Повесть

Сергей Новиков

4. Прошлое не исчезает бесследно

Славная бабушка убаюкивала меня своим мягким голосом, плывущим, как лёгкое полупрозрачное облако, над моим потрясённым сознанием.

– Господи, спаси и помилуй нас, – пришёптывала она. – Как же тебя, мой маленький Андрюшенька, занесло-то в такую историю? Ведь не каждому взрослому под силу такие испытания, а тут всего-то… Прости нас, Господи, за грехи наши и за мои в особенности. За что же ребёнку страдать пришлось?.. Всё тебе поведаю, внучек ты мой ангельский… Видно, должен ты знать о том таинственном и никому неведомом, что привёл Господь тебе увидеть. Иначе как жить-то дальше? Странненький ты какой-то малыш. Да и малыш ли ты?.. Уж больно непохож ты ни на кого другого, так и кажется, что всё-то тебе ведомо и до всего-то дознаться надобно.

Я был рядом со Славной бабушкой, но не чувствовал себя сопричастным этим причитаниям. Голос её как будто бы отделился от тела и постепенно обретал хотя ещё и смутные, но уже вполне осязаемые очертания, вместе с самим его звучанием создающие реальность иную, отличную от той, в которой мы со Славной бабушкой, сидя на оттоманке с круглыми валиками и слегка провалившимися от старости подушками, существовали в данный момент вдвоём. Моё внимание постепенно уходило, отслаиваясь от впечатлений, пережитых во время чердачного приключения, и я представлял себя не столько потерпевшим неудачу героем, так бесславно вернувшимся со встречи с мумией, сколько участником той драмы, которая разыгралась на чердаке. Все пережитые трудности, свалившиеся на мою голову и своей внезапностью и чудовищной невероятностью чуть не лишившие меня жизни, уже не казались мне следствием коварного замысла каких-то чёрных сил, вдруг решившихся почти на преступление лично против меня, дабы наказать за какие-то, скорее всего вымышленные, грехи. И даже очертания самой мумии, уже не вполне реальные и тусклые, размывались окончательно наподобие акварели, выполненной в серых тонах. Да и сами действия, связывавшие меня совсем недавно с мумией, представлялись мне уже как движения смутных силуэтов, не имеющих отношения к моему нынешнему состоянию психики. Оттого эти действия становились индифферентными к моим эмоциям, а последние расплывались, словно мягкий воск, и от тёплого касания ласковых рук Славной бабушки, и от её необычного рассказа, вряд ли доступного для моего детского разума.

Она говорила, а я всё ещё непроизвольно цеплялся за необычайные события, произошедшие со мной на чердаке, пытаясь восстановить наиболее невероятные моменты, отдельные слова, движения, звуки, но всё это ускользало и ускользало от меня, оставляя в памяти только полёт из окна чердака да зудящую боль на спине. И даже то, как меня вызволили из цепких сучьев яблони, и то, как умыли, и то, как перевязали мою исцарапанную спину, предварительно смазав её зелёнкой, этой панацеей от всех детских ран и порезов, – словом, ничто не задержалось в моей памяти. Всякая почва для возможного проявления любопытства исчезла. Видимо, в моём сознании наступил тот психологический момент, когда любые даже самые страшные или необыкновенные своей невероятностью события стираются в памяти с тем, чтобы освободить эту память для других событий, происходящих вновь и вновь в течение всей жизни.

Слушая Славную бабушку по врождённой привычке не перебивая, чтобы не упустить саму нить рассказа, я шёл за этой нитью в лабиринт человеческих страстей и невероятных для меня приключений, повинуясь своей способности воспринимать развёртывающееся передо мной в той реальности человеческой жизни, которая как бы существовала вместе со мной. Этому способствовал и тот акустический и эмоциональный фон, который создавали голос и неторопливая манера рассказывать. Славная бабушка, видимо так же, как и я, вышла из действительности и погрузилась в давние события. Подробности вершившихся когда-то дел она долго держала внутри себя, и они давили на её душу непомерным грузом вины и сладостного воспоминания, не имеющего полноценной замены во всей последующей жизни. Делилась ли рассказчица потаённым со мной или пыталась оценить на слух степень реальности бывшего когда-то, не знаю. Но речь её текла безостановочно, увлекая в не столь, как оказалось, далёкое прошлое…

…Она склонилась над паркетным полом комнаты молодого барина и вытирала с этого пола едва заметную пыль. Мысли, переполненные досадой на не оправдавшего надежды на лучшую жизнь мужа, крутились вокруг собственных домашних дел. В постоянной суете повседневного полугородского-полукрестьянского быта она не забывала о трёх своих детях – вот и сейчас думала о том, как они там одни, без присмотра в таком пустом без материнской заботы доме. Понятно, что как вошёл молодой барин в комнату и остановился вблизи, она не заметила.

– Вот ты какая, Татьяна!.. Мне о тебе рассказывал управляющий Терентий Иванович.

Татьяна вздрогнула и, выпрямившись, посмотрела на молодого графа Шувалова, о котором едва ли что-то знала: слышала только, что он молод и красив. Она была настолько неподготовлена к подобной встрече, что, не ответив на полувопрос барина, застыла в каком-то странном оцепенении, забыла даже одёрнуть заткнутый за пояс подол своей широкой крестьянской юбки. Барин откровенно её разглядывал, привыкнув, видимо, считать своей собственностью всё, что окружало его в родовом имении. Однако здесь был особый случай. Татьяна не относилась к дворовым людям, у которых по отношению к хозяину проявлялись потомственные почтение и готовность услужить и которые во время его наездов в Калугу наводили особую чистоту даже в самых отдалённых уголках имения. Она была нанята управляющим на временную работу для приведения комнат в порядок лишь потому, что постоянная горничная внезапно заболела (у неё случилось воспаление лёгких), а в имении со дня на день ожидали приезда графа. Для самой Татьяны эта внезапно подвернувшаяся работа означала возможность заработать лишние деньги, которых в семье всегда не хватало. И разве поверила бы она, если бы кто шепнул ей в тот момент кое-что о дальнейшей жизни – той, что началась через минуту-другую, когда спала пелена оцепенения? Необузданной фантазией воспалённого ума признала бы Татьяна эту подсказку, ибо сама мечтать о невозможном и несбыточном привычки не имела.

Барин очнулся первым:

– Ну что, красавица, так и будем молчать? Или будем знакомиться? Меня зовут Григорий Васильевич, я сын графа Шувалова, о котором ты, наверное, уже слышала.

Лицо Татьяны залила краска смущения, она быстро одёрнула юбку и уронила кусок материи, которым вытирала пол. Сердце её билось в испуге и готово было вырваться за пределы пространства, плотность которого неожиданно увеличилась вдвое: он и она – из различных миров, с разным пониманием духовных и материальных ценностей и с разной степенью защищённости от превратностей судьбы. К тому же мелодичный голос Григория Васильевича обладал способностью обволакивать сознание даже случайно встретившегося человека, после чего незаметно подчинял его собственному алгоритму постижения бытия. В душе Татьяны возник симбиоз неоднозначных чувств и эмоций: стыд, смущение и лёгкое замешательство – то чисто женское замешательство, которое появляется сначала неосознанным намёком на чувственное восприятие красивого мужчины, а потом вдруг превращается в непреодолимую потребность ринуться навстречу сводящим с ума приключениям, исключив из сознания всю предыдущую жизнь.

Молодой граф, в отличие от мужчин, а попросту мужиков, которые постоянно окружали Татьяну в её непритязательной и зачастую примитивной жизни, был из другого сословия, а значит, из другого мира, недосягаемого для простого смертного. Поражало открытое лицо графа, волевое и в то же время мягкое своей одухотворённостью. Лицо, на котором выделялись тёмно-карие глаза, наполненные чувственным блеском и притягательной силой молодости, было обрамлено светлыми, слегка растрёпанными волосами. Граф был высок ростом и крепкого телосложения. Всё свидетельствовало о том, что этот человек умеет управлять собой и повелевать другими.

Вскоре Татьяна пришла в себя и, слегка встряхнув головой, как будто сбрасывая с себя остатки утреннего сна, посмотрела на Григория Васильевича более внимательно. Мгновение спустя, не выдержав взгляда и испугавшись, что он может проникнуть в потаённые уголки её души, опустила глаза и произнесла только одно слово:

– Здравствуйте.

И этого слова оказалось достаточно для того, чтобы между молодыми людьми возникла тяга к неизведанному, обещающему что-то изменить в привычном для каждого порядке мироздания. Конечно, в тот момент это ещё нельзя было назвать даже неосознанным влечением, но всё же…

…Шёпот Славной бабушки с интонациями нежной грусти заставлял воздух едва заметно вибрировать, и вибрации эти были подобны тем, что вызывают в последние дни предзимней осени осыпающиеся лепестки жёлтых хризантем. Я ощущал, как эти невидимые токи проходят сквозь меня, щедро делясь энергией, стремительно вытекающей из тайников бабушкиного сознания. Эта была нереализованная вовремя энергия её мимолётного счастья, так тщательно оберегаемого от внешнего мира. Когда-то оно подразнило Славную бабушку фантастическим головокружением и цветением ранней весны, а затем превратилось в наглухо замурованное в тайниках души молчание…

…Имение графа Шувалова было расположено на окраине Калуги, этого провинциального оазиса человеческой активности, напоминающего большое село с элементами городской мануфактуры, тонущее в первобытности натурального хозяйства. От дома Татьяны до имения было километра три по дороге, проходящей через пригородную зону, заполненную садами и огородами старожилов. Пригородная зона – это, пожалуй, сказано громко. О какой такой зоне можно было говорить, если весь городок, за исключением его центра с водокачкой, пожарной каланчой и земской управой, был застроен одноэтажными деревянными домами, у каждого из которых если не сад, то уж огород был непременно?

Дальнейшие события увлекли Татьяну в водоворот страсти, возвышенного обмана надежд и кратковременных объятий мужчины, появившегося, казалось, ниоткуда. Он был подобен посланцу богов, не имеющих с христианским мировоззрением ничего общего. Всё это возникло в жизни Татьяны внезапно и вместе с отъездом Григория Васильевича в Москву так же внезапно исчезло. Он не предупредил о своём отъезде, он просто растворился в недосягаемой бесконечности разлуки, ввергнув Татьяну в состояние безутешности с горьким привкусом страдания, которое со временем перешло в глухую обиду, а затем, в конечной стадии своего напряжения, – в потребность покаяния.

Когда Татьяна поняла, что у неё будет ребёнок, она уговорила мужа, который ни о чём не догадывался из-за своего вялого отношения к жизни, проходившей вне его, незначительных с точки зрения большинства людей, потребностей, отправиться с ней в Оптину пустынь, где она и исповедалась священнику в своём грехе и в своём раскаянии. Выслушав её, священник, отец Никодим, отпустил ей грехи, наказав впредь вести себя соблюдая христианские заповеди, чаще читать Библию и вырастить будущего ребёнка как равноправного члена своей большой семьи в смирении и трудолюбии.

В июне тысяча девятьсот десятого года у Татьяны родился сын. Его назвали Григорием в честь деда Татьяны, которого она помнила смутно, тем более что образ давно ушедшего из жизни деда вытеснялся из её сознания образом молодого графа Шувалова, на которого и был похож, сначала едва заметно, а со временем всё более чётко, её необычный сын. А через восемь лет, когда Гришенька пошёл в первый класс начальной школы, в которой уже учились его два старших брата и сестра, вокруг Калуги заполыхали усадьбы. Страшное своей непонятной сутью слово «революция» превратилось во всеобщий эквивалент насилия, жестокости и мести, когда доведённая до отчаяния часть населения огромной страны возвратилась в первоначальный сгусток биоматерии – в социальный хаос, несущий в себе разрушительную силу беззакония и злобы.

В тот памятный день неспокойной осени Татьяна ночевала дома одна. Муж работал в ночную смену, а дети ещё не вернулись из деревни от родственников, куда были отправлены с начала лета, да так там и застряли. Дело в том, что школа в этот год была закрыта (в ней из-за неразберихи в управлении городом временно расположился Революционный комитет бедноты), а дороги, ведущие из ближайших деревень в Калугу, были опасны для любого, не имеющего оружия.

Сразу после полуночи, когда Татьяна, утомлённая переживаниями о детях, погружалась в свой беспокойный сон, в окно кто-то постучал. Стук был негромким и напоминал скорее робкое царапанье по стеклу, чем требовательный окрик агрессии. Однако Татьяна сразу же почувствовала неладное и прильнула к окну, пытаясь высмотреть того, кто рискнул оказаться на улице в эту ночь, залитую тревожным светом полной луны. И вдруг… Ей показалось, что лицо человека за окном было до боли, до щемящего трепета знакомо... Да, это был Григорий Васильевич, появившийся внезапно из забытого прошлого.

Татьяна накинула платье и выбежала во двор. Граф Шувалов оседал на землю непослушным своим телом, лишённым, казалось, всякой связи с понятиями воли и формы. Весь в крови, граф был обезображен напряжёнными гримасами ненависти и боли. Татьяна подхватила раненого и, удерживая на себе, без слов и вопросов потащила в дом.

Григорий Васильевич смог произнести только два слова:

– Помоги, спрячь…

Татьяна не помнила, как затащила его на чердак и уложила на старую кушетку, стоящую с незапамятных времён у стены, напротив чердачного окна. И только потом, скинув оцепенение, побежала вниз, в комнаты, за водой и полотенцем, чтобы оказать теряющему сознание помощь. Когда она вернулась, Григорий Васильевич, граф Шувалов, был уже мёртв. Он лежал на спине с открытыми глазами. Казалось, что взгляд был направлен куда-то в глубину остановившегося сердца. Лицо приобрело выражение бесконечного умиротворения и благородства, переданного графу целой плеядой его мужественных предков.

Татьяна машинально закрыла глаза человека, так изменившего всю её жизнь. Она подумала о том, что Григорий Васильевич уже никогда не узнает об их общем сыне, которого он оставил без надежды на признание за ним каких-либо привилегий и высокородных прав. Она не кричала, не билась в истерике; она погружалась в безвременность утраты, и из её души вместе с безутешными слезами вытекала та часть жизни, которая взывала к возвышенному храму воспоминаний. Храм был разрушен, часть его руин покоилась на чердаке, на старой кушетке – последнем пристанище последнего графа из рода Шуваловых.

Постепенно мысли Татьяны прояснялись, и вот уже чётко обозначилась грозящая всему её дому опасность, реальность которой не вызывала сомнений. Как и кому объяснить всю сложность происшедшего? Даже к мужу она не может обратиться. Он придёт с ночной смены через несколько часов, и за это время нужно не только вновь обрести собственное мужество, но и спасти честь и достоинство двух совершенно противоположных сторон: своей семьи и этого человека, которого она всё ещё любила и к которому всё ещё относилась как к живому, живому в собственной изъеденной обидами памяти.

Вначале, с намерением похоронить графа у себя в саду, Татьяна кинулась за лопатой, но одумалась, отбросив эту, как ей показалось, предательскую мысль. И уже через секунду в голове Татьяны стала выкристаллизовываться идея, преступная лишь на первый взгляд. Конечно, рождена она была разумом далеко не здравым, но зато полностью удовлетворяла женский потусторонний эгоизм. Итак, Татьяна решила спрятать Григория Васильевича на чердаке собственного дома, соорудив для умершего нечто подобное склепу. Чердак этот не посещался домочадцами вследствие своей ненадобности. Дети привыкли к запрету рыться в старых вещах, пропахших пылью былых времён, а муж, Николай, заядлый голубятник, соорудил себе голубятню под крышей сарая, стоящего в глубине сада, и проводил там всё своё свободное время, не обращая внимания на семейные неурядицы и тревоги. Он получал зарплату на заводе, всю её отдавал жене, никогда не прикасался к вину или водке, не курил, с удовольствием общался только с голубями и простором неба над крышей голубятни. У него было собственное понятие о свободе и независимости от кого или чего бы то ни было.

Прикрыв остывшее тело домотканой скатертью, на которой когда-то в юности сама вышила яркие маки, Татьяна занавесила тяжёлой шторой ту часть чердака, где стояла кушетка, оставив только небольшие щели над полом и под самой крышей. Таким образом было сооружено некое подобие склепа, скрытого от посторонних глаз. О дальнейшем можно было не беспокоиться: чердак прогревался дымоходом, шедшим от старой, но всё ещё живой русской печи, и проветривался через окна. Странно, но, спустившись вниз, Татьяна успокоилась и вся ушла в себя. Страх того, что кто-то у неё на чердаке может найти труп графа, её не беспокоил. Этот страх сам по себе уже не представлял никакой ценности для её истощённого сознания. И даже когда выспавшийся после ночной смены муж вышел к обеду и, обратившись к ней с несвойственным ему хитрым прищуром глаз, сказал: «Слыхала? Графа-то твоего имение спалили, а самого-то зарезали», она лишь молча пожала плечами и стала накрывать на стол, как обычно неторопливо и основательно…

– …Гришенька наш вырос, – продолжала Славная бабушка, – и стал похож на графа Шувалова в молодости. Но это произошло незаметно для глаз окружающих. Сам Григорий всю жизнь считал и считает своим отцом моего Николая и никогда не видел своего настоящего отца – ни живым, ни мёртвым. И только вот тебе каким-то образом удалось проникнуть в запретные зоны моей жизни. Видимо, так распорядилась судьба, случайно связавшая нас всех с тобой.

Она сидела возле меня опустошённая, по щекам её непроизвольно струились лёгкие слёзы, уносившие с собой остатки странного груза прошлой жизни, который она носила без отдыха бесконечное множество лет.

– Это мой новый папа? – спросил я Славную бабушку.

Славная бабушка встрепенулась и машинально задала мне встречный вопрос:

– Почему ты так подумал?

Задала она его так, как будто говорила с почти незнакомым человеком, оказавшимся случайным свидетелем её внезапной откровенности.

– Потому что у человека, который меня выбросил в окно чердака, было лицо моего нового папы, – ответил я, подчиняясь жёсткой логике ребёнка.

Бабушка, видимо, полностью обретшая себя в изменившихся условиях наших взаимоотношений, обняла меня и сказала необычайно задушевно и просительно:

– Я тебе рассказала, мой маленький человек, самую большую тайну моей жизни, потому что я верю: ты сумеешь её сохранить от всех людей до тех пор, пока я не умру. Но если ты её расскажешь кому-нибудь раньше, то я умру сразу же после этого. Посмотрим, сумеешь ли ты сохранить верность нашей с тобой любви. Выбор за тобой, и это будет твоим самым главным испытанием. Это испытание носит название искушение.

Слова Славной бабушки я запомнил на всю жизнь и носил её тайну в своей душе как самую большую духовную драгоценность, оставленную мне на длительное хранение. Вместе с этой тайной в моё полное имущественное распоряжение перешла книга «Хижина дяди Тома», которую я, вылетая из окна злосчастного чердака, из рук всё же не выпустил.

Вскоре Славная бабушка повесила на чердачную дверь большой амбарный замок, перекрыв тем самым возможность кому бы то ни было пройти на него без её ведома. Что она делала там с мумией и со шторой, отгораживающей эту мумию от внешнего мира, я не знал.

Конец этой странной истории, которая досталась мне в наследство от Славной бабушки, я узнал много лет спустя, уже после войны, когда Славная бабушка в возрасте восьмидесяти трёх лет умерла. Несмотря на то что время и разнообразные события моей жизни в определённой мере заглушили воспоминания о далёких днях в Калуге, во мне иногда внезапно поселялась щемящая тоска, исходящая из полузабытого детства. В эти моменты я подобно фантому возвращался в объятия Славной бабушки, которая, как мне кажется, одна только и любила меня по-настоящему. Я вспоминал её в постоянном состоянии сопричастия моим поступкам, делам, мыслям. При этом из далёкого, ушедшего навсегда в подсознание прошлого внезапно пробивался её нежный голос, наполненный чистыми звуками старого деревянного дома, цветущего сада и спокойного состояния детской души. В такие мгновения я постигал тайну прозрачности незамутнённого временем источника любви и красоты, постигал необъяснимые никакими формальными законами метаморфозы своей судьбы в историческом переплетении её с судьбами людей, то возникающими рядом со мной, то внезапно и навсегда исчезающими из моей жизни.

Новое поколение домочадцев вскоре после смерти Славной бабушки решило разделить между собой доставшееся в наследство нехитрое имущество и обнаружило внезапно на чердаке высохшую мумию – труп никому неизвестного человека, о котором не существовало даже какой-либо мало-мальски достоверной легенды. И к кому бы из родственников старшего поколения не обращались с вопросом о происхождении странной находки, никто ничего вразумительного не сказал. О скрытых во мне тайнах калужского дома никто не знал, так как я не поддерживал с этими людьми, ставшими мне чужими с самого их рождения, никаких отношений и сигналов о своём существовании (как и о своём тайном знании) не подавал во имя светлых воспоминаний о Славной бабушке и переломных моментах своего детства. Потомки Славной бабушки с предложением забрать мумию сначала обратились в местную церковь, но получили категорический отказ, так как церковные служители не принимают участие в судьбе не имеющих каких-либо заслуг перед церковью мощей. На местном же кладбище, как все знали, без определённой мзды было сложно захоронить человека без каких-либо документов, а невозможность его опознания кем-либо из окружающих людей была очевидна. После некоторого замешательства тупиковую ситуацию разрешили следующим образом. В память о Славной бабушке было решено сложить бренные останки, как чувствовалось всеми, дорогого ей человека в ящик и захоронить их в саду за домом, не оповещая об этом акте никого из знакомых. Такому решению поспособствовало и то, что одной из племянниц приснился странный сон: будто пришла к ней бабушка и в слезах просила не обижать какого-то графа, что отдыхает на её чердаке, а похоронить его в саду у старой груши за домом. Так и сделали. С тех пор в доме стало спокойно, и обо всех происшествиях вскоре забыли.

Эти события, когда наконец-то закрылась одна из самых ярких страниц жизни моей Славной бабушки, освободив тем самым меня от её наследства, происходили в то время, когда мне было тридцать три года. Говорят, это тот возраст, который определяет переход мужчины на иной уровень самосознания, позволяющий анализировать и оценивать происходящие явления и совершающиеся поступки с позиций собственного мировоззрения, которое в этот момент или формируется во всей полноте своей нравственной и философской сути, или нет.

И до сих пор, всякий раз, когда высокая тоска из по-прежнему не забытого детства навещает меня, я медленно возвращаюсь к своим далёким фантазиям, связанным с погружением в одиночество, которое стало вдруг образом моей жизни. Наряду с фатальным и непредсказуемым круговоротом событий и судеб незаметным образом поменялось моё собственное «я». Видимо, на каких-то этапах формирования моего сознания горькие и счастливые события моего детства сублимировались в неистребимую тягу к выражению себя через поэтические образы – я ухожу в себя и создаю собственный мир, в котором легко уживаются реальность и иллюзии.

…А в саду Славной бабушки на следующий год после похорон графа буйно зацвела старая груша, выбросив к солнцу множество новых зелёных побегов.

(продолжение следует)