Вадим Шефнер

20. Ещё один день

Когда я пришел домой, то застал Костю в довольно бодром состоянии. Он тоже только что вернулся, но откуда -- не сказал. Наверно, со свидания с Л.

- Слушай, Толька, - обратился он ко мне, - ты не можешь завтра днем смыться куда-нибудь из дому?

- Могу, - ответил я. - Я могу даже на ночь куда-нибудь смотаться.Тогда у тебя будет не только день, но и ночь любви к ближнему.

- Ты - рыцарь постельной любви! - взъелся Костя. - Не говори мне пошлостей! У меня с Любой совершенно чистые отношения.

- Так тогда чем же я могу тебе помешать днем?

- Своей болтовней, - ответил Костя. - Ты можешь разболтать Любе что-нибудь из моих прошлых ошибок. Или просто брякнуть какую-нибудь глупость. Да и вообще - ты только не обижайся, - одно твое присутствие может создать у интеллигентной, порядочной девушки невыгодное впечатление обо мне.

- Черт с тобой, Синявый! Я завтра уйду из дому с утра.

- Ну спасибо, - оттаявшим голосом молвил Костя. - У тебя все-таки есть отдельные хорошие качества. Только не забудь, что сегодня ты дежурный. Кисель и сардельки в шкафу.

Я медленно пошел на кухню и принялся за готовку обеда. Кроме меня в этот час там держала свою кухонную вахту тетя Ыра; она была в отпуску, но проводила его в городе. Сидя возле своей керосинки на зеленом табурете, она, старательно шевеля губами, читала очередную антирелигиозную брошюру: "Святые и "пророки" в свете современной материалистической науки". Потом, устав от чтения, она заложила страницу пальцем и внимательно посмотрела на меня.

Я сразу понял, что сейчас тетя Ыра сообщит что-то интересное.

- Ты тут в командировке был, а тут без тебя чудо случилось, - тихо начала она. - В газетах, понятно, об этом нет, а так уж все в городе знают.

Я с вечерни от Николы шла, так мне одна дама попутная рассказала. А чудо вот какое. Одна вдова на Смоленском пошла могилку мужа навестить. Вдруг видит - навстречу ей женщина самоходом идет по воздуху. То, конечно, не женщина была, а святая Ксения Блаженная. И говорит ей Ксения Блаженная: "Не по мужу плачь, по себе плачь. Готовь себе смертное к осени, к наводнению великому. Вода до купола на Исаакии дойдет, семь дней стоять будет!" Тут эта вдова бряк с катушек - час пролежала.

Я ничего не сказал тете Ыре в ответ на ее историю с Ксенией Блаженной. Я понимал, что ее не переубедишь. И тогда она завела разговор на более конкретную тему:

- Вот ты обед готовишь ничего себе, аккуратно, а вот Костя не так готовит. Он человек хороший, ничего не скажешь, а киселя его я бы есть не стала. Я уж давно заметила: он кисель в том кипятке разводит, что от сарделек остается. Я ему раз намек об этом сделала, а он мне: "У вас, тетя

Ыра, старые понятия".

Это сообщение тети Ыры я принял к сведению. Действительно, я уже давно, до своего отъезда в Амушево, заметил, что в дни Костиных дежурств в киселе попадаются жиринки, а иногда даже и веревочки. Значит, это было из-за сарделек! Вернувшись в комнату, я спросил у Кости, правда ли это.

- Да, это правда! - нахально ответил Костя. - Этим я экономлю керосин, время и труд. Это рационально - следовательно, я за этот способ. А ты просто отсталый мещанин.

- А ты просто лодырь! - рассердился я.

- Пойми, мы живем в век техники, в век конструктивизма, - начал подводить Костя научную базу. - Пищу тоже надо готовить конструктивно. Вкус пищи - внешний, привходящий фактор. Главное - калорийность и витамины.

Если в моем киселе попадаются жиринки от сарделек, то это надо только приветствовать - кисель становится более питательным. Я за конструктивизм в кулинарии!

- А ты бы жареную крысу стал есть, она тоже калорийная?!

- Не прибегай к демагогическим приемам в споре! - огрызнулся Костя и с умным видом уткнулся в учебник неорганической химии. Прозрачная жизнь продолжалась уже шестые сутки.

На следующий день Костя с утра принялся наводить в комнате порядок. Хоть в ней и так было чисто, но он заново подмел мокрой шваброй белые и голубые плитки пола, и они заблестели, как новенькие. Он даже попытался

кое-где протереть той же шваброй стены, но кафельные белые квадраты не стали от этого светлее, а даже немного помутнели. Костя бросил это дело, занялся сам собой и произвел ППНЧ (Полный Процесс Наведения Чистоты). Надев чистую рубашку и повязав сиреневый галстук, он с самодовольным лицом уселся за стол и стал ждать, когда я, наконец, уберусь из комнаты. Но я не очень-то торопился: неудобно было идти к Леле в такую рань. Я заставил Костю накормить себя - благо дежурным был он - и, наевшись, начал задавать ему провокационные вопросы.

- Костя, а где твоя Люба учится? - спросил я. - Или она работает?

- Она не моя, не навязывай мне частнособственнических взглядов. Люба учится в институте имени Лесгафта. Точнее - она еще не учится там, а готовится учиться в будущем году. В этом году она не смогла сдать экзаменов.

- По здоровью? - коварно спросил я.

- Нет, она вполне здорова, - терпеливо ответил Костя. - Ей не повезло с русским языком и политэкономией.

- Ну, для физкультурного института это неважно - русский язык, политэкономия. Главное там - уметь прыгать, бегать и кувыркаться. Не огорчайся за нее, она еще сдаст.

- Я огорчаюсь не за нее, а за тебя, - печально произнес Костя. - У тебя идиотское представление об этом институте.

- А тебе очень нравится имя Люба?

- Какое твое дело, что мне нравится и что мне не нравится! – уже сердясь, ответил Костя. - Если уж на то пошло, то все эти так называемые христианские имена - предрассудок. В будущем людей будут называть по цветам, по растениям, по предметам заводского оборудованья, по предметам быта. Например: Фиалка Гиацинтовна, или Фреза Суппортовна, или Резец

Победитович. Такие имена рациональны, и они быстро привьются.

- На всех цветов и суппортов не хватит, - возразил я.- А ты бы назвал своего сына Стулом или дочку Этажеркой? Этажерка Константиновна. А то еще хорошо такое имя-отчество: Унитаз Константинович.

- Когда ты наконец выкатишься отсюда! - возмутился Костя. - Ты вчера обещал очистить помещение на день. Будь человеком!

- Сейчас выкатываюсь, - ответил я. - Желаю вам приятно провести время в очищенном помещении.

Я зашел за Лелей. Она уже ждала меня. Вскоре мы перешли по деревянному Тучкову мосту на Петроградскую сторону и взяли лодку на прокатной станции, что против стадиона Ленина. Леля села на корму, я на весла; и вот из узкой Ждановки я быстро выгреб на широкую Малую Неву.

Опять стоял серенький, теплый, безветренный день. Лодка легко шла по течению - мимо стадиона, мимо Петровского острова с его высокими деревьями. Мы замедлили ход возле темного скопленья старых судов, стоящих на приколе в затоне около верфи. Это были отплававшие корабли, предназначенные на слом. У них не было уже имен, ничего нельзя было прочесть на бортах - все съела ржавчина. Их очертания были странные, угловато-наивные. От обшарпанных бортов пахло солью и запустением. Вместо стекол иллюминаторов зияли круглые дыры, и за ними была натянута плотная, как черное сукно, темнота. Торопливый буксир, прошедший мимо, всколыхнул воду. Волны, заходя в узкие темные

промежутки между бортами, екали, глухо вздыхали. Старые корабли сонно и cкрипуче покачивались. Им было уже все бара-бир. Казалось, они сами пришли сюда умирать, в этот тихий затон. Так умные старые звери, чуя смерть, забиваются в самые глухие места.

Когда мы выгребали в залив, там шла легкая волна, над отмелями Лахты вились чайки. Яхты стайками торчали у горизонта - ждали ветра. Вдали, по морскому фарватеру, медленно шел большой океанский пароход. На черном его борту, от самой ватерлинии, белел огромный квадрат, а в kвадрате был нарисован красный флаг. Леля удивилась, зачем это.

- Теперь такой порядок для нейтральных стран,- пояснил я со знающим видом. - Каждое нейтральное судно должно иметь свой флаг на борту, чтобы его немцы или англичане не потопили по ошибке. С подводных лодок этот флаг очень хорошо виден. Это по-моему, очень умно придумано.

- Ничего не умно,- сказала Леля.- Все это плохо...

- Что плохо? - не понял я.

- Да вся эта война... Я за Колю беспокоюсь.

- Чудачка ты, мы ведь не воюем.

- Все равно все это плохо... Давай повернем назад. Мне что-то холодно. Ты поверни лодку, и я сяду на весла.

Мы осторожно поменялись местами. Теперь я сидел на кормовой банке, лицом к городу. Слева виден был огромный бурый земляной кратер - чаша будущего стадиона, намытая землесосами. Впереди, как большой сложный цветок, всплывший из моря, раскрывался город. Петропавловский шпиль торчал над ним золотой тычинкой. С залива теперь тянуло ветром, он дул нам в корму. Легкая серая облачность, с утра висевшая над землей, кое-где прорвалась, и над Ленинградом плыли широкие солнечные блики. Я смотрел то на город, то на Лелю. У нее было озабоченно-грустное лицо, и мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее и веселое, но что сказать, я не знал. Вскоре мы вошли в устье Ждановки; от "Красной Баварии" вкусно и терпко потянуло солодом. Я снова сел на весла и, когда мы менялись местами, успел обнять Лелю.

- Не смей больше этого делать, - уже с улыбкой сказала она,- в лодке обниматься нельзя. Ты читал Кони?

- Нет,- признался я. - Слыхал про такого, но ничего не читал. А что?

- У него там описано одно судебное дело. В этой Ждановке один человек утопил свою жену.

- Ну, ты мне еще не жена, - ответил я, - так что я тебя не утоплю. Но читаешь ты очень много. Больше тебя читает только Костя.

- А как его прозрачная жизнь?

- Продолжается. Сегодня к нему должна прийти некая Л. Я боюсь, не вздумал бы он жениться. Тогда я останусь совсем один.

- Один? - спросила Леля. - А я?

- Я говорю не о том. Я говорю о другом. И сейчас-то в комнате только двое.

- Вот и причал, - сказала Леля. - Ты меня до дому проводишь, а потом я сяду работать. Мне уже дали на дом кое-что, весь вечер буду чертить.

Проводив Лелю, я пошел шляться по городу, чтобы попозже вернуться домой: ведь я же обещал Косте очистить от своего присутствия комнату до вечера. Выйдя на Неву, я постоял у сфинксов, по гранитным ступеням спустился к воде. Внизу, у подводного основания камней, колыхались тонкие темно-зеленые водоросли. Нева текла светло-серая, небо опять задернулось бездождевой сизоватой дымкой.

Не спеша пошел я мимо университета к Дворцовому мосту. На набережной было людно, кончалась пора отпусков и каникул. Немало симпатичных девушек попадалось мне навстречу. Но теперь я уже не думал, как прежде, что вот хорошо бы познакомиться с этой, и с этой, и с той, и вот еще с этой, что в берете. Девушки не стали хуже, а я не стал лучше - но теперь я шагал по городу как бы и один и не один. Где-то рядом невидимо шла Леля. Все теперь стало по-другому. Да и сам город стал немножко другим. Пожалуй, он стал еще красивее. Я теперь видел его не только своими глазами, я теперь видел его сразу за двоих. Еще не так давно он принадлежал всем остальным - и еще отдельно мне.

Теперь он принадлежал всем остальным - и еще отдельно двоим: Леле и мне. Перейдя мост, я сел у Штаба на трамвай, поехал по Невскому, сошел у Владимирского. У меня были любимые и нелюбимые улицы. Дойдя до Загородного, я медленно, с удовольствием зашагал по нему. Это был очень уютный проспект, на таком проспекте можно жить, не заходя в квартиру. Просто поставь кровать на тротуар - и спи, и тебе будет тепло, и на душе будет спокойно, и никто тебя на этой улице не обидит. А ведь есть улицы неуютные, как больничные коридоры, их хочется проскочить, не глядя по сторонам.

В подвальном буфете, куда я зашел, было малолюдно и тоже уютно и хорошо. А пиво - холодное и свежее, а вареная колбаса - вкусная, что надо. Сидел я за крайним столиком возле открытого, но зарешеченного окна, выходящего на задний двор. За окном валялись потемневшие ящики и рассохшиеся бочки. Где-то во дворе, в чьем-то высоком окне, крутилась на патефоне пластинка: "Может, счастье где-то рядом, может быть, искать не надо?.." Я сидел, ел, пил, слушал -- и думал: "Уж очень все хорошо идет в моей жизни. Не слишком ли все хорошо?"

x x x

Когда я часов в восемь вечера вернулся домой, дверь открыла мне Антонина Васильевна, одна из жиличек нашей квартиры, - инженерша, женщина серьезная.

- Костя дома? - первым делом спросил я ее.

- А разве не слышите? - задала она мне контрвопрос. - Загулял наш Константин Константинович. Неужели не слышно?

Я прислушался. Действительно, хоть на кухне гудели два примуса, издалека по коридору донеслись до меня звуки гитары и невнятное пение. Я понял, что прозрачная жизнь кончилась. Каждый раз, порывая с прошлым, Костя гитару свою прятал в шкаф, он считал ее греховным инструментом. Теперь он, значит, восстановил ее в правах.

- А кто у него там? Не девушка?

- Там у него дядя Личность, - грустно ответила Антонина Васильевна.- Хорошего не ждите.

Дядя Личность занимал большую комнату, но комната была пустынна. Ни вещей, ни людей. Мебель он давно продал и спал на голом матрасе. Жена и дочь от него ушли. Он сильно пил. Когда-то у него все шло хорошо, работал мастером на "Красном гвоздильщике", выпивал в меру. Потом его брат попал под трамвай. Тогда дядя Личность стал выпивать все чаще и чаще, и его стали понижать в должности все ниже и ниже. Теперь он работал на заводе "по двору", то есть подметалой, а в доме выполнял разные поручения. Это был тихий, добрый пьяница, он никогда не скандалил. Когда напивался, то ходил по квартире, негромко стучался в двери и тихо спрашивал жильцов: "Извиняюсь, личность я или нет?" Ему отвечали, что личность, и он вежливо кланялся и шел к следующей двери.

Когда я вошел в нашу изразцово-плиточную комнату, я увидел, что Костя возлежит с гитарой на своей койке, а за столом сидит дядя Личность. Одна пол-литровка водки была уже пуста, другая опорожнена наполовину. В воздухе плотно стоял табачный дым. Плаката с самоагитацией против алкоголя на стене уже не было. ОППЖ (Обязательные Правила Прозрачной Жизни) тоже были сорваны со стены и валялись на плитках пола, среди окурков.

- Костя, значит, кончилась прозрачная жизнь? - обрадованно спросил я.

- Ну ее к черту! - сердито ответил Костя и,тронув гитарные струны, запел громким, но сиплым голосом:

Эх, да пусть играют бубны,

И пусть звенят гитары,

Сегодня цыгане, и сердце мчится вдаль

Пляшите, смуглянки,

На родной, полянке, -

Для молодой цыганки мне ничего не жаль!

Костя пел с воодушевлением, и дядя Личность подпевал ему несмелым тенорком, а сам поглядывал на меня - ждал, когда я выпью и стану нормальным человеком.

- Пей, Чухна! Наливай себе по потребности! - вскричал Костя. - Довольно мы пили детский плодоягодный напиток! Будем пить водку! Я жестоко ошибся в ней!

- В ком в ней? В водке?

- В ней, в ней? В Любе, а не в водке! Она оказалась малоинтеллигентной. Ошибка! Ошибка! Я ей: "Ты хочешь жить по "Домострою" -- а она: "Это что, стройтрест такой?" Я ошибся в ней! - Костя схватился за гитару и запел "Стаканчики граненые". Потом встал, подошел к столу, и мы с ним выпили; и дядя Личность выпил с нами, а потом, пошатываясь, вышел из комнаты.

Костя снова возлег на кровать. Но играть на гитаре он уже не мог. Он долго лежал молча, а потом вдруг громко заявил:

- Ребята, похороните меня под раскидистым дубом !

Когда Костя сильно напивался, он всякий раз завещал себя где-нибудь похоронить - и каждый раз в новом месте. Иногда под тенистой елью, иногда в горах, иногда в широкой степи. В прошлом году, когда он ошибся в интеллигентной девушке Нине, он просил бросить его труп в море, а сейчас вот ему понадобился раскидистый дуб.

21. Осень

Опять начались занятия. На занятия теперь ездили мы вдвоем: я да Костя. В техникуме все было вроде бы по-прежнему. Но кое-что изменилось. Все прошлые грехи спали с меня, как шелуха. С Амушевского завода пришло в техникум письмо, подписанное Злыдневым, где было сказано, что работал я хорошо, и даже высказывалась благодарность в адрес техникума за то, что в нем прививают студентам чувство дисциплины и ответственности. Письмо такое писать было вовсе не обязательно, это была, по-видимому, инициатива Злыднева. А, может быть, кто-то из техникума послал ему запрос и натолкнул его на это благое дело? Однако, войдя в Машин зал, где опять висела свежая стенгазета, я прочел в ней заметку за подписью "Общественник". Заметка называлась так: "Один из лучших".

"В то время как учебная дисциплина в техникуме еще не поднялась на должную высоту и еще имеются случаи хронической неуспеваемости, а также случаи игры на занятиях в чуждую, антисоциальную игру "крестики-нолики", мы имеем право гордиться отдельными передовыми студентами, которые высоко несут знамя нашего техникума. Честь и слава тем студентам, которые добровольно отправились на Амушевский завод, чтобы там наладить производство и поднять его на новую высоту! Одним из лучших является..."

Дальше шло мое имя и фамилия. На душе стало совсем легко. Я взглянул на Голую Машу. Она с одобрительной улыбкой глядела на меня с окна. За окном простиралась осень, шел дождь, падали листья. Два мокрых пятипалых кленовых листа налипли на спину Маши с улицы - а ей было хоть бы хны! Вид у нее был совсем летний, праздничный.

- Не стыдно глазеть на нее? - спросила меня подошедшая Веранда. – Ты бы лучше на Люську поглазел, девочка что надо.

Действительно Люсенда похорошела за лето. Но для меня это значения не имело. Никого на свете не было лучше Лели.

Теперь мы с Лелей встречались часто. Иногда я заходил к ней, но чаще мы назначали свидания на Большом под часами и потом шли бродить по городу.

Иногда мы даже брали билеты в "Форум", хоть кино мы не так уж и любили. Но в кинозале было тепло, уютно, и на экране все время что-нибудь да происходило. Ведь можно не очень любить кино, но все равно смотреть на экран интересно. Потом мы выходили под осенний дождь и опять бродили по улицам до ночи.

Я провожал Лелю до дверей. В квартиру поздно заходить я не решался. Даже и днем стеснялся заходить - это все из-за Лелиной тети, Любови Алексеевны. Хоть она хорошо каждый раз меня встречала и человеком, видно, была добрым, но иногда она говорила со мной каким-то таинственным тоном, и я не знал, как себя вести. При ней я чувствовал себя в чем-то виноватым, будто я что-то скрываю, а она знает, что я скрываю, но делает вид, что ничего не знает. Мне ведь известно было, что она уверена, будто у нас с Лелей "очень серьезные отношения". А никаких очень серьезных отношений у нас еще не было.

Мы только каждый раз долго целовались на лестнице. Однажды Леля зашла в наше с Костей жилье, в нашу изразцово-плиточную комнату. Она пришла в новом коричневом пальто с капюшоном, обшитым по краям узенькой полоской меха. Костя был дома, он сразу же подскочил к Леле и помог ей снять пальто. Потом повесил его в шкаф, где висело, стояло и лежало все наше имущество.

Леля, это - Костя; Костя, это - Леля, - представил я их друг другу.

- Вам надо сделать отдельную вешалку для пальто, - сразу заявила она. - А то тут в шкафу у вас и хлеб рядом, и тарелки, и все-все-все.

- Отдельная вешалка - это нерационально, - возразил Костя. -Рационально, когда все сконцентрировано в одном месте. Меньше лишних движений.

- А по-моему, отдельная вешалка - очень даже рационально, -возразила Леля. - А нерационально разводить неряшество. - Она сказала это довольно сердитым тоном, и у меня вдруг мелькнуло опасение, что сейчас у нее случится нахлыв: сорвется, наговорит Косте чего-нибудь такого-этакого, и начнется у них перепалка. Но в это время наверху, в семействе парнокопытных - так Володька прозвал семью, живущую над нами, - завели патефон и начали долбить в пол каблуками - танцевать румбу с притопом.

- Опять пляс завели! - Костя погрозил потолку кулаком. - Чтоб им провалиться!

- Если они провалятся, то провалятся к вам сюда, - спокойно сказала Леля.

Костя внимательно посмотрел на нее, потом на потолок и захохотал. Я тоже представил себе, как в потолке образуется дыра и к нам сыплется штукатурка и с ней парнокопытные, и я тоже захохотал.

- Ну, раз такое дело, я ненадолго смоюсь, - сообщил Костя, торопливо надевая пальто и выходя из комнаты.

- Куда это он убежал? - удивленно спросила Леля. - Или это у вас всегда так, если приходят девушки?

- Девушки к нам почти никогда не приходят, такое у нас правило. Мы сами к ним ходим. А Костя побежал в угловой за плодоягодным. Ты, видно, ему понравилась.

- Не так уж и плохо у вас тут, - сказала Леля, осматривая комнату. - и даже не очень грязно. Только вот стены надо бы помыть. В следующий раз я приду с мылом и тряпками и вымою вам стены. Картинок я не трону, не бойся.

- Вот это Гришкина картинка, - объяснил я. - Здесь стояла его койка. А вот здесь стояла Володькина койка.

- Но ведь Володька-то ваш жив. А ты так говоришь, будто... - Еще бы не жив! Еще как жив! В форме тут к нам приходил. Но, знаешь, он как-то отошел

от нас. Отрезанный ломоть.

- А у тебя тут мягко! - сказала Леля, сев на мою кровать. - Я думала - куда жестче.

- Панцирная сетка, чего же еще мягче, - проговорил я, садясь рядом с ней. - Хотела бы отдохнуть на панцирной сетке?

- А что? Ну и хотела бы!.. Что ты! Нет! Нет, только не сейчас!.. Какой ты смелый у себя дома! - она встала и, оправляя платье, не спеша пошла к окну. Каблучки ее застучали по метлахским плиткам, полупустая комната откликнулась тонким эхом. Леля стояла у окна лицом ко мне, упершись ладонями в подоконник. - Какой ты смелый у себя дома! - повторила она и тихо засмеялась. - Вот скажу твоему Косте, что ты ко мне пристаешь!

Вскоре из коридора послышались Костины шаги. Он принес не дешевое плодоягодное, а какой-то дорогой немыслимый ликер, настоянный на лепестках роз. С торжественным видом поставил бутылку на стол. Мало того, из кармана Костя извлек коробку "Мишки на Севере". Мы разлили ликер по простоквашным стаканам и стали пить. Он был очень густой.

- Напиток богов и сумасшедших, - сказал я Косте. - Долго ты, наверно, выбирал его.

- Совсем неплохой ликер, - примиряюще проговорила Леля, облизывая губы. - Я такого никогда еще и не пила. Такой сладкий!

- В будущем не будет ни ликеров, ни водки, ни вина, - объявил Костя.

- Будет один чистый спирт. И не будет никаких бокалов, фужеров, рюмок и стопок. Желающим опьянеть алкоголь будет вводиться при помощи шприца. Это разумно и целесообразно.

- А куда будут делать уколы? - задал я провокационный вопрос.

- Туда же, куда их делают при разных прививках, - смело ответил Костя.-- В руку, в плечо, в... Ничего тут нет смешного, - строго добавил он, взглянув на Лелю. - Это рационально.

- А как в ресторанах будет? - спросил я. - Вот пришли мы втроем в "Золотой якорь" на Шестой линии...

Леля опустила глаза и фыркнула. Простоквашный стакан с ликером задрожал в ее руке. Костя поглядел на Лелю, покачал головой и расхохотался.

- Ну вас всех, - сквозь смех проговорил он, - вы все излишне конкретизируете...

Наверху перестали обрабатывать пол каблуками, теперь оттуда доносилось ритмичное шарканье подошв под плавную музыку: танцевали танго "Огоньки Барселоны". Я проводил Лелю до ее квартиры. Мы долго стояли у двери, не нажимая на кнопку звонка. Губы у Лели были сладкие от ликера. От нее и в самом деле пахло розами.

- Хорошая девушка, - сказал Костя, когда я вернулся. - И красивая, и интеллигентная, и в то же время своя в доску. Но не по себе, Чухна, ты дерево рубишь! Уж слишком она намного лучше тебя. Вот увидишь - пройдет два-три года, и она в тебе разочаруется и отошьет тебя. И правильно сделает!.. А у тебя, конечно, серьезные планы?

- Очень даже серьезные... Ну чего ты ко мне пристал?

- Все равно она когда-нибудь уйдет от тебя, помяни мое слово. Уйдет и не вернется.

- Заткнись, перестань каркать! - сказал я. - Я и сам боюсь этого.

Через день в нашей комнате появилась новая мебель: вешалка. Чтобы прикрепить ее возле двери, пришлось нам расколоть два изразца и забить в стену деревянные пробки. Вешалка представляла из себя обыкновенную доску, в которую мы, под небольшим углом, забили двенадцать гвоздей. Двенадцать гвоздей на двенадцать гостей, хоть мы и не ожидали, что когда-нибудь придет к нам столько народу. Для пущей красоты доску мы покрыли красной тушью.

"Леля нас, наверно, похвалит за эту вешалку, - думал я. - Ведь на днях она зайдет сюда опять, она обещала вымыть "наши стены".

И действительно, через несколько дней Леля пришла. И я сам торжественно повесил ее пальто на новую вешалку. Она одобрила нашу работу. Только цвет ей не очень понравился.

(продолжение следует)