Сергей Новиков

5. «Хижина дяди Тома»

Жизнь моя в Калуге, в новой семье, постепенно стала приобретать состояние непостижимого для моего сознания постоянства. Самым примечательным событием этой жизни было появление ещё одного мальчика – родился мой младший брат. Его появление почти совсем отгородило меня от мамы, которая, по зову ли инстинкта или по каким-то другим причинам, и без того отдавала явное предпочтение старшему брату. А теперь вот это предпочтение, перешагнув через меня, было направлено и на нового члена семьи, уравновесив в ней статус моего нового папы. Хотя, если сказать честно, кое-что в этой ситуации обнадёживало. С одной стороны, я очень рассчитывал на то, что с появлением младшего брата эгоистически покровительственное отношение со стороны старшего брата перейдёт с меня на беспомощного младенца. С другой стороны, у меня самого появилась возможность покровительственным отношением к младшему брату компенсировать свои потери и огорчения, которые постоянно сопровождали мою битву за право быть самим собой. Я и не подозревал, что моим надеждам не суждено сбыться: причина тому – отец ребёнка, который раз и навсегда стал его потаённым мощным союзником.

Постепенно я начинал ощущать себя если ещё не самодостаточной, то уж наверняка какой-то самообособленной частью человеческой общины. Эта созревшая во мне исподволь, вне моего сознания и детского разума психологическая матрица и послужила в дальнейшем фундаментом всего моего внутреннего мира. Душа моя, не найдя отклика в среде родственников и сверстников, приобретала способность к погружению в мир иллюзий. В этом мире я обретал своё реальное «я» – освобождённое от мусора повседневности, готовое к общению с фантомами, принимающими меня за своего. Однако всё то, что спасало меня от жёсткой и подчас жестокой внешней среды, зачастую оборачивалось большими неприятностями. Не то чтобы я страдал от этого сам по себе. Нет, я страдал оттого, что, как мне казалось, при общении со мной окружающие испытывали беспокойство, доходящее подчас до состояния некоего дискомфорта. Теперь я понимаю, что беспокойство это было связано с их неспособностью найти объяснение моему восприятию мира, ведь сознание окружающих меня людей было устойчиво и покоилось на фундаменте общественных социальных штампов. Естественно, что все склонны были считать меня созданием «не от мира сего», а попросту – «странным ребёнком», от которого и ждать-то было нечего. Тем более что врачи определяли моё физическое здоровье крайне слабым, не внушающим надежду на какую-либо продолжительность жизни. Но судьба распорядилась мною по-своему, не оправдав ни оценок, ни диагнозов моих близких и дальних доброжелателей.

Духу моему вырваться на свободу помогли стремительное овладение азбукой и безграничная любовь к чтению книг. Многие дети от школьного времени запоминают первую, полюбившуюся им учительницу. Я не запомнил её, как, впрочем, и других учителей. И не потому, что они были слабыми учителями и воспитателями, – многие из них остались в доброй памяти моих сверстников. Я запомнил свою первую книгу, которую читал ещё накануне поступления в школу. Читал её в одиночестве и читал её своим домочадцам вслух, вызывая у них массу эмоций: удивление, недоумение, восхищение, а порой – потоки слёз, сменявшиеся праведным возмущением, и не столько содержанием книги, сколько моими попутными фантазиями. В эти фантазии я вползал незаметно для самого себя, искренне принимал их за действительность и откровенно недоумевал, когда меня кто-то уличал в несусветных выдумках. «Враньё и надувательство!» – так говорили они, мои слушатели. Тем не менее если я обижался и отказывался читать вслух, отношение тут же менялось и все хором просили читать дальше. Легкомыслие своим слушателям я прощал и продолжал царствовать над их несколько прямолинейным сознанием. Книг у нас в то время, кроме потрёпанных многими поколениями неизвестных школьников учебников для начальных классов, не было ни одной. Поэтому «Хижина дяди Тома», которую я нашёл на чердаке дома Славной бабушки и получил от неё в подарок, была единственной гуманитарной ценностью и равных себе не имела. Именно эту книгу я и запомнил так, как мои далёкие школьные товарищи запомнили свою первую учительницу.

Вот и сейчас, после ужина, когда лёгкие сиреневые сумерки незаметно проникли с улицы Огарёва в нашу «общую» комнату, мама, отец и брат благосклонно поглядывали на меня с ожиданием. Едва я книгу закрывал, благосклонность эта исчезала, конечно, но в какой-то микроскопический промежуток времени я в ней купался, возмещая таким образом недостаток любви и внимания.

Моё маленькое сердце, наполненное неизбывным страданием от потерянного, так и не познанного мною детства, искало участия в судьбе несчастных и незаслуженно обиженный людей.

«Мистер Джорж, вспомните, как вас любят, и будьте хорошим сыном! – читал я. – Заботьтесь о матери. Верьте мне, мистер Джорж, много прекрасного господь даёт нам дважды, но мать у нас одна и другой не будет. Живите хоть до ста лет, мистер Джорж, всё равно второй такой женщины, как ваша матушка, вы никогда не найдёте. Любите её, будьте ей утешением и сейчас, и когда подрастёте. Обещаете мне, мистер Джорж?»

Мне казалось, что это ко мне обращается дядя Том – тот дядя, который вёз меня сюда в Калугу после того, как люди в чёрных кожаных куртках увели от меня моего отца. Я забывал о сюжете книги и продолжал читать-говорить в сомнамбулическом состоянии:

– Обещаю, дядя Том, я всегда буду любить свою маму, ведь у меня больше никого нет. Только скажи мне, дядя Том, куда увели моего папу и когда он вернётся за мной и заберёт меня, я так его люблю и скучаю о нём…

В этот момент страницы книги растворялись в тумане неопределённого пространства и я погружался в омут солёных слёз – пристанище горьких моих воспоминаний. Слушатели, поддавшись сентиментальному чувству, активно сопереживали психологическим метаморфозам персонажей книги, к которым я примыкал необъяснимым образом, и тихонько всхлипывали. Они, не зная истинного содержания книги, верили каждому не только написанному автором, но и добавленному мною слову, правдиво входящему в общую канву текста.

Мысли мои, оторвавшись от тела, рванулись ввысь, как бумажный змей, которого мы запускали с высокого берега Оки. Они обретали свободу, но свобода была мнимой: крепкая бечёвка не давала свободы полной – бечёвку всегда можно было укоротить и вернуть бумажного змея на землю. Мама, освободившись от краткой эмоциональной зависимости, снова властвовала над нами:

– Поздно уже, засиделись. Отцу рано вставать на работу. Ну-ка марш спать!

Но и лёжа в кровати я с упоением продолжал путешествовать по пространствам рабовладельческой Америки, пытаясь освободить дядю Тома и соединиться с его добрым сердцем, обретая покой и любовь.

Хотя течение времени в обыденности монотонной жизни провинциальных калужан было незаметным, я всё-таки менялся вместе с ними и проходил все этапы своего формирования. В мою жизнь вклинивались новые лица и новые события, не давая мне рассыпаться пылью на грунтовой дороге казавшейся мне бесконечной лентой улицы Огарёва. Я не знал, кто такой Огарёв, да и никто из окружающих меня людей, уверенно могу сказать, не знал этого; разве вот только школьный учитель литературы, или истории, или географии. Но до этих предметов я пока ещё не дошёл, так как учился в первом классе.

Самыми необычайными событиями того времени были, пожалуй, два. На первое событие я отреагировал с вполне конкретным прагматизмом. Однажды в классе перед началом занятий ко мне подошла маленькая девочка Таня, которую я замечал только по той причине, что она каждый день на большой перемене съедала значительный, на мой взгляд, по размерам и бесценный по содержанию кусок хлеба с колбасой. Таня слегка покраснела и еле слышно произнесла:

– Мальчик, можно я буду с тобой сидеть за одной партой?

Я от неожиданности потерял ориентацию в соображении и буркнул в ответ:

– Меня зовут не мальчик, а Андрей…

– Я знаю, – ответила Таня и добавила, помолчав: – Можно?

И тут меня осенило. Я обрёл уверенность, инстинктивно почувствовал мужское превосходство и возможную поэтому добычу материальных благ. У меня родилась первая фраза завоевателя:

– Садись, если дашь мне хлеб с колбасой.

Лицо Тани по неизвестной мне причине прояснилось, и она, не сознавая того, что в этот момент одновременно теряет часть своей независимости и одерживает первую победу над мальчиком, тут же согласилась.

– Я с тобой буду делиться всегда-всегда, – проговорила она скороговоркой и побежала за своими книжками и пеналом.

С тех пор я пожинал плоды завоёванного мной внимания первой женщины – на большой перемене съедал половину её школьного завтрака. Однако это длилось недолго. Разве может человеческая среда пропустить без внимания такое событие? Наш с Таней союз просуществовал чуть более месяца и развалился под натиском ехидного шёпота: «Жених и невеста из одного теста…» Но какое это было удовольствие – хлеб с колбасой, которая в нашем доме появлялись лишь по большим праздникам.

Второе событие, выделившее меня из равнодушного течения времени, напрямую связано с моей любовью к чтению. О том, что я совершенно свободно читаю достаточно серьёзные книги несмотря на свой ни к чему ещё серьёзному не обязывающий возраст, учительница нашего класса узнала от моей мамы. Однажды учительница задержала меня после уроков и попросила почитать вслух из предложенной ею книжки – это были сказки братьев Гримм. Сами по себе сказки меня не увлекли: они показались недостойными внимания мальчика, – сказки, пожалуй, для этих глупых девчонок, которые могут восхищаться всяческими пустяками. Поэтому я стал рассказывать учительнице о дяде Томе, о том, что он мой настоящий дядя, который спас меня от тяжёлого рабства в плену у ненавистной мне жены моего прекрасного папы и привёз меня к маме.

Учительница терпеливо и внимательно выслушала меня и спросила:

– А ты, Андрей, мог бы почитать о дяде Томе в классе, в нашей школе?

– Могу конечно, – согласился я. – Только спросите у мамы, можно ли мне взять эту книгу и принести в школу.

Я не знаю, когда и как разговаривала учительница с мамой обо мне и книге «Хижина дяди Тома», но в один ничем не примечательный день я стал знаменит на всю школу, а может быть и на весь замечательный город Калугу.

На перемене перед последним уроком меня вдруг пригласили к директору школы. Зачем и почему, никто не объяснил, а я, по существующему во все времена мнению о том, что приглашение к директору не сулит ничего хорошего, стал мысленно припоминать, чего такого натворил, и соображать, какие аргументы нужно выдвинуть в своё оправдание, чтобы, не дай бог, не вызвали в школу мою маму. Зная её взрывной характер…

Но, по счастью, директор школы, образ которого, как я понял по прошествии многих лет, в сознании первоклассника занимал важное место и наверняка был сродни образу Карабаса Барабаса (а именно с ним в своих воспоминаниях я ассоциировал это грозное школьное начальство), встретил меня с нескрываемым любопытством. В руках он держал мою любимую книгу «Хижина дяди Тома», которую при моём появлении раскрыл на какой-то странице и протянул мне со словами:

– Ну-ка, ну-ка! Прояви свой талант чтеца, почитай нам немного, удиви, брат, необычностью своего умения…

Я не знал значения слов «талант» и «чтец», но произнесены они были по-доброму, ничего угрожающего ни в них, ни в атмосфере директорского кабинета не было. Успокоившись по поводу своих мнимых прегрешений перед школой, я, не вникая в суть текста, прочитал его отчётливо и без запинки. Дело это облегчалось ещё и тем, что этот кусочек текста я уже читал дома вслух для восхищённых слушателей в лице моей мамы, нового папы и брата.

– Вот это факт! – восхищённо произнёс директор. – Да ты, друг мой, читаешь лучше, чем многие не только школьники, но и…

Тут он остановился и, повернувшись к моей учительнице, которая тихонько вошла в кабинет во время чтения, предложил:

– А вы отведите его в четвёртый класс и покажите его успехи в назидание многим другим, гораздо старше него. Там ведь у нас есть и второгодники, и даже больше. В общем, в педагогическом эксперименте.

Утром на следующий день я в сопровождении учительницы появился в четвёртом классе. В душе моей боролись два сильных взаимоисключающих чувства: вполне осязаемый страх быть побитым и достаточно зловредное желание показать своё, вдруг замеченное взрослыми, превосходство. Это желание никогда бы и не вошло ко мне в голову, так как любовь к чтению проявилась как часть моего естества – как умение бегать, кувыркаться, есть и тому подобное. Но взрослые люди вдруг выхватили из моего детского восприятия жизни какой-то кусочек этого естества и стали использовать его в своих (педагогических ли?) целях. Обуреваемые желанием психологических экспериментов, они и не заметили, какие недетские страсти разыгрались в душе щуплого первоклассника.

Ученики четвёртого класса встретили меня с пренебрежительным удивлением. Это отношение ко мне на тот момент объединило не только мальчишек, которые нас, первоклашек, не замечали, считая людьми неполноценными, но и девочек, уже чувствующих себя объектами странного любопытства со стороны мальчишек своего класса и даже, зачастую, мальчиков из старших классов. А тут привели странного заморыша с книгой в руках и выставили для всеобщего обозрения. Я вначале слегка заволновался, но, ощутив вдруг в руках некоторую физическую тяжесть книги и припомнив её содержательную весомость, в какой-то неуловимый момент приобрёл уверенность в своей значимости для окружающих и, отказавшись от окружающего мира, ушёл в состояние отрешённости.

– Вот перед вами, ребята, учениками уже четвёртого класса, – произнесла учительница, – стоит Андрей, который учится только в первом классе. Он покажет вам, как нужно читать книгу – не только учебник, но и художественную литературу…

И далее она назвала книгу и кратко пересказала ребятам содержание. К тому моменту я уже ничего не слышал. Только когда учительница меня слегка толкнула и произнесла: «Читай, Андрей!» – я начал читать.

Я начал читать без всякого вступления с того места, на котором остановился вчера вечером дома. Это был эпизод путешествия маленькой шестилетней девочки Евы и её отца Сен Клер – богатого и знатного джентльмена из Нового Орлеана. На этом же пароходе находился и мой любимый дядя Том, который принадлежал работорговцу Гейлю.

Через какое-то время, когда я вошёл в образ одного из пассажиров парохода, случилось невероятное. Голос мой наполнился необыкновенными вибрациями, передававшими состояние высокого напряжения, как это бывает у некоторых людей, да и животных, в момент приближения грозы. «…Ева стояла с отцом у поручней, – читал я, – глядя, как пароход отваливает от причала. Колесо сделало два-три поворота, и вдруг девочка потеряла равновесие от сильного толчка и, не удержавшись, упала за борт».

– Осторожно, Ева! – прокричал я, добавляя свои непосредственные эмоции к авторскому тексту. – Акулы!

Класс вздрогнул и замер. Мальчишки напряглись и сжали кулаки. Девочки пришли в ужас в ожидании неминуемой трагедии.

«Отец, – вернулся я к тексту книги, – едва сознавая, что делает, хотел броситься за ней, но стоявшие позади удержали его, так как у девочки уже был спаситель, и куда более надежный. Падая, Ева пролетела как раз мимо Тома…»

И тут я снова увидел себя на палубе парохода. Я стоял рядом с дядей Томом и кричал:

– Дядя Том! Там в воде акулы, спаси Таню, она такая хорошая и добрая девочка, она из нашего класса…

Вдруг я почувствовал что-то неладное. В воздухе повеяло какой-то неуловимой прохладой. А затем раздался дружный, неудержимый, доходящий до колик в животе хохот. Смеялись все: мальчишки, девчонки, учительница. Казалось, что смеялись даже парты и окна в классе.

Сначала я не понял, что произошло с классом. Лишь очнувшись от какого-то шока, полученного в результате страстного переживания всего происшедшего на Миссисипи с девочкой Евой, сообразил, что случилось нечто из ряда вон выходящее. На палубе вместо Евы вдруг появилась Таня, которая кормила меня совсем недавно хлебом с колбасой. В душе у меня что-то перевернулось, и вот уже я смеялся вместе с классом, выплёскивая недоумение, слёзы и радость оттого, что нам всем стало легко и радостно за Еву, Таню и дядю Тома – героя моего детства.

Демонстрация моего таланта чтеца превратила меня в известного человека в школе. Но эта известность принесла не только сладостное чувство популярности, но и первые горькие плоды. Таня окончательно порвала со мной всяческие отношения и, можно сказать, вынесла меня за скобки своей жизни навсегда. Однако я до сих пор вспоминаю её с чувством постоянной готовности оказать бескорыстную помощь человеку, нуждающемуся в куске хлеба с колбасой…

А между тем, хоть я об этом ещё ничего не знал, жизнь моя в Калуге подходила к концу. В школе той я проучился только в первом классе. И это не имело никакого отношения ни к моему дяде Тому, ни к моим способностям импровизатора. Началась война, завод, на котором работал мой новый папа, был эвакуирован вместе с особо ценными работниками (в числе них был и мой новый папа) и их семьями в Красный Кут, а оттуда, совсем скоро, – в Саратов. Но это было чуть позже, пока же события развивались своим чередом, и роль дяди Тома на этом отрезке моей жизни, как оказалось, до конца ещё не была сыграна.

Вскоре после злополучного выступления перед ребятами четвёртого класса я, по рассеянности или по какому-то другому недоразумению, забрёл в святая святых моего папы – на его огород. Правда, огородом эти несколько грядок за домом назвать можно было с большой натяжкой, но уж так повелось. Все жильцы нашего дома, поделившие между собой пустырь и приспособившие его для выращивания картошки и овощей, гордо называли свои грядки «мой огород». Мама этот огород игнорировала по той причине, что относила себя к «ушедшему в небытие высшему сословию» – особому человеческому сообществу, немногие члены которого, уцелев в мясорубке революционных преобразований, «были вынуждены жить в окружении не равных себе по общественному положению людей». Своим происхождением мама втайне гордилась, и эта гордость доставляла ей внушительные неприятности. Отец же, напротив, все свои свободные вечера проводил в огороде, опекая каждый кустик зелени, выросший на его грядках. По своей врождённой, данной, видимо, Богом, созерцательной доброте отец был близок к природе больше, чем к людям. Терпение у отца тоже было неземное, потому-то природа не обделяла его огород своими дарами, возбуждая зависть и скрытую враждебность соседей. И вот я по своей малахольности и несерьёзности мышления забрёл на его огород в тот момент, когда на одной из грядок созрели бобы, которые могли привести в восхищение любого мало-мальски сведущего человека, гораздо умнее и благороднее меня. Живот мой, подчиняя себе рассудок и сердце, заныл в сладкой истоме.

В тот злополучный момент я не помышлял ещё о таком важнейшем качестве всякого авантюриста, революционера, да и разведчика тоже, как умение растворяться среди окружающих, становиться незаметным и тщательно заметать следы. Основы конспирации мне были неизвестны, да и самого слова «конспирация» я тогда ещё не знал. Не был я ещё знаком ни с захватывающими историями Фенимора Купера, ни с уловками цыган-конокрадов. Я просто нарвал немного бобов и, перешагивая через чужие грядки, незаметно, как мне казалось, вышел на улицу, а там уж приступил к сладкому пиршеству.

Меня погубили сами бобы. Это они вывели на след похитителя семейной собственности мою скорую на расправу маму. Дело в том, что, выбрав сочные зёрна бобов между упругими створками стручка, я за ненадобностью бросал эти самые створки на землю: они меня не интересовали, поскольку не представляли никакой съедобной ценности. Нежные зёрна исчезали во рту, а дорожка из распавшихся на две половинки стручков тянулась следом…

Наслаждаться пребыванием в бездумном пространстве, наполненном зелёными дарами природы, мне не позволили, нет, не крики, но вопли моей мамы, уже крепко державшей меня за ухо. Возмущение её моими преступными склонностями не имело границ. Мало того, что она чуть не оторвала моё ухо, она ещё и успела подобрать какой-то прут и пребольно этим прутом меня стегала. В конечном счёте, видимо по причине своей усталости и моего очень уж жалкого от непроизвольных слёз вида, мама привела меня домой и отправила в угол, где я и стоял в ожидании ещё большей кары, обещанной мне по приходу с работы отца.

Вот когда я полностью осознал несправедливость судьбы к моему чёрному дяде Тому и ко мне вместе с ним! Мы открывали свою ранимую душу навстречу людям, спасали утопающих и боролись за справедливость, а нас приковывали к позорному столбу и пороли розгами! И за что?! За какие-то бобы, которые сами по себе росли на грядке! Такого унижения стерпеть я не мог и, улучив момент, когда мама вышла на кухню, вылез через окно на улицу. Это было нетрудно, так как мы жили на первом этаже двухэтажного дома.

Как только ноги мои коснулись земли, я ощутил восторг сбежавшего с плантации чёрного раба-негра. Я бежал (и дядя Том бежал рядом!) к дому Славной бабушки, за которым было открытое зелёное поле, а далее – лес. О это чувство свободы! Тело моё, освободившись от гравитации маминого дома, папиного огорода, пренебрежительного отношения ко мне старшего брата, надсмотрщиков на плантациях, унижающих чёрных рабов, приобрело необыкновенную лёгкость. Мне казалось, что я летел по воздуху, наполненный блаженством бумажного змея, оторвавшегося от бечёвки.

Я бежал до тех пор, пока не споткнулся о кочку возле болотца, в котором когда-то ловил головастиков. Сердце готово было выпрыгнуть из тесной груди подобно кузнечику. Слегка отдышавшись и убедившись в том, что за мной нет погони надсмотрщиков со злыми собаками, готовыми разорвать любого пойманного раба, я перевернулся на спину и взглянул на небо. Там высоко-высоко летали стрижи – не стеснённые никакими земными узами и переживаниями, недосягаемые для человеческой несправедливости. Незаметно для себя я вскоре поднялся к ним и полетел в голубую бескрайнюю даль свободным и бесконечно счастливым.

Время сначала летело вслед за мной, а потом, о чём-то спохватившись, вырвалось вперёд – я почувствовал, как всё вокруг стало терять свои чёткие очертания. Стрижи опустились ближе к земле, небо из ярко-голубого стало превращаться в бирюзовое с лёгкой розовой подкраской. Сумерки надвигались на меня неотвратимо как предчувствие новых испытаний. Однако это не подвигнуло меня к возвращению домой. Свобода далась мне внезапно, и я всё ещё держал её в руках, не обременённых кандалами зависимости от чужой воли.

Чувствовал я себя отдохнувшим и способным отправиться в путь – навстречу свершениям необыкновенным и увлекательным, потому и зашагал к видневшемуся за полем лесу. Я знал, что в лесу собирают грибы и ягоды, там водятся лешие и звери, живет баба-яга и добрые гномы. Но всё это вместе взятое каких-либо конкретных форм не имело, ведь содержательная сторона моего «знания» о лесе была причудливой смесью кое-где услышанных рассказов грибников, детских страшилок и сказок, с персонажами которых если я и встречался, так только во сне. Однако действительность оказалась более опасной и впечатляющей, тем более для моего не готового к свободной жизни сознания.

Чем глубже я уходил в лес, тем мне становилось всё более тревожно. Вокруг собирались огромные деревья, которые протягивали ко мне свои длинные ветви и царапали лицо и плечи. Деревья шелестели листьями, укоризненно качали своими вершинами и что-то бормотали на непонятном языке. Один в лесу я ещё не был, да и со Славной бабушкой, когда она меня брала с собой собирать малину, мы дальше ближайших полян не заходили. Где были эти поляны, я не имел никакого понятия, ни ягод, ни грибов не замечал. Лишь за кустами что-то шевелилось, готовясь выскочить и броситься на меня. На всякий случай я поднял высохшую от времени увесистую ветку. Опираясь на неё как на посох, всё шёл и шёл, пока в душу мою не закралось подозрение, что я окончательно заблудился. Что дальше делать, я не знал, остановиться – боялся. Лишь выйдя вдруг на широкую просеку, немного успокоился и зашагал смелее.

Сумерки между тем всё более сгущались, и наконец я перестал видеть спасительную просеку далее метра вперед. Лес заполняла прохлада. На душе стало тоскливо. Я хотел есть и невольно заплакал. Жалость к самому себе заполнила всё моё внутреннее пространство.

Вдруг… (Это «вдруг» зачастую случается в критические моменты жизни, не всегда, правда, спасительное, несущее избавление: порой за ним следуют новые беды-несчастья.) Итак, вдруг в глубине леса я увидел красные вспышки костра и услышал голоса людей, вселившие в меня надежду на спасение от страха и голода. Я направился было в сторону людей, но, имея значительную теоретическую подготовку в вопросах всяческих неожиданностей, базирующуюся на жизненном опыте дяди Тома, приостановился, чтобы обдумать дальнейшие шаги. Нужно подойти к костру осторожно, решил я, может быть, там разбойники…

У костра кипела жизнь совершенно для меня необычная. Я уже кое-что слышал от взрослых людей о цыганах: они воруют лошадей, гадают на картах, жульничают, похищают маленьких детей, дерутся кнутами и красиво поют и пляшут. Как цыгане поют и пляшут, я слышал и видел на калужском рынке, куда ходил иногда со своим новым папой за мясом и картошкой. Правда, это было редко. Но здесь – совсем другое дело! Тут цыгане вокруг костра большой толпой, громко разговаривают, моются, едят, пьют, поют, не ведая о том, что за ними наблюдает маленький искатель приключений, страдающий от голодной и опасной жизни. Инстинктивно я боялся подойти к ним поближе и проявить себя. Чувство опасности и перспектива полной потери свободы удерживали меня за кустами. А что, если они меня украдут и заставят ходить с ними по рынку, просить деньги, плясать и петь песни, которых я не знаю?

В это время в мою сторону, видно, почувствовав присутствие постороннего, направилась крупная цыганка в красной широкой юбке с большими яркими цветами. Испугавшись, но не потеряв головы, я быстро отступил в кусты и, растворившись в тени, лёг на землю. Цыганка, ничего не обнаружив и решив, по-видимому, что всё ей померещилось, вернулась к костру. И тут, слава богу, небо, затянувшееся было облаками, очистилось и выглянула луна. Несмотря на то, что тени от деревьев и кустов под светом луны уплотнились, стало светлее, потому что то тут, то там появились сине-голубые просветы, и я увидел широкую просеку, по которой шёл в глубину леса. Так и не осмелившись выйти к цыганскому костру, снова пустился в путь – уже ни о чём не думая, отпустив свою судьбу на волю.

Выйдя на освещённый луной участок просеки, образовавшей подобие небольшого светлого островка среди моря тьмы, я увидел большое жёлто-красное яблоко. Но яблоко это не просто лежало на одном месте – оно двигалось! Образ этого движущегося яблока пробудил во мне инстинкт охотника. Сбросив оцепенение, вызванное поразившим моё воображение необъяснимым явлением, я, подталкиваемый голодом и жаждой, бросился за яблоком, но не тут-то было. Яблоко двинулось от меня, увеличивая скорость. Оно не катилось, оно именно двигалось, готовое исчезнуть в ближайших кустах. Вдруг оно слегка подпрыгнуло и медленно покатилось прямо ко мне. Вслед за ним вынырнул из темноты ёжик и стал пытаться своими колючками захватить принадлежащую ему по праву первенства добычу.

Конечно же! Всё стало на свои места. Ёжик нёс яблоко на своих колючках, а оно, зацепившись за куст, сквозь который ёжик пытался убежать от меня, свалилось и по инерции покатилось в обратную сторону.

Тут уж я не растерялся! Через мгновение яблоко было в моих руках, а ёжик, недовольно фыркнув, скрылся в кустах. Зубы мои сами вонзились в неожиданно приобретённый плод, дающий возможность почувствовать всю полноту и радость бытия. Я сел под деревом, вытянул гудевшие от усталости ноги и с неизведанным доселе блаженством съел яблоко – всё, без остатка, вместе с семечками и тоскливыми мыслями.

Пока я, потеряв бдительность и забыв даже о возможной погоне за мной надсмотрщиков со злыми собаками (об этом не раз предупреждал несчастных товарищей-рабов, мечтавших убежать от своих угнетателей, дядя Том!), наслаждался трапезой и после её окончания смаковал аппетитные подробности, ко мне подкралась смертельная опасность. Кто-то огромный и сопящий обхватил меня своими цепкими лапами из-за спины и прижал к дереву. Я оцепенел от ужаса, зная, что это может быть только леший, о котором я слышал от бабушки, или медведь – хозяин этого леса. В том и другом случае мне придётся отвечать за то, что отобрал и съел чужую добычу – яблоко, которое нёс в свой дом ёжик. Видимо, он успел пожаловаться, и кто-то из них пришёл на помощь. Жизнь моя висела на тонкой паутинке, вязавшей меня с ответственностью за нарушение законов леса.

И тут леший (а кто же ещё?!) произнёс человеческим голосом:

– Ты почему отобрал у ёжика его яблоко?

Сердце моё провалилось вниз и исчезло, растворившись в неописуемом страхе. Передо мною промелькнула девочка, которая вошла в хату к медведям и съела чью-то кашу большой деревянной ложкой. Девочка-то уцелела, ей попались добрые медведи, а вот мне, видимо, не повезло. Съёжившись и превратившись в комочек размером, наверное, не больше того самого ёжика, я потерял способность двигаться и говорить. Надвинувшаяся беда была пострашнее, чем мамины упрёки и даже порка прутом.

(продолжение следует)