором, если он такой всемогущий?

– А зачем? Он фактически руководит, но случись что – ответственность на директоре. Да и... люди НКВД не с директором шепчутся.

После косметического ремонта библиотеки, а заодно и клуба, мы купили с директором тюлевые занавески, настольную лампу, магнитофон, из мужского барака принесли аккордеон.

– Нам бы ещё завклубом! – загорается директор. – Так ведь трудно затащить сюда кого-нибудь. Давайте вы будете ещё и заведующей клубом – ключи от помещения у вас есть.

– Михаил Иванович, зачем мне лишняя головная боль – взваливать на себя неоплачиваемую работу?

– Работа особого труда не требует – провести несколько вечеров не так уж сложно! Вы молодая, энергичная, дикция у вас хорошая, опыт приобретёте – соглашайтесь!

– Но ответственность я с себя снимаю!

– Договорились.

До одиннадцати утра за литературой приходят инвалиды, что передвигаются самостоятельно. После одиннадцати я с газетами, журналами и книгами отправляюсь в женский барак к неходячим – ходить к мужчинам не разрешается.

В первой, проходной палате, шумно, полумрак, тяжёлый и спёртый воздух. Здесь лежит двадцать пять тяжелобольных женщин, которых ничего не интересует. Прохожу в дальнюю палату, что поменьше, и останавливаюсь в дверном проходе.

– Я новая библиотекарь, А. А. Хотелось бы знать, что бы вам почитать в следующий приход – художественную литературу или газеты? – спросила я красивую чернобровую женщину, что сидела на постели напротив двери и расчёсывала длинные тёмные волосы.

– Мне все равно – я неграмотная, – улыбается она. – У нас в палате одна светлая голова – Наталья Леопольдовна. Она за всех решает и всегда правильно.

– И кто же из вас Наталья Леопольдовна?

Она указывает на кровать в центре палаты. На ней лежат головой к двери – лицом к больным, поэтому лица не видно. Прохожу вглубь и вижу седую женщину с короткой стрижкой и удивительно ясными глазами.

– Что-то новое!.. Восемь лет лежу – не припомню, однако, чтобы к нам библиотекари хаживали. Уборщицы, медсёстры, фельдшерица – эти да, а библиотекари?.. Не-ет, не жаловали. Неужели происходят изменения к лучшему? – слышу я старческий, с хрипотцой голос.

– А я наслышана, что и библиотекари хаживали.

– Антонина Адольфовна? – переспрашивает она, с первого раза запомнив отчество; имя, проклятое русскими. – Молоденькая... Очень приятно, очень! Надеюсь, сдружимся.

– С чего мне начать? Вы лучше знаете...

– Начать? – улыбается она. – Начните с рассказа о себе.

– Да мне нечего рассказывать.

– И всё же...

– Школу недавно окончила, в институт только что поступила.

– В институт? Разве уже разрешают? – понимает она, что я немка.

– На заочное отделение.

– Заочное? Тогда да... Что ж, не так уж и плохо. Хотя бы так! – думая о своём, решает она. – А родители... есть?

– Есть.

– Оба?

– Мама и отчим.

– А отец?

– Погиб.

– В трудармии?

– Да.

– Вы одна у матери?

– Нет, я и сестра, и ещё от отчима пятеро.

– Пятеро? Много... Они давно вместе?

– С 1946 года.

Больные заговорили, зашумели... Все, кроме Натальи Леопольдовны, в платочках. Две – с Украины, остальные – из разных уголков Алтайского края. У большинства – никого, лишь у одной – где-то сын, которого она разыскивает. О себе Наталья Леопольдовна говорит кратко:

– Родные есть, но о себе я потом как-нибудь.

В первой, проходной палате просят крутить пластинки о любви: «События в мире, книги – ни к чему нам это!» Палата Натальи Леопольдовны тоже не блещет образованностью, однако аура здесь совсем другая: могильная тишина устанавливается, когда читаю Пушкина, Лермонтова, Чехова, Блока.

В обсуждениях Наталья Леопольдовна не участвует, во время чтения вся уходит в слух – впечатление такое, будто слышит всё впервые.

– Тонечка, – можно, я буду вас так называть? – неожиданно просит она после прочтения „Мцыри», – почитайте, пожалуйста, Куприна или Бунина. Давно не слышала.

– Вам они знакомы?

– Ну, а как же! Я же окончила институт благородных девиц.

– Вы-ы – и благородных девиц?

– Не верится? Глядя на меня... лежачую?

– Так вам Пушкин и Лермонтов должны быть знакомы!

– Конечно, знакомы, – улыбается она.

– Почему ж молчали?

– Вы ведь не мне читаете – всем, – разводит она руками, – да и просто интересно послушать, вспомнить, – и, помолчав. – Вы хорошо читаете, верно людей чувствуете. В вас прячется артист... Только не надо комментировать.

– Почему?

– Всё это наносное. Толковать можно по-разному. Вы так понимаете, я – по-другому, а вот она – по-своему. Спорить нельзя, вернее, опасно – доносчиков много.

– Наталья Леопольдовна, кому и что доносить? Это же художественные произведения! Что в них предосудительного? Не о чём доносить!

– Не скажите... О том, какое уделяете нам внимание, знают уже в центре.

– И что в этом плохого?

– Плохого ничего – только не всем это нравится. Кому-то хочется видеть во всём непременно лишь дурное...

– Я делаю свою работу.

– До вас тоже работали, но в палаты никто не приходил.

– Не понимаю...

– Не обижайтесь – предупредить хочу. Вы ведь меня не знаете. Может, я и есть главный доносчик.

Предостережения Бордо оказались не напрасными. Как-то, прочитав статью о мужестве и самоотверженности целинников, я обратилась к слушателям:

– Кто желает высказаться, поделиться мыслями? Это время на вашей памяти!

– А каки тут могут быть мненья? – заговаривает одна. – Усё правильно. Партия и правительство знаат, чо делаат.

– Конечно, знают, но… Возможно, кто-то желает поделиться? Гладко на местах бывает не всегда: между властью и целинниками возникают иногда конфликты.

– А вы чо – радуетесь?

– Нет, конечно, только целинникам помогать надо, а то...

– Тонечка, расскажите лучше о своём женихе. Какой он у вас? – прерывает Наталья Леопольдовна, желая снять опасную наэлектризованность.

– У меня нет жениха, – пожимаю я плечами.

– Да вы что!.. Пора... Вам сколько лет?

– Уже девятнадцать, но...

– Наверное, вам никто не нравится?

– Да, и мне тоже...

– Какой замечательный возраст!

В это время женщина, выразившая недовольство, соскальзывает с кровати в коляску и выкатывает вон. Она скрывается, и Наталья Леопольдовна советует:

– Вы молодая – не губите свою жизнь! Выходите замуж и уезжайте! И при ней, – показывает она рукой на дверь, – только читайте! Не приведи вас Бог комментировать, особенно на политические темы!

– А-а-а?.. – показываю я глазами на других.

– У нас хорошая палата. Мы помогаем друг другу по мере сил, советуемся, заботимся, кроме... – и она опять указывает на дверь. – Мне уже нечего бояться, а вот вам!.. Будьте осторожны! Принесите в следующий раз „Гранатовый браслет“ Куприна – как раз то, что нужно.

Начинают разносить обеды, и я прощаюсь. Вечером, когда пришла домой, Раиса Семёновна не спала – ждала.

– Почему поздно приходишь?

– Читаю, подбираю книги для больных и подыскиваю материал для институтских контрольных...

– Что за беседы ты проводишь в палатах?

– А что?

– Больные жалуются...

– Жалуются? Странно... Они обычно благодарят и просят приходить ещё.

– Сигналы поступают другие.

– Сигналы?.. Другие?.. И какие?

– Отрицательные. Плохо на них влияешь. После твоих посещений у больных начинаются головные боли, у некоторых поднимается температура.

– Не может быть! Они всегда благодарят. Разве что сегодня?..

– А что сегодня?

– Да в палате Бордо колясочница что-то возмутилась. Чем – я так и не поняла.

– А говоришь – довольны. Сигналы и раньше поступали.

– Тебе жаловались?

– Нет.

– А кому?

– Какое тебе дело!

– Дело меня касается – мне и знать, кто жаловался и кому?

– Главбуху сигналы поступали.

– Какое отношение к моей работе имеет главбух?

– Он ко всему имеет отношение! Скоро из-за недовольств проверка начнётся.

– И кого проверять будут? Меня?

– Всех... из-за тебя! Накликала беду.

– Я ничего дурного не делаю. Пусть приезжают, проверяют – не страшно.

– Смотри, я предупредила.

Безопаснее всего было подбирать что-нибудь о любви, – это всех устраивало. Могильная тишина устанавливалась даже в проходной палате, когда в дверях второй палаты усаживалась на стул и начинала читать для всех одновременно.

Весть о чтениях быстро разлетелась. К моему приходу в палатах всегда проводили влажную уборку. К постоянным слушателям присоединились уборщицы, сторожа, кочегары. Но, когда однажды в переполненных палатах заметила директора Михаила Ивановича и фельдшерицу Раису Семёновну, не на шутку встревожилась. Директор однако рассеял мои страхи: «Интересно – наслышаны».

– А почему и ты начала приходить? – спросила я вечером у Раисы Семёновны.

– До одиннадцати успеваю с назначениями, полтора часа – моё свободное время, к тому же в медпункте знают, где меня искать. Подумать только – к твоему приходу даже радио выключают!

– Это плохо?

– Да нет. И, правда, интересно... Как в театр собираются, но смотри… как бы чтения на психику больных не повлияли. А... политинформации тоже проводишь?

– Реже – не так интересно.

В следующий день я читала во второй палате газеты.

– Вопросы есть? – закруглялась я, и услыхала ехидный голос колясочницы.

– А своё мненье чо не скажете? Сами-то чо думаете?

– Мне ваше знать важно.

– Сами-то согласны с тем, чо пишут?

– Знаете, Тонечка, давайте договоримся: вы оставляете газеты – потом я их читаю вместо вас. В вашем исполнении гораздо интереснее слушать художественное чтение. Это желание больных, – отводит от меня беду Наталья Леопольдовна.

– Да, дочитайте „Поединок“. А о чём пишут в газетах, расскажет Наталья Леопольдовна, – поддерживает одна из больных.

– Вы комсомолка? – не отпускает меня колясочница.

– Да-а, – удивляюсь я.

– И вас приняли?

– А почему бы нет?

– Мало ли!.. Вы же... немка!

– Да, немка – и что?

– Как это – «что»? Немцы на нас напали, захватить хотели.

– А при чём тут я? – во мне всё кипит.

– Вы же тоже немка!

Скрыв раздражение, я отреагировала как можно спокойнее:

– Родилась я в той же стране, что и вы. Значит, нападение было совершено и на меня. Мне было три года, когда началась война. Если бы не она, был бы жив мой отец. В чём вы хотите меня обвинить? В том, что я немка, вины моей нет. Как и в том, что вы русская.

– Зануда! – зло цедит чернобровая красавица. – И что ты к ней прикапываешься? Не слушайте её!

– А Бог есть? – не обращая на неё внимание, продолжает колясочница.

– Не знаю. Думаю, для тех, кто верит, он есть; не верит – нет.

– А лично вы... верите?

– Это вас не касается. До свидания, – и быстро выхожу.

«Что ей нужно? Почему она провоцирует?» – слышу я стук собственного сердца. Идти в палаты не хочется. Боясь, что в следующий раз сорвусь, нахожу директора и под предлогом, что плохо себя чувствую, предупреждаю, что к больным не пойду.

– Ничего страшного, – не удивляется он, – приготовите к Седьмому ноября концерт.

– С кем?

– С инвалидами. Пою-ют... лучше, чем в театре. Аккордеон есть.

– А аккордеонист?

– На костылях... учёт делал... помните? Пре-о-отлично играет!

Меня устраивает, что, занятая подготовкой к концерту, избавляюсь от свиданий с колясочницей. К клубу тянутся артисты»: безрукий 22-летний худенький Николай, 30-летний «Квазимодо», 25-летний шизофреник, маленький толстый урод на коротких кривых ножках с головой в форме большой круглой тыквы; высокий худощавый парень с дыркой вместо носа. Хочется стать незрячей… Что делать? Выставлять уродство напоказ?!

Посоветовавшись с директором, решаю оставить тех, кто будет необходим. Михаил Иванович приглашает инвалидов с голосами. Бегло прослушиваем их и намечаем план концерта.

После репетиции Михаил Иванович выговаривает мне:

– Больные жалуются, что вы их забросили, – нехорошо.

– Некогда, до праздника надо успеть с концертом, времени осталось мало, – оправдываюсь я.

– И всё же хотя бы раз в неделю находите время и для палат.

Встречают меня шумно и весело. Бордо Наталья Леопольдовна лежит теперь лицом к двери. Увидела с порога и весело начала:

– Кто пришёл-ёл! А мы соскучились! Здравствуйте, Тонечка! С вашим появлением происходит столько хорошего – вы удачу приносите! У меня такая радость, такая радость!

– Спасибо за добрые слова. И что же произошло? – стараюсь я не замечать колясочницы.

– Восемь лет лежу. За всё время лишь одно письмо из дому было – в самом начале, а вот на прошлой неделе – сразу два!

Колясочница выкатывает из палаты.

– Слава Богу! – словно сбросив груз, вздыхает Наталья Леопольдовна. – Теперь можно говорить свободно. Мы ей такую взбучку устроили!

– Да что же случилось? Рассказывайте скорее!

– Расскажу, всё расскажу. Мне хочется, чтоб вы знали. Вдруг больше не придёте? Мы уже знаем, что вы заняты приготовлениями к празднику – концерт готовите.

– Да, неплохо должно получиться.

– Жаль, посмотреть не сможем. Из всей палаты вот только она одна и пойдёт, – указывает она на кровать колясочницы.

– Наталья Леопольдовна, не томите душу, расскажите о своей радости!

– Это и радость, и печаль. Мою историю... в палате не знают. Я расскажу её – для вас. Вы про Каплан слышали?

– Каплан? Которая в Ленина стреляла?

– Её самую... Меня арестовали, как подругу и сообщницу Каплан.

– Вы-ы?.. Подруга и сообщница Капла-ан? – разочарованно тяну я.

– Ну, что вы! Нет, конечно. О её существовании я ничего и не знала, никогда и не видела даже.

– И это правда?

– Тонечка, вы меня обижаете! Конечно, правда! Так вот, мой арест и чудовищное обвинение, к которому я была абсолютно непричастна, последовал вскоре после покушения на Ленина, и началась у меня жизнь каторжанки. Лагеря... Один сменялся другим... Я не признавала обвинения, писала в Центральный Комитет, самому Сталину – ничто не помогло! Муж и дочь потеряли меня.

– И сколько лет было дочери?

– Пятнадцать. Более двадцати лет находилась в Гулаге, близкие долго искали мои следы. Тяжёлые условия, всевозможные переживания сделали своё дело – меня парализовало. Физически была я здоровой и крепкой, а теперь, – вытирает она пододеяльником глаза, – калека. Уже десять лет, как отнялись ноги.

– Как же вы на Алтай попали?

– Лет восемь тому назад муж каким-то образом отыскал мой след. Как – до сих пор не знаю. Дочь выросла, вышла замуж, у неё теперь уже двадцатилетний сын, без меня вырос. Когда узнали, что нахожусь в лагерной больнице, дочь прорвалась в Кремль – к Калинину Михаилу Ивановичу. И было принято решение отправить меня в Дом Инвалидов – самый захудалый, конечно, но здесь все равно лучше, чем в лагере. Какой-никакой, а уход. Милиции над душой нет... Обидно только – жизнь сломали. Знать бы, за что. В эту дыру привезли. То ли боятся, что сбегу? То ли, что выкрадут? Так некому. Муж болен и беспомощен, у дочери – семья. У неё и без того проблемы – не до того ей. Да и средств у неё таких нет. В первом, и единственном, письме, что я получила, они радовались, что нашли меня. Писали, как тяжело им дался мой перевод в Дом Инвалидов. Так что, Тонечка, каторжанка я, „враг народа“, опасный человек. Вот кто лежит перед вами! – иронизирует она.

– Да перестаньте, Наталья Леопольдовна, о чём вы говорите?

– Боже ж мой, скоко ж жизней загубленных! И моя жизня... кулацкой дочери... загублена, – плачет бледнолицая худощавая в белом платочке.

В палате установилась тревожная тишина.

– О чём же пишут? – нарушила я тишину.

– Ничего радостного. Сам факт получения письма радостен – значит, не забыли, помнят... Дочь сообщает, что потеряла счёт письмам, в которых советовалась со мной, изливала душу – на этом выросла и состарилась. Пишет, что отец тяжело болен, что работает учительницей, что совсем недавно из коммуналки в трёхкомнатную квартиру переехали.

– А говорите – ничего радостного! Где они живут?

– В Москве, в столице нашей Родины.

– О-о-о! По-хорошему завидую.

– Чему? Что в столице?

– Конечно. Мне об этом остаётся только мечтать. И что преподаёт ваша дочь?

– Французский.

– Французский? Откуда же она его так хорошо знает?

– Мои предки были французами. И я, и муж – мы оба хорошо знали его, на нём говорили в семье.

– Как же так? В Москве... И не смогли добиться правды?

– У кого было её добиваться?

– Не знаю. У Сталина, наверное. В ЦК.

– Молоды вы, наивны – многого не знаете. Сталин… ЦК... Гниль всё это! – заключает она.

Я испуганно оглядываюсь.

– Не бойтесь, здесь все свои. Доносчицы нет. Даже если бы и была!.. Ведь не вы – я говорю. Вам нечего бояться.

– Родные вас к себе возьмут?

– Дочь пишет, что будет хлопотать, но быть обузой я не хочу. Пусть хлопочет о переводе в столичный Дом Инвалидов – поближе к ним. А пока что предстоят другие хлопоты – о реабилитации.

– Наталья Леопольдовна, а почему вы коляску не попросите? Ведь руки у вас работают!

– Что вы! Коляски только таким дают, – указывает она на пустующую кровать. – Её отрабатывать надо... неблаговидным способом – доносительством! Это не в моём характере. Я никогда доносчицей не была и теперь уже, к счастью, не буду. Коляски многим нужны, но... никто из находящихся здесь, в палате, вступать в партию из-за неё не будет.

– Разве это позор – быть в партии?

– Для нас – да. Нужно – дайте, но не толкайте на сделку с совестью. Не спекулируйте нами, беспомощными! – словно споря с кем-то, говорит она. – Так все думают.

– Это правда, – подтверждает чернобровая.

Ухожу я, ошеломлённая. Вера в Сталина, в светлые идеалы Коммунистической Партии настолько сильны, что история Бордо Натальи Леопольдовны, которую глубоко уважаю и которой верю без остатка, кажется невероятной. Во мне всё негодует: «Как?.. На каком основании могли предъявить такое чудовищное обвинение? Не пощадили девочку!»

И вспомнился арест дедушки Сандра. Тоже никого не пощадили... Но, так как о предъявленном обвинении дедушке мы ничего не знали, это просто казалось недоразумением. Жестоким и печальным, но недоразумением. Здесь же – всё налицо: обвинение, жалобы, ходатайства. Можно было провести расследование. Мысли бурлят, мучают, сверлят... Хорошо – репетиции отвлекают.

Молодёжь из обслуживающего персонала: медсёстры, прачки, уборщицы, электрики, сторожа, истопники – тоже хотят участвовать в концерте. Программа получалась разнообразной и большой.

Безрукий Коля с хорошей дикцией, приятным голосом и правильной речью радуется предложению выучить „Русский характер“ А.Толстого и напрашивается быть конферансье. С лёгкостью зажимает меж короткими худыми култышками, что свисают с плеч, карандаш и профессионально составляет программу вечера, чередуя инсценировки, песни, художественное чтение и танец – зажигательную лезгинку чеченца-истопника.

Вид Коли мурашит меня... Он прибегает, сбрасывает неизменную фуфайку и остаётся в светленькой рубашонке, из которой торчат худые до локтей култышки, на которые не могу смотреть без содрогания. В день концерта в библиотеку, куда собираются «артисты», входит изящный, элегантный, красивый и стройный юноша. Я застываю: принц да и только!

– Коля – ты?! – влюблено вскрикиваю я, поражаясь перевоплощению.

– А вы боялись... – стесняется он.

– Откуда знаешь – я не говорила!

– И так было видно...

Оказывается, у него были протезы, и в исключительных случаях он ими пользовался, а чёрный костюм давно приобрёл в передвижном магазинчике, изредка приезжавшем в это заброшенное и уединённое местечко.

– Коленька, ты меня очаровал, а я-то... – влюблённо улыбаюсь я.

– Да не волнуйтесь, всё будет хорошо!

Вечером шестого ноября зал горячо аплодировал стоявшему на сцене Коле-конферансье. Улыбаясь зрителям, он ждал тишины.

– Начинаем концерт, посвящённый годовщине Великой Октябрьской социалистической революции! Открывает программу сводный хор Дома инвалидов. Прослушайте в его исполнении песни „Варшавянка“ и „Варяг“.

Открывается занавес. Дирижёр, я зала не вижу. После исполнения повернулась лицом к залу – в первом ряду Михаил Иванович и люди в шинелях.

– Коля, кто эти люди?

– Не знаю. Слышал – из центра вроде бы... Может, они?

– И раньше так бывало?

– Нет, не припомню.

– А концерты проводились?

– Читались доклады, после показывали фильм или хор исполнял несколько песен.

– И всё?

– Да, всё.

Коля – отличный конферансье. Он умело добавляет от себя смешные ремарки, на которые зал активно реагирует.

– Ты где учился мастерству конферансье?

– Нигде, просто… в детстве на концерты ходил да и в кино кое-что видел.

– Извини за нескромный вопрос. Руки... ты где потерял?

– Когда детский дом эвакуировали, нас бомбили. Меня ранило. Заражение пошло – вот и ампутировали.

– Неужто нельзя было без ампутации?

– Наверное, нельзя, – говорит он бесцветно, – я уже привык. И рисовать научился.

– Ты-ы? Рису-у-ешь?

– Немножко.

Оказывается, его пейзажи пользовались спросом, и он ими немножко зарабатывал. А сейчас в его исполнении мы слушали проникновенное чтение „Русского характера“. Чуть приоткрыв занавес, слежу за реакцией зала. Многие, крадучись, вытирают глаза... Каждый номер провожают продолжительными аплодисментами.

После концерта молодёжь просила танцы.

– Если аккордеонист согласится, пожалуйста. Час-полтора можете повеселиться, – разрешил Михаил Иванович и пригласил в просторную библиотеку.

С гостями из райцентра входит и Раиса Семёновна. Гости вальяжно рассаживаются на кожаную софу, Раиса Семёновна мостится меж ними. Главбух выбирает кресло, директор и молоденький офицер усаживаются на свободные стулья, я занимаю рабочее место за столом.

– Прошу, уважаемые товарищи, высказать свои соображения... впечатление от концерта, – начинает директор.

– Михаил Иванович, может, для начала представите гостей, а то как-то неудобно, – замечаю я.

– Александра Васильевича, главного бухгалтера, представлять, думаю, не нужно – его и так все знают. Это секретарь Райкома Партии и офицеры из КГБ, – и называет всех по имени-отчеству.

Тон задаёт главбух.

– Мне стыдно за нашего культработника. Перед гостями… Концерт посвящён главному празднику страны – Великой Октябрьской социалистической революции, но об этом ни слова не было сказано. И если бы не Коля, никто ничего не понял бы.

– Во-первых, я не культработник, а библиотекарь. Во-вторых, чем конкретно вам не понравился концерт?

– „Учитесь властвовать собой!“ – известной цитатой ставит меня на место Раиса Семёновна. – Наберитесь терпения.

– Такие праздники без доклада не проводятся, – выразил солидарность главбуху представитель райкома партии.

Его поддерживает один из офицеров.

– А А, – рубит он, – не малое дитя. В том, что не было доклада, я вижу злой умысел, если хотите, – пренебрежение к советской власти!

– Ничего себе! – взрываюсь я. – Отблагодарили...

– Отсутствие доклада говорит о неуважении к стране, её традициях и, если хотите, руководителям! – выносит приговор главбух.

– Оставить без последствий это нельзя. Предлагаю на заседании районного комитета комсомола поставить вопрос о её низком идейно-политическом уровне и соответствии занимаемой должности, – не отстаёт от главбуха райкомовец. – За такое наказывают вплоть до исключения из комсомола и, возможно, ещё строже.

– Правильно! – поддерживает главбух районного коммуниста.

– Зачем же так строго? – включается в дискуссию офицер помоложе. – Концерт был отличный, и мы получили огромное удовольствие. Все номера соответствовали теме праздника. А что без доклада – так она имеет дело с больными людьми.

– Вот именно! – поддерживает его Михаил Иванович. – Почему мы принялись судить, не дав человеку высказаться?

– Налицо факт неуважения к истории страны, её традициям, и оставлять это без последствий – преступление! – настаивает на своём главбух.

– Антонина Адольфовна, – обращается ко мне офицер помоложе, – Вы изначально задумывали так?

– Да, доклад не планировался. Во-первых, никто не сказал, что он нужен; во-вторых, я не заведующая, готовить концерты – не моя обязанность! В-третьих, что вы из меня „врага народа“ делаете? Тоже мне... суд устроили... О концерте слово замолвите – „артистам“ спасибо скажите! Ведь они старались!

– Завтра объявлю всем благодарность, – соглашается Михаил Иванович, – а А. А. замечания учтёт.

– Позор! Я это так не оставлю! – поднимается главбух и, хлопнув дверью, выходит.

Наступает гнетущая тишина.

– Считаю, что неопытность надо простить, а за работу поблагодарить, – сумела за короткий срок подготовить прекрасный концерт, – принял директор удар на себя.

– Вы сами номера подбирали? – интересуется мой защитник, второй офицер.

– Спасибо за поддержку. Фонд библиотеки богат, подобрать программу было нетрудно.

После вечера я превратилась в неофициального культработника.

- Начинайте готовиться к Новому Году и к районному смотру! – приказывает Михаил Иванович:

– Но...

– Никаких „но“, оправдайте моё доверие.

Домой я вернулась поздно, Раиса Семёновна лежала в постели, а рядом сидел молоденький солдатик в шинели демобилизованного. Оба курили. От неожиданности я скованно поздоровалась, сбросила пальто и молча села на свою кровать.

– Вы молодец, концерт всем понравился, – хвалит меня гость.

– Спасибо, а вот Раиса Семёновна другого мнения. Почему-то...

– Мне он тоже понравился.

– Почему не сказала об этом при гостях, когда меня распинали? Почему сделала замечание, когда я попробовала защититься?

– Какое „замечание“? „Распинали“... Кого? За что? – не понимает гость.

– Доклада, видите ли, не было! Ты знала, что доклада не будет, почему не предупредила, что он обязателен?

– Ты в рубашке родилась, тебе просто повезло, что всё так закончилось. Могло быть и хуже.

– Как хуже? Могли сразу – в «Чёрный ворон» и под конвой? Это ты хотела сказать?

– Могли...

– Всё! Я спать хочу. Извините, мне надо раздеться. Вам уходить пора.

– Вань, слышь, тебя гонят...

Он поднимается и в дверях спрашивает, как школьник:

– А в гости приходить можно?

– Конечно, приходи! Не обращай на неё внимание.

– До свидания.

Я выключила свет, разделась и легла. Не спалось. Возбуждённо анализировала, сопоставляла, негодовала.

«Вот, оказывается, как делают „врагов“! Oшибок не только ждут – способствуют их рождению!.. Радуются оплошности! Нет бы – подсказать, посоветовать!.. Господи, каждый шаг, каждое слово надо держать под контролем. Свихнуться можно!» Наутро проснулась с головной болью и чувством пустоты. По дороге в клуб встретила Михаила Ивановича – упрекнула...

– Думал, что знаете, – обезоружил он меня.

– И что теперь? Ждать постановления из района?

– Постановления?.. Какого?..

– Не знаю. Может быть, ареста?

– Антони-и-на Адольфовна! Не переживайте – ничего не будет. Не то время. Да и... не согласен я с ними.

– Как вы... с главбухом? Ладите?

– Не очень, но и... не ругаюсь – опасно.

– Михаил Иванович, не могу я с Раисой Семёновной!

– Не пола-адили... Не удивительно, но пока что свободных квартир нет.

– С кем угодно, только не с нею!

– Поживите пока.

Разговор с Михаилом Ивановичем снял тревогу, дал импульс к работе – я вооружилась книгами и отправилась в палаты. Встретили меня аплодисментами и скандированием: «Поз-драв-ля-ем! Поз-драв-ля-ем!»

– Наслышаны, наслышаны, – жмёт руку Наталья Леопольдовна, – фурор произвели. Жаль, сама присутствовать не могла. Не смогла увидеть... оценить.

– «Фурор!..» Я поплакаться пришла. Надо мною меч завис. С работы могут снять, а, может, и арестовать.

– За что-о?

– Не было доклада. Главбух сказал, что не оставит дело без последствий.

– Доклада? Не было доклада? И вас заранее никто не предупредил?

– Никто. Я и не планировала. Думала, длинный сухой доклад утомит больных.

– Да-а... Это они могут – пришить антисоветчину. Будем надеяться на лучшее. Я поговорю с Раисой Семёновной.

– Не надо! – поспешила я отказаться.

– Почему? С нею здесь считаются! – не понимает она.

Солдатик Ваня из соседнего посёлка приходит теперь каждый вечер, Раиса Семёновна ему рада. Когда возвращаюсь из клуба, они обычно сидят у стола за бутылкой. Минут двадцать-тридцать он продолжает сидеть, затем прощается и уходит в холодную темень ночи – пять километров по чуть наезженной снежной дороге.

После ноябрьского концерта за мною увязывается „головастик“ – урод на коротеньких кривых ножках с головой-тыквой. Улыбаясь ещё издали, он удивительно быстро подкатывается на своих ножках-колёсиках, и голова-шар влюблённо-неотрывно взирает на меня, пока я не исчезаю куда-нибудь: в палаты, прачечную, хозяйственный двор, конюшню или сени бухгалтерии... Теперь, выходя из дома, прежде прикладываюсь к дверной щели, нет ли его поблизости, и затем убегаю в находящийся неподалеку клуб, прохожу через большой зал в библиотеку и только потом успокаиваюсь.

Однажды, выйдя после рабочего дня из библиотеки, обнаружила на одной из скамеек огромную улыбающуюся тыкву. Выходим. Картинно улыбаясь, он касается меня своими маленькими пухлыми пальчиками. Я вздрагиваю и кричу – его лицо изображает страдание... Пока в спешке вешаю на двери амбарный замок, он, счастливый, стоит рядом, затем, радостно улыбаясь, катится за мною до палаты – проводить.

Кошмар этот длится почти две недели – у меня исчезает аппетит... худею... В палате Бордо плачу и рассказываю о его преследованиях.

– Объясните Раисе Семёновне, она даёт указание, кому разрешается свободное хождение по территории, кому – не разрешается.

Не ожидая ничего хорошего от разговора, обращаюсь всё же к ней – прошу оградить. Она долго смеётся и, наконец, сообщает:

– Он счастлив и всем рассказывает о своей невесте. Я не могу лишить его приятных эмоций!

– А мои эмоции? О них ты подумала? Я не могу нормально работать! Жить – в конце концов!

– Это твои проблемы.

Я в отчаянии. Наконец, собираюсь с духом и обо всём рассказываю Михаилу Ивановичу.

– Что ж вы так долго молчали? Давно надо было рассказать. Дам указание запретить ему свободное хождение по территории.

Принципиально стараюсь теперь не замечать Раису Семёновну; после очередного ухода Ивана она заговорила сама:

– На Новый Год из Барнаула приедет на каникулы сын главбуха. Красивый и умный парень, интеллектуал... Что молчишь? Чуть постарше тебя. Давай их в гости пригласим.

– Кого «их»?– не выдерживаю я.

– Ивана и Андрея, сына главбуха. На праздник.

– Решай сама, мне все равно: я ни того, ни другого не знаю. Может, сразу после праздника к родителям уеду.

– Мне оба... не нужны.

– Ты… для меня стараешься? Не надо – сама о себе позабочусь!

– Андрей понравится тебе.

– Тебе Иван нравится?

– Да, нравится. А тебе?

– Он не в моём вкусе. Да и… не знаю, что он за человек. Конечно, видный – стройный, высокий, но... никогда бы не подумала, что ты им заинтересуешься.

– Почему?

– Разница в возрасте.

– Ну и что?

– Не знаю... Для меня это важно.

– Подумаешь – пятнадцать лет!

– И этого мало?

– Ищет грамотную жену, а где он её в посёлке найдёт? И потом... он на все руки мастер. Не пьёт... Красивый...

– Не пьёт?.. Вы же каждый вечер пьёте!

– Это баловство.

– Дело твоё... Давай спать!

– Так собираемся на Новый Год или нет?

– Уединитесь в медпункте. Там и переночевать можно.

– В медпункте нельзя, узнают – с работы снимут.

– Я же не побегу докладывать! Можно и в библиотеке посидеть.

– Иван у нас хочет, это его идея.

– А мне куда деваться?

– Чего кочевряжишься? Ведь очень хорошая идея! Я – с Иваном, ты – с Андреем.

– А если я не хочу? Распланировала!.. Не нравится мне это!

– Андрея я беру на себя.

– Ты и с ним знакома?

– Знакома... Он вырос на моих глазах: уже десять лет, как в посёлке работаю! Не беспокойся – ему я не нравлюсь.

– Я и не беспокоюсь, но какая может быть компания... с незнакомыми людьми!? Разговор поддержать...

– Можно подумать, не найдёшь, о чём говорить! Будто ни с кем не дружила!

Сказать, что ни с кем не дружила, не поверит – молчу.

– Так что? Собираемся?

– Я, наверное, уеду. Если, конечно, погода не испортится.

– Уедешь – Иван не придёт.

– Иван же не ко мне – к тебе ходит!

– Он согласился, если будет компания.

– Скажу, чтобы на меня не рассчитывал.

– Не надо с ним разговаривать, останься только – прошу! Тебе на складчину десять рублей жалко?

Я поднялась, достала из сумки десять рублей и положила их на стол.

– Вот. Только это не гарантия, что останусь.

– Я сама всё закуплю и всё сготовлю.

– Делай, как знаешь.

Единственным выходом избежать застолья с Раисой Семёновной было уехать к родителям. Михаил Иванович дал отгул, на конюшне попросила, чтобы сани и лошадку подготовили к десяти утра на 31 декабря – втайне от Раисы Семёновны.

Тридцатого декабря в клубе маскированный вечер, в маске кота вкатилась даже колясочница. Я вела вечер – элегантный Коля с руками-протезами помогал.

Иван галантно пригласил меня на танец, и Раиса Семёновна не выдержала:

– В другой раз откажись – придумай причину.

«Ревнует», – догадываюсь я и под всевозможными предлогами ему отказываю.

Утром запряжённые сани ждали меня на конюшне. Конюх наложил сена и овса, помог удобно усесться, поправил тёплый тулуп.

Хороша всё-таки сибирская зима! Сани легко скользят по бескрайнему белому простору. На сердце спокойно, легко и свободно: душа отдыхает от постоянного самоконтроля и внутреннего напряжения. У двух случайных встречных уточняю дорогу, и уже вечером, в темноте, стучусь в родное кухонное оконце. Папа Лео открывает щеколду сенной двери, и мы оба с морозным паром входим в кухоньку.

Что тут поднялось!.. Громкая, восторженная и искренняя радость отодвинула напряжённую жизнь в Доме инвалидов. До встречи Нового года оставалось несколько часов. Окружённая малышнёй, я два дня отдыхала душой.

Жене уже девять, она хорошо учится и помогает маме. Заметно подросли Эльвира и Володя, 3-летний рыжик Витя тянется на руки. К встрече Нового года родители приготовилась: мама настряпала плюшек и кухе, сварила холодец и впервые за послевоенное время собственноручно приготовила с папой Лео деликатес – ливерную колбасу. Вкусня-ятина – пальчики оближешь!

На все расспросы о себе отвечаю односложно: „Хорошо“ – не хочется расстраивать. Папа Лео управляется по хозяйству – чистит и кормит скотину, к которой прибавляется и забота о моей лошадке. Мама и я занимаемся нехитрыми домашними делами. Зимой у отца нет работы, но осенью его сезонный труд оплатили деньгами, зерном и мукой, и, когда вручила я маме деньги, она запротестовала:

– Оставь – мы не голодные и не раздеты, тебе самой одеваться надо!

– Ещё заработаю.

– Тогда я их отложу, и летом, когда приедешь, пойдём в магазин и выберем что-нибудь красивое.

Утром второго января папа Лео вывозит меня на центральную дорогу, и вечером я уже на месте.

– Заявилась, беглянка? – встречает меня, вместо приветствия, Раиса Семёновна.

– Почему „беглянка“? Меня отпустили.

– Кто?

– Кто – Михаил Иванович.

– А зарплату... он начисляет?

– А причём тут это?!

– Притом. Бухгалтерия начисляет!

– И что?..

– А то, что у главбуха отпрашиваться надо было.

– Главбух должен директору подчиняться, а не наоборот.

– Не умничай. У тебя два прогула, и за них с тебя спросят.

– Да что ты говоришь? – ехидничаю я.

– Могут объявить выговор или из зарплаты вычесть, а могут и уволить.

– Примите к сведению, Раиса Семёновна: Михаил Иванович, то бишь директор, отпустил меня до второго января вклю-чи-тель-но, то бишь до сегодняшнего дня.

– По директору тоже наказание плачет – нечего покрывательством заниматься!..

– Покрывательством? Кого?

– Тебя! Тут кража произошла. Материальные ценности пропали. Осталась бы, – может, ничего и не случилось.

– Какая кража? Чего? – ёкнуло в груди.

– Проигрыватель и аккордеон украли. Окно в клубе разбили и в библиотеку залезли. Может, ты всё устроила?

– Или ты? Чтобы подставить?

– Я – в одиночестве спала.

– Может, потому и спала в одиночестве – без свидетелей?

– Не заговаривайся.

– Ты собирала компанию?

– Не получилось. Иван с утра пришёл, увидел, что тебя нет, и сказал, что вечером прийти не сможет. Ты всё испортила! Андрей зашёл, поздравил, посидел минут тридцать и ушёл.

– И ты осталась одна? Тут же рядом – нельзя было не услышать!

– Я спала.

– А Михаил Иванович где?

– В центр вызвали, уехал.

Наутро я впервые переступила порог бухгалтерии.

– Здравствуйте, мне бы в библиотеку – сделать опись того, что осталось.

– Эт-то кто такая? – зарычал, сверкнув глазами, главбух.

– Библиотекарша наша, – ответили вместо меня.

– Биб-ли-оте-екарша? – прокричал он. – У которой два прогула?

– Прогулы? Какие прогулы? Я отпрашивалась!

– Что-о? – ошарашен он, и цедит сквозь зубы. – Голос повышать? Как ты... смеешь?! Во-он!

– Теперь я, действительно, вынуждена сделать прогул, но, учтите, по вашей вине. Надо будет – найдёте! – и вышла, хлопнув дверью.

Пришла, бросилась на постель и на стук в дверь не отозвалась.

– Смотрю – замка нет, зашёл посмотреть, – доносится голос Ивана. – Ты когда приехала?

– Вечером, – повернулась я лицом к нему, – Раиса Семёновна в медпунке.

– Я не к ней – к тебе... Чего плачешь? Что случилось?

– Раиса Семёновна всё тебе объяснит.

– Да не нужна мне Раиса Семёновна, и хожу я в такую даль совсем не из-за неё – из-за тебя! Неужели не видишь?

Медленно поднимаю голову, смотрю на обветренное, красное от мороза лицо и качаю головой.

– Неправда! Ты... не можешь не чувствовать, что... нравишься!

– Тебя Раиса Семёновна любит.

– Да не люблю я её!

– Она будет хорошей женой. Оставь меня, пожалуйста.

– Скажи, что случилось?

– У меня голова раскалывается.

Он постоял, подумал, вышел и часа через два заявился с Раисой Семёновной.

– Тебя главбух приглашает, – говорит она и, видя моё состояние, поворачивается к Ивану. – Пойдём, скажем, что не может.

Их долго нет. Я засыпаю. Просыпаюсь от голосов и запахов, вкусных и аппетитных.

– Проснулась? – Раиса Семёновна непривычно ласкова. – Вот и хорошо, у нас гости! Познакомься, это Андрей, – указывает она на коренастого кудрявого кареглазого парня.

«Хамелеон», – молчаливо ругаюсь я.

– Умывайся, Тоня, приведи себя в порядок, – обращается она впервые ко мне по имени.

– Дай таблетку – голова не проходит.

– Чем помочь, девочки? – оживляется Иван.

– Я не хочу есть, да и с библиотекой надо что-то делать.

– Успокойся, я поговорила с главбухом, он стекло выписал, Ваня окно застеклил, печь затопил. Клуб к утру прогреется – в библиотеку заходить не стали.

– За чей счёт – стекло?

– Да не за твой – не волнуйся!

– Надо опись сделать.

– Завтра приедет директор – выделят людей и сделаешь опись.

– Могу, если хочешь, помочь! – вновь предлагает услуги Иван.

Я умылась, причесалась и поднесла к столу тарелки.

– У вас красивые волосы, – отпускает мне Андрей комплимент.

– Она вообще красивая, – подключается Иван.

– Спасибо, – равнодушно реагирую я, – лучше обратите внимание на кулинарные способности Раисы Семёновны.

– Какая я тебе Раиса Семёновна? Просто Ра-ая!

Иван откупоривает бутылку.

– Давайте выпьем за новый год, чтобы он одарил нас удачей и счастьем! – Раиса Семёновна любовно смотрит на Ивана.

– Тонечка, а ты какой тост предложишь? – глаза на обветренном и красном лице любовно смотрят на меня.

– Тост? Чтоб люди не делали подлостей.

– Давайте за любовь выпьем!.. – поднимает рюмку Раиса Семёновна.

– За любовь!

Захмелевший Андрей лезет целоваться, Иван его одёргивает и всячески меня опекает.

– Эх, проигрывателя нет, а то бы потанцевали, – жалеет Раиса Семёновна.

– Ума не приложу, как без музыки проводить вечера? – смотрю я подозрительно на неё.

– Что-нибудь купят, – обнадёживает Андрей.

– С чьей, интересно, зарплаты спишут?

– С твоей, наверное, – недобро улыбается Раиса Семёновна.

– А при чём тут она? Её и близко не было! – вступается Иван.

– А где находятся запасные ключи от клуба? – вскидываюсь я.

– В бухгалтерии, – равнодушно отзывается Раиса Семёновна.

– Иван, что ж вы тридцать первого не пришли?

– Я приходил, но утром.

– Нечего следствие наводить! Давайте веселиться!

– Не волнуйся, Тонечка, может, всё найдётся, – пытается успокоить меня Иван.

– Ваня, что ты всё вокруг неё да неё?

– Если вычтут из зарплаты, я помогу с деньгами, – не реагирует он. – И кто только такую подлянку подстроил? Узнаю – прибью!

– Андрей, поухаживай за Тоней, предложи ей рыбки! – Раиса Семёновна запевает, подвыпивший Иван поддерживает её, и раскосый дуэт озвучивает случайную нашу компанию.

– Андрей перепил – уведите его, – не выдерживаю я.

Они уходят. Я включаю настольную лампу, разбираю постель и ложусь. Стук сенной двери прерывает мою дрёму. Иван загораживает свет газетой, Раиса Семёновна убирает со стола. Просыпаюсь я от горячего шёпота: „Останься – прошу тебя!“

Иван в шинели стоит у порога – Раиса Семёновна его обнимает.

– Ну, и куда я... лягу?

– Со мной.

– А она?

– Спит же!

– Ладно. На дворе, действительно, темно и холодно.

Гость снимает шинель, она раздевается и ложится у стены. Одетый, он мостится с краю, приставив стулья. Мне бы выйти – обнаружить себя боюсь.

– Рая, не лезь, а то уйду, – шепчет он.

– Ты не любишь меня...

– Спи.

– Ты её... любишь, – закуривает она.

– Спи, сказал! И не трогай её, а то... вообще больше не приду.

Я засыпаю и просыпаюсь, а они всё шепчутся. Последнее, что слышу:

– Она ни разу ничего плохого о тебе не сказала, а ты...

– И что же хорошего она сказала?

– Что хорошей женой будешь.

– Она?

– Она... Ты точно ничего о краже не знаешь?

– Ты и в самом деле за неё заплатишь?

– Заплачу.

– А деньги где возьмёшь?

– Займу.

– Просто ты – её любишь, – плачет она.

– Я устал. Тебе на работу скоро! Спи!

Утром я тихонько накинула пальто и вышла. Иван спал в солдатской форме, голая рука Раисы Семёновны его обнимала. Когда вошла, они уже поднялись.

– Давайте чаю попьём! – Раиса Семёновна в добром расположении духа.

– Надо опись сделать. Схожу в бухгалтерию, человека попрошу.

– Не ходи – на неприятности нарвёшься. Мы сначала... почву подготовим.

После чаепития они уходят – через час возвращаются довольные.

– Ваню электриком приняли! – радостно выдаёт она. – Помощница бухгалтера придёт сейчас в библиотеку опись делать. Ваня два дня будет вашим помощником.

Всё складывалось хорошо. Оставалось освободить квартиру – подальше от добровольного защитника. Когда ревизорша убежала на обед, Иван приблизился на опасное расстояние.

– Тоня, выходи за меня замуж.

– И не стыдно предлагать мне это после ночи с Раисой Семёновной!?

– У нас ничего не было! Мне ты нужна! Как ты не понимаешь? Из-за тебя и остался! Лёг... Больше ж некуда!

– Иван, я не готова к замужеству. Да и... разные мы, не знаем друг друга, – притушила я мысль.

– Скажу Рае, чтоб не надеялась. Давай после работы посидим в библиотеке, поговорим...

– Ты не понял... Я другую квартиру искать буду.

– А меня ко второму электрику определили, там свободное место нашлось.

Дверь открылась, и вошёл расстроенный директор.

– Михаил Иванович, мне бы поговорить с вами насчёт квартиры. Не могу я больше с Раисой Семёновной!

– Почему?

– Не могу – и всё!

– Есть тут одна пенсионерка, не знаю только, согласится ли, – глянул он на часы. – Сейчас обед, давайте сходим.

Я закрыла библиотеку, Иван остался в клубе.

– Как живёшь, Марковна? – спросил директор приятную женщину лет шестидесяти, хозяйку просторной чистой комнаты с большой русской печью, двумя железными кроватями, несколькими табуретами и большим круглым столом.

– Не жалуюсь, Иваныч, тепло и сытно.

– Как здоровье?

– Когда как. Всяко быват.

– Вот и славно – на своих ногах. Не скучно?

– Внучка из городу иногда приезжат – наведыватся, не забыват.

– Не примешь постоялицу?

– Это её? – взглянула она оценивающе. – Кажись, книжки больным читат?

– Читает.

– Пустить-то можно, токо шоб спокойна была.

– Это уж вы сами договаривайтесь.

– Вы мне нравитесь, – обняла я её. – Давайте после работы поговорим, а то обеденный перерыв заканчивается.

Марковна оказалась душевной женщиной, и мы легко сошлись. Питаться договорились вместе за двадцать рублей в месяц, и я ушла за вещами. Раиса Семёновна кормила Ивана.

– Я помогу... – засуетился он.

– Мы поможем, – подключилась она.

Опека веселила, но от иронии я воздержалась. Вещей оказалось немного, и мы перенесли их за один раз.

– Как уютно и хорошо! – позавидовала Раиса Семёновна. – А тепло-то как! Тебе, Тоня, хорошо будет.

– Надеюсь.

Наутро по совету Марковны отправилась я на конюшню и заполнила соломой матерчатый матрас. Конюх доставил его домой, и моя кровать сделалась высокой и пышной, а я превратилась в принцессу на соломе – спалось тепло и мягко.

С Марковной жили мы душа в душу, относилась она ко мне, как к дочери – я отходила от интриг и постоянного самоконтроля. Ощущение душевного комфорта казалось гораздо важней вычетов из зарплаты – о них думалось теперь, как о чём-то мелочном и несущественном.

У маленького окошечка кассы собирался обслуживающий персонал.

– Посмотри, сколько с тебя высчитали, – подошёл ко мне Иван.

– По ведомости не видно, а в бухгалтерию не пойду.

Открылась входная дверь, и в ней показалась красная от мороза Раиса Семёновна, она сразу же двинулась к нам.

– Не знаешь, с кого высчитали стоимость украденного? – встретил её Иван.

– Ни с кого – списали. Я на партийном бюро настояла – возражать никто не стал.

– Правда? Ну, Рая, ты молодец – за справедливость стоишь!

Утром в библиотеку вошёл грустный Михаил Иванович и поделился бедой: его жена «второй уже день, как слегла».

– А что – простыла?

– Да нет, нервное это.

– Что-то и детей ваших не видно...

– В Родино они. Уродства на психику действуют, вот и живут у стариков. Старший учится в десятом, младший – в восьмом.

– Может, по ним скучает?

– Да нет, мы в выходные постоянно их навещаем. Под меня главбух копает. Давно уже. Сдаётся, что они и кражу инсценировали.

– Кто – они?

– Почему вы с Раисой Семёновной не ужились? Вот и я о том же! Они здесь давно – спелись... Нападают, что защищаю вас. У вас в семье были „враги народа“?

– Откуда мне знать, Михаил Иванович? Этот термин я впервые услыхала, когда училась в восьмом. Родители ничего не говорили. Но одно то, что я немка, – уже, как ярлык, как зараза, как врождённая вина!

– Да чушь всё это! Высасывают из пальца. Защищаю, мол, и покрываю... вместо того чтоб наказать! Не понимаю, как это Раиса Семёновна на заседании партъячейки предложила не взыскивать с вас стоимость пропажи? До этого с пеной у рта доказывала, чтоб «месяца два» не выдавали вам зарплату, а лучше бы – «с работы уволить». Устал я с ними – увольняться буду.

– А как же я? С главбухом мне не работать. Вы уволитесь – я тоже.

– Вам в более престижное место надо. У вас хорошо получается. Работы не боитесь. У меня всё сложнее. Строгий выговор по партийной линии объявили. Жена и слегла – от переживаний.

– Выговор? За что?

– Защищаю тех, кто ведёт себя антисоветски.

– И в чём они, такие, смысл жизни видят? В клевете? Наговорах? Неужели нет ничего более достойного?

– Кражу, безусловно, подстроили, – сказала Бордо Наталья Леопольдовна, когда я сообщила об этом.

– Зачем?

– Вам насолить. Кому-то вы, Тонечка, дорогу перешли, но Бог был за вас – какая разница теперь, кто был против?

– Не знаю...

– Обидно – людей не ценят. Вы хорошо работаете – кто-то завидует.

Три месяца душевного комфорта с Марковной отразились на внешности – я посвежела.

В конце марта зашла как-то к Михаилу Ивановичу – наткнулась на замок. От Ивана узнала ошеломившую меня новость: директор уже неделю, как уволился, скоро должен приехать за вещами. Новый приедет, как только освободят квартиру.

Вскоре на большой машине приехал Михаил Иванович. Провожать его сбежался весь обслуживающий персонал. Помогали выносить вещи, горевали:

– Жалко – человек был хороший, совестливый.

Через день после приезда нового директора отнесла заявление и я. Канитель тянулась около месяца. Когда приказ был подписан, забежала в палату попрощаться с женщинами.

– Во что бы то ни стало заканчивайте, Тонечка, институт – ваше будущее, ваше богатство, не сдавайтесь перед трудностями, – напутствовала Бордо Наталья Леопольдовна. – В остальном – храни вас Бог! Будьте счастливы!

...Иван женился на Раисе Семёновне, она родила ему дочь, но через два года они разошлись – запил… Выросшая дочь закончила институт культуры. Дом инвалидов расформировали. Дальнейшая судьба Бордо Н.Л. мне неизвестна.

Я побывала в тех краях – о былом напоминали лишь холмы от разрушенных строений... Возможно, теперь и холмов уж нет – с землёй сровняли...

 

СТЕПНОЙ СОВХОЗ

 

Какое-то время помогала я матери в быту.

– То-оня-я, меня Мария Викторовна о тебе расспрашивала! – с порога закричала Женя, прийдя однажды из школы.

– Какая Мария Викторовна?

– Пащенко! Её сын – директор школы. Нам нужна учительница немецкого языка!

– А что – учительница уезжает?

– Нет, уходит в декретный отпуск.

– И что обо мне спрашивали?

– Чем занимаешься? Учишься или работаешь?

Вскоре меня пригласили в школу. После официального знакомства директор начал сразу с дела:

– Школа на полгода, а, может, и год остаётся без учительницы немецкого языка. Не выручите?

– У меня нет опыта работы в старших классах.

– У отдела по образованию нет в запасе учителей, а останавливать учебный процесс нельзя, посоветовали вас: язык знаете.

– Знаю на уровне диалекта, но немецкий не мой профиль.

– Вы на каком факультете?

– Историко-филологическом.

– Так это ж родственные факультеты! На первых курсах, по-моему, изучают немецкий, так что вам и карты в руки! Не будет получаться – поможем.

Так началась моя профессиональная практика в обычных семилетних школах. Я не владела методикой, но от серьёзных ошибок удерживало доброе расположение коллектива.

Больше всех помогала Мария Викторовна, мать директора, Заслуженная учительница РСФСР. Она приглашала на свои уроки – учиться, ходила на мои – подсказывать.

Это была рыхлая, полная женщина неопределённого возраста, необычайно подвижная и живая. Заметные русые усы и редкие волосики на подбородке безобразили и без того её некрасивое круглое лицо. В прямых, но пышных до затылка волосах торчал на макушке полукруглый гребень, которым она приглаживала седую причёску, когда ей что-нибудь не нравилось. Она не заботилась о внешности, носила небрежную и без претензий на вкус одежду. Широкие блузы и юбки, в которые облачалась, делали её фигуру ещё более необъёмной. Но стоило ей заговорить – непривлекательная внешность исчезала, и ничего, кроме добрых глаз и нежного голоса-колокольчика, собеседник уже не видел и не слышал. После недолгой беседы слушатель навсегда влюблялся в неё. Чары добрых глаз и пленительного голоса-колокольчика запоминались обычно всеми.

Манеры Марии Викторовны были очень просты, а палитра её лексикона настолько разнообразна, что она свободно изображала великосветскую дворянку и простую безграмотную крестьянку – и так естественно у неё это получалось, что невозможно было понять, кто она по рождению. Поговаривали, будто она попова дочь, но за достоверность слухов никто не поручился бы. Как бы там ни было, в ней жил артист – возможно, поэтому она и была великолепной учительницей литературного чтения. Ученики обожали её.

Я мечтала научиться владеть классом так же, как и она, по-хорошему завидовала деловой атмосфере её уроков, на которых дети серьёзно работали и не думали о шалостях.

Идеальной тишины на моих уроках никогда не было, и я от этого страдала. Влюблённые взгляды великовозрастных учеников-армян, бывших всего на два-три года моложе, сбивали с толку, и я терялась. Меня встречали вставанием, однако начатые на перемене разговоры не прекращались, и ждать хотя бы относительной тишины приходилось подолгу.

Но однажды 7-й класс решил устроить мне испытание тишиной, и не просто тишиной, а самой что ни на есть могильной. Проходя к рабочему столу, я лихорадочно соображала, что бы это могло значить. Остановилась у стола, оглядела класс – все стояли, вытянувшись в струнку, в проходах меж партами.

– Здравствуйте!

– Здрасьте! – прокричали они, будто были солдатами, а я их командиром.

Доска в образцовом порядке, учительский стол тоже, если не считать аккуратный маленький газетный свёрток на его углу.

– Садитесь.

Дружно сели. На столах ничего, кроме учебника. У всех – образцовая, как на картинке, поза: руки сложены на парте, нога к ноге – под партой. Всё, как в идеале, – о чём мечталось.

– Вы приятно меня удивляете. Случилось что?

– Нет, – поднялся хулиган класса, – ничего не случилось, просто поняли, что вели себя плохо. Искренне решили исправиться, – с благороднейшим и честнейшим видом отрапортовал он.

– Очень приятно. Вдвойне, если это искренне. Начинаем урок. К доске пойдёт... – и я назвала фамилию.

Мальчик вышел к доске – все, казалось, идеально слушали. Одна я не смотрела в книгу – наблюдала за классом и невольно переводила взгляд на свёрток.

Вдруг несколько сдержанных „хи-хи!“, и – опять тишина, словно никаких «хи-хи» не было. Я понимала, что мне подложили свинью, и если не все, то часть детей ждала кульминации. И хотя тишина и безупречное внимание были наиграны, они давали возможность сосредоточиться для решения. Опять «хи-хи!» и – опять тишина. Позади уже двадцать минут урока... «Какой каверзы ждать? Откуда?» – думала я, глядя на класс.

Все, казалось, были поглощены текстом и смотрели в учебник. И тут я заметила, как на какую-то долю секунды зашевелился на столе свёрток. Это не заметили дети – это меня и спасло. Я уже знала, что подвох – в свёртке. Но... как, не роняя достоинства, выйти из этой ситуации? Мысль пришла неожиданно.

– Достаточно, – остановила я ученика. – Хорошо прочёл. А кто сегодня дежурит?

Лица овопросились, с последней парты поднялся мальчик, который отличался примерным поведением и учёбой.

– Я-я-я, – недоумённо протянул он.

– Ты отлично приготовил класс: мел на месте, тряпка влажная, даже сидят все тихо. Словом, всё идеально. Молодец! Но... – и, больше ничего не говоря, заиграла указательным пальцем.

– Зачем? – удивился он.

Класс, не понимая, глядел то на меня, то на дежурного.

– Подойди, – продолжала я манить.

Он подошёл, не зная, чего от него хотят.

– А теперь для полного порядка возьми свёрток и вынеси его из класса.

– А почему я? Я его сюда не клал!

– Разве я спрашиваю, кто его сюда клал? Ты дежурный – с тебя и спрос.

С чёртиками в глазах дети смотрели на свёрток. Хулиган попытался было защитить дежурного:

– Он же сказал, что не клал!

– Ты согласен его вынести?

– Нет. Я не дежурный.

– Вот именно. За порядком должен следить дежурный. Вынеси свёрток!

Подчиниться – лишить класс удовольствия, не подчиниться – напроситься на неприятности. Мальчишка колебался.

– Я жду...

Наконец, он медленно обеими руками взял свёрток и направился к двери.

– У-у-у! – разочарованно выдохнул класс.

– Продолжаем урок. А теперь переведи текст, который ты так хорошо прочитал.

Мальчик переводил, но атмосфера была уже совсем другой – привычное шушуканье, отсутствие внимания. Я не выдержала и прочла мораль:

– Меня не интересует, ни что было в свёртке, ни кто его сюда положил, не хочу, чтоб кто-то сказал, чьих это рук дело. Если тот, кто это сделал, сам не хочет в этом признаться, пусть молчит – признание требует мужества. Но впредь за шушукания буду наказывать!

Меня раздирало любопытство, но выпытывать у детей – значило принуждать их к насильственному признанию. Я молчала – дети это оценили и больше меня не провоцировали.

Прошли годы – эпизод забылся. У меня были уже взрослые дети. Однажды за застольем, когда начались байки о школе, Женя спросила:

– Слушай, а правда, что тебе однажды живого суслика на стол подложили?

– Да ты что?! Неужели это был суслик? – вскинулась я и рассказала обо всём, припомнив, что дети поинтересовались, чего боюсь.

– Ничего... когда-то темноты боялась.

– А теперь?

– Не знаю... Разве что... не могу взять в руки червя... Мышей боюсь.

Они решили подложить более ощутимую тварь. И подумалось, что поднялось бы, если бы свёрток развернулся?

Добрый коллектив сделал попытку устроить мою личную жизнь и выдать замуж за главного агронома совхоза – высокого стройного брюнета, бывшего лет на десять старше.

С этой целью в школе был устроен субботник.

Субботник среди недели? Странно!.. Пришлось в свободный от уроков день выходить на работу.

Нечего было одеть, и мама вынула из сундука своё жёлтое батистовое платье прямого покроя с коротким рукавом-реглан и какими-то рюшечками у шеи. Подол и рукавчики украшала широкая разноцветная канва с преобладанием синего и коричневого цветов. Платье оказалось впору, но я отнекивалась, что оно старомодное. И всё же маме удалось убедить, что и цвет, и фасон мне к лицу. Я сдалась и отправилась в нём в школу. Боясь, что засмеют, робко открыла дверь учительской – случилось обратное.

– Какая вы нарядная!

– Как идёт вам это платье!

– Откуда оно у вас? Почему раньше не надевали?

Через несколько минут в непривычном платье я чувствовала себя уже комфортно. На вопрос: „А что сегодня будем делать?“ завуч успокоила:

– Посидите пока, почитайте что-нибудь. Я подумаю, чем вас занять...

Дверь учительской открылась, и вошёл приятный стройный молодой мужчина в строгом чёрном костюме и белой рубашке с галстуком. Завуч несколько преувеличенно удивилась:

– О, Василий Матвеевич! Какими судьбами?

Ничего не знавшая о замысле, я собралась было выйти, чтобы не мешать.

– Куда вы? Останьтесь! – остановила меня завуч.

Я послушно села.

– Что вас, Василий Матвеевич, привело к нам?

– Да вот... решил заглянуть.

– Посидите, может, директора пригласить?

– Нет, не нужно... шёл мимо – решил зайти. Какие у вас новости?

– Вроде бы никаких. Учительница у нас новая – познакомьтесь...

Мы познакомились. Вскоре она вышла и оставила нас одних. Разговор не клеился: импозантность высокопоставленного и великовозрастного дяди, проявлявшего ко мне интерес, отпугивала. Я чувствовала себя, как школьница. Дверь несколько раз приоткрывали, но пытавшихся войти останавливали с той стороны, и мы довольно долго сидели вдвоём, ведя вымученный, как мне казалось, разговор. Наконец, вошла завуч, агроном поднялся и попрощался: „Пора, поле зовёт.“

– Как вам наш главный агроном? – спросила завуч, как только за ним захлопнулась дверь.

– Да ничего...

– Красивый?

– Да ничего...

– Неженат.

– А-а-а...

– Его многие домогаются...

Не понимая, к чему она клонит, я не отреагировала.

– А вы... вышли бы за него замуж?

– Я-я?..

– А что вы удивляетесь? У вас возраст – пора...

– Так он же мне не подходит!

– Это почему же?

– Главный да и… старый.

– Какой же он старый? Муж и должен быть старше. Он образован, интеллигентен, вы были бы хорошей парой!

– Не знаю... Мне учиться надо.

– И выучиться поможет...

– Я не думала ещё о замужестве.

Немного погодя заговорил папа Лео:

– Главный агроном о тебе всё спрашивает.

– Ну и что?

– Ты ему нравишься.

– А мне не нравится.

– Почему? Он красивый, грамотный, у него положение.

Затем мама заговорила:

– Папа говорит, что «главный» очень добр к нему, – новый комбайн дали...

– Вот и хорошо, наконец-то издеваться перестали!

– Папа говорит – главный согласен на тебе жениться.

– Жениться?! Да я же, как человека, совсем его не знаю!

– Человек, как человек, – уважаемый в совхозе.

Дело не двигалось, только стала я замечать, что, когда уезжала автостопом в Родино, по пути домой появлялась вдруг высокая стройная фигура. Если он был на „Бобике,“ я комфортно добиралась до дома. Часто с ним бывал муж нашего завуча – главный инженер. После таких поездок завуч обычно замечала:

– Василий Матвеевич – очень стеснительный, ему некогда дружить, как дружат в молодости, он жену ищет.

– Конечно, он человек занятой, – соглашалась я, будто меня это не касалось.

В очередную поездку я опять стояла у дороги на краю села. Подъехал „Бобик,“ за рулём – главный инженер, а его друг, выпив для храбрости, – на заднем сиденье.

– Садитесь, – выбросил заднюю дверцу подвыпивший агроном, – вот сюда, рядом.

Мне ничего не оставалось, как сесть. Отъехали. Инженер интересовался, где была, что делала, а агроном, пристально вглядываясь, неожиданно признался:

– А ты красивая... Выходи за меня замуж!

Такое признание в любви меня не устраивало – инженера это веселило. Вдруг кавалер положил свою чёрную голову мне на колени.

– Вы что делаете? Остановите машину – пересяду!

– Пусть лежит – проспится. Ночь была бессонной – ЧП в поле, – посмеивался водитель-инженер.

Так всю дорогу агроном и проспал у меня на коленях.

Декретный отпуск учительницы заканчивался, а с ним и моё пребывание в этой школе.

Отдел образования держал меня теперь в резерве и, молодую, несемейную, перебрасывал в школы, где возникала острая нехватка в учителях. Противиться я не смела – не имела ещё законченного образования.

В совхозе бывала редко. Когда приезжала, родители напоминали:

– «Главный» всё о тебе спрашивает, где ты, вышла ли замуж.

– Был бы настроен на женитьбу – нашёл бы возможность поговорить.

– Он занят, в полях всё, – оправдывал его папа Лео.

Однажды я, как обычно, стояла на краю села, надеясь на автостоп. После школьных занятий не переоделась, и элегантный классический костюм салатного цвета с желтоватым шарфиком у шеи выглядел несколько вызывающе на сельской дороге.

Подъехал „Бобик.“ За рулём – агроном, рядом – представительный тучный мужчина. Агроном затормозил.

– Садитесь, – выглянул мужчина (как выяснилось, директор совхоза), и я села на заднее сиденье. – Вот видишь, сколько молодых и красивых, а ты всё с немкой спутаться хочешь. Есть ведь русские! Чем не невеста? Не теряйся! – покровительственно посмеивался он.

Агроном молчал, я – тоже. В пути разговор шёл обо всём – и ни о чём. Когда подъехали, предполагаемый жених вышел из машины.

– Что-то вас не видно... Давайте встречаться.

– Мы не пара... До свидания. Будьте счастливы.

Его, члена партии, убеждали, что человеку с положением нельзя связывать жизнь с девушкой, принадлежавшей к нации, которую считали виновником всех бед страны.

Прошло два или три года, и пронёсся слух, что какая-то медсестра женила его на себе, затем они разошлись, и агроном, как перчатки, начал менять женщин, пока не уехал из совхоза.

 

РОДИНСКИЙ СОВХОЗ

 

Какое-то время работала я в школе нового целинного совхоза, затем в большой, хаотично разбросанной деревне, в памяти однако сохранилась только школа Родинского совхоза.

Он был овцеводческим, находился недалеко от шоссейной дороги, что соединяла районный центр с железнодорожной станцией. Добираться домой не составляло теперь труда – машины ежеминутно сновали туда-сюда. Деревня отличалась аккуратностью и компактностью, в ней кипела клубная жизнь: фильмы, репетиции, концерты, собрания, слёты передовиков, встречи с депутатами, лекции.

Меня подселили к приятной коренастой вдове лет пятидесяти, жизнерадостной, опрятной и трудолюбивой. Её дети разъехались, и в уютном двухкомнатном доме она жила одиноко, работала в совхозе, в образцовом порядке содержала большой огород, свинью и овец – её хватало на всё.

Она с радостью согласилась взять меня на постой, разрешила спать на своей постели, с меня требовалось лишь постельное бельё. Мы быстро сдружились. Относясь, как к старшей сестре, я советовалась с нею и делилась маленькими секретами.

Классы были небольшие – тетради не обременяли. Сложность состояла в другом: хотелось обогащать программный материал, но подходящей литературы не было ни в школьной, ни в совхозной библиотеках. Методичками в те годы учителей не баловали – приходилось тщательно изучать многочисленные комментарии к художественным произведениям. Позже поняла их цену: они обогатили мой лексикон, расширили этические, философские и нравственные понятия.

Отличаясь орфографической и лексической безграмотностью, ученики затруднялись выражать свои мысли, поэтому на каждом уроке, начиная с пятого класса, проводила небольшие сочинения по опорным словам, началу и концу. Дети учились разделять абзацами вступление, главную часть и заключение, радовались каким-то небольшим находкам – вместе с ними, видя отдачу, радовалась и я.

Особенно безграмотна была высокая веснушчатая белокурая девочка, ученица седьмого класса, Люба-переросток. 50 ошибок в диктанте – в сочинениях ещё больше – было для неё нормой. Она огорчалась плохим отметкам, и я терялась, не зная, как сделать её успевающей. Ежедневные дополнительные занятия помогали мало. И когда в одном из диктантов она допустила всего девять ошибок, мы с нею безумно радовались.

Впитывая, как губка, всё, о чём я рассказывала, она хорошо училась по литературе. Её заключения вскоре стали самыми образцовыми и поучительными. Я их зачитывала обычно перед классом, а Люба, улыбаясь, слушала, будто писала не она.

В конце первого полугодия с большой натяжкой поставила я ей по русскому языку тройку – авансом – и не ошиблась: к концу года она писала вполне удовлетворительно.

После седьмого класса девочка продолжила учёбу в Родинской средней школе. Однажды я встретила её новую учительницу и услыхала похвалу в свой адрес:

– Люба пишет хорошие сочинения, особенно удачны её заключения, в которых выражает своё отношение к тому, о чём рассказывает. Она с такой любовью вспоминает вас!

– А как грамотность?

– С грамотностью хуже, но, думаю, выправится.

– А я боялась, что мне придётся за неё краснеть.

– Нет, нет, вы подготовили её хорошо.

Результат моего труда хвалили впервые, и с этого времени я поверила в себя и решила, что выбор профессии оказался не таким уж и случайным.

Село отличалось обилием молодёжи – было, где и с кем проводить вечера. Заведующий клубом хорошо играл на аккордеоне. Поздними вечерами толпа молодых людей шумно возвращалась домой из клуба. Мы любовались, как, словно на новогодней ёлке, мерцали огоньки далёкого звёздного неба, наблюдали, как передвигалась яркая звезда, – оказалось, искусственный спутник Земли. В другой раз морозным вечером заметили в небе огромный, зависший огненный шар. Не дождавшись его исчезновения, зашли в клуб погреться, а когда вышли, огненного шара уже не было. Через годы в газетах появились публикации о неопознанных летающих объектах – НЛО. Кто знает, может, это и было НЛО?..

Директор школы, брюнетка с косой, что лавровым венком обвивала голову, была лет на десять старше, и между нами сложились отличные отношения. Ученики относились ко мне уважительно, душа комфортствовала – я радовалась жизни.

Кроме оплачиваемой работы, на мне висело много неоплачиваемого: редактор школьной стенной газеты, старшая пионервожатая, агитатор и руководитель кружка русского языка среди учителей. Оказалось, грамотность учителей по русскому языку была у многих нулевой – что меня, немку, удивляло.

Заведующий клубом, аккордеонист и весёлый массовик, скрашивал по дороге домой нашу компанию шутками – не замечая мороза, мы много и заразительно смеялись. Сердце моё оживало. В школе он аккомпанировал детям, готовившим школьный концерт. После репетиций мы обычно беседовали в учительской, с полуслова понимая друг друга и обнаруживая общие увлечения и интересы.

Тепло с ним распрощавшись, я в конце учебного года уехала в Барнаул на сессию.

Иза по-прежнему жила в здании суда, училась в десятом классе и была влюблена в очкастого худощавого молодого человека.

– Зовут его Борис, фамилия – Исаков, с 1934 года, по образованию учитель, но хочет быть инженером, потому забросил учительство и поступил в политехнический институт, – сообщила она.

– Нравится?

– Да, он умница. А какие у него друзья!..

– А родители?

– У него только мать. Двух сыновей поднимала одна, отец погиб на войне. Переехала из Камня-на-Оби в Барнаул, чтобы сыновья могли учиться. Боря поступил в Политехнический, а его брат – в Сельскохозяйственный. Живут бедно, на маленькую зарплату матери-ткачихи.

– У них квартира?

– В том-то и дело, что нет!

– Где же они живут?

– Снимают маленькую комнатку в частном доме.

– Главное, что он тебе нравится. (В нашем лексиконе слово „любить“ заменялось обиходным „нравится.“)

– А тебе кто нравится? Есть такой?

– Нет ещё, но один, достойный внимания, в деревне есть – заведующим клубом.

– И что?

– Ты же знаешь, какая я... дикарка!

– Просто есть женщины, которые сами завоёвывают, и есть такие, которых надо завоёвывать. Мы относимся к тем, которых надо завоёвывать.

– Какая ты стала – философ!.. Наверное, действительно, так.

– Как мама?

– Дома редко бываю. Папа по-прежнему на комбайне, мама – с детьми, хозяйством, огородом. Папа всё жалуется, что нормально заработать не дают. То горючее не дают, то запчасти. Мама переживает.

– Ты, если устала, ложись на мою постель. Мы с Борей в зале посидим. Уйдёт – я по привычке лягу на столе в зале.

Я переоделась, умылась под рукомойником и собралась было лечь, как пришёл Боря. Мы познакомились.

– Говорили, на одно лицо – ничего подобного! Похожи, но разница есть. Больше схожи голосами.

– Со стороны виднее. Вы далеко живёте?

– Минут пятнадцать пешком. Обращайся ко мне на „ты“.

– Договорились. Я пошла, Иза. Хорошего вам вечера!

– Спасибо, – отозвался Боря.

И начался, как это бывает в экзаменационную сессию, месяц недосыпаний и недоеданий. До трёх-четырёх утра я уединялась с вечера в залах судебных заседаний, а в шесть вставала. У Изы тоже пора экзаменов, так что варить некому... Однажды тётя Маша нас пожалела и после рабочего дня нажарила картошки.

– Желудки, небось, не казённы... Идите – горя´ченько поешьте.

– Тёть Маш, может, этот месяц будете на всех варить? Картошка, крупа, масло есть. Что ещё прикупить?

– Ладно, супы и борщ буду на всех варить, остально – сами.

Когда экзамены были позади, начались наши вояжи по городу. Я закупалась – Иза помогала. По выходным Боря фотографировал нас.

До конца отпуска отдыхала я в деревне, у родителей. В день выхода на работу папа Лео вызвался ранним утром доставить меня в школу на недавно купленном мотоцикле: «Тут не более пятидесяти километров – час езды». Я рада опробовать это рычащее устройство – символ богатства и роскоши. Держусь за отца, с восторгом ощущаю скорость ветра и нашу невесомость.

– Вот это да! Хорошо-то как!

– Не страшно?

– Не-ет!

– Может, быстрее?

– Можно и быстрее!

– Попробую, только недолго.

– Как хочешь.

Навстречу несётся накатанная дорога, пролетают пустые поля, на некоторых – озимь, испуганные суслики насторожённо застывают и смешно ныряют в норы. День догоняет нас – сердце ликует от предчувствия скорой встречи с теми, к кому успела привязаться.

Грунтовая дорога сменяется асфальтовой. Ветер разбивается о лица, обгоняем время, приближаемся к селу. Но – что это? По нашей, правой полосе, навстречу несётся бортовая машина. Расстояние всё уменьшается. Оно уже критическое... Папа Лео берёт правее – машина делает то же самое; берёт влево – и машина влево. Нас разделяют доли секунды... Мгновение – отец резко поворачивает руль, выключает зажигание, и мы летим в кювет... Меня сбрасывает – он остаётся на мотоцикле.

Машина проносится...

Придя в себя, понимаю, что не пострадала, но отец в седле смотрится как-то сомнительно. Вяло поднимаюсь, испуганно подхожу: его бледное, как мел, лицо – на руле, руки безжизненно свисают...

– Папа, папа, что с тобой? – опускаюсь я на колени.

Открыл он глаза не сразу.

– Папочка... ты живой?.. Слава Богу!

– В груди болит, – слабо жалуется он.

– Сможешь слезть? Полежи на траве.

С моей помощью он с трудом сполз с мотоцикла. Я сняла пиджачок, подложила ему под голову. Солнце поднялось довольно уже высоко, но земля всё ещё оставалась прохладной – он мог простыть.

– Тебе не холодно?

– Кажется, полегчало. Грудь прижало, – присел он, – хорошо, что мотор успел выключить. И как я так?..

– Почему он нёсся по нашей полосе?

– Кто его знает? Мало ли дураков!

Поднялся, осмотрел мотоцикл.

– Всё цело, только руль повело. Далеко до хозяйки? – слабо спросил он.

– Не больше километра.

– Километр – ерунда, докатим.

Он взялся за руль, я подталкивала, и мы медленно покатили.

– Вы откудова? – хозяйка удивлённо натягивала халат.

– Из дома. Можно – папа полежит, отдохнёт?

– Конечно, можно. Да скажи ты, шо случилось?

– На нас едва не наехали. Надо бы мотоцикл осмотреть. Не знаете, кто из мужчин может помочь?

– Да каки там мужчины!.. Щас брата позову – он в ентом деле мастер.

– Я тоже разбираюсь, – тихо заметил отец, – но сейчас у меня нет сил, да и инструмента тоже...

– Давайтя, брат подойде часа через два, а вы пока отдыхайтя...

После сна лицо отца ожило – порозовело. Вскоре подошёл брат хозяйки, и мужчины вышли ремонтировать. Весь световой день они колдовали над мотоциклом, но сделали его на совесть.

– Как новенькай, и даж лучче! Ён таперь долго пробегаат, – обнадёжил брат.

Мотоцикл несколько раз испытали, и вечером папа Лео отправился домой – мама потеряла его и весь день волновалась. Утром отправилась я на работу. Учителя белили, красили, торопились – до начала учебного года оставалось совсем ничего. В предчувствии радостной встречи субботним вечером отправилась в клуб. Но... предмет моего внимания был в отпуске. Вместо аккордеона крутили пластинки. Молодёжи было мало. За несколько дней до начала занятий директриса подсолила на педсовете солянку в моей душе.

– Только что поступила телефонограмма – Вас, А. А., от нас забирают.

– Как это – „забирают“? Я что – вещь?

– Переводят в другую школу.

– Зачем?

– Этого я не знаю.

– А если я не согласна?

– Не согласны?

– Да, надоело летать с места на место. Я что – не устраиваю вас?

– Напротив, мне не хочется вас отпускать.

– Почему тогда в райОНО дали согласие на мой перевод?

– Я его не давала. Моего согласия не спрашивали.

– Скажите им, что не согласны.

– В Вячеславке за моральное разложение сняли с работы учительницу русского языка и литературы, – сообщила она через два дня. – Там – ни одного учителя, тогда как в нашей школе их два. Послать семейного нельзя: там нет квартир. Кроме вас – некого. Велели соглашаться – вы же комсомолка.

Ломались надежды, планы, возможно, жизнь... Чувство обиды нахлынуло, я не сдержалась – заплакала.

– Ну, что вы так?.. Может, это и к лучшему?

– Почему моего согласия не спросили? Как можно так беспардонно распоряжаться человеческой жизнью? Это вы!.. Не отстояли, не защити-и-ли!..

– Поверьте, я бы лучше вас оставила. Анна Сергеевна – семейная, уделять школе столько внимания, сколько уделяете вы, она не может, но надо выручать: отделу образования не найти сейчас учительницу в ту школу.

– Не пое-е-ду!

– Вам кто-то здесь нравится?

Я молча вытерла глаза.

– Значит, нравится... Если любит, найдёт.

– Он не знает, что нравится.

– Ах, вот как!.. Что же делать? – коснулась она лба.

– Теперь уж все равно.

– Почему? Давайте я ему скажу!

– А если он только посмеётся? Нет, не надо.

Не попрощавшись с учениками, я с тяжёлым сердцем уезжала из села. Проходя мимо клуба, постояла, вздохнула и поплелась на шоссе – автостопом добираться в незнакомое мне село Вячеславка.

(продолжение следует)