Рассказ

Иван Антони

Шапка действительно была вещью уникальной и выдающейся. Она гордо и задиристо возвышалась на голове бойца, прибывшего в войска ПВО последним призывом. Но рядовой Павел Андреевич Кизяков получил её не в знак особых заслуг перед Родиной, ибо к почётной службе в рядах её доблестной Армии он имел честь приступить недавно и потому выслужиться не успел. Получил он её после того, как вышел из казармы на утреннее построение на плацу без головного убора. И без того обиженный Богом на предмет малого роста и потому стоявший в конце строя, он в то утро казался ещё ниже. В большой, не по росту, основательно подрезанной шинели, широкой в плечах и поясе, рядовой Кизяков больше походил на взъерошенного молодого воробья, неумышленно согнанного случайным прохожим с воробьихи, чем на сурового воина, защитника Родины. Голова его, лишённая возможности быть покрытой военной шапкой, не имела права гордо возвышаться на плечах бойца, поэтому уныло свисала с них безвольной дыней. Пашку грызли душевные страдания.

Капитан Голубович, командир отделения сборки ракет, увидев прибывшего из карантина рядового Кизякова, худенького подростка, одетого в военное обмундирование не по росту, чуть не заплакал от нахлынувшей жалости и отчаяния.

— Голубчик ты мой родненький! Будь ласка, открой секрет: как тебя угораздило попасть в Армию? Какой негодяй с высшим медицинским образованием осмелился подписать заключение о твоей пригодности к строевой службе? Ты же ложку до рта не донесёшь, выронишь! А тебе служить придётся, Родину защищать! Ты это понимаешь? Нет, скорблю! Скорблю безмерно! — артистично заломив руки и вытерев набежавшую, якобы, слезу, закончил он скорбную речь высоко литературными, по его мнению, словами (капитан слыл в части интеллектуалом и всячески старался поддерживать репутацию знатока русской словесности).

Удручённо покачав головой и смачно сплюнув на мокрый асфальт, сверкавший безукоризненной чистотой (асфальт выдраило его отделение, так что капитан имел право плевать на него!), он продолжал изливать перед строем душу, не в состоянии сдерживать оскорблённые чувства патриота:

— До чего дошли! До чего докатились! И с таким воинством прикажете Отечество защищать? Нет, уйду! Уйду к чёртовой матери! Сегодня же подам рапорт на увольнение и уйду! Сил моих нет смотреть, как штабные щелкоперы издеваются над нашей многострадальной Армией!

Рапорт на увольнение капитан ни в тот, ни в последующие дни, однако, не подал. И для этого имелась веская причина: семью кормить надо. Куда денешься? Будешь служить как миленький до выхода на пенсию. Просто высказал в сердцах свое категорическое несогласие и крайнее недоумение решением медицинской комиссии по поводу пригодности Павла Кизякова к службе в Армии и забыл через пару минут о сказанном. Да и что мог изменить он, офицер технической службы? Опротестовать заключение медицинской комиссии? Бред! Не по чину претензии.

В день прибытия бойца по месту службы после первой в жизни утренней поверки, заботливый капитан вызвал в штаб старшину, сверхсрочника Обалдуева Е. П., и приказал ему подобрать для вновь прибывшего обмундирование сообразно его редкой конституции, так как выданное ему в карантине обмундирование никоим образом не соответствовало ни росту, ни ширине плеч. Он особо подчеркнул: подобрать бойцу обмундирование, чтобы ему, боевому командиру капитану Голубовичу, не пришлось краснеть перед командованием за бойца подчинённого ему воинского подразделения на утреннем строевом смотре дивизиона.

Прапорщик Обалдуев служил в Армии не на совесть, а за страх Он был сверхсрочником и желал оставаться таковым до выхода на пенсию, поэтому дорожил местом; куда пойдёшь без профессии, если уволят? Был он человеком строгих правил и примерного усердия в плане исполнения спускаемых сверху приказов и распоряжений.

Е. П. Обалдуев незамедлительно вызвал к себе сержанта И. П. Козлова, каптёрщика и проходимца в одном лице, и слово в слово передал ему приказ капитана Голубовича. От себя же добавил, что за невыполнение приказа в срок тот получит строгое взыскание. Пригрозить сержанту он считал делом обязательным, ибо каптёрщик И. П. Козлов страдал хроническим заболеванием, в просторечии называемом «забывчивостью». В связи со специфическим заболеванием он мог запамятовать приказ или отложить исполнение на потом и затем забыть. В отличие от прапорщика Е. П. Обалдуева сержант И. П. Козлов имел иной принцип: «Не торопись выполнять! Придёт команда «отставить»», что за время его службы в Армии часто имело место быть.

Вот с таких мелких недоразумений и казусов, а именно, с подбора подходящего к нестандартной конституции обмундирования, началась служба бойца войск ПВО страны Кизякова Павла Андреевича в горячо любимой им Армии.

На следующее утро, проводя поверку состава подразделения, капитан Голубович приказал рядовому Кизякову выйти на два шага из строя и, медленно обойдя его, печально присвистнул: «Фью-ить! Тя, тя, тя!»

— Товарищи бойцы! — зычным голосом обратился он к застывшему по команде «смирно» отделению. — Будет ли наш потенциальный противник дрожать от страха при виде такого воина? — и, артистично взмахнув раскрытой ладонью, однозначно указал на Пашку. — Проникнется ли он должным уважением к нашей Армии, бросит ли в панике позиции, увидев приближение наших доблестных частей?

В ответ на зажигательную речь командира раздалось дружное ржание пошатнувшегося от хохота строя, всегда готового позубоскалить по поводу плоских шуток боевого командира. А почему нет? Уставом не возбраняется. Смейся, сколько хочешь!

Поставленный вопрос, однако, не был шутейным, как это казалось легкомысленным сослуживцам, так как рядовой Кизяков при всём желании действительно не мог нагнать страх на потенциального противника. Шинель бойца, как и вчера, подметала плац, тащась за ним шлейфом подвенечного платья, а из-под полы шинели нагло выглядывали загнутые высоко вверх, наподобие лыж, передки старых рассохшихся сапог, размером явно не соответствовавших ноге воина. Облаченный в военное обмундирование, рядовой Кизяков сильно напоминал главного героя рассказа Л. Н. Толстого «Филиппок» и при столкновении с потенциальным противником скорее вызвал бы у того скорбные слёзы сострадания к себе, нежели должный страх перед бойцом непобедимой Армии.

— Как же, товарищи бойцы, мы думаем умножать славу нашей Армии, если не можем вызвать у врага элементарный страх? — задал капитан Голубович следующий, правомерно вытекающий из предыдущего вопрос.

Действительно, умножить славу Армии рядовой Кизяков, судя по всему, не мог, как и не мог вызвать элементарный страх у потенциального противника. Поэтому в ответ на конкретно поставленный командиром вопрос он только тяжело вздохнул, развёл в стороны ладони рук и пожал плечами, чем дал понять, что ответа на данный вопрос не знает. Да и что говорить, если в последнюю ночь у него пропали хотя и великоватые, но всё же новые, полученные в карантине сапоги? Утром вместо них стояли невообразимо большие сапоги со стоптанными набок каблуками и задранными высоко вверх носками. Где был найден такой антиквариат, осталось загадкой не только для бойца, но и для его командира. Шинель, правда, на нём была та же, что и вчера, так как новенькая, великоватая ему шинель была подменена в карантине, а на эту никто из бойцов не зарился. Только шапка была новой и гордо восседала на стриженой голове бойца, скорбно опущенной долу.

По окончании утренней поверки последовал довольно нелицеприятный разговор боевого капитана Голубовича, разгневанного невыполнением приказа, с мягкосердечным исполнительным старшиной Обалдуевым Е. П., затем разговор разгневанного старшины с разгильдяем Козловым И. П., после чего сержант Козлов, сообразив, что команду «отставить» он вряд ли дождётся, взялся за выполнение приказа. Основательно перерыв все имевшиеся у него тайники и загашники, он нашёл хотя и поношенную, но всё ещё достаточно крепкую пару сапог небольшого размера, прежде принадлежавших телефонистке Анке, досрочно уволенной приказом Министра Обороны в запас в связи со случайной беременностью.

Анкины сапоги были не по Уставу подбиты каблучком высотой четыре сантиметра. Но боевые командиры, ведя конкурентную борьбу за обладание сердцем смазливой телефонистки, закрывали глаза на явное нарушение Устава. И вот теперь же обладателем сапог с аккуратными каблучками становился рядовой Кизяков.

Поставив злосчастного бойца на невысокий табурет, сержант Козлов большими садовыми ножницами аккуратно обкорнал полы его шинели ровно на десять сантиметров от крышки табурета, логично полагая, что когда боец сойдёт с пьедестала, полы шинели будут отстоять от пола на десять сантиметров, как того требовал суровый Устав. Результат обрезания сержант внимательнейшим образом осмотрел и пришёл к выводу, что получилось неплохо.

Однако подогнать шинель соответственно плечам бойца сержант при всём желании не мог, и потому погоны технических войск траурными лентами спускались от ворота шинели по рукавам в направлении локтей. Зато шинель не стесняла грудь бойца и не волочилась свадебным платьем! Дышалось в ней легко и ходилось беспрепятственно! Оставалось ещё привести в соответствие с руками бойца длину рукавов шинели, после чего как по волшебству из них показались руки, так что есть кашу боец мог теперь так же беспрепятственно, как ходить и дышать.

После тщательной подгонки обмундирования можно было с уверенностью сказать, что хотя вызвать страх у потенциального противника рядовой Кизяков всё ещё не может, зато у того не должна была возникнуть унижающая бойца жалость, что в корне противоречит уставам вооружённых сил всех стран мира. Таким образом, за каких-то полчаса сержант Козлов поднял планку боеспособности бойца на значительную высоту! Всем бы так добросовестно служить, как Козлов, и стране не страшен был бы не только потенциальный противник, но и реальный враг!

Однако эйфория, возникшая в связи с очевидным ростом мощи вооружённых сил страны, по чьему-то злобному умыслу была грубо подорвана, ибо последовавшая за этими событиями ночь внесла существенные поправки в воинскую службу молодого бойца. Изменения оказались не в его пользу, а на руку зловредному потенциальному противнику вкупе с ехидным капитаном Голубовичем. Утром, резво вскочив с постели по команде «Подъём!», Пашка не обнаружил на месте шапку! Вот почему на утренней поверке он стоял на плацу с непокрытой головой, находясь в состоянии неизбывной печали и глубокой скорби о невосполнимой утрате.

Капитан Голубович (более злоязычного командира не найти!) и на этот раз не упустил возможности использовать подвернувшийся случай в целях воспитания патриотизма во вверенном ему подразделении. Он снова выкатил трудный в практическом решении вопрос:

— Товарищи бойцы! Как же мы думаем оберегать от врага нашу любимую Родину, если не в состоянии сберечь даже собственную шапку? Рядовой Кизяков! Выйти на два шага из стоя! Та-ак! Что вы можете нам сказать по данному вопросу?

Ответить что-то вразумительное на прямо поставленный командиром вопрос рядовой Кизяков и на этот раз не смог и потому молча стоял перед сослуживцами, осуждавшими его за непатриотичное поведение. Низко опустив в покаянии голову, он старательно пересчитывал в уме, чтобы не сбиться в счёте, сколько дней ему осталось служить до дембеля.

Без шапки на строевой смотр рядовой Кизяков допущен, конечно же, не был, зато сразу после развода был направлен к сержанту Козлову.

Сержант Козлов, используя выпавший случай, излил на Пашку всю тяжесть проблем, высказав в сердцах, что из-за таких раззяв, как рядовой Кизяков, ему будет стыдно возвращаться на гражданку. Если, мол, так и дальше пойдёт, то вскоре ему нечего будет продавать гражданскому населению. «Всё разворовали!» — кратко охарактеризовал сержант гнетущую обстановку в армии, и изменений к лучшему, по его глубокому убеждению, в ближайшее время не ожидается.

Однако, несмотря на возросшие трудности со сбытом гражданскому населению воинского обмундирования, решить проблему с шапкой сержанту всё же удалось! Сунув руку за стоявший в каптёрке пыльный диван, он, как фокусник в цирке, извлёк оттуда новёхонькую шапку!

Пашка ахнул, поражённый чудом! Он стал горячо благодарить неравнодушного к его судьбе сержанта и даже хотел расцеловать его в знак благодарности. Но суровый Устав строго запрещает совершать подобные действия, и счастливый боец ограничился крепким солдатским рукопожатием. Зардев от заслуженных похвал, сержант Козлов с пафосом опустил шапку на голову счастливого бойца. Однако чудо-шапка не удержалась на указанном ей месте, а скользнула вниз, задержавшись на носу воина.

Поведение шапки озадачило Пашку, и он поспешил поделиться сомнениями с сержантом Козловым:

— Как же я буду стоять на страже Родины, если ничего не вижу?

Поставленный вопрос носил принципиальный характер, ибо речь шла о боеспособности Армии. Пашке же кроме этого виделись ещё и сложности с ответами на коварные вопросы капитана Голубовича. Второе было куда важнее боеспособности и его, и Армии в целом.

— Находчивость надо проявлять, солдат, находчивость! — заворковал, снисходительно улыбаясь несообразительности молодого бойца, прощелыга-каптёрщик, по-отечески журя его за негибкость мышления. — Запомни, рядовой Кизяков: русский солдат во все времена отличался исключительной находчивостью! Он находил выход там, где солдаты зарубежных армий выход найти не могли!

Закончив обязательное для молодого бойца наставление, направленное на укрепление веры в победу над всеми врагами вследствие нашей особенной сообразительности, сержант засунул в шапку сложенную в несколько слоёв портянку и установил конструкцию на пашкиной голове.

— Всё равно не вижу! — жалобно заскулил Пашка, надеясь, что таким образом вынудит сержанта поискать другую шапку.

С этой шапкой ему виделось множество осложнений, особенно при утреннем подъёме, ибо подкладка могла выпасть из шапки, а укладывание её на место требовало времени, в Уставе, очевидно, не учтённого.

— М-да! Действительно, — сплюнув на пол, процедил сквозь зубы находчивый сержант.

Малость подумав, он вздохнул и, подмигнув бойцу, сказал, понизив для большей таинственности голос до шёпота:

— Ладно! Только из глубокого уважения к тебе, солдат. От сердца отрываю. Помни мою доброту! — и засунул в шапку вторую портянку.

После укладки второй портянки надетая на голову шапка глаза бойцу не закрывала и, открыв обзор перспективы, позволяла ему наблюдать за потенциальным противником и, следовательно, противодействовать его проникновению на охраняемую им территорию. И всё благодаря удивительной находчивости сержанта Козлова! Поистине, наш сержант в отличие от прочих сержантов обладал исключительной находчивостью! Однако, поднявшись на добрых четыре сантиметра, шапка столбом возвышалась на голове бойца, напоминая древний шлем, какой носили былинные русские богатыри. Это смущало бойца в смысле вредной пародии на наших героических предков славян, разумеется.

— Знаешь, Кизяков, — заметив разочарование на лице Пашки, произнёс примирительно Козлов, — у тебя, брат, железное преимущество: такую шапку никто не стащит. Шибко уж она приметная!

Замечание сержанта было дельным и, главное, практичным. И ободрённый железным преимуществом, рядовой Павел Кизяков вышел из каптёрки с «высоко поднятой головой».

Капитан Голубович раскрыл от изумления рот, увидев на утренней поверке рядового Кизякова, замыкавшего строй, но значительно возвышавшегося над стоящим справа от него бойцом. Командир многозначительно покачал головой, поцокал языком и, не в силах совладать с крутящимся на языке ехидным замечанием, съязвил:

— Растём, солдат? Молодцом, молодцом! Вот что значит воинская служба! Подтягивает бойца! А ну-ка, голубчик, переместись на четыре номера вправо … до лета. А там посмотрим на твои успехи, — и снова изумлённо покачал головой.

Шапка вскоре стала знаменитой во всей войсковой части и принесла её хозяину широкую известность.

— Слышь, брат! Дай шапку сфотографироваться! Фотку домой хочу послать, повеселить народ! Надо же как-то поддерживать бодрый дух гражданского населения!

Воровать шапку, как резонно предполагал сержант Козлов, никто, действительно, не осмеливался, хотя до «старика» служить «черпаку» Кизякову было ещё о-го-го сколько! Воруй — не хочу! Да только как ты её своруешь? Больно уж приметная! А если и украдёшь — куда с ней? Пусть уж лучше боец Кизяков её носит!

Так с «высоко поднятой головой» и нёс службу рядовой Павел Кизяков. А вечерами, уютно усевшись в красном уголке, он обкладывался военными журналами и, достав из внутреннего кармана гимнастёрки календарь, протыкал в нём прожитый день. Затем несколько раз с любовью пересчитывал, сколько дней ему осталось служить до дембеля и прятал календарь в карман.

Незаметно прошёл год напряжённой воинской службы, и Пашка, любовно закрепив на чёрных погонах золотистые лычки ефрейтора, засобирался на побывку к матери в село Бодыли. Предварительно он послал ей пространное письмо, в котором подробно описал, как надо готовиться к встрече бойца, ибо отпуск следовало отметить, как полагается при свидании воина с родными и близкими. А месяц спустя ефрейтор П. А. Кизяков и сам отправился на родину.

Проехав расстояние согласно выданному в воинской части плану на поездах, он сошёл на небольшой станции, знакомой ему с детства по редким поездкам за покупками, которые он совершал с матерью. От станции до села Бодыли было рукой подать, каких-то полтора десятка вёрст. Для опытного бойца — сущий пустяк! И ефрейтор Павел Кизяков уже был готов совершить «один солдатский переход», как говаривал капитан Голубович, усаживаясь в старенький дребезжащий «Запорожец». И так бы оно и вышло, совершил бы бравый солдат «один солдатский переход» от станции до родного села Бодыли, если бы до его ушей не донеслось:

— Пуня!

Следует пояснить, что Павел Андреевич Кизяков не всегда был бравым ефрейтором, а, как и все люди, когда-то родился и был маленьким мальчиком. Он рос и вырос затем в подростка, а спустя время преобразился в юношу. Как и все нормальные люди, имел он и кличку. Имя Павел, занесённое в «Свидетельство о рождении», сразу перешло в ласковое материнское «Павлуня». Но по причине низкой образованности уличной шпаны быстро деградировало до «Пуня» и, вследствие невозможности дальнейшего сокращения, в таком виде за Пашкой закрепилось. Конечно, будь он корейцем или китайцем, сокращение можно было бы продолжить до «Пу» или даже «Ня». Но Пашка был русским, а русскому человеку не пристало опускаться до «Пу», а тем более «Ня», ибо такая кличка намекала бы на расстройство пищеварительного тракта, и друзья, дабы не огорчать его, остановились на «Пуня». Эта кличка и остановила бойца, собравшегося совершить «один солдатский переход».

Пашка обернулся на голос, да так и замер: к нему бежал, радостно крича и размахивая руками, не кто иной, как Кеша, имя которого по паспорту значилось Кирилл.

Кеша, помнится, увернулся от набора в армию, устроившись работать в редакции небольшой районной газетки. С её страниц он сразу же стал страстно вещать о великой чести для каждого молодого человека отдать почётный долг Родине, отслужив в рядах её Армии положенный законом срок. В статьях он призывал юношей не страшиться трудностей, ибо наша Армия, в отличие от прочих армий — школа мужества и жизни! Наша Армия перековывает молодых людей в настоящих мужчин, убеждённых строителей коммунизма! Итак: все, как один — в Армию, а затем — к победе коммунизма!

— Вот так встреча! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим? А я как увидел тебя, так ещё подумал: «Какой странный тип из вагона вывалился: сам дурак дураком, и шапка на нём дурацкая!» А присмотрелся внимательнее — на Пуню нашего сильно смахивает! Дай, думаю, окликну чудака, уточню. Окликнул — и правда ты! … Ну, ты как? Насовсем или только на побывку? Как там на рубежах нашей Родины? Стоим? Держим? Правильно! «Там врагу заслон поставлен прочный, там стоит отвагою силён … », — фальцетом пропел он пару строк из известной песни и, обняв Пашку, дружески похлопал по плечу.

Подхватив скромный чемоданчик бойца, Кеша, не разводя дискуссий, дабы не спровоцировать возражений со стороны бывшего одноклассника, потащил ошарашенного неожиданной встречей Пашку за собой, безостановочно рассказывая текущие тыловые новости и время от времени задавая один и тот же, должно быть, весьма важный вопрос:

— Ну, как на фронте? Что, держим? Стоим? Правильно. «Там врагу заслон…»

Ответ на заданный вопрос Кеша, однако, не выслушивал, а бестактно прерывал Пашку и продолжал балаболить о своём, родном и близком, наболевшем. Так, непринуждённо ведя оживлённую беседу, Пашка и его друг приблизились ко двору кешиного дома.

— Ну, вот что, герой фронта! — не терпящим возражений голосом заявил Кеша, одновременно подведя черту под не доведенным до конца душевным разговором, — сейчас мы отметим твой отпуск, а потом я подброшу тебя на своей машине домой. В считанные минуты будешь в объятиях любимой маменьки! То-то старушка обрадуется! А? Прикинь!

«Ничего себе! Вот проныра: уже и машину достал! Умеют же люди крутиться!? — удивился разворотливости друга Пашка. — Ладно, посижу немного с другом детства, коль он настаивает. Успеется домой. До дома-то рукой подать, один солдатский переход! На машине опять же с шиком подкачу — то-то разговоров на селе будет! Не часто бывают встречи с друзьями, у которых есть машины», — решил боец и крепко пожал Кеше руку в знак полного с ним согласия.

И тут какой-то забулдыга вываливает из-за угла дома и (вот же нахал!) лезет целоваться к прибывшему на побывку бойцу! А морда-то, морда — тьфу! Небритая, синюшная, опухшая! Смотреть тошно, … но до ужаса знакомая, где-то раньше неоднократно Пашкой виденная.

— Кузька! Отстань! Слышишь? Тебе говорю! Отстань по-хорошему! Ну! Не видишь что ли — солдат домой спешит! — без предисловий набросился на забулдыгу Кеша.

— Я, ребята, с вами … навсегда! — нагло заявляет забулдыга и широко растягивает рот в благодушной улыбке, выражая нерушимое единство с обоими друзьями сразу.

Пашка с большим трудом узнал в забулдыге друга детства Ваську Кузнецова. Но, Бог ты мой, как он изменился!? Если бы Васька не отозвался на кешино «Кузька», Пашка ни за что не узнал бы в нём школьного друга!

— Спился наш Кузя! — не стесняясь присутствия Васьки, обречённым голосом категорично заявил Кеша и махнул безнадёжно рукой, догадавшись, о чём думает Пашка. — Сразу после твоего отъезда и спился. Как сглазил кто парня. Лучше бы его в Армию забрали, может, там не спился бы. Всё же армия — это школа мужества и жизни. Да и отцы-командиры наставили бы на путь истинный!

Пашка вспомнил капитана Голубовича, и у него возникло сомнение: а смог бы Кузя внять наставлениям на путь истинный, если бы отцом-командиром у него был капитан Голубович? Сомнительно.

— Нич-чего подобного! Я ещё того … я ещё докажу! Я всем докажу! — бурно опротестовал нелицеприятное кешино замечание Кузя, с усилием ворочая языком, но не оставляя попыток облобызать друга детства.

— Да ладно! Будет тебе, Кеш! — миролюбиво молвил Пашка, активно отбиваясь от наступавшего на него с поцелуями Кузи. — Пусть посидит с нами. Друзьями же были, правда? Ну, понимаешь, Кеш, … радость встречи и прочее, — добавил добродушно отпускник, в душе радуясь встрече сразу с обоими друзьями.

— Ладно! Ты гость — твоя воля! Пусть посидит, если ты так настаиваешь. Только потом не обижайся, если чего не достанет. Предупреждаю сразу.

— Чего не достанет? — переспросил недоумённо Пашка.

— Всякое может быть. Вот шапки, например! Шапка — дело для него привычное! Обменяет её у бабки Матрёны, и всё — нет твоей шапки! Good bye, may friend, good bye! Прощайте, скалистые горы, — фальшиво пропел он строки известных модных песен на двух языках, популярно разъяснив Пашке, что произойдёт с его шапкой, а заодно и продемонстрировав свой интеллект в смысле знания зарубежных языков.

— А для чего обменяет-то? — продолжал любопытствовать несведущий Пашка и непризвольно потрогал шапку рукой; шапка была на месте.

— Как, для чего? Выпить хочется, а денег нет. Вот и сшибает всё, что плохо лежит. А потом несёт бабке Матрёне и меняет на самогон. Так и реализует острое желание «повеселиться».

— Да ты что, Кеш? Мы же друзья! Давнишние! Не станет же он у своего друга … — и озадаченный новостью, гость снова потрогал шапку, чтобы удостовериться в её наличии.

Мелькнула было в голове непристойная мысль, но он тут же отмёл её: не может того быть, чтобы Кузя увёл его шапку для обмена на самогон! Друзья ведь!

Кеша неопределённо хмыкнул в ответ и открыл калитку во двор ...

За дружеским столом вскоре стало шумно. Кузя оказался незаменимым компаньоном, и Пашка благодарил судьбу за случайную встречу и что настоял на участии друга детства во встрече. Сколько солёных острот и дежурных застольных приговорок вышло из уст Кузи — несть числа! И, главное, всё вовремя, всё по поводу, а если и без повода, то непременно к месту! Мастерство и квалификация друга поражали сурового бойца, соскучившегося по тесному коллективу. Благодаря стараниям Кузи, друзья быстро дошли до нужной кондиции и, перебивая друг друга, стали наперегонки вспоминать смешные истории из школьной жизни. Кузя постоянно встревал в разговор Кеши с Пуней, изрекая какую-нибудь очередную чушь, что подчёркивало его активное участие в веселом застолье. Но за разговорами и весельем в кругу друзей он не забывал своей основной задачи и своевременно подливал в стаканы водочку.

Пашка быстро хмелел с непривычки, но не забывал, что ему следует бдительно смотреть за шапкой. Не ровен час, придётся возвращаться в часть без головного убора, что тогда отцу-командиру скажешь? Он даже успел между двумя смешными кешиными анекдотами представить себе, как капитан Голубович, с непроницаемо суровым выражением лица прохаживается перед строем, заложив руки за спину, и проводит политзанятие по случаю утери бойцом шапки:

— Не сберёг военное имущество! Растяпа! Как теперь врага стращать будешь, не имея головного убора? Не положено защищать Родину без шапки! Вам понятно это, ефрейтор Кизяков? По Уставу не положено! А ну как каждый солдат потеряет головной убор? Что тогда? Как Родину защищать будем? Где Козлов наберёт шапок на всех? — вопрошал возмущённо капитан, приведя для наглядности пример с утерей шапок сразу всем подразделением.

Наглядность впечатляла! Пашке живо представилась гора утерянных шапок, и его сердце защемило от жалости к Родине и сержанту Козлову. Боец прекрасно понимал, насколько небоеспособной станет Армия без шапок. И чтобы не допустить этого, он несколько раз вставал из-за стола, ссылаясь на необходимость выйти по нужде во двор, и каждый раз, проходя мимо вешалки, проверял, на месте ли шапка. Потом его осенила гениальная мысль, что надёжнее держать шапку при себе, например, засунув за пазуху. Тогда не надо будет периодически выходить из-за стола и отвлекаться от приятной беседы в кругу друзей-одноклассников. «Русский солдат — самый находчивый солдат в мире! — вспомнил он пророческие слова сержанта Козлова, и внутренне улыбнулся: — Обо мне в аккурат сказано!»

Он снова, якобы по нужде, вышел из-за стола во двор и, вернувшись в дом, аккуратно сложил шапку и засунул её под китель. Подтянув место вздутия, боец прошёл за стол и занял своё место. Освободившись от необходимости бдеть за шапкой, он безмятежно погрузился во всеобъемлющую радость от встречи с друзьями. Расслабившись и выпив ещё пару-другую стаканчиков водки, Пашка стал повествовать друзьям о суровых буднях воинской службы. Получалось здорово! Друзья, затаив дыхание, заглядывали ему в рот, боясь пропустить подробности каждодневного героизма одноклассника во всех горячих точках земного шара, своевременно поддакивали ему и подливали водочку. Воспоминаний же у Пашки было о-го-го сколько! Горстями черпай — не вычерпаешь! Военные сообщения, прочтённые им в журналах, он, разумеется, выдавал от себя, ибо так было живее и интереснее. Сложность состояла только в том, чтобы во время азартного повествования не пропустить слова «сержант», «лейтенант» или «капитан», так как и дураку ясно, что одинокая лычка на его погонах означает не что иное, как «ефрейтор». К сожалению, иными погонами Пашка в данный момент не обладал, иначе рассказывал бы о подвигах дословно, не перефразируя их.

Информация шла из первых рук, и слушателям на мгновение даже показалось, что на кухне запахло дорожной пылью, окопными насекомыми и кисловатой пороховой гарью. Они переживали возможное пленение Пашки и радовались, как дети, удачным выходам его из окружений с огромными потерями для врага. О каких врагах шла речь в воспоминаниях героя, являлось глубокой военной тайной, и назвать их конкретно даже своим лучшим друзьям Пашка наотрез отказался.

Кеша старательно запоминал всё, что вдохновенно вещал герой фронта. Он даже дважды пропустил злободневный тост «за единство фронта и тыла»! «Ничего, потом нагоню! Важно запомнить всё, что Пуня рассказывает. Всё же военная тайна, второй раз рассказывать не станет, хотя и лучший друг. По Уставу не положено». В мыслях Кеша уже ясно представлял себе газету, со страниц которой он ярким словом профессионала доводит до читателя будни бойцов современной Армии на современном этапе. Он даже придумал название для серии таких статей: «На страже мирного неба!», например, или … ладно, потом придумается. Но звучит потрясающе!

Пашка, оказавшись в центре внимания, с упоением нёс в массы всё, что приходило в голову. Кузя тоже не дремал, без напоминаний своевременно наполнял стаканы водкой, и напряжение за столом вскоре возросло невероятно.

В самый разгар героических повествований Пашке вдруг действительно захотелось выйти по нужде, ибо в животе забулькотило, забуянило, настойчиво стремясь вырваться наружу. С трудом выдавив из себя витиеватое извинение за вынужденный перерыв воспоминаний, Пашка тяжело выполз из-за стола и быстро засеменил во двор. Мелькнула за окном непокрытая голова солдата, и герой дня скрылся за углом дома.

Он зашел за угол и в упоительном восхищении уставился на холмы за селом, на бескрайние поля и прочий умиротворяющий глаз сельского жителя пейзаж. Солнце устало клонилось к горизонту, окрашивая небосвод в тревожный лиловый цвет. Морозный воздух застыл в немой вечерней неподвижности, и был настолько чист и прозрачен, что хотелось не вдыхать, а пить его грудью! В умилении от знакомого с детства девственно чистого снега во дворе и за ним, слегка накренившегося сарая с кучей навоза подле, раздёрганного стога сена поодаль и родной сторонки, где «дым отечества и сладок и приятен», Пашка рванул ворот сдавливавшего грудь кителя, и … его жестоко прорвало. Глаза наполнились слезами, и он ничего более не видел.

Основательно очистив желудок от рвавшегося наружу содержимого и на ощупь свершив малую нужду, Пашка, покачиваясь на непослушных ногах, направился обратно в дом. У порога он остановился, набрал пригоршню рыхлого, сверкающего в лучах заходящего солнца снега и протёр им разгорячённое лицо. Ему стало легче, появилась резкость в глазах и отступило давящее чувство в области желудка. Благодушно икнув, герой, цепляясь за перила лестницы, решительно взобрался на крыльцо.

— Мы ракетные войска, нам любая цель близка, — истошно завопил он, вваливаясь в дом вместе с клубами холодного воздуха. — Наши меткие ракеты, наши меткие ракеты ...

Последнюю строчку гимна ракетных войск ПВО страны Пашка некстати забыл и никак не мог вспомнить! Обидно! Целый год, отбивая шаг на плацу подбитыми каблуками, пел на вечерней прогулке и вдруг забыл! Что бы, интересно, сказал по этом поводу капитан Голубович? Обозвал бы, наверное, деморализованной бабой и выдал наряд вне очереди. Наряд за ним не заржавеет! Суров боевой командир!

Попыжившись в тщетных попытках вспомнить всё же забытые им слова злополучного гимна, Пашка безнадёжно махнул рукой и, промычав какую-то неопределённую фразу, закончил строку строго в рифму:

— Ка!

Бурные аплодисменты потрясли стены дома! Друзья по достоинству оценили профессиональное исполнение гимна героем фронта, и Кузя решительно наполнил стаканы…

Проснулся Пашка, как и полагается бдительному бойцу, рано, строго по часам. Голова гудела и раскалывалась на части, а организм настойчиво требовал скорейшего выхода во двор, но не для того, чтобы насладиться животворным сельским воздухом, а вследствие острой надобности.

Держась руками за стену и пошатываясь на непослушных ногах, он проковылял к вешалке и протянул руку за шапкой … шапки на месте не было! На гвозде в одиночестве скучала шинель, распахнув подрезанные полы, но шапкой и близко не пахло. «Кузя! — высветилась в голове ужасная мысль, мгновенно отрезвившая бойца. — Унёс шапку, гад!»

Забыв о давлении в мочевом пузыре, Пашка бросился в дом и стал нервно расталкивать свернувшегося на половичке перед диваном и мирно посапывавшего Кешу.

— Кеша, вставай! Кузя, гад такой, унёс мою шапку! Поднял руку на военное имущество! — возбуждённо прошептал он.

Кеша прерывисто хрюкнул напоследок, недовольно заворчал и стал протирать слипшиеся глаза. Но, услышав о злодеянии, происшедшем в его доме, стремительно вскочил на ноги. Сон как ветром сдуло.

— Я, Пунь, тебя предупреждал, — сердито ворчал он в сером полумраке наступающего утра, спешно натягивая штаны и торопясь в погоню за Кузей. — Пьян`ота она и есть пьян`ота! Нельзя ей верить ни на грамм! Ну, не подлец ли?! Вместе с нами пил, а для чего, ответь? Чтобы усыпить в нас бдительность, вот для чего! Ненавижу!

Жена одиноко посапывала под периной в кровати, и Кеша старался одеваться, не создавая излишнего шума, дабы не разбудить её. Он догадывался, что если жена проснётся, то продолжится вчерашний «душевный» разговор о смысле их совместной жизни. Дискутировать на злободневную тему не хотелось. Тем более в присутствии гостя. Он вчера устал от этого разговора, почему и улёгся спать на коврике.

— Бойца нашей Армии обобрать не постеснялся! Гад! На государственное имущество руку поднял! Подлец! Ты-то скоро отпал, а он не уходил, пока не осушил всё, что было на столе. Ушёл только, когда жена с работы пришла. А я не проследил за уходом — жена отвлекла разговорами. И нужно было ей затевать бессмысленный разговор? Всё равно же всё уже было выпито!?

Прикрываясь от холодного пронизывающего ветра и чертыхаясь на ходу, друзья спешили к зловредному Кузе. Морозный воздух, такой ласковый и приятный вчера, когда Пашка выходил по нужде во двор, сегодня противно проникал под жидковатую шинельку, вызывая зубную дробь. Сапоги на высоких каблуках (тайная гордость Пашки) скользили по неровностям дороги, и он несколько раз упал на обочину, зарывшись лицом в колючий снег. Одно согревало душу незадачливого ефрейтора, что был он одного с Кешей роста. А если учесть, что на плечах его была настоящая военная шинель, то выглядел он, без сомнения, много солиднее друга! Правда, на голове бойца красовался огромный лохматый треух с нелепо торчащими и глупо свисающими вниз ушами, в котором Кеша обычно ходил очищать сарай от навоза, отчего от шапки распространялся резкий запах свиного навоза. Но это — временно, и в учёт его Пашка не брал. Вот заберёт он у Кузи шапку, и всё опять станет на места! Снова он будет выглядеть настоящим героем, стройным и бравым бойцом!

Калитка и дверь оказались незапертыми, и ранние гости, не спросив на то разрешения хозяина, ввалились в дом. В нетопленой с вечера комнате было сыро и холодно. Кузя спал в одиночестве за столом, подложив под голову кулак с зажатым в нём стаканом. Перед ним стояла недопитая бутылка самогона, терпеливо дожидавшаяся опустошения.

— Не смог осилить, гад! — прошипел сквозь зубы Кеша, зло глядя на вчерашнего собутыльника. — Вставай, пьян`ота! Слышь? Где пунина шапка? Отвечай! К тебе обращаются! Пропил уже, гад? — и он с силой тряхнул Кузю, ухватившись обеими руками за ворот рубахи.

Раздался сухой треск разошедшегося шва. Кузя с усилием разодрал слипшиеся веки и с тупым удивлением уставился на невесть откуда появившихся друзей. Помятое лицо его выражало кроткую светлую радость от встречи с ними и детское любопытство и недоумение по поводу их неожиданного появления в его доме. Но плотно сжатые губы не выпустили ни слова, и это спасло его от немедленной расправы.

— Кузя, отдай шапку! Добром прошу! Мне домой ехать надо! К матери! — зло зашипел Пашка в лицо другу, облизывая замёрзшие на ветру губы и подрагивая с бодуна всем телом. После ранней прогулки по морозу он уже почти протрезвел и теперь мрачно прикидывал в уме, что могла предпринять мать, не дождавшись вчера его приезда. Предположения были неутешительные. Надо было спешить, чтобы она не принялась разыскивать его с помощью милиции.

Кузя глубокомысленно глядел на верных друзей и плавно покачивал головой вправо и влево, однако вымолвить что-то вразумительное или хотя бы просто членораздельное был не в состоянии и потому стоически хранил молчание.

— Что, уже обменял? Обменял, гад, да? Говори, пока тебя по-хорошему спрашивают!

Пашка готов был врезать в зубы бывшему однокласснику. Что же делать? Поехать домой в пропахшей свиным навозом кешиной шапке? Вот смеху-то будет, как увидят его на селе в непотребном головном уборе! «Ехал казак на побывку, да шапку в дороге пропил! Любимый город может спать спокойно! — будут зубоскалить бойкие на язычок сельские бабы. — Мать родную позорит! А ещё солдат называется! Защитник и надёжа нашего Отечества!» Что же делать?

Он принялся с силой трясти Ваську за грудки:

— Говори, гад, куда шапку дел, а то мозги вышибу! Ну!

Кеша стоял рядом и, как испорченная пластинка, повторял одно и то же:

— Я предупреждал тебя, Пуня! Я говорил! Я так и думал …

— Пошли к Матрёне, гад! — прорычал Пашка в лицо Кузе и, схватив за шиворот, поволок его к двери.

Кузя попытался воспротивиться, стал цепляться руками и ногами за всё, что попадалось при перемещении его к выходу. Однако, образумившись, прекратил тщетные потуги и только глупо хлопал сонными глазами, согласный на всё, только бы не били, потому что, во-первых — это больно, а во-вторых — синяки долго не сходят. Особенно под глазами.

Вышли из дому и направились к бабке Матрёне. Дорога, начавшись от Кузиного дома малозаметной неровной тропкой в снегу, вскоре заметно расширилась и стала ровнее. Утоптанная ногами неурочных посетителей, она привела друзей к дому предприимчивой бабульки.

Громкий стук в дверь разбудил дряхлую Матрёну, мирно дремавшую после реализации очередной бутылки сивухи.

— Пьяницы проклятые! Ни днём, ни ночью покою от вас нету! Кузька! Ты что ли опять, паршивец эдакий? Взял же бутылку, мало тебе одной? Зачем собутыльников с собой притащил? Сам донесть не в силах?

— Дело у нас к тебе, уважаемая Матрёна Ферапонтовна! Архиважное и крайне спешное, — громко икнув в замочную скважину, солидно произнёс Кеша. — Открывай дверь. Перетолкуем недолго.

Кузя, получив неожиданный толчок в спину, не успел перенести ногу через порог матрёниного дома и с лёту лёг плашмя на пол, едва успев выбросить вперёд руки, вовремя защитившие лицо от жёсткого контакта с покрытием пола.

— Здрас-сте, тётя Матрёна Ферапонтовна! — дипломатично поздоровался Кеша со старушкой, аккуратно переступив через распростёртое на полу тело друга, и, отступив в сторону, дал возможность войти в дом и Пашке.

— Вставай, скотина! Ты в гостях, а не под забором, — проворковал он ласково Кузе, согнувшись над ним в вежливом полупоклоне.

Кузя долго копошился, пытаясь по частям поднять с полу непослушное тело и, наконец, ободренный рывком за ворот того же Кеши окончательно утвердился на нестойких ногах.

— Так вот какое дело образовалось, многоуважаемая Матрёна Ферапонтовна, — дипломатично продолжал речь Кеша, дабы не вспугнуть сонную старуху и не поднять через то ненужный шум в окрестности. — Кузя незаконно обидел бойца, защитника и надёжу нашего Отечества. И теперь перед нами стоит благородная и весьма ответственная задача — реабилитировать поруганную честь солдата и восстановить нарушенную справедливость! Сделав это архиважное для страны и благородное по отношению к бойцу дело, мы с Вами, уважаемая Матрёна Ферапонтовна, поможем нашей доблестной Армии повысить её боеспособность и тем самым, следовательно, укрепим мир во всём мире!

Хитрые глазки бабки Матрёны беспокойно забегали по сторонам. Глупо хлопая редкими ресницами, она пыталась постичь смысл сказанного. Однако, судя по внимательности, с какой было выслушано обращение Кеши, можно было с большой долей вероятности предположить, что в принципе Матрёна Ферапонтовна была не против повышения боеспособности нашей Армии и укрепления мира во всём мире. Но опытная в обменно-торговых делах она не спешила идти за самогонкой, потому что не видела в руках гостей то, на что она могла бы обменять свой товар.

Кеша, между тем, собрав мысленно всё сказанное воедино и кратко обобщив, перешёл к практической части дипломатии сторон:

— Кузя обменял у Вас, уважаемая Матрёна Ферапонтовна, на самогон святая-святых — головной убор бойца нашей любимой Армии, его шапку! Этот головной убор, то есть шапку, нам следует безотлагательно возвратить бойцу! Без оной солдат не в состоянии защитить наше Отечество, ибо это противоречит Уставу!

Кеша был уверен, что речь его прозвучала убедительно, требования законны и юридически обоснованы, поэтому он замолчал в ожидании ответных практических действий со стороны бабки Матрёны. В конце концов, это ведь не только его родная и любимая Армия, но и бабки Матрёны тоже?!

— Кузя получил за шапку бутылку самогона, и назад я вам шапку не отдам! — скороговоркой выпалила в ответ на обоснованное требование Матрёна, не подумав, что своим нелепым заявлением она напрямую потворствует врагам Отечества в деле ослабления могущества нашей любимой Армии.

«Налицо явная недоработка в плане воспитательно-просветительской агитации трудящихся преклонного возраста средствами массовой информации», — констатировал Кеша очевидный факт досадной недоработки возглавляемого им отдела газеты, и наметил серию статей под общим заголовком «А не рано ли мы успокоились?» — Надо будет завтра же собрать селькоров и заострить их внимание на этой теме!»

Он неторопливо стащил с головы Кузи новую ондатровую шапку и, оценивающе оглядев её, сказал в ответной речи на непатриотичное и в корне не соответствующее моральному кодексу гражданина страны заявление бабки Матрёны:

— Мы понимаем, уважаемая Матрёна Ферапонтовна, что за шапку Вами был отпущен соответствующий товар. Но вот Вам другая шапка взамен той. Я полагаю — это достойный обмен, — и он торжественно протянул ей Кузину шапку.

Глаза Матрёны алчно загорелись. Она поспешно пошлёпала за печь, достала откуда-то из закутка шапку, быстренько вернулась с ней назад и, подавая Кеше, протянула руку за Кузиной шапкой.

Кеша молниеносно отдёрнул руку с Кузиной шапкой и, возмущённо вытаращив глаза, громко завопил, забыв о необходимости строгого соблюдения дипломатии сторон при ведении торговых переговоров с уважаемой Матрёной Ферапонтовной:

— Ты что, старая перечница, белены объелась? Ты что нам принесла?

— Шапку.

— Какую шапку? Это же рвань, а не шапка!

— Уж какая есть.

— Ты нам не эту, а другую шапку неси, какую тебе Кузя дал!

— Эту Кузя дал.

— Как эту? А военная шапка где?

— Нет у меня военных шапок, сынок. Война-то, известное дело, в сорок пятом году закончилась. Давно никто не приносит.

Кузя робко протянул руку за шапкой, опасаясь, что Кеша всё же отдаст её бабке Матрёне. Вернуть шапку назад будет сложно, практически невозможно, ибо ему придётся выкупать её у Ферапонтовны с процентами. А денег на выкуп не было. Хмель медленно покидал гудящую на все лады от водки и самогона голову, и Кузя начинал частично понимать, что происходит вокруг него.

— Да вы что, мужики! Не брал я вашей шапки! Эту вот, что Матрёна принесла, я и обменял на самогон! Нашёл на неделе на вокзале. Старичок там один на лавку её положил, чтобы удобнее было лысину промокнуть. Ну, я и взял её по глупости … э-э … по неосторожности, — тут же исправился он.

— Где моя шапка? — подойдя вплотную к Кузе, угрожающе зарычал Пашка, готовый вцепиться в горло подлецу и негодяю, завязавшему сыр-бор с его шапкой. — Куда ты её дел? Отвечай, гад, а то убью!

— Не помню.

— Сейчас вспомнишь …

— Только не здесь! Только без свидетелей! — решительно втиснулся между друзьями Кеша, прервав начавшийся было процесс следствия по делу о пропавшей шапке. — Пошли к нему домой и там поищем. Раз не обменял на самогон, значит, она должна находиться там.

Не попрощавшись с бабкой Матрёной, друзья поспешили покинуть дом подпольной самогонщицы и удалиться восвояси, ибо в след им неслись угрозы и чёрные проклятия разгневанной старушонки:

— Ходют тут всякие, добрым людям спать не дають! Хучь бы купили что, а то просто так ходют, людей от важных дел отрывают, пьяницы проклятые! Ни стыда, ни совести у людей! И куда смотрют милиция и школа?!

Поиски пропавшей шапки не приводили к успеху. Но тем упорней Пашка и Кеша продолжали обыск, переворачивая в Кузькином доме вещи. Шапка должна была находиться где-то здесь! А где же ей ещё быть? К Матрёне, как выяснилось в процессе следствия, отнести он её не успел. Следовательно, надо хорошенько обыскать весь дом!

Кузя безмолвно сидел за столом, подперев тяжёлую голову кулаком, и, напрягая мозги, снова и снова пытался понять, как это у него поднялась рука совершить такое кощунство? Второй, не менее важный вопрос, терзавший его, состоял в том, что он никак не мог вспомнить, куда подевал проклятую шапку. Он снова и снова прокручивал в памяти события вчерашнего дня, но ничего, что могло бы навести на след шапки, не находил. «Провалы, сплошные провалы! Только и помню, что при встрече с Пашкой удивился её высоте. Прикинул ещё: «Такое дерьмо вряд ли продашь, странная уж больно!» А после ничего не помню, хоть убей! Ну, хоть бы следочек какой в голове! Нет, ничего не осталось! Как корова языком слизнула!»

Хмель окончательно покидал Кузю. На смену приходило тяжёлое протрезвление, и он в который раз проклинал себя последними словами за случившееся. Дошло до того, что он даже поклялся, что завяжет с проклятой водкой. «До чего дошёл! До чего докатился! Лучшего друган`а своего обокрал!? Кореша наипервейшего! Бойца нашей Армии, берегущего покой и мирный труд людей! Позор! Какой позор! И всё она, водка эта проклятая! Ума-то никому ещё падла не дала, а под монастырь подвести — так вот вам, пожалуйста! Ненавижу её … и себя!»

На дворе стало совсем светло. Прекратив бесполезные поиски, друзья по узкой, пробитой в рыхлом снегу тропке возвращались в кешин дом. Бабка Матрёна уже успела растрезвонить по селу свежую новость. То тут, то там вслед друзьям неслись негодующие возгласы баб:

— И как только не стыдно! А ещё друзья-товарищи называются! Солдата раздели! Воина, защитника нашего! Надёжу Родины! Встретили хлебом-солью, как говорится! За службу его добросовестную отблагодарили! Вот что делает проклятая водка! И когда уж, наконец, её всю выпьют!?

Друзья молча вошли во двор кешиного дома. Говорить не хотелось, да и не о чём было. Пашку прижало по нужде, и он поспешил за угол. Друзья двинулись следом, ощутив то же жгучее желание. Завернув за угол дома, Пашка остановился, как вкопанный: обрамлённая янтарными каплями ледышек и усеянная кусками не переваренной желудком закуски, на снегу лежала шапка с непомерно высоким верхом.