Елена Зейферт

Стыд на голову того, кто бросил камень на небо.

Григорий Богослов. «Творения». Часть V

– Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, – подхватил Фердыщенко,– по

крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось.

– Что такое? – спросила бойкая барыня.

– Нас однажды компания собралась, ну и подпили это, правда, и вдруг кто-то

сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал

что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает

самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни;

но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!

Фёдор Достоевский. «Идиот»

Чугунная калитка, её прутья тяжёлые и одновременно изящные. Я смотрю сквозь чёрные прутья во двор. Охранник, молодой человек неожиданно хрупкой наружности, подходит к калитке. Он молча понимает, что я хочу войти. Он не возражает, только просит оставить у входа сумку. Я соглашаюсь, но решаю взять с собой мобильный телефон и деньги. “Нет, – задерживает он меня. – Вы должны оставить всё здесь”. Я оставляю. Проходя, я инстинктивно показываю ему пустые ладони. Если бы меня несли к месту погребения, то мои руки свободно болтались бы вдоль носилок.

Двор, или скорее сад, засыпан свежим снегом. Ветер сыплет на него мёртвых пчёл… Их много, этих жёлто-чёрных комочков сухой плоти. Я иду к высокому дому. Ветер, как осенние листья, пригоршнями носит трупики пчёл. Очень красиво. И мне не кажется всё нереальным. Наоборот, я словно уже была здесь раньше, и пчёлы эти были и тогда мертвы.

Это интернат.

Здание тянется, тянется бесконечно… Множество подъездов. На скамейке у одного из них старуха. У неё тонкая кожа, аккуратный нос, круглое лицо, ямочки на сухих щеках. Я прохожу мимо, не осмелившись обратиться к ней.

Нет, я не была здесь раньше. Но откуда же я знаю, что за стеной дома четыре грядки, и летом на них растёт клубника – ягодки её мелки, им не хватило влаги, они не красны, а розовы, хотя и уже перезрели? Я сворачиваю за угол дома. Здесь осень, мрачно и слякоть. Грядки! И первая из них – смертный одр. На нём – моя бабушка. “Почему ты здесь? – шепчу я, садясь перед нею прямо на мокрую землю. – Прости, прости меня…” Я прошу прощения за всё, что мне и не припомнить… Ведь я могу больше никогда не увидеть этого близкого человека. Бабушка умерла, когда я была вдвое моложе. Сейчас мне тридцать три, а тогда шёл семнадцатый год. Почему она здесь? Слышит ли она меня? Бабушка молчит, она мертва.

Меня будут судить. Почему я предчувствую это? И мне позволят выбрать судей: это мне тоже известно. Судьями будут те, кого я вспомню первыми.

Сосредоточенное лицо студента-скульптуры со станции метро «Площадь революции». Линия профиля с упрямым подбородком. Железная тетрадь на колене. Оттопыренный железный карман брюк. Кто придёт меня судить?.. Натурщик, в том возрасте, когда он позировал скульптору? Некто сел возле скамьи подсудимых. Я и не заметила, что уже сижу на жёсткой доске скамейки, а не на земле.

Мне вспоминается старенький бомж, которого я однажды видела на улице. Сутулый, даже сгорбленный, он стоял и зажато слушал, как два молодых его сотоварища, девушка в ободранной шубе и парень в лихой старой ушанке, кричали на него, прогоняя от себя. А когда они, отвернувшись, начали быстро уходить, он вдруг было испуганно двинулся за ними: “Братцы, оставьте хоть покурить…”, но слабые ноги подвели его, и душевного и физического рывка хватило лишь на несколько шагов. Старый мужчина повернулся и тихонько поплёлся в другую сторону – туда, куда успела уйти я, постоянно оборачиваясь на жалкую картину. Я достала из сумки денег, чтобы отдать ему. Он шёл так медленно, что я устремилась к нему навстречу и протянула деньги. Он остановился, взял их. “Дочка, дочка…”. Бомж полез в карман и достал оттуда яблоко. На его заскорузлой ладони жалкий краснобокий шар, весь в трещинках и подпалинках, был роскошным подарком… Я просто изумилась. Поблагодарила и, не взяв яблока, пошла прочь.

Пока старенький бомж занимает место на авансцене памяти, я зачем-то вспоминаю, как моя знакомая Лиля недавно заочно влюбилась в музейного хранителя из Голландии, куратора отдела живописи XVII века, лицо которого однажды мельком увидела в одном из выпусков новостей. Молодой человек что-то рассказывал о картине Рембрандта «Ночной дозор». «Ленуся, представляешь, его зовут Питер Ройлофс! Это музыка, вслушайся: Пи-тер Рой-лофс», – пела влюблённая москвичка. Мне эти слова музыкой не казались. Она даже купила путёвку в Нидерланды, но чем закончилась эта поездка и состоялась ли она вообще, я не знаю. Питер Ройлофс вышел из тьмы, как из глубины сцены. Это я отвлекла его от привычных дел.

Контуры окружающего мира дробны и остры, как в разбитом зеркале… Бабушка лежит, ей уже не встать. Её рот в последние годы жизни был, как печальная скобка, и сейчас его уголочки тоже опущены.

Она, чуткая душа, всегда поддерживала во мне и моей старшей сестре уверенность в нашей красоте. «Видите, какие у вас мама и папа!.. И вы пошли в родителей: у красивых родителей – красивые дети». Её лицо, с классическими чертами, и чёрные гладкие волосы, собранные на затылке (бабушка и в гробу, 77-летняя, лежала без единой сединки, с распущенными жидковатыми чёрными волосами), действительно были красивы. Помню, как к нам на огонёк, за пару месяцев до её смерти, забрёл давний бабушкин знакомый и, не скрывая своей влюблённости, постоянно повторял: «Как ты была красива, Роза, в конце тридцатых! Мы все искали с тобой встречи, чтобы просто полюбоваться!». Бабушка и в девяностых была красавицей. Даже в гробу.

Наш большой серый кот садился к ней на скрещённые руки в гроб, мама, плача, отгоняла его, но кот снова и снова взгромождался на бабушку, заглядывая в её навечно закрывшиеся глаза. Я, шестнадцатилетняя, стояла рядом и словно до конца не понимала, что больше не увижу её бледные щёки, аристократический, аккуратный нос. Меня так же, как эта утрата, волновало приобретение – свидание с мальчиком из девятого класса (я училась в десятом), произошедшее накануне. Его звали Семён. Я пришла тогда из школы домой, он же, видно, шёл почти следом и минуты через две оказался у ворот моего дома... Я закинула на веранду свою школьную сумку… Мы долго гуляли в майском, до одури диком сиреневом саду и, как слепые, познавали мир, жадно ощупывая друг друга… Через складки одежды и выпуклости ключиц мир открывался проще, чем через страницы книг. Я была в тот день в офицерской рубашке (подгоняли под мой размер отцовскую) и чёрной юбке до колен – утром в школе был урок начальной военной подготовки… Когда бабушка умирала, по телевизору шёл фильм «Соломенная шляпка», и в соседней комнате мироновско-окуджавовские Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоpжетта отплясывали канкан, которого не было в фильме, а телевизор никто так и не выключил.

Хитрец Сизиф обманул Танатоса. Когда за Сизифом пришёл бог естественной смерти Танатос, тот заковал бога в колодки, и люди на время перестали умирать. С погашенным факелом в руках, чернокрылый житель Тартара потянулся срезать у Сизифа прядь волос, но был встречен у запястий железными руками умирающего, нет, его изощрённой выдумкой – предложением продемонстрировать на боге необычной конструкции колодки... Моя бабушка родилась позже, уже некому было обмануть Танатоса.

Жизнь всегда дарует возможности, и история это помнит. Любовь королевы Софии Шарлотты позволила Лейбницу стать первым президентом Берлинской академии наук и плодотворно работать над своим учением о монадах… Книгой о жизни Лейбница меня однажды наотмашь ударила по лицу моя бывшая начальница. О, каким жестоким и несправедливым судьёй могла бы быть эта сухонькая женщина. Жаль, что я вспомнила её сейчас! Перед командировками я, как Золушка, перебирала чечевицу и горох: вечерами и ночами делала по приказанию начальницы массу бесполезной бумажной работы – и потом всегда садилась в поезд уставшая, истерзанная. Я давно сменила работу, у меня замечательный коллектив, и этот персонаж из прошлой жизни вызывает лишь улыбку. Начальница была похожа на старушку Шапокляк: жиденькие волосы убраны в старческую причёску, шляпка, ридикюль и худенькая аспирантка при ней – крыска Лариска. У Ларисы было три важных для аспиранта качества – преданность хозяйке, пакостливость и неодарённость. Начальница подбадривала её: «Обратите внимание на лоб Ларисы – ведь он, как у Сократа!». Все смотрели на Лариску, похожую на щупленькую курочку, и прятали улыбки в рукав. Я не смотрела. Шапокляк это злило. Дай ей волю, она бы насильно повернула мою голову в сторону своего Сократа. Получив несколько весомых профессиональных премий, я стала просто бельмом на глазу начальницы – та звонила ко мне по десять-пятнадцать раз на дню и по пустым поводам кричала. Теперь я понимаю, насколько она была несчастна.

Судьи строго смотрят на меня. Их семеро. Старенький бомж, Лейбниц, Питер Ройлофс, молодой мужчина с «Площади революции», Семён, аспирантка Лариса. Седьмой человек покрыт мраком. Он сидит в сторонке. Бабушка, это ты будешь меня судить?

Почему-то семь судей и ни одного адвоката… Пятеро мужчин и одна женщина. Я пытаюсь понять принцип отбора этих людей. Кто же седьмой? Среди шестерых нет Сизифа, Танатоса, моей мамы, молодых сотоварищей бомжа, моей знакомой Лили, королевы Софии Шарлотты, бабушкиного приятеля, киношных Иветты, Лизетты, Мюзетты, Жанетты, Жоржетты… А ведь они мне тоже вспомнились и привиделись в недрах воображения. И главное – среди судей нет моей бывшей начальницы. Кто седьмой? Неужели она?

Я закрываю глаза и вижу. Кто-то катит в гору тяжёлый камень. Каждый шаг этого человека интеллектуален. Мученик тщательно раздумывает, куда поставить ногу, прежде чем решиться на очередной шаг. Структура горы настолько рельефна, что шаги похожи на шахматные ходы.

Я стою на вершине этой горы. Тициан потом взвалил камень Сизифу на плечи, но тот камень, что я вижу, на плечах не унести. Я свидетель мифа.

Упираясь ногами, напрягая мышцы всего тела, Сизиф наконец вкатывает камень на самую вершину. Я прячусь. Гигантская глыба качается, как будто стоит на остром конусе. Мужчина устало садится, его дыхание шумно, сбивчиво, он отирает со лба чёрную пыль. Я тихонечко подхожу к камню (Сизиф меня не видит) и исподтишка толкаю его. Зернисто-кристаллическая поверхность глыбы послушно подчиняется давлению моего эпидермиса. Каменное чудовище накреняется, как корабль, зачерпывает воздуха за своим бортом, тяжело катится, хватает воздуха за бортом горы и, ускоряя свой разбег, с грохотом мчится вниз. Я слежу глазами за его падением. Я уже не просто свидетель. Я преступница.

Сизиф, сын повелителя ветров, стремительно бежит вниз, грузно ступая по горным выступам, как по ступеням. Он в состоянии постоянного азарта, он адреналиновый наркоман.

– Сизи-и-иф! – кричу я, затыкая уши от собственного крика.

Мне отвечает горное эхо.

Если Гомер существовал, то он видел. Он видел контуры этого бега и жалел Сизифа. При жизни Сизиф любил баловаться – с размаху кидать в утлые лодчонки каменные глыбы, подкрадываться к юным девушкам, у которых потом рождались карапузы-Одиссеи. Он был дыряв, как решето: шептал на ухо людям тайны богов, грабил путешественников. Но после смерти он стал велик, наказание очистило его, как сковороду, до белого блеска.

С каждым падением камень становится легче, от него отлетают части и частички… Есть, на мой взгляд, такое явление – сизифова доброта. Это совершение добрых поступков, не приносящих никому добра. Я сейчас поступаю не так. Я часть зла, несущая добро?

Мама и отец часто ссорились с бабушкой. Кто был в этом виноват, уже никогда не понять. Знаю одно – прав немощный, а бабушка была больна. Я словно случайно подбегала к ссорящимся. Моими устами глаголила истина, и я показывала розовым пальчиком на бабушку. Ей доставалось.

На бабушкиной могиле растёт дикая сирень.

Я говорю всё это вслух. Судьи зачем-то кивают в такт моим словам. Они сели в кружок и похожи на людоедов, разжигающих костёр. Я пугаюсь, что у Лейбница загорится его роскошный парик. Чья из них очередь играть в пети-жё? Исповедальня свободна.

Красавчик Питер Ройлофс бережно берёт меня за руку, и это на время успокаивает меня. Моя ладонь в его ладони. Сердце стучит. И вдруг я понимаю, что его рука – это не защита, а детектор лжи. Он считает удары моего сердца. Я с гневом вырываю руку. Питер смеётся. Он наклоняет к моему лицу своё, с удивительно правильными чертами, и хочет поцеловать. Семён смотрит на меня с укоризной. Худенькая Лариска, во фривольном платье Жоржетты, встаёт, пляшущими шажками подбегает ко мне и протягивает мне необычной конструкции колодки. Я мотаю головой: «Нет, нет!»

«Бабушка, бабушка! Я ведь живу сейчас на Сиреневом бульваре!» – кричу я невидимому судье в темноту.

Во тьме – моя бабушка? Человек наконец встаёт из тьмы и выходит к свету. Я узнаю его. Мой главный судья – это я.

2007 г.