Иван Антони

И началась у Эмили самостоятельная жизнь. Оставшись без мужа, всю нежность и любовь она перенесла на детей, забота о которых отныне представлялась ей главным смыслом всей жизни. Заботе о них был посвящён каждый день и каждый час. В семье она видела предназначение от Бога, и семья стала источником её тихой радости и душевного равновесия.

Эмили впервые осталась без поддержки мужа одна среди совершенно чужих людей с непонятным образом жизни и говорящих на непонятном ей языке. Живя за мужем, ей незачем было знать русский язык; Густав после службы в Красной Армии хорошо говорил и писал по-русски. Дела, требовавшие знание языка, он выполнял сам, не привлекая к этому супругу. Оставшись без мужа, Эмили сразу же почувствовала острую необходимость в чужом языке, потому что по всякой мелочи ей приходилось обращаться за помощью к землякам, понимавшим по-русски. Однако частое обращение вскоре утомило земляков и стало их раздражать – своих проблем у всех невпроворот, а тут ещё она с просьбами о помощи!

Как и других немцев-переселенцев, завезённых в село, Эмили определили работать в колхозе; пропитание для семьи надо было зарабатывать. Однако хлеба в колхозе давали мало, едва хватало на работника, и небольшие запасы пищи, привезённые из дому, несмотря на экономию, стали быстро подходить к концу. Катастрофическое уменьшение съестных запасов вынуждало Эмили наниматься на работу к колхозникам, чтобы добыть немного еды дополнительно. Но таких немок, как она, желавших работать за продукты питания, в селе было много, и поэтому за работу хозяева платили мало. Да и работать приглашали редко; у самих проблемы с питанием.

Иногда ей удавалось выпросить у людей картофельные очистки, но хозяйки обычно скармливали их свиньям, и потому достать очистки было большой удачей. Надеяться на длительное питание таким образом было неразумно.

Вскоре у Эмили вошло в привычку по дороге на работу и с работы осматривать встречающиеся по дороге помойки: а вдруг какая-нибудь нерадивая хозяйка выбросит остатки съестного? Но такие находки тоже были редки. В результате недоедания дети стали худеть, слабеть и чаще болеть. Это приводило Эмили в отчаяние, но бедняжка ничего не могла придумать для улучшения питания семьи.

Как она ни экономила, а пришло время, когда на стол ставить стало нечего. И пришлось, скрепя сердце, идти на поклон к председателю колхоза и просить помощи, что с мужем делать никогда не приходилось. Она слыхала, что председатель Пантелей Иванович Привалов помогает иногда с питанием прибывшим под зиму немецким семьям. Вот и надеялась разжалобить. Трое ведь у неё на руках. Как не помочь матери в беде? Конечно, поможет председатель! У самого же маленькие дети!

Так думала Эмили, направляясь в правление колхоза, радовалась, что сегодня вечером накормит своих воробышек, один раз позволив себе не экономить на еде. А дальше как обычно: впроголодь, но каждый день хоть что-то, да на стол ставить.

Постучав негромко в дверь, Эмили дождалась разрешения. Робко переступив порог, вошла в кабинет, тихо затворив за собой дверь. Бодрое настроение, с каким спешила в правление колхоза за помощью, осталось за дверью, и перед председателем предстала молодая миловидная женщина невысокого роста, одетая в серое поношенное пальто. Она плотно подпирала спиной заднюю стену кабинета и, казалось, готова была сорваться с места и стремглав выбежать за дверь. Внутреннее напряжение и страх перед большим начальством сковали её действия, и Эмили походила скорее на школьницу, вызванную в кабинет директора школы за провинность, чем на мать троих детей. Подойти к столу у неё не хватало смелости, она молча стояла у дверей, уставившись широко раскрытыми глазами на председателя.

Пантелей Иваныч сидел за столом и, прищурившись, удивленно смотрел на просительницу. Несмотря на нищенское одеяние, он мгновенно оценил женские достоинства и не спускал с женщины пристального взгляда, хотя внешне старался демонстрировать полное равнодушие и даже неудовольствие по поводу появления в столь поздний час. «Ходят тут всякие, отвлекают от работы!» — так следовало понимать его позу и взгляд исподлобья.

Не дождавшись приглашения подойти и присесть, Эмили, коверкая трудно произносимые русские слова, принялась дрожащим голосом излагать просьбу, с которой пришла. Пантелей Иваныч позволил ей выговориться до конца, хотя и так догадывался, что могло привести в правление колхоза мать троих детей. Не первая она у него и не последняя, кто просит помочь с хлебом.

Когда Эмили полностью выговорилась и замолчала, председатель вздохнул и стал медленно, с расстановкой разъяснять, что в столь тяжёлое для страны время, когда идёт тяжёлая кровопролитная война и всё отправляется на фронт для победы, когда каждая крошка хлеба на вес золота, просить у колхоза хлеб — это преступление. Взять колхозный хлеб, значит, потворствовать врагам, то есть фашистам. И она должна его правильно понять, что при всём желании он ничем помочь ей не может, потому что весь имеющийся в колхозе хлеб на строжайшем учёте. До последнего зёрнышка!

Слёзы навернулись на глаза несчастной матери. В расстроенных чувствах, мешая русские и немецкие слова, она стала унизительно умолять помочь ей, мол, детям нечего есть, и семье грозит голодная смерть. «Почему другим женщинам он дал продукты, а мне не хочет? Ведь у многих из них положение в семье не такое тяжёлое, как у меня с тремя детьми? — не выходил из головы вопрос. — Как им удалось выпросить? Нет, не уйду, пока не получу хотя бы корочку хлеба, хотя бы кроху, чтобы накормить сегодня детей! Дома же нет ничего!» Она вспомнила, как Густав умолял её уберечь детей от голодной смерти, и, сделав несколько шагов к председательскому столу, упала ему в ноги.

Председатель довольно закряхтел. Нравилось, когда ему, как барину, люди в ноги падали! Особенно когда это были хорошенькие женщины! Он довольно хмыкнул, встал и неторопливо направился к лежавшей на полу Эмили. Подойдя, помог ей подняться, и когда та встала, по-хозяйски неторопливо, как хозяин обращается с лошадью, погладил её по спине, задержав ладонь ниже пояса. Другой рукой Пантелей Иваныч коснулся груди женщины и медленно повёл её вдоль живота вниз, остановив движение также ниже пояса. Снисходительно и ласково глядя в глаза, он улыбнулся, покачивая головой и как бы жалея женщину за несообразительность. «Ну, что же ты? Неужели не знаешь, как это делается? Решайся! Это же просто!»

Кровь ударила в лицо Эмили. Она догадалась, что желает получить от неё председатель. Мгновенно пришёл и ответ на вопрос, каким образом другие женщины «выбивают» у председателя продукты питания. Нетрудно было также сообразить, к чему может привести её промедление с согласием «на обмен». Тогда ей, очевидно, придётся уйти домой с пустыми руками, ибо второй раз председатель может и не предложить. Мало что ли у него женщин-просительниц? И тогда сегодня вечером её детки останутся без еды … и завтра тоже.

Опять всплыло в памяти лицо Густава, его умоляющие слова перед отправкой в трудармию, и Эмили, торопливо задрав подол юбки, принялась стаскивать с себя трусы. У несчастной тряслись руки.

— Мамочка, вы сегодня так хорошо всё сварили! Мы давно уже не ели так вкусно! — радостно верещали дети, заглядывая матери в глаза. — Вы всегда будете так вкусно варить, да?

Эмили не отвечала на вопросы детей. Казалось, она даже не разделяла их радости по поводу вкусного ужина. С момента возвращения домой она была молчалива и мрачна. Дети были накормлены и с визгом носились по крохотной комнатке. Их весёлое настроение радовало мать. Мучили, однако, впервые в жизни появившиеся тяжёлые мысли: «Простит ли Густав? Поймёт ли, что у меня не было иного выбора? Поверит ли, что не блудила я, не предавала его чистой любви, а пошла на этот грех, чтобы уберечь деток от голода? О Господи! Не ведала прежде такого греха, знать, легко жилось за мужниной спиной! И вот при первой же трудности предала его чистую любовь! Даже не пыталась что-то предпринять, чтобы решить вопрос с питанием как-то иначе. Нет, надо впредь быть более бережливой! Надо найти больше приработков, чтобы этот грех больше не повторился!»

— Господи, прости мне мой грех! — всхлипывая, повторяла несчастная, и слёзы текли из её глаз, обжигая горящие от стыда ланиты. — Не по своей воле приняла я грех, а ради детей малых! Прости, Господи! Прости, если сможешь!

Дети, сытно поев и вдоволь наигравшись, сладко спали на печи, подстелив под себя старое одеяло и укрывшись застиранной простыней, а мать ещё долго стояла в углу на коленях и молила Господа о прощении. Временами в памяти всплывало похотливо улыбающееся лицо, слюнявые губы, которыми он касался её лица, оставляя на нём гадкие мокрые следы. Она не сопротивлялась насилию, сама согласилась, но удовольствия от близости не получила. Одно большое желание пульсировало в голове: скорее бы он закончил своё грязное дело и отпустил домой с продуктами.

Но председатель долго и с наслаждением тискал её тело, задыхаясь от сладострастия. А изо рта отвратительно воняло тошнотворной смесью сырой махорки, лука и ещё какой-то гнилостной гадости. Этот запах, как ей казалось, проник в складки её одежды и даже в поры кожи. Он преследовал её, ежеминутно напоминая о совершённом грехе. Несчастная слёзно каялась в содеянном, просила Господа о прощении и, не замечая того, время от времени автоматически проводила рукавом кофточки по губам, как бы пытаясь стереть налипшую на них грязь.

После первой близости отношение председателя к «немчурке» Эмме Киль изменилось. Он стал выделять её среди массы прибывших в село женщин-немок, приветствуя, как бы шутки ради, высокопарно по имени и отчеству: Эмма Адольфовна! А если не случалось рядом посторонних людей, позволял себе, как бы дурачась, заигрывать с ней: заглядывал в глаза и легонько похлопывал сзади ниже пояса.

Поначалу Эмили недовольно отодвигалась, понимая недвусмысленность его «кобелиных нежностей». Она давала понять председателю, что ей это не нравится. Но Пантелей Иваныч, будто не замечая, не унимался и настойчиво продолжал творить непристойности. В конце концов, Эмили махнула рукой и перестала реагировать на его глупое обхождение. «Пусть хлопает, раз ему нравится! От меня не убудет, и грех здесь не мой!»

— Ну, как здоровье детей? Как обстоят дела с питанием? Есть ли что матери ставить на стол? — спрашивал обычно председатель, слащаво улыбаясь и незаметно для других колхозников подмигивал, намекая таким образом, к чему клонит, спрашивая о достатке продуктов в семье.

— Спасибо. Дети, слава Богу, здоровы, и еда имеется, — уклончиво отвечала мать, стыдливо отводя в сторону глаза («и не совестно ему при людях к женщине приставать?»).

— Ну, ну! Как закончится, непременно заходи в правление. Потолкуем, как тебе помочь. Мы же живые люди и должны помогать друг другу! А тебе, как матери, тем более есть, о чем поговорить со мной; детей-то растить надо, на ноги ставить!

«Вот же кобель поганый, — неприязненно думала Эмили после каждой встречи с ним, — пользуется скотина властью, понуждая беззащитных баб утолять его кобелиный зуд! Воюет с юбками в тылу, гад, «защитник Отечества» липовый! И управы на него нет! Бог и царь он здесь! Не сковырнёшь! На фронт бы тебя, чтобы мужским делом занялся! А то нажрал харю, за неделю не обоср…!»

Эмили изо всех сил старалась жить самостоятельно, борясь за существование без председательских подачек. Чтобы было больше времени для подработок, она значительную часть домашних работ переложила на хрупкие плечи Анье и Эвели. Сама же дотемна у кого-нибудь подрабатывала. Напряжённый труд приносил плоды: на столе всегда была еда, и дети не голодали.

Видя, что прошло много времени, а Эмили не обращается к нему за помощью, председатель перевёл её на другую, ниже оплачиваемую работу. После перевода на новое место она стала получать меньше, чем получала прежде, и подработка уже не покрывала нехватку в питании. Эмили попыталась увеличить число подработок, но колхозники тоже не жировали, чтобы делиться с ней куском хлеба. А усиленная экономия привела лишь к недоеданию, что вскоре стало очевидно: дети стали худеть.

Встретив председателя, Эмили попросила перевести её на прежнюю работу, чтобы она могла прокормить семью, на что Пантелей Иваныч сухо ответил, что в колхозе нет плохих или хороших работ. Все работы важны для скорейшей победы над фашистами. А выбирать работу полегче или по вкусу непатриотично с её стороны.

Как ни старалась женщина обойти повторение греха, а пришло время, когда стало ясно, что вести полуголодную жизнь далее невмоготу. Горько проплакав от обиды и осознания бессилия противостоять грубым ударам судьбы, несчастная Эмили до полуночи молилась, прося Его о прощении за предстоящий грех. Она определённо знала, какие условия выставит председатель в ответ на просьбу помочь с питанием.

Получить разрешение на приём в правлении было несложно. На следующий день, отвечая председателю на обыденный вопрос о здоровье детей и состоянии семьи с питанием, Эмили, покраснев от стыда и обиды, смущённо опустила влажные от выступивших слёз глаза и тихо ответила, что кормить детей сегодня утром ей нечем.

Услышав печальный ответ, председатель удовлетворённо кашлянул; сработало-таки! В глазах его вспыхнуло кобелиное вожделение, и он негромко, чтобы не услышали работавшие неподалеку колхозники, сказал, что с этим вопросом ей следует заглянуть к нему в правление вечером, так как днём он занят колхозными делами. Не дожидаясь ответа о согласии или несогласии, председатель удалился, оставив Эмили одну. Лицо её горело от стыда, будто после совершённого греха. А ведь предстояло ещё доработать день и приготовиться к вечеру...

Вечерело. Багровый закат на западе медленно угасал, излучая в пустое холодное пространство усталый сонный свет. Последние лучи солнца равнодушно освещали лёгкие светло-оранжевые мазки полупрозрачных перистых облаков, раскиданных по западной части неба, мирно дремавших в вечерней тишине. С восточной же части на притихшую землю крадучись наползала липкая темнота, расплываясь по горизонту и поглощая всё сущее. Промозглый воздух быстро остывал, становясь плотным, до предела насыщенным морозной сыростью, какая бывает ранней весной при заходе солнца. Подтаявший за день и ставший к вечеру ноздреватым снег на накатанных за зиму дорогах подмёрз, превратившись в мелкие льдинки, сухо хрустевшие под ногами редких прохожих. Приближалась весна тысяча девятьсот сорок второго года, самое голодное время для российских немцев, в спешном порядке сорванных с насиженных мест и не успевших организовать на новых местах подсобные хозяйства. А этим хозяйствам, между прочим, суждено было стать основным источником питания в последующие годы.

Надев фуфайку и повязав туго платок, Эмили приоткрыла дверь и осторожно выглянула на улицу. Опасливо озираясь по сторонам, она робко переступила порог дома. На улице не было ни души, село казалось вымершим: не слышался резкий пронзительный скрип открываемых калиток, не раздавался ленивый лай засыпающих собак; всё утонуло в вязкой ночной мгле. Люди, закончив дневные дела, спали, накапливая силы для нового трудового дня.

Убедившись, что на улице никого нет, и её никто не видит, Эмили поспешно направилась в правление колхоза. Под её ногами предательски захрустели льдинки, и сердце сжалось в страхе: а вдруг, услышав хруст, её увидят из скрытых в темноте людей. А льдинки хрустели так громко, как будто задались целью разнести по всему селу греховные намерения женщины, идущей по ночной улице.

Эмили торопливо семенила по дороге и оглядывалась по сторонам, боясь быть замеченной. На черном, как смоль, небе молчаливо сияли холодные звёзды, и ей казалось, что они с презрением смотрят на неё с высоты и тайно перемигиваются между собой, осуждая греховное намерение. Было уже поздно, и окна чёрными квадратами отсвечивали на белесоватых стенах домов, а ей мерещилось, что из-за каждого окна за ней наблюдают люди: куда это, мол, так поздно спешит женщина? Не на грех ли часом? Ну, конечно! А куда ж ещё она может спешить в поздний час!?

Сухой хруст раздавливаемых льдинок, зыбкий свет мерцающих звёзд и предстоящая встреча с председателем наводили на Эмили тягостные размышления. А они вращались вокруг одного: как отнёсся бы к предстоящему греху Густав, если бы знал о нём? Определенно, не одобрил бы. Ведь с её стороны это коварное предательство. Муж любит её чистой любовью, мечтает о встрече, а она, воспользовавшись его отсутствием, договорилась с мужчиной о грехе и направляется к нему на встречу. Ну, а если разобраться в обстоятельствах, то что ей остаётся делать? Дети уже вторые сутки голодают. Вечером поделила между ними дневной заработок, для себя ни крошки не оставила, а разве они наелись? Так, червячка заморили. Господи, была бы хоть какая-нибудь другая возможность добывать питание, хотя бы зацепочка, разве опустилась бы она до греха?

Но, несмотря на глубокие сомнения в отношении правильности принятого решения, Эмили, предвидя, чем закончится разговор с председателем, на этот раз подготовилась к встрече: тщательно вымылась, прибрала волосы, надела свежее нижнее бельё и накинула верхнее, какое выглядело не столь старо и заношено, не то, что каждый день одевает, отправляясь на колхозную работу. Женщину жёг позор за прошлый визит к председателю, когда на ней оказались старые заштопанные, к тому же ещё и несвежие трусы! Зашла же к председателю с работы, не подумав о том, чем всё может закончиться. Эмили было стыдно. Да, нищая! Но не настолько же, чтобы не нашлось свежего нижнего белья?! Всё же женщина она молодая, чистоплотная и всегда должна смотреть за собой. Во всяком случае, не демонстрировать несвежее нижнее бельё мужчине. Тем более, что мужчина этот — председатель колхоза.

Но, с другой стороны, готовясь к визиту и, в частности, приводя в должный вид своё тело, она не могла не чувствовать оскорбления её женской чести и человеческого достоинства, униженных до скотски-дежурного состояния продажной проститутки по вызову. Не могла Эмили и не чувствовать угрызений христианской совести. Что ожидает её в правлении колхоза, не представлялось ей неопределённостью, и выходило так, что она сознательно готовила себя к греху. Осознание греха, который предстояло совершить преднамеренно, тяготило душу. Но голодные дети, сидящие перед пустыми мисками … О, нет! Это было выше оскорбленной чести и убеждений христианки! Допустить голодную смерть её кровиночек она не могла! А потому — будь, что будет! От неё не убудет, если она полежит некоторое время равнодушной подстилкой под подлым негодяем, пользующимся безвыходным положением матери, зато её крошки не будут голодать!

Так, рассуждая о правомерности и греховности выбранного ею решения, Эмили дошла, наконец, до центра села и, не задерживаясь на улице, направилась в правление колхоза. Осторожно постучав и дождавшись разрешения войти, она, нерешительно открыв дверь, неуверенно переступила порог кабинета. Как и в предыдущий раз, тихо прикрыв за собой дверь, она остановилась и, подперев стену спиной, опасливо уставилась на сидевшего за столом Пантелей Иваныча. Вспотевшие от волнения ладони её упёрлись в стену, а тело напряглось и замерло в ожидании событий. «Может, на этот раз не станет домогаться и даст продукты, не раскладывая меня на лавке?» — загорелась где-то в глубине души слабая искорка надежды.

Но Пантелей Иваныч отмёл всякую мысль о «мирном» исходе встречи. Резво вскочив на ноги, он молодчиком выбежал из-за стола и с сияющей улыбкой поспешил к ней. И уж совершенно неожиданными для Эмили стали его бесцеремонные поцелуи в губы прямо с порога! «Надо ж, каков бесстыдник!»

— Ох, и заждался я тебя, Милюшка! Так уж заждался! — как испорченная пластинка повторял Пантелей Иваныч, безостановочно целуя женщину, обескураженную таким странным приёмом её всеми уважаемым председателем; столь бурного натиска, да прямо с порога, она не ожидала.

Крепко обхватив за талию, Пантелей Иваныч не выпускал Эмили из объятий, будто боялся, что она выпорхнет из рук, и ему придётся коротать долгожданный вечер в печальном одиночестве. Находясь в сильном возбуждении, он не замечал, что лицо женщины горит от стыда.

«Да что же это делается, в конце-то концов? Уж не сошел ли с ума наш уважаемый председатель? Что он позволяет себе вытворять надо мной?» — лихорадочно размышляла сбитая с толку странным поведением Эмили. Оказавшись неподготовленной к столь скорому насилию, она пыталась собраться с мыслями и сообразить, что же следует предпринять, чтобы остановить явное безумие, творимое хозяином кабинета. Горячие поцелуи Пантелей Иваныча казались ей омерзительными лягушечьими прикосновениями, нежеланными, и потому невыносимыми.

Наконец, Эмили решила, что лучше будет, если она как можно быстрее закончит с постыдной частью своего визита. А там посмотрим, мол, что делать. Собравшись с силами, она невежливо оттолкнула председателя, потерявшего над собой контроль, и быстро пошла к знакомой по прежнему посещению лавке. Став спиной к любвеобильному ухажёру, Эмили стала быстро снимать с себя одежды и небрежно бросать их на стоявший рядом с лавкой табурет. Дойдя до ночной сорочки, она задержалась, раздумывая, снимать ли и её? Решив, однако, что лучше, если сорочка не будет пахнуть мужским потом, она сняла и её и также бросила на табурет. Обнажившись, женщина повернулась к Пантелей Иванычу.

Поражённый красотой и совершенством обнажённого тела, председатель остолбенел и захлопал в растерянности глазами. Ему показалось, что от Эмили исходит слабый фосфорический свет. Тряхнув головой, он согнал нашедшее наваждение и уставился на женщину: жертва, глядя исподлобья, ждала, что он будет делать дальше. Впрочем, что он будет делать, в целом ей было известно. Она хотела лишь, чтобы скорее всё закончилось, и она могла бы уйти отсюда с тем, за чем пришла.

Пантелей Иваныч поразился переменам, происшедшим на его глазах: перед ним стояла не забитая трудной жизнью колхозница, только что укутанная в старые одежды не по росту, а совершенное создание природы, стройное, гибкое и в высшей степени женственное! Но он легко догадался, что загруженная домашними заботами и свалившимися на её плечи проблемами, Эмили не интересовалась собой и была в полном неведении о магической притягательности её тела. Знай женщина об этом, она бы сама «командовала парадом», а не была игрушкой в руках сильного мужчины.

Увидев обнажённую Эмили, Пантелей Иваныч природным чувством самца почувствовал запах юной зрелой самки. Она была досягаема: протяни руку — и в твоих руках! Разыгравшаяся фантазия нашёптывала ему, что и Эмили горит желанием оказаться в его объятиях. Правда, этому не соответствовал взгляд: она смотрела на него неприязненно и мрачно. Очевидное неприятие в её взгляде, однако, он не заметил, зато прочёл то, что ему хотелось прочесть: «Что же ты стоишь? Ты же добивался меня! Ну, так делай, что хотел!»

Вид соблазнительного тела вызвал в груди председателя необычайно гулкое сердцебиение, у него спёрло дыхание, от подскочившего давления заложило в ушах, а в паху появилось до умопомрачения острое желание овладения телом. И он не заставил себя долго ждать. Легонько коснувшись дрожащей от волнения рукой гибкой талии Эмили, он помог ей улечься на лавке, как ему было бы удобнее и, дрожа от возбуждения, с жадностью набросился на неё. Надрывно крякнув от переполнившего его напряжения, он протяжно ахнул и застонал, томясь в плену сладострастия. Неожиданно захотелось почувствовать её всю, и он стал грубо тискать упругое тело, без стеснения целуя его во что ни попадя. Эмили, поражённой неожиданным поведением, показалось, что Пантелей Иваныч теряет рассудок, ибо он стал выделывать на ней такое, что за всю замужнюю жизнь ни разу не делал с ней любимый муж. Вначале это напугало её, потом вызвало удивление, а немного спустя, разожгло в ней любопытство: а что ещё выкинет уважаемый председатель?

Пантелей Иваныч был мужчиной крепким. Не изношенный на тяжёлых работах, он мог заниматься женщинами долго и основательно. Распалившись от созерцания тела, а в этот момент Пантелей Иваныч видел в Эмили лишь самку, он стал тискать её в крепких объятиях так долго и так основательно, что его мощное мужское желание стало постепенно передаваться жертве насилия. Эмили изо всех сил сопротивлялась появляющемуся в ней возбуждению, пыталась лежать неподвижно и не поддаваться напору Пантелей Иваныча, памятуя, что не для того она сюда пришла, чтобы доставлять удовольствие подлому кобелю. Но председатель продолжал напирать и, не в силах сдержать стремительно нарастающее возбуждение, тело женщины стало самопроизвольно вытягиваться и сжиматься, следуя за движениями насильника. Под конец Эмили уже не могла не только управлять собой, но даже оценивать свои поступки! Раскрепостившееся тело как безумное извивалось в объятиях Пантелей Иваныча, распаляя в нём и без того горевшую огнём мужскую страсть! Из груди женщины с хрипом вырывались оханья, аханья и сладострастные стоны удовлетворяемой самки ...

Закончив «мужскую работу», потный, опустошённый и усталый Пантелей Иваныч хотел в заключение отдохнуть на груди Эмили. Но она, придя в себя после наваждения сильного возбуждения, сухо заметила, что уже поздно, а дома у неё остались без присмотра маленькие дети. Видя же, что Пантелей Иваныч не реагирует на сказанное, Эмили бесцеремонно столкнула с груди его голову и поднялась с лавки. Быстро накинув одежды, она привела себя в порядок, надела валенки, фуфайку, замотала шаль, и снова стала у дверей, подперев спиной стенку в ожидании оплаты за доставленное удовольствие. «Я твоё условие выполнила: ты получил от меня, что хотел! Теперь твоя очередь дать мне то, что полагается получить от тебя!» — выражала её бескомпромиссная поза.

Председатель долго приводил себя в порядок. Он тяжело вздыхал, мотая из стороны в сторону головой, как бык на бойне после удара кувалдой между рог. Собравшись, наконец, он, пошатываясь, прошёл на председательское место и грузно опустился на заскрипевший под ним стул. Некоторое время он молча сидел за столом, подперев голову кулаком, и смотрел на сиротливо стоявшую у дверей Эмили. Пантелей Иваныч не торопился быстро расплатиться за «услуги на дому», а она, в свою очередь, не собиралась уходить от него с пустыми руками. Дома мать ждали голодные дети, поэтому на бесплатные услуги настроена она не была. Молчание затянулось.

Наконец, председатель, просунув под стол руку, вытащил из-под него перевязанный верёвочкой наполовину наполненный чем-то мешок. «Всё спланировано и по-хозяйски приготовлено загодя, — отметила про себя Эмили, — как платной шлюхе за посещение на дому». Она окончательно пришла в себя после того, что с ней произошло, и, трезво оценивая посещение председателя, называла вещи своими именами. Да, она продажная проститутка! На душе было тоскливо и до рвоты пакостно.

Тяжело вздохнув, Пантелей Иваныч снова наклонился над столом и, просунув под него руку во второй раз, на ощупь взял и выволок второй мешок. «Грязная скотина! — возмутилась Эмили, увидев в руках председателя второй, наполовину наполненный мешок, но сдержалась, вслух ничего не сказала и виду не подала. — Ждёт сегодня ещё кого-то, или этот мешок приготовил на завтрашний вечер? — возник неожиданно любопытный вопрос. — Нет, сегодня он, пожалуй, вряд ли на что-то ещё способен!» — с мстительным злорадством заключила она, догадавшись, что Пантелей Иваныч находится в состоянии выжатой тряпки, в чём была её заслуга. В то же время она непроизвольно отметила про себя, что приревновала Пантелей Иваныча к той женщине, которая, по её мнению, должна прийти за вторым мешком. Удивилась, поймав себя на ревности: ей-то к чему это?

Пантелей Иваныч неторопливо развязал оба мешка, переложил часть содержимого из второго мешка в первый и, снова завязав второй, запихал его ногой под стол, а первый мешок, приподняв и крякнув от натуги, понёс к ожидавшей у дверей Эмили.

— Сможешь донести сама? Идти-то далековато, — озабоченно произнёс осипшим голосом Пантелей Иваныч, вопросительно заглянув ей в глаза.

Эмили молча кивнула. Усмехнулась в душе: для своих детей да не донести? Шутит что ли председатель? А мыслями была уже дома. Чем там дети занимаются, пока мать хлеб для них «зарабатывает»? Не ели бедные с утра! Не надумали бы чего, не натворили бы по малолетству глупостей.

Забыв поблагодарить «благодетеля», Эмили быстро взвалила мешок с продуктами на плечо, просев от неожиданной тяжести. Пантелей Иваныч хотел ещё что-то сказать, но видя, что женщина стоит с тяжёлым грузом на плече, поспешил открыть перед ней дверь и отступил в сторону. Эмили протиснулась между ним и дверным косяком, воровато всмотрелась в ночную темноту и на ощупь переступила порог. На дворе было тихо, темно и холодно. Село мирно спало.

Ночь выдалась безлунная и чёрная, как дёготь. «Бог мне в помощь, — подумала Эмили и поспешно отвергла мысль. — Прости, Господи! Не помощник Ты мне в грешных делах. Дьявол, видно, попутал. Грехов-то у меня нынче набралось, что и не перечесть. Один другого нагоняет, и конца им не предвидится. Ох, грехи, грехи! Когда уж всё кончится».

На чёрно-смоляном небе, словно шляпки маленьких серебряных гвоздиков, молча сверкали холодные звёзды, а Эмили казалось, что они шепчут друг дружке: «Вот она, вот она! Смотрите! Ишь, какой тяжёлый мешок несёт! А в мешке знаете что? Ха-ха! Плата за прелюбодеяние! Ни стыда, ни совести у женщины! А ещё мать называется! И чему такая мать детей научить может? Шастать по мужикам, разве что».

Эмили поёжилась от сырого ночного холода, проникшего под фуфайку, и, удобнее расположив мешок, быстро зашагала домой. Под ногами предательски хрустели льдинки, и она боялась, как бы не услышал кто этот хруст и не увидел бы её с мешком. Она почему-то думала, что, увидев мешок, люди сразу догадаются, за что она его получила. Господи, позор-то какой, если увидят! Не дай Бог, ещё и до детей дойдёт! Как потом в глаза их ясные смотреть? Скажут: «Наша мамка — шлюха! Продаёт себя!» Стыдно!

Было поздно, но дети не спали, ждали маму. Никогда ещё она не задерживалась на подработках так долго, и это пугало малышей. Может, с ней случилось что-то ужасное? Может, она поскользнулась, идя по дороге, упала и не может подняться и идти дальше? И ночь как назло тёмная, жуткая, не видно ни зги! Выйти бы поискать её, а страшно! Да и куда идти? На столе ярко горела керосиновая лампа. Дети, сбившись кучкой, сидели на печи и, закутавшись в старое одеяло, напряжённо прислушивались, не скрипнет ли калитка, не хрустнут ли льдинки под окнами дома.

Придя домой, Эмили в первую очередь накормила детей и лишь после этого уложила их спать. Мамочка была дома, и малыши успокоились. Плотно поев, они забыли о страхах и уснули на печи сладким сном.

Приглушив свет керосинки, перекусила, наконец, и мать. Убрав со стола посуду, она приступила к вечерней молитве. Однако отчаяния на этот раз не было, и горьких слёз на лице не появилось. Более того, она вскоре перешла на спокойное, автоматическое прочтение с малых лет известных ей строк святого писания. Заключительную часть молитвы Эмили прочла машинально и равнодушно, не задумываясь над её содержанием. Женщина понимала: плачь, не плачь, кайся, не кайся, а председательских домогательств ей не миновать до тех пор, пока не вернётся домой Густав. Пантелей Иваныч найдёт способ вынудить её обратиться к нему за помощью, и стелиться под него ей придётся ещё не раз, хочет она того или нет. Впрочем, он и не станет спрашивать её мнения. Ему важно кобелиный зуд свой утолить. «Не дай Бог, еще понесу от него! Надо быть осмотрительной! Ишь, что вытворять нынче стал! И не заметила, как голову потеряла, помогать стала поганцу».

Правда о неизбежности повторений греха была горька, но очевидна. В образовавшейся ситуации ей оставалось одно: найти такое решение, чтобы возможно реже входить в противоречие с христианской моралью, воспитанной в ней богобоязненными родителями, то есть, как можно реже обращаться к председателю за помощью.

Как мать она, естественно, не может допустить голода детей. Вырастить и поставить их на ноги — это её святой долг перед Богом и мужем. Исполнение материнского долга частично оправдывало грехопадение. Но первый грех, омерзительное пред Божьим ликом прелюбодеяние с председателем, автоматически приводил её ко второму греху: лицемерию перед детьми. Она внушает детям христовы заповеди, а сама тайно ведёт грязную жизнь, несовместимую с тем, что внушает. Однако пока дома нет мужа, оказать действенную помощь в обеспечении семьи некому. А это значит, что ей и впредь придётся вести двуличную жизнь, давая себе отчёт в том, что такая жизнь греховна пред ликом Господа.

И ещё одно. Раз уж от этого греха ей уйти не удастся, если уж всё равно придётся стелиться под председателя, то стоит ли напрягать силы, прирабатывая у людей на еду? Что изменится, если она на один-два раза больше окажется под Пантелей Иванычем, пока возвратится Густав? … Хм. Не дьявол ли смущает, толкая на мысли, оправдывающие явный блуд?

Закончив молиться, Эмили сняла с себя одежды, бросив в корзину для стирки нижнее бельё (ночная сорочка всё же пропахла кисловатым потом председателя!), помылась и легла на топчан, служивший ей кроватью. Было уже поздно, но сон не приходил. В мыслях навязчиво крутились картины посещения председателя, и всё вспоминалось почему-то в мельчайших подробностях. Вот он, едва она вошла в кабинет, целует её После свершения греха он нехотя позволяет ей оставить его, после чего долго приводит себя в порядок, продлевая время пребывания с ней. Вспомнились и мешки, и как Пантелей Иваныч вынимает продукты из второго мешка и опускает их в её мешок. А что значит его заботливый вопрос, сможет ли она донести мешок домой? Помочь хотел что ли? А что он хотел сказать ей перед тем, как она вышла на улицу? Эх! Не надо было ей торопиться уходить, не узнав, что именно хотел он сказать! Любопытно всё же знать!

От воспоминаний о Пантелей Иваныче в душу незаметно вселились светлая печаль и лёгкая грусть о забытом в ежедневных заботах мужском тепле. Виной тому было, очевидно, отсутствие в доме Густава. Был бы Густав, любилась бы она с ним, наслаждаясь близостью душевной и телесной, и не грыз бы стыд за беспутное грехопадение.

Мысли опять перенеслись к Пантелей Иванычу. Чем он занимается после её ухода? Давно уж, наверное, ушёл домой. Убрал за собой порочащие его следы, и ушёл к жене. И забыл о мимолётной встрече со шлюшкой Эмили. С женой-то он может любиться хоть по нескольку раз на день, не то, что с ней, редко и таясь от людских глаз. А ведь ему сегодня было хорошо с ней! Распалился-то как …

А с какой стати она приревновала его к другой женщине, для которой он приготовил второй мешок с продуктами? Ясно же, что не из-за святых мужей председатель не одной ей «помогает» с питанием. А она приревновала!

Незаметно для себя Эмили стала думать о Пантелей Иваныче несколько иначе. Что, если у него нелады в семье, и поэтому он стал так липнуть к другим женщинам? А благодаря «безвозмездной помощи» с питанием он многих держит в узде и без труда может устроить встречу с понравившейся ему женщиной… или девушкой.

Она с тревогой подумала о своих малолетних дочерях. «Нет, соплюшки ещё малы. Им до зрелого возраста ещё расти да расти. Если и решится колхозный председатель на эту гнусность, то не скоро. А там, смотришь, Густав вернётся, и не нужна станет нам унизительная председательская «помощь». С Густавом-то и сами детей прокормить сможем.

Хм! А сегодня я «помогла» ему, не сдержалась! Силён кобель! Такой любую разохотит, никакая не устоит! Сельские-то бабы тоже, небось, пользуются его редким дарованием! Мужики нынче на фронте, а он здесь один как бы за них остался, за всех и старается. Бедная жена! Как она это терпит? Я бы на её месте…»

Спохватившись, что думает она не о том и не так, как христианке думать следует, Эмили решительно прервала дальнейший ход размышлений, посчитав это дьявольским наущением. В её положении ясно одно: чтобы окончательно не стать председательской подстилкой, надо по-прежнему подрабатывать, добывать средства к существованию семьи своим трудом и только в крайнем случае, когда дома уже нет ни крошки, обращаться к председателю колхоза за его гнусной помощью.

«А я, кажется, понравилась ему сегодня! Он даже часть продуктов из второго мешка в мой переложил», — мелькнула в голове самодовольная мысль, когда от долгого дня стали устало слипаться глаза.

И опять, поймав себя на грешной мысли, Эмили, засыпая, вяло пресекла её: «Прости, Господи! Дьявол попутал!»

А дьявол путал. Пантелей Иваныч стал намеренно чаще встречаться на её пути, стараясь, конечно, придавать встречам вид случайных. Он уже не позволял себе по-хамски хлопать её ниже пояса, как делал прежде. И хотя посматривал на молодую женщину шутливо и весело, но во взгляде его появились оттенки нежности, а порою даже заискивания, чего раньше за ним не замечалось.

А однажды, когда они оказались наедине друг с другом, и никто не мог помешать беседовать, Пантелей Иваныч завёл необычную речь:

— Полюбилась ты мне, Милюшка. Поначалу силком тебя как бы взял, используя твоё бедственное положение, а теперь вот готов повиниться перед тобой за то. Вот если бы ты, Милюшка, приходила ко мне сама, по своей воле … ну, сама понимаешь ... едой я твою семью обеспечу, можешь не сомневаться! Только ты приходила бы ко мне. А про наши встречи никто знать не будет. За это я ручаюсь. Комар носа не подточит.

Лицо Эмили ярко зардело. Два чувства боролись в её душе. Первое, женское природное чувство, самовлюблённо и радостно восклицало: «Ах, какая я неотразимая! Такого мужчину приворожила, оплела его чарами, и готов он ради меня пойти на всё! Не ведала о том, не гадала, а вот смогла, очаровала!» И каждой клеточкой своего тела она чувствовала особенную свою женскую притягательность и неотразимость, какими околдовала председателя, и каких не было у других жительниц села. Ведь ни одной из них не удалось околдовать председателя, а она смогла! Это ли не победа в невидимой, но вечной, постоянно ведущейся борьбе между женщинами за признание особенной и лучшей других!

Но второе чувство, основанное на христианской морали, погасило дьявольское искушение женского эгоцентричного самолюбования, восхищения и самоутверждения. «Покайся, грешница! — вопило оно. — Дьявол овладел твоей душой, а ты радуешься! Чему ты радуешься? Блуду? У тебя же есть муж перед Богом, муж, который любит тебя всем сердцем и верен тебе! О чём помышляешь ты, греховодница?»

— Пантелей Иваныч! У вас есть жена и маленькие дети. Как вы можете предлагать мне такое? Не жаль вам их? Не простит Господь подобный грех!

— Не люблю я жену. Перестал любить, потому что она меня не любит и никогда не любила. Когда выходила замуж, говорила, что любит, а на деле не меня, а председательский портфель мой, тёплое место и лёгкую жизнь любила. Ходит теперь по селу, покрикивает. И не смей ей перечить! Председательница она! Нет у меня чувств к ней, Милюшка. Давно сгорели. А жить без любви, как ты знаешь, тоже грех. Пожалуй, даже больший грех, чем тайная связь с чужой женщиной.

— Как же это вы, Пантелей Иванович, говорите, что уважаете меня, а сами на грех соблазняете? У меня ведь муж есть, который любит, и которого я всем сердцем люблю.

— Ты думаешь, Милюшка, что он там, в трудармии, без тебя безгрешную жизнь ведёт? Он же мужик, и ему как мужчине требуется женщина! Так Господь мужчинам завещал! А вам, женщинам, Он завещал мужчин любить! Так ведь? Жизнь-то потихоньку проходит. Что потом вспоминать будем, когда интерес к сладкому занятию пройдёт? Думала ты об этом? Он же не вечный, интерес этот! С возрастом проходит …

Глаза Эмили потемнели от возмущения. Услышать ложь о Густаве из уст Пантелей Иваныча она никак не ожидала. Нет, её Густав не такой! Он честный, он верен ей! И она, как жена, защитит его от грязного навета!

— Я не верю ни одному вашему слову, Пантелей Иваныч! Мой Густав с другими женщинами мне не изменяет! И не наговаривайте на него, если не знаете!

— Но ты-то ему изменяешь!? А чем он хуже тебя? Почему он должен терпеливо переносить естественное желание? Почему не может изменить?

Эмили посмотрела на председателя глазами, какие бывают у верно служащей хозяину собаки, ни за что, ни про что побитой им. Это был удар ниже пояса!

— Никогда бы не подумала, Пантелей Иваныч, что вы такой жестокий! Вы же прекрасно знаете, что не по своей воле прихожу к вам и раздеваюсь! О детях моих болею! А у него в трудармии детей нет, и не надо ему это! Себя-то как-нибудь он и без греха прокормить сможет!

Миловидное личико Эмили передёрнула болезненная гримаса обиды, пухлые губки некрасиво искривились и мелко дрожали. Стыдливо опустив глаза, она зашмыгала носом, готовая разреветься от нанесённой ей близким человеком горькой обиды. Ведь она действительно считала Пантелей Иваныча самым близким ей человеком в чужом окружении и даже в душе жалела его за неудавшуюся семейную жизнь, оправдывая этим его кобелиные наклонности. А он? Бросить ей в лицо такой упрёк! Как он мог?! Слёзы подступили и готовы были хлынуть из покрасневших глаз. И чтобы председатель не видел её в минуту слабости, Эмили круто развернулась на месте и торопливо зашагала прочь от подлеца и хама.

Пантелей Иваныч пожал плечами: что мол такого я сказал, что она вдруг разобиделась? Все блудят. Что ж тут такого? У него, кстати сказать, уже целая очередь из баб-колхозниц образовалась, да только ему с Эмили встречаться нравится. Остальные-то бабы, что молодые, что в возрасте, какие-то вялые. Даже когда сильно «стараются», не вызывают в нём подъёма. Он не стал окликать удалявшуюся Эмили, зная, что она не остановится, а в инциденте решил разобраться позже. Ведь прийти к нему матери троих детей всё равно придётся. Куда с такой оравой деваться?

За обидные слова, жестоко брошенные ей в лицо Пантелей Иванычем, ненависти к нему Эмили, однако же, не ощутила, хотя и пыталась её в себе вызвать. В общем-то, прав он, председатель: грешит она и, значит, грешница независимо от того, каковы причины греха. Мягкое сердце женщины не могло долго носить в себе обиду. В него опять вселилась жалость, врождённая бабья жалость к мужчине, у которого не сложилась жизнь и поэтому, наверное, он такой грубый и бессердечный. Жаль его! «Странный он какой-то, — думала Эмили. — Видно, не повезло с женой, вот и мается теперь. Вот ведь как в жизни бывает: и видный человек, а с женой не повезло!» И ожившая было в связи с оскорблением чести неприязнь к бабнику стала замещаться пониманием обстоятельств жизни, в каких оказался председатель колхоза. А после того, как Пантелей Иваныч признался ей в своеобразных чувствах, в конце разговора, правда, грубо обойдясь с ней, он стал для неё ещё ближе. Видно, такова судьба женщины, что не может она долго оставаться одна, нужна ей в жизни опора, пусть даже такая ненадёжная, как Пантелей Иваныч, кобель и насильник голодающих баб. И знала же председателя, как облупленного! А нет, льнула, липла к нему! Эх, доля ты доля! Доля бабья!

Поздно вечером, возвращаясь с работы домой, она вспоминала разговор с Пантелей Иванычем и удивлялась сама себе, что так смело разговаривала с всемогущим председателем. А от него, между прочим, зависит, жизнь ли семье подарить, подавая помощь, или голодом заморить, отказав в ней. И откуда у неё смелость взялась так с ним разговаривать?

В глубине души Эмили инстинктивно чувствовала появившуюся незримую власть над могущественным председателем, власть, какую имеет над сильным мужчиной слабая женщина, покорившая его своими чарами. Это тонкое чувство появившейся власти и придавало ей смелости. Оно же породило в Эмили и присущее женщине самоудовлетворение и самодовольство, чего в прошлой жизни с Густавом в ней не было. Она любила мужа, а муж любил её, и этого им обоим было достаточно. Ни превосходства, ни какой-либо власти над Густавом и в мыслях не могло быть! Теперь же это всколыхнулось и ярко вспыхнуло, словно пробудилось от долгого глубокого сна; Эмили вдруг почувствовала в себе соблазнительность и силу зрелой женщины, способной заставить пресмыкаться перед ней такого могущественного мужчину, каковым был Пантелей Иваныч! Она знала, что даже думать об этом уже есть большой грех, но не думать не могла, потому что, по сути, была женщиной, обыкновенной слабой женщиной, умеющей, однако, слабость свою обращать в силу.

А между тем съестные запасы снова подошли к концу, и Эмили, забыв об обиде, нанесённой ей Пантелеем Иванычем, и связанной с обидой короткой размолвкой, как и в предыдущий раз, договорилась с ним о встрече. А куда денешься, если кровиночкам голод грозит? Пантелей Иваныч так и не удосужился выяснить причину, вызвавшую бурный протест со стороны Эмили, вероятно, забыв о малозначащем для него инциденте, а может, простив себе грубую бестактность. Так или иначе, но в помощи ей он не отказал.

В назначенный день Эмили тщательно прибрала себя, оделась в лучшие одежды и покрутилась перед отражением в тёмном оконном стекле. Ей хотелось быть красивой и привлекательной, что, впрочем, присуще не только молодым женщинам, но и пожилым дамам. Дождавшись, пока достаточно стемнеет, чтобы её видело как можно меньше людей, Эмили неспешно вышла из дому и направилась к правлению колхоза.

Ночь была тёплой, и женщина накинула на плечи пальто. На ногах её красовались старенькие, но ещё прочные, купленные незадолго до войны и не потерявшие вида туфли на тонкой кожаной подошве. Они ладно смотрелись на худеньких стройных ножках, и походка молодой женщины казалась лёгкой и летящей.

Сады частично уже отцвели, но дурманный запах цветения всё ещё витал в воздухе, заставляя расширяться грудь и жадно вдыхать насыщенный тонкими ароматами воздух. Настроение у Эмили было приподнятое и по-весеннему беспечное, хотя женщина определённо знала, что ожидает её в кабинете председателя колхоза. Но на этот раз это не омрачало её. «Будь, что будет!» — решила она однажды и к этому вопросу больше не возвращалась. В конце концов, не одна она такая в селе, многие женщины заходят к председателю. Почему другим можно, а ей нельзя? Главное-то что? Вреда никакого, а польза большая: и дети, и она сыты и здоровы!

А вокруг бушевала весна! Всё находилось в плену её чар, если, конечно, это не пень бесчувственный, а существо живое, обладающее способностью любить и мечтать.

Пантелей Иваныч, покуривая «Казбек», прогуливался по двору правления колхоза и встретил её у порога. Он был в свежей, тщательно выглаженной рубашке, гладко выбрит, и от него исходил терпкий запах тройного одеколона, бывшего в годы войны большой редкостью.

— Проходи, проходи, лапушка, — ласково улыбаясь, приветствовал он Эмили, широко распахивая перед ней дверь. — Давненько не заглядывала ко мне. Должно, дорожку забыла. А я уж заждался тебя! Ох, как заждался!

Он помог ей снять пальтишко и повесил его на гвоздь у дверей. Предупредительно пододвинув табурет, предложил присесть к столу. Эмили была приятно удивлена такими изысканными манерами и вниманием. Никто прежде, даже милый Густав, не был столь услужлив и галантен с нею! Покраснев от смущения и переполнявшей её гордости за свою значимость в лице председателя колхоза, она тихо произнесла, скромно потупив затуманившийся взор:

— Поздно уже, Пантелей Иваныч. Дети дома одни …

Добавлять к сказанному что-то ещё Эмили не стала, интуитивно полагая, что этого достаточно, чтобы показать воспитанность и скромность, и как бы дав заодно понять, что она якобы не специально шла на встречу с Пантелей Иванычем, а, случайно проходя мимо правления, решила заглянуть на огонёк. Ненадолго.

Конечно, всё в этот тёплый весенний вечер нравилось ей в Пантелей Иваныче! Он вёл себя предупредительно, был предельно услужлив и внимателен, опрятно и со вкусом одет. Видеть председателя таким красивым раньше Эмили не приходилось! И, самое главное, от него так обещающе исходил запах тройного одеколона!

Но что особенно льстило самолюбию женщины, что всё это было приготовлено ради неё и для неё! В этом не было сомнения! Осознание своей значимости в глазах Пантелей Иваныча заставляло гулко биться сердце. Конечно же, она задержится у него! Какие могут быть сомнения? Но, тем не менее, вести себя следует так, будто она сильно занята, очень спешит, и если уж и задержится у него на некоторое время, то исключительно уступая его настоятельным просьбам и уговорам. Не иначе!

— Что дети! Дети уже большие! Старшая-то у тебя совсем молодец! Всю домашнюю работу делает, как взрослая. Я как-то наблюдал за ней. Чудо! Завидую я тебе с твоими детьми: умницы и порядочными людьми растут!

Какой же матери ни приятно услышать хорошие слова о детях? И Эмили, зардевшись ещё больше, с благодарной признательностью глянула на сидевшего напротив неё Пантелей Иваныча. Это был уже не тот подлый насильник, от которого противно воняло сырым табаком и луком, и который дважды понуждал её ко греху за корочку хлеба для голодных детей, а прекрасный и благородный мужчина, настоящий рыцарь! Глаза его с нежностью и любовью смотрели на неё, и от него так чарующе пахло одеколоном!

Эмили соскучилась по мужской ласке. Придя просить помощь, она надеялась, кроме продуктов питания, получить от Пантелей Иваныча и немного душевного тепла для себя, приятного общения и участия в её нескладной судьбе, судьбе одинокой женщины, живущей без мужниной поддержки. Всё же она женщина, и ей необходимо хотя бы изредка получать душевное тепло от мужчины. Иной раз достаточно лёгкого прикосновения, и … в благодарность за сочувствие ей женщина поступается всем, даже тем, о чём позже, возможно, будет искренне сожалеть. Недаром же бытует присказка: «Технике нужна смазка, а женщине — любовь и ласка». И Эмили, увидев Пантелей Иваныча таким красивым и обаятельным, сразу же почувствовала, что этот мужчина может дать ей то, что она давно уже не получала и по чему сильно соскучилась.

Уютно расположившись за столом, они пили чай с сахаром вприкуску и молча смотрели в глаза друг другу, как бы ещё и ещё раз проверяя искренность намерений друг друга.

Сомнения рассеялись: оба определённо знали, что они желают и что ожидают получить друг от друга. И Эмили, уверенная в правильности своих действий, не сказав ни слова, с некой торжественностью поднялась из-за стола и направилась к известной ей лавке. Зная, как завораживающе действует на Пантелей Иваныча её тело (заметила во время последнего посещения председателя), она неторопливо принялась снимать с себя одежды и аккуратно складывать их на табурет, готовясь к приёму обольстительного обожателя.

В отличие от предыдущей встречи Пантелей Иваныч не спешил приблизиться к ней. Слегка склонив голову набок, он продолжал неподвижно сидеть за столом, улыбался и наблюдал за грациозно снимавшей с себя одежды очаровательной женщиной. Время от времени Эмили с мягкой улыбкой на устах бросала обворожительные взгляды на её обожателя, желая убедиться в чарах и эффекте от производимых ею действий. Кротость, обещание блаженства и надежда на взаимные чувства как в зеркале отражались на её миловидном личике. На душе женщины было светло, и то, что должно скоро произойти, представлялось ей не блудом греховным, а благословением, нисходящим с небес ...

Он целовал её губы, и она не отводила их; его влажные поцелуи были ей сладостны. Он грубовато тискал её в объятиях, и Эмили было приятно, будто ангел небесный касался её лёгкими крылами и ласково щекотал жаждущее ласки тело. Она была благодарна за всё, что Пантелей Иваныч делал с нею и для неё, активно помогала ему и в благодарность получала ответную нежность. Они одновременно вошли в неописуемую агонию экстаза и одновременно вернулись на грешную землю. Потом он долго отдыхал у неё на груди, целуя и слегка покусывая упругие сосочки небольших аккуратных грудей, и она тихо постанывала и похохатывала от удовольствия, ласково гладила его волосы и усталое тело, ставшее за короткое время таким близким...

Возвратившись домой заполночь, Эмили, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спавших детей, внесла в дом один за другим два тяжёлых мешка и, поставив их в угол за дверью, направилась во двор, чтобы поблагодарить Пантелей Иваныча за помощь. Едва она переступила порог, как сильные руки крепко обняли её за талию, оторвали от земли и притянули к себе. Опухшие от долгих поцелуев губы снова ощутили жадное прикосновение горячих ненасытных губ.

— Хватит уже, Пантелей Иваныч! Увидят люди — позору не оберёмся!

— Ещё один разок …

— Хватит, хватит! Спасибо, что помогли донести! Одной бы мне не справиться. Теперь надолго хватит!

— Когда встретимся снова?

— Погодите, Пантелей Иваныч! Дайте прийти в себя и успокоиться. Ну, идите же с Богом, не то жена хватится вас.

— Не хватится, я часто на работе задерживаюсь.

— Как … часто?

Пантелей Иваныч, спохватившись, что сболтнул лишнее, позволив себе расслабиться, замялся, но быстро нашёлся:

— Да отчёты в район писать часто приходится, будь они неладны! Каждую неделю подавай им отчёты! Надоели!

Эмили облегчённо вздохнула, услышав то, что ей хотелось услышать. Игры влюблённых подчинены определённым правилам: женщине приятно сознавать, что любовник хочет казаться в её глазах лучше, чем на самом деле есть. Это означает, что он боится потерять её расположение и ради поддержания любовных отношений всегда готов солгать. Такая ложь желанна женщине: через неё она убеждается в своей важности и величии в глазах любовника.

(продолжение следует)