Антонина Шнайдер-Стремякова
- А Дунька, Дунька-то! В Берлинской филармонии побывала. Теперь ей не до нас, балалаечников, – хохотнул Сечкин, известный в селе музыкант-певец.
- Точно, не до вас, – огрызнулась Дунька. – Филармония, скажу я, снаружи так себе, а внутри, ну, просто – шик-модерн. В первой части давали песни Густава Малера, австрийского композитора и дирижёра, во 2-й – пятую симфонию ми минор Чайковского.
- Ми-и мино-ор!.. Густав Ма-алер... Пятая симфония... Да-а... – съехидничал Сечкин.– Это вам не тяп-ляп.
На ехидничание Дунька внимания не обратила:
- Боковые двери распахнулись, и в центр зала, на сцену, вышли артисты. Мужики замахали крыльями – выбросили фраки; женщины подобрали юбки – уселись. Только уселись – вышел, ну, бурлак и бурлак. Зал захлопал, а артисты по команде «смирно» встали. «Бурлак» запиликал – скрипачи тож. Только угомонились – двери снову распахнулись, и вышел дирижёр. Ну, барин и барин – молодой, красивый, высокий, коротко стриженый, в чёрной тунике, а за ним в костюме цвета серой грязи лысый, без галстука, коренастый певец – ну, деревня и деревня!.. Баритон у его был, вроде, и приятный, но пел, скажу вам, будто воздуха не хватало; к носу всё пальцем тыкался – проверял, сухо, нет ли.
- Когда вальс играли, шатался, качался, пучил глаза, топырил пальцы, вытягивался... Наверно, воздух в лёгкие набирал, а набрав, опять пучил глаза – подсказывал, какую музыку играют, будто мы дураки и не понимаем... Так у нас в деревне меж собой мужики ругаются. Вроде, хотят ударить, а смелости не хватат. Отступят и опять рванутся – решимость набирают. Глядеть на это кокетничание, скажу я вам, стыдно было.
- В общем, не русская школа. У наших голоса – закачаешься, а у этого дыхание было слышно. Музыканты во фраках, а он без фрака – деньги, видать, пропил. Ну, захлопали... Барышня букет вынесла – искусственный, думаю.
- А вторая часть, без певца, мне больш глянулась. Дирижёр то подпрыгнет, то замарширует, то замрёт, то притопнет – не столь слушать хотелось, сколь на его глядеть. Ему и пюпитр не нужон – в голове всё держал! Оркестром управлял, как командир боем, – то чуть больш огня, то чуть меньше. Пальцы танцевали, как пальцы звонаря. А скрипачи-и-и!.. Шо только они ни вытворяли! Били по струнам, как бьют по мокрому белью женщины вальками.
- Когда лидировала труба, все создавали фон. Альты шуршали с первыми скрипками, а те цунами устраивали – скользили шумно и тревожно. Потом затихали, точно волны схлынули; потом опять, вроде б, волны боролись – не просто спорили, доказывали и, как вьюга, шумели-свистели – достигали такого форте и пиано, которые и в Лондоне не услышишь.
- Здание большущее, а аншлаг... В спину артистам приставили жёсткие скамейки, так и они все были забиты. Удивляюсь, сколь в мире музыкальных людей, однако!.. Но германский зритель скупой: ничо не подарили, ни одного цветочка – не то, шо у нас. В конце вышла та же девица и с тем же букетом. Да рази ж так можно – уравнять певца и красавца-дирижёра!..
- Э-это ж на-адо!.. – вздохнул Сечкин. – «Аншлаг», «партер», «минор»... «альты»... Я и словов таких не знаю. Чего там «форте» и «пиано» – Дунька «пюпитр» знает!.. Молодец, Дунька! Влюбилась, однако…
- Ну вас, дебилы, ничего-то вы не понЯли, – махнула она и двинулась прочь.
Сечкин догнал её, обнял. „Понимаешь, Дунь, – сморщился он, – они тёмные, не понЯли. Ну, не по-н-Я-Я-ли! А вот я – пОнял. Чесслово, пОнял! А вот ты... что думаешь... как правильно – пОнял или понЯл? ПонЯла, пОняла или понялА? ПонЯли или пОняли?“
июнь 2012