( Повесть в форме художественных рассказов)

В. Сукачёв (Шпрингер)

Трава на асфальте

Весна застигла нас врасплох, и мы растерялись...

Мы не готовились к ней, и поэтому не заметили ее первых признаков, когда с южной стороны деревьев снег стал заметно темнее, и за ночь на нем намерзала тонкая корка льда. Но вдруг в один прекрасный день мы услышали, как тоненько и прерывисто зазвенел первый ручей в овраге, как упала и со звоном рассыпалась сосулька, и как повар Ибрагим сказал кому-то: “Весна, однако, пришол”. Мы оглянулись и увидели – да, действительно, пришла весна. В этот Богом забытый край, в это царство зимнего сумрака, к людям, разминувшимся со своим счастьем, пришла долгожданная весна. И мы онемели от горя, как бы наново переживая все то, что случилось с нами... Весна была прежняя: с ярким солнцем, теплым воздухом, длинными вечерами и тончайшими запахами, мы же были – другими. Мы были стрижены и оборваны, неимоверно худы и голодны, но главное – мы были раздавлены отвратительным чувством своей ненужности. Мы уже хорошо понимали, что нас не спасут ни мудрые дяди, не умные тети, что мы обречены удобрить собою кусок сибирской тайги и что даже в виде удобрений доброго слова в свой адрес вряд ли заслужим. Того ли нам хотелось, за этим ли мы пришли на белый свет, встали на ноги и выпрямились, набирались ума и расправляли плечи? Мы любили жизнь, своих несчастных родителей, наше море и немного себя, мы хотели жить вечно – в своих детях, в детях наших детей, а вместо этого нашу жизнь оценили дешевле копейки: на нее можно было взять коробок спичек, за нашу лагерную жизнь ее никто бы не отдал. Как это получилось, как это стало возможным?..

Рос и рос какой-то мальчик Володя, тоже, наверное, любил своих родителей, брата, которого потом повесили... Володя решил пойти другим путем, и начал его с революции, недурно пожив до этого за границей пару десятков лет на партийные деньги. И вот этот Володя, ставший Ильичём, устроил все так расчудесно, бесконечно призывая бороться за улучшение жизни простого человека, что в конце концов жизнь этого самого простого человека превратилась в пустяк, пушинку, которую можно запросто сдуть с лица земли. И он, этот бывший мальчик Володя, сдул-таки с лица земли миллионов десять человечков, переплюнув в этом непростом деле многих славных исторических людоедов. А потом ему на смену пришел еще один бывший мальчик – Ёсик, отрастивший к тому времени усы и мелкую шрапнель конопушек на лице. Бывший мальчик Ёсик сказал, что сколько у него конопушек на лице, столько миллионов человечков (на одну конопушку – миллион) он должен сдуть с тела планеты Земля. И сдул – будьте любезны. В одну из таких конопушек входили и мы, трудмобилизованные пушинки, занесенные ветром истории в Красноярскую тайгу. Но я что-то увлекся людоедами, а хотел рассказать про весну...

Так вот – пришла весна. Без распоряжения Политбюро, без указания лично товарища Сталина, - взяла и свалилась на наши бедные, мальчишеские головы. И вдруг стали мы припоминать, как цвели у нас в это время яблоневые сады, как пахли земля и небо и какого цвета было море. А море было – синим: всегда, во-все времена года – только синим и никаким иным. И вот эта бархатная подкова гор, эти яблоневые сады в небольших долинах и виноградники на склонах, эти белые кучевые облака глубоко в лазоревом небе и голубой росчерк нашего моря на земле – все это вновь принадлежало нам: во сне... Утром, под звон рельса, мы поднимались с опухшими, заплаканными глазами, подолгу избегая смотреть друг на друга, потому что в наших глазах стояло синее море, которое мы очень боялись расплескать. Мне кажется, что тогда мы все еще жили только потому, что очень любили море, и эту любовь у нас не смог отнять даже конопатый Ёсик – самое кровожадное животное, которое знала когда-либо земля.

Нам повезло – весной в тайге не бывает грязи. Мы и вообще были везучие ребята, а тут сошел снег и – никакой грязи. Редкое везение.

Таскать шпалы стало значительно легче, пилить – тяжелее: к весне мы ослабли и нас донимала цинга. Я мог взяться за один свой зуб и раскачать всю челюсть. Роберт с Андреем этот фокус тоже блестяще освоили – мы были способные ребята, жаль, что этого некому было оценить.

К этому времени на верхнем складе было уже столько шпал, что их можно было бы уложить от Москвы до Владивостока, но с нас требовали еще и еще. И мы им это “еще” выдавали каждый день – по пять штук на брата. Уже пирамиду Хеопса можно было сложить из наших шпал для рыжего Ёсика, а ему все было мало. Тогда мы еще не знали, что не из шпал, а из наших костей, сцементированных нашим потом и кровью, строим мы ему мавзолей, в тысячи раз превосходящий знаменитую пирамиду. И уж совершенно точно никто не знал, что спустя лишь десяток лет рассыпится эта твердыня, как замок из песка: все тлен, все суета и томленье духа...

Ах да – весна!.. Чудное время года, когда распускаются почки на деревьях и языки у молодых парней.

Ребята, почему мы здесь? – спросил вечером Роберт, когда особенно мягкий, рассеянный свет сцеживался над тайгой, а мы сидели на штабеле шпал, поджидая дорабатывающих норму товарищей. – Почему мы не в Турции и не в Греции, а в Сибири?

Что ты хочешь этим сказать? – не понял я.

Только то, чтоя не писал заявления на проживание в этой тайге, а почему-то живу... Почему всё решают за меня? Наверное, потому, что они заранее уверены в моем согласии... Мы с вами послушное стадо бычков: куда нас гонит пастух, туда мы и идем.

Попридержал бы ты свой язык, Роберт, - недовольно сказал Андрей.

Но мы же здесь все свои, - удивился Роберт. – Кого мне бояться? Я и так достаточно много боюсь – надоело...

Надоело нам всем, но мы все-таки помалкивали, а Роберт вдруг разговорился. Что-то у него сорвалось в этот день, что-то разладилось в механизме страха и недоверия, и он вдруг заговорил так, как говорит свободный человек. Свободный и нормальный человек. А может он, единственный среди нас, и в самом деле был нормальным человеком, мечтавшим стать учителем, а вместо этого оказавшийся лесорубом, трудмобилизованным, вшивым фрицем, подлым немцем, недобитым фашистом... Этот список наших “почетных” званий, заработанных в родном и любимом отечестве, каждый русский немец без труда может продолжить. Построив металлургические комбинаты, железные дороги, тоннель под Татарским проливом, 700-километровый нефтепровод, добыв бессчетное количество угля, руды и древесины, оставив на этих каторжных работах сотни, миллионы тысяч жизней, вместо почетных званий и наград, получили мы оскорбительные клички в том, военном прошлом, и предложение селиться на ракетном полигоне - в недавние дни. Вот уж воистину – отблагодарили! И взбесившийся диктатор, и переродившийся демократ в этом вопросе недалеко ушли друг от друга. Несчастный мой народ! Вскоре после войны чеченцы получили назад свою Чечню, калмыки вернулись в свои степные пределы, финны ловят рыбу у родных берегов, румыны строят новое государство, даже “немецкие” немцы (смешно звучит, не правда ли?), вернувшись из русского плена и заново возродившись, успели объединиться с восточными братьями, и только мы не получили ничего. Нас как бы нет вообще, а нет народа – нет проблемы, если слегка перефразировать крылатое выражение отца всех народов и племен, конопатого Ёсика. Единственное, что нам пока досталось после бесконечной дележки постсоветского пространства, это звание “поздних переселенцев” на исторической родине и настороженно-подозрительное внимание исторических соотечественников...

Однако же как далеко от деляны и нашего разговора я успел ушагать. Так-то бы в жизни: взять и перешагнуть одним махом через десятилетия унижений и позора. Все мы, русские немцы, как трава на асфальте, которая пробилась к жизни и свету не благодаря, а вопреки обстоятельств, окружавших нас.

Курт и Андрей выкурили одну цигарку на двоих, мы с Робертом пока так и не начали курить.

Иногда мне кажется, что я схожу с ума, - Роберт, в рваной фуфайчонке, с едва отросшими рыжими волосами и невероятно тонкой шеей, посмотрел на меня голубыми пролежнями глаз. – Иногда, что я уже сошел... И еще мне кажется, что я не переживу эту весну...

Брось ты эти разговоры, Роберт, - вдруг тихо попросил Андрей. – Не надо... Нам будет только хуже. Надо жить, Роберт, жить и терпеть, как велел нам Бог.

И тогда Роберт сказал эти страшные слова:

Плевать я хотел на вашего Бога, если он допустил все это, - Роберт широко повел рукой. – И на того, что сидит в Кремле, я тоже хотел плевать! Они сговорились убить меня, но у них ничего не выйдет, потому что теперь я сам не хочу жить. Я не хочу так жить! – вскричал Роберт и вдруг заплакал, и крупные слезы отчаяния прыжками покатились по его длинному, с горбинкой, носу, падая на воспрявшую после холодов землю.

Мы растерянно смотрели на нашего друга, мы не знали, что ему сказать, мы сами потонули во всем этом дерьме и не чаяли из него выбраться. Но страх еще был с нами – у Роберта он прошел...

Через два дня Роберта прямо с развода забрал опер Тюнин и больше мы своего друга не видели – никогда... Ни живым, ни мертвым – это они делать умели.

А было нас при разговоре всего четверо и предатель – был среди нас.

Сибирский чеснок

Жить хочется всегда, везде, при любых обстоятельствах, на этом и держится любой режим, любая тирания. Мы так искусно устроены, так предусмотрительно запрограммированы, что даже в самых скотских условиях цепляемся за это сомнительное право – жить Ради чего – жить? Ради новых унижений, голода и страха? Да, и ради них тоже, потому что за ними нам обязательно мерещится этот призрачный свет в конце тоннеля. Неважно, дойдешь ты до него на ногах, дотащищься ползком или тебя принесут на носилках, важно то, что ты оказался у этой светлой точки, откуда открывается великолепный вид на... новый свет в конце тоннеля. И ты ползешь опять, как мотылек на пламя костра, и так до той счастливой минуты, когда и в самом деле окажешься у желанного, завораживающего света, так и не успев осознать, что этот загадочный свет и есть конец твоим земным мучениям. Что достижение его – это достижение смерти, которой при жизни ты так боялся, а на самом деле всегда и везде целенаправленно и неуклонно следовал только к ней, искал только ее. И вот она – перед тобой: не в образе беззубой старухи с косою, какою ты привык представлять ее, а в образе тихого, манящего свечения, за которым ты по неведомым ассоциациям угадываешь возможный покой и счастье...

Все это так или иначе пережил и перечувствовал я, пока почти месяц валялся на нарах в бараке между жизнью и смертью. Полная дистрофия, цинга и трофические язвы настигли меня к середине апреля. Я потерял ощущение реальности и пустился в бесконечный дрейф по просторам беспамятства. Это увлекательное путешествие прервалось только десятого мая, когда я вдруг ощутил какой-то горько-приторный вкус во рту и увидел склонившееся надо мною лицо Андрея. Лицо было огромное, белое, оно заслоняло собою все и мне почему-то стало страшно. Но тут я увидел его глаза, два совершенно синих моря, готовых выплеснуться на меня. Я крепко зажмурился, вспомнил себя и заплакал...

Через неделю я впервые выполз на улицу и сел на завалинку. Разнообразный мир окружал меня. Перехваченный в поясе, словно подпоясанный миниатюрный мужичек, шустро полз мимо моих ног черный муравей. Следом за ним увязался было разлапистый паук, но передумал, надел верхолазные когти и покарабкался вверх по травинке. Потом проползла мохнатая гусеница и скрылась под прошлогодним осиновым листом. Тут я не выдержал, поднял тяжелую голову и увидел на ветке скворца. Я долго смотрел на желтую бусинку его глаза, в свою очередь внимательно рассматривающую меня...

- Чито, Витья, маленько живой? – услышал я чей-то голос, медленно повернул голову и узнал повара Ибрагима. – Кушай вот это – быстро поправышся. Кушай, кушай, дарагой, я от чистого сэрдца.

В руках у меня оказалась миска с урюком. Я долго раздумывал, пока взял одну и попробовал. Я жевал, не чувствуя вкуса, не ощущая голода. Но вдруг ко мне пришло острое осознание, что я жив. Что надо мною вспухает и набирает силу солнце, что в лесу стоит неумолчный гомон разномастных птиц, а Ибрагим сидит на корточках и ласково смотрит на меня. Все вокруг было переполнено жизнью, радостью от этой жизни, и только я, страшно заросший, изможденный восемнадцатилетний старик, жалко шамкая беззубым ртом, серым пугалом торчал посреди этой жизни, бессмысленно тараща глаза и задыхаясь от свежего воздуха. Наконец, я собрался с силами и сказал свое первое слово:

Андрей...

Джигит! Настоящий кунак, - ответил мне Ибрагим и поцокал языком. – Он – лучший твой брат! Он спас тыбэ от смерти. Молодэц, Андрей! Но и ты – молодэц, не струсил пэрэд старухой. Тэпер сто лет будэш жыть.

Ибрагим забрал миску и ушел, а я продолжал познавать заново нарождающийся для меня мир, который мы обычно не замечаем с высоты своего роста и человеческого эгоизма. Вот маленькая, зеленая букашка, до того маленькая, что даже и непонятно, в чем у нее там душа держится, не говоря уже про механизм, с помощью которого она передвигает свои лапки, куда-то полезт, чего-то ищет среди необозримых дебрей бурьяна, разросшегося под окнами нашего барака. А вот полосатый червячок, как гимнаст на перекладине – складывается и раскладывается, подтягивает свое полупрозрачное тельце к какой-то невидимой мне цели. Потом жук-короед выскочил из-под завалинки. Вначале ослеп от радостного сияния дня, потом обрадовался теплу, затих, изредка пошевеливая тонкими усами. Как никогда, я ощущаю близость и родство со всем этим миром, я умиляюсь и чуть ли не плачу от сознания своей причастности ко всему, что есть и живет на земле. Боже, как все просто и непритязательно по изначальной сути: живи сам и давай жить другим. Только лишь! Ничего больше не надо и никто от вас иного не требует: живите, господа, товарищи, братья, радуйтесь каждому дню и часу, отпущенному вам судьбой, но дайте такую же возможность и другим! Ведь они точно такие же, как и вы, у них тоже одна печаль и одна радость – жить на Земле... Так в чем же дело? Почему один родится, всю жизнь свою проводит в трудах, оставляя после себя выстроенные дома, посаженные деревья, любящих детей, а другой всю жизнь посвящает возвышению над собратьями, оставляя после себя разрушенные города, выжженные сады и горы трупов? Какой ген разделяет эти два типа людей и кто за него в ответе? Кто возьмет на себя ответственность за всех безвинно погибших людей? Какой хирург решился вживить в полушарие мозга кодовое разрешение – убить брата, тем самым благословив подонков на уничтожение нескольких миллиардов человеческих жизней... Тут одно из двух: либо никто ни за что не отвечает, либо нам непонятен какой-то высший смысл всего происходящего...

Ага, Гросс? – передо мною стоял опер Тюнин, подросший в звании за время моей болезни до старшего лейтенанта. – Оклемался, значит?

Я ничего не ответил. Я просто смотрел в его глаза, цвета раздавленного таракана, и ничего не мог сказать в ответ.

Ну, давай, давай – выздоравливай, - усмехнулся опер. – У меня тут к тебе несколько вопросиков есть... Выздоровеешь – поговорим...

Опер Тюнин, убийца моего друга Роберта, не спеша пошел по аллейке, поскрипывая хромовыми сапогами и новенькой портупеей. Он уходил, а я смотрел ему вслед и спрашивал Бога: “Du lieber Himmel, warum existiert Mensch überhaupt auf dieser Welt?”

И Бог ничего не ответил мне...

Вторую половину дня я проспал и это был сон здоровья, потому что проснулся я не в липком поту, не с металлическим привкусом во рту и шумом в голове, а с ощущением радости от предстоящей встречи с Андреем. Теперь я уже мог вспоминать, а не бредить воспоминаниями, и я вспомнил свою старенькую маму, мудрую мою маму, с вопросительным укором смотрящую на меня. “Нет, мама, я тебя не подвел, - с радостью подумал я. – Выжил и мы еще встретимся, обязательно встретимся – не век же длиться этой проклятой войне...” Потом мимо меня прошла Паша Лукина, прошла, оглянулась и осветила меня улыбкой, и я встречно улыбнулся ей. Потом мне стало тепло и покойно, потому что я вновь сидел на разогретых солнцем камнях и разговаривал с нашим морем. Волны плескались о камни, белые чайки резали крыльями воздух, слегка подкрашенный заходящим солнцем в розовые тона, а над горизонтом темно громоздились тучи, постепенно укрывая собою вершину Ай-Петри. Море было большим и грозным. Первый раз в жизни показалось оно мне и в самом деле черным, и я наконец-то понял, что от бесконечного горя чернеют не только люди, но и моря... “Когда-нибудь все это кончится?” – с надеждой спросил я у моря. Пришла девятая волна, с шипением грудью легла на камни, и медленно сползла обратно – но я ничего не расслышал в ответ. В первый раз я не расслышал голос нашего моря. Или оно в первый раз не захотело о чем-то мне сказать?..

Увидев меня на завалинке, мой Андрей так обрадовался, что неожиданным фальцетом запел:

Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки – потом... Ну, как ты? Есть хочешь?

Да, есть я уже хотел: я просыпался к жизни - голодом.

А я для тебя кусочек сала выменял, сейчас принесу.

Андрей убежал и вскоре вынес мне порезанное на мелкие дольки свиное соленое сало и какие-то ярко-зеленые стебли, отдаленно похожие на молодой зеленый лук.

Что это? – удивленно спросил я.

Черемша, - ответил счастливый Андрей, - сибирский чеснок... Я тебя его отваром все время поил, поэтому ты и выжил. Ешь, Витька, от пуза лопай, потом поговорим.

А много ее, черемши? – встревожился я.

Много, - улыбнулся Андрей. – На всех хватит. В тайге она почти возле каждого ключика растет – так что не пропадем.

Я поел и рассказал про опера Тюнина. Андрей сразу нахмурился.

Он и меня совсем задергал, - оглядываясь, прошептал Андрей. – Все вербует в стукачи. А иначе, говорит, я тебя и Гросса в групповой саботаж вместе с Робертом повяжу. Вышку, паразит, обещает. Будь он проклят, этот опер! – Андрей опять испуганно заозирался. – И носит же земля таких...

А где Курт? – тихо спросил я.

Курт теперь заведует клубом, - Андрей опустил глаза. – Он получает хорошую пайку, а по ночам ходит к оперу... Давай не будем пока об этом – тебе надо поскорее окрепнуть. Доедай сибирский чеснок – он тебе жизнь спас...

Вот так оно и было в той жизни: друг мог предать тебя и тем самым убить, а обыкновенная трава, взросшая между двумя камнями, под звонкий распев таежного ключа, могла спасти тебе жизнь и – спасала...

Мы мирно сидели на завалинке и жевали сибирский чеснок. И море тайги, сомкнувшись над нашими головами, уже не было нам чужим.

(продолжение следует)