Иван Антони

Лёжа на больничной кровати, Густав много раз думал о предстоящей жизни и в смысле будущей работы настроен был оптимистично. Для него вопрос состоял только в одном, достаточно ли он будет зарабатывать, чтобы семья жила без нужды. И получалось, что из всех возможных работ «без приложения рук», какие будут предложены, ему следовало выбрать работу с подходящим заработком.

— Трудно тебе будет.

— Кто ж говорит, что легко? Всем нынче трудно, и мне, само собой разумеется. Но ты не думай, Эмили: иждивенцем на твоей шее я сидеть не буду! Отец семейства должен зарабатывать на жизнь семьи! А как иначе? Для чего тогда отец? Только детей плодить? Э-э, нет! Ещё кормить, ещё растить, ещё на ноги их ставить надо!

Супруги долго шептались в темноте и заснули под утро. Но лишь только первые лучи солнца скользнули по земле, оба уже были на ногах. Начинался новый день, и начинались заботы о хлебе насущном. Жизнь продолжалась!

Густав оказался прав: работа в колхозе для него нашлась!

— Была бы шея, а хомут найдётся! — шутил отец, радуясь, что сможет прокормить семью.

Устроился он работать пастухом при колхозном стаде дойных коров. Это летом. Зимой же — сторожем при тех же коровах, так Густав стал скотником. Работа на первый взгляд простая, на деле сложная и ответственная. Ведь и молоко, и мясо поставляют стране скотники. А произвести достаточно молока и мяса можно только с умом да старанием. Иначе не будет ни молока, ни мяса.

Работа пастуха была ему не в новость, ведь он родился и вырос в селе. Ещё в детстве с наступлением летних каникул в школе Густав устраивался подпаском и потому знал особенности и тонкости работы пастуха. Новым для него было лишь кнутовище, сделанное специально для его рук. Оно не было круглым по всей длине, как обычное кнутовище. В нижней части, которая находилась в руке, кнутовище было сделано приплюснутым, и с одной стороны в нём были прорезаны четыре отверстия. Просунув в отверстия култышки пальцев и прижав кнутовище большим пальцем к ладони, он прочно удерживал кнут в руках и действовал им, как заправский ковбой. Култышки вскоре покрылись толстым слоем мозолей и не болели, что имело место, когда он приступил к работе. И с первого дня всё пошло у него слаженно.

А пастухом Густав Киль оказался отменным! Пантелей Иваныч не мог нарадоваться его работой. Был доволен работой и хозяин дома. Жизнь в семье постепенно налаживалась. В домик-сарай, стоявший на окраине села, снова вошло тихое семейное счастье, и в раздёрганной депортацией семье снова забрезжила хрупкая надежда на светлое будущее. Продолжалась война, и многого не хватало, но для них было важно, что они находились под одной крышей и вместе могли активно противостоять жизненным трудностям.

— Ты почему домой поздно приходить стала? Взрослая уже? А что мать, тебя ожидая, не спит, знаешь? Прекрати это, дочь! Пожалей мать!

Услышав замечание отца, Анье густо покраснела и смущённо опустила глаза. «Мама, должно, пожаловалась. Папа моими делами никогда не интересовался, оставив их на мамино усмотрение. Женские, мол, дела должна решать женщина. А мама, видно, побоялась, что не справится, вот и подключила отца».

Густав повесил кнут на гвоздь и, держась за поясницу, устало опустился на скамью.

Целый день на ногах в дождь и жару — труд пастуха может оценить только тот, кто хотя бы одно лето поработал пастухом. Густав работал пастухом бессменно уже более десяти лет. С наступлением выпасов нет у него ни выходных, ни праздничных дней. Про отпуск и говорить нечего: пасти коров надо каждый день, ведь животные, как и люди, должны питаться ежедневно без выходных и праздников.

Жене от пастуха помощи по дому никакой: приходит муж поздно вечером усталый, еле ноги волочит, умоется, поест и спать укладывается. До утра отдохнуть ему надо, сил набраться. А летние ночи коротки: не успел веки сомкнуть, а уже вставать пора — светает на дворе. Некогда пастуху жену приласкать — на работу идти надо. Коровки не ждут, мычат, на выпаса просятся, травку щипать хотят.

Эмили не обижалась: ну, не сегодня погладит, так завтра… или послезавтра. Всегда же рядом. Лежать с ним в постели и то счастье: чувствуешь тепло тела, слышишь, как он посапывает, бормочет что–то во сне. Бог с ним, что не часто гладит, хорошо, что живой вернулся и всегда рядом. Вдвоём и легче, и спокойнее живётся. У некоторых женщин мужики домой не вернулись, так страдают бедные. Ох, как страдают, не дай Бог! Как можно бабе без мужской ласки? Она, оставшись без Густава, тоже, помнится, страдала. Тяжкое это было время. Тяжело было жить, да куда тяжелее то недолгое время переносить, когда муж край как нужен. Потом, правда, наладилось: был у неё Пантелей Иваныч (не проболтаться бы ненароком!) Сначала по принуждению взял её, а потом уж по обоюдному согласию встречались. Помогал ей переносить жуткое желание иметь мужчину. И так, может, и продолжалось бы, да съездила в трудармию к мужу (теперь уж вспоминать стыдно, какая нужда заставила поехать), родила сына, а там, в скором времени и муж домой вернулся, и отказалась от председательской помощи. На то муж в доме! С годами забываться стали грехи, будто и не было их. Жизнь наладилась тихая, спокойная, ежедневными трудами наполненная. Годы неспешно шли, детки потихоньку росли! Хорошо!

А бывает, пасёт Густав стадо недалеко от села, так она отнесёт ему на обед супчика горячего, а он уж и приласкает под кустами тенистыми или деревьями развесистыми: на природе-то оно хорошо получается! Вот и радость ей, и сладкая память надолго! Много ли бабе надо? Ты люби её, да ласков с нею будь, так она для тебя наизнанку вывернется, выложится вся! Так-то оно с бабами. Вроде бы и просто, да не у всех получается. Бывает, жизнь у иных из-за этого ломается, и ничем её не склеишь.

Сама-то она тоже усталая с работы приходит. Как вернулся Густав, так и отказалась работать курьером. Увидит лошадь, на которой в тот злосчастный день в район ездила, и вспоминается всё заново во всех подробностях, будто только что случилось: и волки, и раздираемый на куски сын. Сердце болит потом долго, успокоиться не может. Перешла на работу в полеводческую бригаду; уговорила Пантелей Иваныча помочь с переводом по старой памяти. Тяжела полеводческая работа, спину по вечерам ломит невыносимо. Зато с людьми целый день. С людьми-то быть лучше. Зимой — зерно молотить, ворошить его, а летом на овощах работать. Так жизнь потихоньку и идёт.

О прошлой связи с председателем она не вспоминает — было, да быльём поросло. Он-то, козёл двуногий, и после возвращения Густава прежнее затеять пытался. Но она попытки его строго отсекла, сказала, что когда муж дома, это уж грех непростительный. Бог не слепой, Он видит! Отстал председатель, отлетал сокол ясный, угомонился, семьёй, должно занялся.

На том, вроде, и сошлись: ты своей жизнью живёшь, а я — своей, и не мешаем друг другу. Да только в последнее время замечать стала: сынок председателев Прошка, Прокоп Пантелеич то есть, стал на старшую дочь Анье заглядываться. Оно, конечно, время уже молодым: ему двадцать три, Армию отслужил, красавец из себя, в отца пошёл. Работает кузнецом. А дочери Анье девятнадцатый годок наметился: красавица писаная, только лицом бледновата не по-здешнему. Зато белые шелковистые волосы до пояса вьются, вызывая зависть у сельских девчат. Посидела бы дома ещё при отце с матерью стрекоза! Да куда там — любовь у неё! Не принесла бы в подоле случаем. Вот и решила мать рассказать отцу. А тому куда деваться? Надо что-то делать, реагировать как-то надо. На то ведь хозяин в дому, чтобы реагировать. А то как же? Непривычное, правда, дело. Ну да ладно. Хорошо ещё, что стороной мать не обошла, совета от мужа ждёт.

— Папа! Я уже не маленькая! Я дома всё переделаю, а потом только гулять с подружками иду. Что, нельзя погулять? Все гуляют, а я что же, дома сидеть должна?

То-то и оно, что можно. Да и нужно, а то засидится девка дома за матерью, а потом поищи-ка ей парня, как время своё упустит! Другие-то девушки-одногодки давно уже замужем, детьми обзавелись, счастьем своим писклявым занимаются. А у дочери что? Девятнадцатый год дочке. Время! Да надо и ему слово сказать. Коль при родителях живёшь, изволь их слушать!

— Ты, вот что, Анье: гулять допоздна прекрати! Мать волнуется, не спит. Случиться всякое может. Ночь, на то она и ночь! Оглянуться не успеешь, а беда — вот она, пришла, не спросила! Расхлёбывай потом, как случится.

— Я не одна хожу! Есть кому защитить!

— Это Прошка что ли защитник твой? Председателев старший сынок? — выдал отец осведомлённость, хотя мать просила его этого не говорить.

— А хотя бы и так! Чем не защитник?

— Смотри, милая! Как бы не вляпаться тебе опосля в немилость свекрови и свёкру. Русские они, поняла? А ты кто? Ты — немка! Под комендатурой мы, а они — люди свободные. Мы, ежели сравнить, так на голову ниже их будем. Потому что немцы. Это я имею в виду, а не другое что. Парень-то он видный, молодец! И красавец, ничего не скажешь, — похвалил отец Прошку, — и работает, хвалят его люди. Знатный кузнец: и коня подкуёт, и обод на колесо поставит — век ему служить. Да не нашего поля ягода. Правильно ли поняла? Я отец твой, и мне не всё равно, как сложится у тебя жизнь! Я добра тебе желаю, а не то, чтобы потом слёзы над тобой лить.

Лицо Анье сделалось унылым. Не нашлась, что ответить отцу, и ушла молча в дом накрывать на стол.

Дело молодое неопытное, но самоуверенное. На следующий вечер зашёл к пастуху в дом Прошка, председателев сын, поставил на стол бутылку водки и сказал деловито, но без гонору, что разговор у него к родителям имеется. Анье тут же спряталась за печь, будто её нет дома, но чтобы при необходимости вступить в разговор.

Отец только с работы пришёл, ни умыться, ни одежду на себе сменить не успел. В чём был, в том и присел к столу. Эмили, видя, что гость пришёл с выпивкой, быстренько собрала на стол закуску, ибо порядок в селе такой, но сама за стол не села, а стала за спиной мужа.

— Ну, говори, коли разговор у тебя к нам, — спокойно, с достоинством отвечал хозяин, догадываясь, о чём пойдёт речь.

Но Прошка не торопился. Степенно, как это делают солидные мужчины, он разлил по стаканам водку, поднял свой стакан и только после этого начал речь:

— Прежде всего, я хотел бы провозгласить тост за хозяев этого дома. Здоровья всем, долгих лет и счастливой жизни! Мир вашему дому!

— Ну, что ж, мир, так мир, — поддержал начинание гостя хозяин, отметив порядок в делах и словах юноши: коли пришёл в гости, то изволь почтить прежде хозяев и дом! Не будь невоспитанным!

Гость и хозяин выпили и, крякнув всяк по-своему, не торопясь приступили к закуске. Эмили пригубила стакан и скромно отставила в сторонку. «Негоже бабе с мужиками водку пить, — решила хозяйка, — кто-то должен оставаться в доме трезвым. Да и прислуживать за столом кому-то надо». И она стала ревностно следить за тем, чтобы закуска на столе не убавлялась.

— Я с чем пришёл-то к вам, — уже не так смело, как вначале, продолжил Прошка речь, ибо теперь пошла та часть визита, примеров которой он не видел, и потому говорить и делать должен был на свой страх и риск. — Я пришел просить руки вашей дочери Анны Густавовны.

Он замолк, ожидая, не возразит ли кто против сказанного им. Видя, что никто его не прерывает, и значит, разговор он ведёт правильно, Прошка добавил уже смелее:

— Мы любим друг друга и хотим пойти по жизни рука об руку. Как муж и жена!

Густав и Эмили продолжали молчать, и Прошка, рассчитывавший в этом месте услышать какие-то слова поддержки или возражения со стороны родителей невесты, чтобы плавно завязался дальнейший разговор, не услышав ничего, стушевался и неожиданно закончил речь вовсе не так, как подобает настоящему мужчине:

— Правда, Аня?

Из-за печи выглянула бордовая от смущения Анье. Неуверенно переставляя ватные ноги, она подошла к столу и кивнула в знак согласия со словами Прошки.

— Кхе ... Хм ... Это хорошо, что вы хотите соединить ваши жизни, — одобрительно кашлянув, поддержал растерявшегося Прошку Густав, вступив в разговор несколько позже, чем ожидал гость. — Но у нас с матерью есть несколько вопросов, которые должны быть выяснены, прежде чем перейти к вопросу о родительском согласии или несогласии относительно ваших пожеланий и дальнейших планов.

Эмили молча стояла за спиной мужа. Лицо её выражало полное согласие с тем, что изрекает хозяин дома. Оно выражало также гордость за мужа, столь рассудительно и умно излагавшего родительскую позицию в вопросе о замужестве дочери «Да! Анье — наша дочь! И мы не отдадим её замуж, если не будем уверены, что передаём в надёжные руки! Вот!»

Выдержав паузу, необходимую более для солидности, нежели по существу дела, Густав многозначительно взглянул на оробевшего Прошку и продолжил говорить в доброжелательно–рассудительной манере:

— По всему видно, что парень ты добрый и, верю, добра желаешь нашей Анье. Но тебе не следует забывать, что наша дочь — немка, и поэтому в будущем у тебя могут быть трудности или даже неприятные осложнения. Я хотел бы предупредить тебя об этом заранее, пока дело не зашло далеко.

Лицо Эмили вытянулось, выразив недоумение: что за бред понёс старый пень? К чему это он клонит? Ну, немцы и немцы! И что из того? Ни хуже, ни лучше других. Никто в селе лишний раз не напоминает друг другу, какой он национальности. Был бы человек хороший! А так — все люди равны. Все должны работать, чтобы жить в довольстве.

Анье бросила испуганный взгляд на спокойно восседавшего за столом отца: зачем он заговорил о национальном происхождении, когда всем давно известно, что в Советском Союзе люди всех национальностей равны? Так ведь в школе учили! И все газеты так пишут! Есть, конечно, некоторые особенности: у коменданта, например, отмечаться регулярно надо, на поездку письменное разрешение у него брать, не то возникнут большие неприятности и даже осложнения. А так — никакой разницы, русский ты, немец или украинец! У всех две руки, две ноги и одна голова.

Гость нервно заёрзал на старом скрипучем табурете, желая высказать своё мнение по поводу замечания хозяина дома о национальной принадлежности будущей невесты.

— Ты не шебаршись, не шебаршись, — спокойно продолжал хозяин, заметив душевное движение гостя, — а выслушай меня до конца.

Он негромко хлопнул ладонью по столу, предупредив желание Прошки всё же втиснуть в разговор своё мнение по национальному вопросу.

— Наша семья, как ты, наверное, знаешь, находится под комендатурой. И это первое препятствие, которое встретится вам на вашем пути. Как ты собираешься регистрировать брак с Анье? Ты — человек свободный, а Анье не имеет права свободного передвижения по стране. Как станут относиться к тебе твои родственники и друзья, когда узнают, что твоя супруга немка? И, что уж далеко ходить, скажи честно, ты говорил с родителями о женитьбе, прежде чем прийти с этим к нам?

— Я говорил с отцом. Он ничего против женитьбы не имеет. Он даже отметил в разговоре со мной, что моим выбором доволен, ибо давно знаком с вашим семейством.

Эмили зарделась, услышав лестные слова будущего свёкра о дочери. Но что имел в виду Пантелей Иваныч, когда говорил о давнем знакомстве с её семейством? Предположение, что он имел в виду тайные связи с хозяйкой дома, несколько охладило радостное восприятие похвалы.

— Но я сначала хотел поговорить с вами, узнать ваше мнение, а потом уж поговорить с мамой, — продолжал Прошка, — потому что она может быть не согласна. Её мнение по поводу смешанных браков мне известно. Но это когда дело касается других людей. В случае же с её сыном, я думаю, она откажется от своего мнения. Да и отец поддержит меня в разговоре с ней. Определённо, поддержит!

— Как же ты собираешься жить с Анье? Ведь мать, изначально имея отрицательное отношение к снохе, будет по всякому поводу донимать её! Нет, уж лучше мы оставим нашу дочь дома! Может, найдём ей немца, и такой проблемы в её жизни не возникнет!

Густав остался доволен речью, высказанной им спокойно, деловито и рассудительно, с заботой о будущем дочери. Одно беспокоило его: не сбежал бы жених из-за столь категоричного заявления будущего тестя. Парень ему нравился спокойным характером, рассудительностью и тем, что в разговоре ни разу не намекнул, не стал кичиться достатком в доме своего отца. А разница в благосостоянии двух семей ни для кого не была секретом. Значит, любит парень Анье. Однако предусмотрительность в таком важном деле, как будущая жизнь дочери, не помешает.

— Я думаю, мы будем жить в отдельном доме. Папа поддержит меня, и проблема с жильём будет решена в нашу пользу!

— «Индюк думал, думал да в суп попал», — улыбнувшись, незлобиво съязвил Густав, не выдержав до конца разговора серьёзный тон, однако закончил свою речь серьёзно:

— Думать и предполагать можно что угодно, но в данный момент, как я понял, эти вопросы не решены. А поэтому мы с матерью говорим, — несколько повысив голос в заключительной части речи, не глядя на Эмили, заявил он, ибо был уверен, что жена с ним согласна, — прежде чем мы дадим согласие выдать нашу дочь замуж, эти вопросы должны быть решены, и решены положительно. А это значит, что в данный момент мы говорим наше «нет» замужеству Анье! Ну, а в следующий раз, если ты всё же будешь настаивать на сватовстве, приходи в наш дом с отцом и матерью. Вот тебе наш родительский ответ. Не обессудь! Анье — не чужой нам человек! Она — наша дочь!

Анье заплакала и выбежала на улицу. Эмили поспешила за ней, чтобы успокоить расстроенную дочь. А гость встал из-за стола, учтиво склонил голову перед хозяином дома и молча вышел. Густав мог, наконец, умыться и сменить пропитавшееся п`отом бельё. Он не был ни рад, ни огорчён результатами разговора. Он сделал то, что следовало сделать отцу, любящему своих детей.

Как улаживал Прошка с родителями дело о женитьбе, про то никто не знает, а сам он об этом не рассказывал, ибо не мужское это дело, сор из избы выносить. Догадывались, конечно, что с матерью, Пелагеей Афанасьевной, разговор был долгий и малоприятный. Убеждали её поочерёдно то сын, то муж. Но это уж их внутрисемейные дела. Что же касается семьи Килей, то на следующий вечер гостей в их доме было уже трое, и все вопросы решались на удивление быстро. Пелагея Афанасьевна, правда, в разговор встревала редко, больше уныло отмалчивалась. Изредка подавал голос виновник встречи, большей же частью от имени семьи говорил Пантелей Иваныч. Все вопросы, что были поставлены Густавом перед женихом вчера, разрешились в пользу молодой семьи, причём Пантелей Иваныч высказал мнение, что он поддерживает такое решение. Молодые должны жить отдельно, чтобы с самого начала строить свою жизнь самостоятельно, без вмешательства в их дела каких бы то ни было доброжелателей со стороны. Видимо, и он отчётливо представлял, что за жизнь ожидает молодых, поселись они в его доме. Да и дом его был ещё полон детьми. С родителями жили Оксана — дочь двенадцати лет, и сын Саша — пятнадцати.

Главная задача встречи была решена. Густав позвал дочь, и Анье выглянула из-за печи. Она смело, не как вчера, вышла из своего укрытия и стала рядом с Прошкой, должно, уже считала себя невестой и потому имела право на его поддержку. Отец, как и полагается в таких случаях, строго и торжественно спросил дочь, согласна ли она связать свою жизнь с Прокопом Пантелеевичем. И Анье, не тушуясь, будто бы давно уже ждала этот вопрос, ответила утвердительно. Пантелей Иваныч в свою очередь спросил сына о том же и тоже получил утвердительный ответ. Тогда молодых решили отпустить, и те, обрадовавшись, словно малые дети, убежали гулять по берегу реки, чтобы проститься со свободной жизнью и поговорить о жизни семейной. Родители же, отметив важное для обеих семей событие тостом за здоровье молодых, чтобы между ними всегда были совет да любовь, и чтобы им сопутствовало в жизни счастье, занялись второй частью предмета разговора. А именно: когда, где и каким образом будет проходить свадьба, и за какие задачи по проведению её берутся родители жениха, а какие ложатся на плечи родителей невесты.

Довольные результатами переговоров и очень навеселе гости ушли домой поздно. Густав и Эмили, проводив их до калитки, посидели ещё недолго на скамеечке под окошком, вспомнили своё сватовство и свадьбу, а также то, что никому другому знать не положено, а затем, обнявшись и воркуя, как два голубка, пошли стелить постель. В эту ночь Густав, как никогда прежде, был ласков с Эмили. Жена отвечала взаимностью.

В назначенный день и час, снарядив и украсив лентами и бубенцами две тройки резвых колхозных лошадей, под заливистые переборы гармони шумно выехали из села в районный ЗАГС. Подпитой гармонист Ерошка (для запала «принял сотню на грудь») всю дорогу без устали веселил компанию музыкой. А когда закончили дела в районе, вернулись в село и отвезли Анье к родителям, а жениха в отцовский дом. Жених с дружками стал готовиться к «выкупу невесты» с соответствующими прибаутками, частушками и прочими весёлыми свадебными мероприятиями, ставшими ритуальными, а Анье, вернувшись в свой дом, поплакала на маминой груди, как это испокон веков водится у невест перед уходом из дому. Сняв слезами «камень с души», женская половина с воодушевлением принялась готовить невесту к выданью, одновременно уча её житейским тонкостям.

Свадьба удалась на славу! Гуляли всем селом: ближние и дальние родственники, друзья и соседи — все собрались тут! Как не порадоваться свадьбе председателева сына?! Водка лилась рекой, произносились тосты за тостами, и никто не заметил, когда и каким образом на столе появился жгучий, как огонь, самогон. Да и как его заметишь, если тайно гнали его в селе почитай все! Водка-то дороговатая, зараза!

Эмили побежала в сарай, чтобы наполнить освободившиеся бутылки самогоном, и уже принялась за дело, как вдруг услышала скрип осторожно прикрываемых дверей. Она оглянулась: в дверях стоял отец жениха. Подпитые глаза хозяина добродушно улыбались.

— Тебе чего, Пантелей Иваныч?

Пантелей Иваныч молча подошёл к ней и обнял за талию.

— Ты что надумал, окаянный? Люди увидят! — догадалась о намерениях Пантелей Иваныча Эмили.

— Не увидят, — ответил тот, — я дверь на крючок закрыл.

— Пантелей Иваныч! Ну, перестань! Пусти! — пыталась отбиться от него Эмили, но он уже жарко целовал её в губы.

— Двенадцать лет я смотрел на тебя со стороны, не решался подойти. Ну а сегодня, видимо, сам Бог повелел нам встретиться. Соскучился я без тебя, Милюшка! Ох, как соскучился! Не откажи по старой памяти, — и он, обхватив её сильными руками за талию, прижал к себе.

Эмили задохнулась. Она пыталась возразить что-то, отвести грех, но вскоре поняла тщетность прилагаемых усилий. За двенадцать лет, прошедших со дня возвращения Густава из трудармии, женщина, оказывается, не забыла Пантелей Иваныча и мгновенно определила его состояние: желание взять её прямо здесь, в сарае, было столь велико, что он не отступится, пока не добьётся своего. И поняв это, Эмили обмякла и прекратила сопротивление. Не кричать же, в самом деле, не звать людей на помощь на свадьбе собственной дочери!? Позору не оберёшься! А каково молодожёнам? И решив, что будет лучше, если быстренько удовлетворить страстное желание былого обожателя и этим всё закончить, Эмили сняла с себя ответственность, и сама загорелась острым желанием. Кровь ударила в виски, стало жарко, и, припав к губам Пантелей Иваныча, она, задыхаясь от вспыхнувшего возбуждения, стала азартно помогать ему …

Со двора доносились пьяные голоса, звонко пиликала неугомонная гармошка, кто-то выделывал коленца на дощатом настиле, специально уложенном для горячих плясунов, а они сидели рядышком на скамье под деревом и вполголоса беседовали. Жар желания был погашен, оба остыли, и пришло время дать оценку тому, что меж ними произошло.

— Зря мы это сделали, — печально молвила Эмили, — это ведь грех, какой мне не замолить. Раньше-то хоть мужа дома не было. Грех тоже, конечно, но всё же как-то объяснить можно: мужа, мол, не было, вот и заскучала бабёнка! А теперь? И муж под боком, а согрешила. Зачем? Нельзя было обойтись без этого? Нет, не простит мне Господь! Вот увидишь, Пантелей Иваныч, не простит! За былой-то грех старшим сыном заплатила, а за этот — страшно подумать!

— Тогда твой Бог и мне не простит. Ведь это моя вина: не зашёл бы в сарай, ничего бы и не произошло. Так что, Милюшка, не горюй! Не в одиночестве ответ держать перед Богом будешь, коли к ответу призовёт, а в паре со мной! Всё не так одиноко будет! А я что думаю-то: напрасно ты на себя наговариваешь, изводишь себя зря. Лектор же сказал, что Бога нет! Ты, Миля, не бойся! Главное, ничего не бойся! Ну, покайся, если тебе хочется, и живи себе дальше! Не жди от жизни плохого! Все так живут, и тебе давно пора. А ты всё за старое: грех да грех!

Эмили с грустью посмотрела в глаза Пантелей Иванычу, но ни печали, ни сожаления, ничего, кроме удовлетворённого мужского желания в них не увидела. Она грустно улыбнулась чему-то своему сокровенному, вздохнула и, встав со скамьи, разгладила на животе и бёдрах складки, образовавшиеся на новом цветастом платье. «Густав подарил, — с нежностью подумала, — «разорился» ко дню свадьбы дочери. Себе-то, голубь, ничего не купил, все деньги на свадьбу пустил». С сожалением взглянув на былого спасителя, снова ставшего дьявольским искусителем, она скорбно склонила голову и направилась туда, откуда доносились разгоряченные голоса гостей, и весело разливалась Ерошкина гармошка.

В пятьдесят шестом упразднили комендатурский режим. Освободились российские немцы от обязанности регулярно отмечаться у коменданта и просить у него разрешения по всякому поводу. Хорошее дело, давно пора! Война-то одиннадцать лет как победой завершилась! Зачем же народ свой так долго притеснять, в изгоях держать? Ясно же, что в предателях российский немец не ходил, наоборот, победу над фашизмом приближал, костьми ложился на лесоповалах, в шахтах и других местах работы.

Да, хорошее дело сделали, комендатуру упразднили! А ехать куда прикажете? На родину бы в оставленные дома вернуться! Ан нет! Запрещено на родину возвращаться! Хорошо, что хоть друг к другу ехать можно. И стали съезжаться разбросанные по всему Советскому Союзу родственники. Кто из колхоза уехал, а кто, наоборот, приехал в колхоз.

Густав и Эмили решили не срываться с обжитого места. К кому и чего ради им ехать? Родных у них нет: родственники в тридцатые годы померли. Друзей не завели, не привелось. А в колхозе уже корни пущены: у Анье с Прошкой девочка и мальчик на свет народились (простите, не с Прошкой, а с Прохором Пантелеевичем; дочь запретила мужа Прошкой называть: не пацан мол он вам, а дважды отец!) Да вот и в третий раз забрюхатела неугомонная, ребёночка ждёт. Детишки-то у неё такие потешные! За бабой Эммой, как собачата, бегают! А та уж их балует, так уж балует! Своих-то деток побаловать не привелось, время не то было, вот и навёрстывает упущенное на внуках, души в них не чает!

Эвелину опять же недавно замуж выдали. Хорошо вышла, за своего, за немца. Свадьбу молодым сыграли согласно национальным традициям: не столько водку пили, сколько пели и танцевали. Была на свадьбе, конечно, и гармошка (Ерошка, молодец, всем подыграть готов!), но тон задавали скрипка и барабан. Как прежде на родине предков.

— Веселится немчура! — шутили селяне, в душе по-доброму завидуя их умению играть свадьбы. — Не забыли ещё свои традиции и обряды! Всё честь по чести!

Маленький Густав давно уже не маленький — шестнадцатый год пошёл. Парень — загляденье! В школу пока ещё ходит, восьмой класс заканчивает. Думает дальше идти учиться. А почему нет? Оценки хорошие, учится легко. Пусть учится! Может, хорошую профессию освоит. Одно только смущает мать, не даёт ей покоя с младшеньким: стал сын на председателеву дочку заглядываться. Девчонка, конечно, ничего, недурна собой, ничего не скажешь. Легкомысленная, правда, несколько. Ну, это после замужества быстро проходит — семейная жизнь дисциплинирует. Детки опять же пойдут, мозги мамке куда надо направят. Что легкомысленна девушка — это ничего! Хуже другое: родственники они по крови: у Густава и Оксаны отец один. А кровосмешения допустить Эмили не может. Господь запрещает это категорически! Кровосмешение окупается жизненными осложнениями многих поколений потомков. Зачем же Господа гневить? Вот и думала мать, ломала голову: как бы глаза сыну от дочки председателя отвести? Уж она и так, и эдак, и других девчат в пример поставит, похвалит при нём: вот мол какие красавицы да умницы! А умелицы-то какие! Нет! Водится со стрекозой председателевой, и всё тут! Как нет в школе занятий, так весь день у неё проводит! Того и гляди, принесёт девка «подарок» в подоле! Возраст-то уж подошёл, созрела. Да и дело это нехитрое, ума большого не требует, а получается быстро. Бывает, что и неожиданно, как у неё с сыном Густавом получилось.

Мать уж и Пантелей Иванычу про то говорила. Ведь только они одни знают тайну, чей сын Густав-младший. Никто в селе не догадывается, хотя и похож парень на отца. Волосы только светлее да нос с горбинкой. В детстве недосмотрели: упал с печи и ударился носиком об порожек.

Пантелей Иваныч со своей стороны тоже старался не допустить до свадьбы отношения дочери с Густавом, наставлял её не водиться с немцами, хватит, мол, и одной Аннушки, не то «офашистимся» вконец! Среди русских парней, мол, дружка выбирать надо! Или среди других славян. Да разве балованная дочь послушает доброго совета? Ни за что!

А мать, Пелагея Афанасьевна, всё удивляется ему: и чего старый пень к девке привязался? Не хочешь родства с немцами, зачем тогда Анну старшему сыну взял? Роднись, мол, и дальше теперь, коль на то пошло! Сам же говоришь — «интернационал»! Все нации и народы равны! А что Густав? Выходит, хуже других наций? Не равен, что ли? Молчал бы уж лучше со своим интернационалом, зануда!

Неизвестно, чем бы закончилось «интернациональное» противостояние родителей с детьми, но в один прекрасный день вопрос разрешился сам собой. Да разрешился-то как — не приведи Господь!

Весной это случилось. На светлые майские праздники как раз. Взрослые, как обычно, собирались в небольшие компании и гуляли все праздничные дни напролёт, а малые и подростки, подражая старшим, сбивались в кучки и проводили время за своими занятиями. А так как свободного времени было много, а на улице тепло и солнечно, то стали они придумывать всевозможные игры и состязания: кто забросит дальше всех мячик, кто добежит быстрее, кто прыгнет выше и тому подобное. Кому из ребят пришла в голову мысль в честь майского праздника искупаться, когда паводок ещё не закончился, вода мутная, и льдины лежат по берегам реки, никто не помнит. Главное, клич был брошен, и мальчики с девочками гурьбой направились к реке. Выбрали место, где берег суше, прикинули, где лучше в воду заходить, чтобы берег покатый был. Девочки-то в воду не полезли! Девочки потому что. Им покрасоваться перед мальчишками надо, на подвиги их спровоцировать, а не в храбрости меж собой состязаться.

А мальчишки, храбрецы и задиры, сняв верхние одежды, с криками ринулись в мутную воду.

Вода обожгла ледяным холодом, и вскоре все пловцы выскочили из воды на берег погреться на солнышке. Зашёл разговор, что, мол, до середины реки никому не доплыть. И далеко, и вода холодная. А Густав и говорит:

— Ерунда какая! Летом переплывали всю реку, а теперь до середины не доплыть!? Я считаю, запросто доплыть можно!

Заспорили, как это обычно бывает у молодых и горячих. Тем более, что девочки рядом, покрасоваться есть перед кем. И Густав снова направился к реке. Девочки стали его отговаривать: ладно, мол, верим, что до середины доплыть можно. Да куда там! За живое задели: он, Густав Киль, до середины реки не доплывёт? Чушь какая-то!

И действительно, он легко доплыл до середины реки, развернулся не спеша и поплыл назад, победно крича:

— А говорили — не доплыть! Да нечего делать!

До берега оставалось метров пять-шесть не более, как вдруг он стал беспорядочно колотить по воде руками, а потом исчез в мутной воде. Вскоре голова его снова показалась над водой. Лицо парня было перекошено от страха. Густав хотел крикнуть, чтобы ребята помогли ему выбраться на берег. Ноги парню, видимо, судорогой свело в ледяной воде. Но стремительное течение реки вблизи берега понесло его к водяной воронке, образовавшейся возле огромной льдины, лежавшей наполовину на берегу. Так и не успев крикнуть, он снова исчез под водой. На этот раз навсегда. Лишь крупные пузыри воздуха со зловещим шипением всплыли в воронке, искрившейся в ярких лучах весеннего солнца.

Истошно крича, ребята бежали по улицам празднично украшенного села:

— Утонул! Утонул!

Захлопали калитки, на улицу стали выбегать люди, спеша к реке. Кто бежал с доской, кто с верёвкой, кто с железными крючьями, а кто с жердиной, поспешно выдернутой из стога сена.

Густав старший и председатель колхоза сидели за столиком во дворе дома председателя и мирно беседовали о жизни, попивая жгучий первач. Увидев бежавших по улице и истошно кричавших ребят, председатель встревоженно окликнул:

— Кто утонул?

— Густик! Густик Киль утонул!

Лица мужчин побледнели. Оба, как по команде, вскочили и бросились со двора. Столкнувшись в узкой калитке и не уступив друг другу дороги, продавились в ней разом, выбежали на улицу и бросились к реке. Густав, колхозный пастух, весь день проводящий на ногах, оказался проворнее и прибежал на берег первым. Там уже собрались люди, бестолково кричавшие всяк своё, а в сторонке на зелёной травке сиротливо лежала снятая перед купанием одежда Густава.

Пантелей Иваныч на правах председателя колхоза распределил людей по берегу для наблюдения, а ниже по течению распорядился поставить крупноячеистые сети на тот случай, если утопленника понесёт вниз по реке. Часть людей забрасывала в реку стальные крючья на верёвках, надеясь зацепить утопленника и вытащить. Однако принятые меры ни к чему не привели.

Кто-то предположил, что труп находится под льдиной. Зацепился, должно быть, за её острые выступы и не может сдвинуться с места. Однако искать тело, находящееся подо льдом, было невозможно! Следовательно, надо подождать, пока льдина растает, и тогда утопленник сам всплывёт. Согласившись с доводами, председатель распорядился сети не снимать, и регулярно проверять, что в них задержалось.

Делать у реки стало нечего. Видя невозможность что-то исправить, люди почувствовали ненужность присутствия не берегу и стали понуро расходиться по домам, унося в душе горечь утраты. Светлый майский праздник был омрачен, и притихшее село погрузилось в траурную тишину.

Пантелей Иваныч пошёл провожать Густава-старшего, намереваясь выразить Эмили соболезнование по поводу гибели сына. Разговор у мужчин не складывался. Каждый нёс своё горе в себе, считая его глубоко личным, и не желал делиться с другим.

(продолжение следует)