Повесть

Сергей Новиков

4. 3. Тайны «Ноева ковчега»

Дом Славной бабушки казался мне Ноевым ковчегом. О самом ковчеге я узнал от мамы в один из тех редких вечеров, когда она была в ровном расположении духа. Обычно мама находилась во взвинченном состоянии, казалось, что она готова накричать на любого, кто ей попадётся под руку. Но я уже научился воспринимать мамины крики с некоторой долей отвлечённости, хотя давалось это нелегко. В большей части я ощущал в душе состояние болезненного напряжения, перерастающего в молчаливое сопротивление. Мама, наталкиваясь на моё молчание, попадала в ловушку собственных противоречий. Ведь она справедливо (с точки зрения личного эгоизма) считала, что метод воспитания, уже опробованный на других членах семьи, в том и заключается, чтобы добиться беспрекословного подчинения своей воле. В случае же со мной, наталкиваясь на стену молчания со стороны, казалось бы, пока ещё никчемного существа, инстинктивно чувствовала, что здесь привычный метод не срабатывает и, более того, вводит её саму в состояние не только недоумения, но почти физически ощутимого страха перед неизвестным психологическим явлением. Явление это выходило за рамки маминого сознания и нарушало выработанный годами строй мыслей. В конечном счёте всё это привело к тому, что мама, сама, пожалуй, не сознавая этого, стала относиться ко мне с осторожностью и, в определённой степени, с уважением, не соответствующим моему возрасту.

Я, конечно, не подвергал какому-либо критическому анализу свои взаимоотношения с окружающими меня людьми, в том числе и с членами моей семьи, и жил в божественном неведении закона причинно-следственных связей. Как известно, у Бога нет понятия отрезков времени – Он владеет временем как таковым и развёртывает его в пространстве в условиях расширения Вселенной. Развиваясь естественным образом, дети, как правило, имитируют поведение взрослых, познавая окружающую среду в соответствии с инстинктами.

Кстати, если мы, говоря о семье как об основной ячейке окружающей нас бытовой действительности, сравним себя со стаей обезьян, то, к сожалению, поймём, что они более адекватны этой действительности. В поведении детёнышей обезьян нас поражает их открытость. И за это никто не наказывает детёнышей, и они не превращаются в озлобленных маньяков. Я не призываю копировать поведение животных – у них своя, обусловленная законами природы, жизнь. Мы отличаемся от животного мира, в том числе и от мира приматов, тем, что добились такой высокой степени изощрённой цивилизации, что для нас обратного пути уже нет. Мы потребляем природу и меняем инстинкты на установленные правила, создаваемые нами же. Наши установки – извращённые нормы морали и нравственности. Таким образом, мы потребляем самих себя без оглядки на прошлое, на природу и без ответственности за будущее. При этом мы исчерпали тот запас духовности, который был в нас заложен со времён биопротоплазмы – той глины, из которой Бог создавал человека. Вот почему, на мой взгляд, возникает греховный вопрос: «Не ошибся ли Господь?», на который ответа нет. А может быть, природа в какое-то мгновение дала сбой, и в результате сам процесс эволюции стал создавать условия для рождения монстров с каким-то определённым набором хромосом, сдерживающим чересчур ретивые устремления людей к познанию тайн – сначала окружающего нас мира на Земле, а потом и космоса…

Безотчётно покоряясь природной потребности раздвинуть рамки своего маленького мира, я стремился в дом Славной бабушки с обезьяньей ненасытностью новых ощущений. Едва освоив территорию бабушкиного сада, перешёл непосредственно в дом. Не найдя ничего особенного в комнатах, где мне не удавалось эмоционально обжиться из-за постоянного присутствия родственников, занятых своими бытовыми делами, я обратил своё любопытство к лестнице, ведущей на чердак. Добраться до лестницы было непросто: нужно было пройти в сени через кухню, а там постоянно находилась Славная бабушка, неусыпно наблюдающая за всем, что творилось вокруг. Суровые законы домостроя, напоминала о котором старая русская печь, требовали от каждого члена семьи соблюдения приличий и покорности в исполнении семейных обязанностей. О печи, не поддающейся разрушительному воздействию времени, я расскажу как-нибудь позже, а сейчас речь пойдёт о приключении, связанном с чердаком. Однажды желание проникнуть туда охватило меня настолько сильно, что я, улучив момент, когда Славная бабушка была всецело поглощена приготовлением семейного обеда, проскользнул к лестнице, не обращая внимания на яростное негодование печи: вмиг полыхнул огонь в топке, забулькало что-то в кастрюльке, запыхтела каша, подпрыгнула крышка закипевшего чайника.

Пробирался вверх я осторожно. Лестница не разделяла моих убеждений в необходимости обследования чердака и выражала своё неудовольствие скрипом потемневших от долгого сопротивления человеческому натиску ступеней. Казалось, ступени предупреждали о возможных осложнениях в моей жизни на языке, трудно переводимом на человеческий. Тем не менее мне удалось договориться с лестницей. Я старался наступать на каждую ступеньку всей ступнёй, не перекатываясь с пятки на пальцы и не наступая на внешний край ступеней, и, как это ни странно, лестница успокоилась: скрип её ступеней перешёл в иную тональность. Так я добрался до входа на чердак – до его заветной для меня двери.

Я не знал, заперта ли дверь на чердак каким-либо таинственным способом, не знал и того, справлюсь ли с хитроумным замком, если таковой имеется. Затаив дыхание до такой степени, что звуки моего бьющегося от напряжения сердца вырвались на свободу и, собравшись под потолком, обрушились на меня гулкими ударами тревожного колокола, собирающего население для отпора чужакам, я протянул руку.

Дверь на чердак, вопреки моим опасениям, открылась легко. Видно, кто-то её позабыл запереть. Это было бы просто объяснить поспешностью или рассеянностью того, кто по какой-то незначительной надобности побывал на чердаке последним. Но для меня почему-то всё случайное таило в себе ту закономерность, которая определяла последовательность хороших или плохих событий моей пластичной жизни в Калуге. Вот и сейчас, на чердаке, я вплотную столкнулся с историей моих так внезапно обретённых предков: вокруг было нагромождение старинных и просто старых вещей, которые в этом настоящем для меня времени вдруг утратили свои прежние практические свойства. Я растерянно озирался вокруг, выхватывая из золотистого сумрака чердака, пробиваемого проникающими через небольшое окно лучами восходящего солнца, то угол закрытого кованого чёрно-коричневого сундука с медными нашлёпками по углам, то прялку с остатками выцветшей пряжи, уснувшую однажды под собственное мягкое жужжание, сошедшее в конце концов на нет, то огромные болотные сапоги с высохшими кусочками когда-то зелёного ила… Разнообразие, поглощающие всё моё внимание и вводящее меня то в смятение, то в какой-то непонятный испуг, было бесконечным.

Все вещи, окружающие меня, были настолько плотными, что создавалось впечатление непроходимого лабиринта, несущего в себе тайну, красоту непонятного и власть над сознанием. Власть давно утраченного, но всё ещё не сдавшегося быта целого ряда поколений людей, которых уже нет, но которые жили в этих вещах и через них проявляли свою волю, свой характер и свои привязанности, – эта власть нависала надо мной. Мне казалось, что я сместился в прошлое, нет, не своё, а в то непонятное своей загадочностью прошлое, поводом для познания которого для меня были только книги, да и тех к тому времени я прочёл немного. Но воочию я прошлое никогда не видел, никогда не трогал его руками, не вбирал в себя его плотности, никогда не ощущал его естественного существования рядом, в такой непосредственной близости.

Передо мной проявлялся новый мир. Пространство чердака, заполненное неведомыми до этого вибрациями, и вполне осязаемая материальность вещей, громоздившихся вокруг меня, вытесняли из сознания всё, что было со мной в недавнем прошлом, и предлагали иное существование и иное восприятие фактов и сущности происходящего. Ощущение динамики ранее происходящих со мной явлений утрачивалось. Мир превращался в статичное, но ускользающее от осознанного восприятия театральное действие, в котором все вещи приобретали форму необычных декораций, наполненных собственным, естественным для какого-то полезного действия содержанием, защищённым необъяснимой силы аурой, и именно это поглощало всё моё внимание.

К тому же все ожившие от долгого сна вещи, которые меня воспринимали, по-видимому, неадекватно их уснувшему на многие годы сознанию, источали явное мерцание – сродни мерцанию потускневшей кожи, бронзы, золота, почерневшего дуба и вишнёвого дерева. И всё это – со специфической гаммой запахов и потаённых шорохов. Я вдруг обрёл какой-то сверхъестественный дар проникновения в мир давно исчезнувших людей, вещей, явлений и событий, который поставил меня перед необходимостью жить в ином состоянии сознания – не в том, которое люди, живущие рядом, принимали за эталон здравого смысла. При этом я интуитивно ощущал, что от людей следует тщательно скрывать свои необычные, мотивированные лишь неосознанным призванием мысли, поступки и эмоции (правда, пока ещё не умел полностью управлять этим психологическим процессом).

В какой-то момент я вдруг почувствовал, как исчезает страх перед неизвестными явлениями, с которыми меня связывает внутренняя непонятная сила, стоящая над моим детским, не сформировавшимся ещё по меркам обычных взрослых людей, умом. Эти люди, исходя из собственных представлений о мире, в котором преобладает прагматизм и который в основном ограничен бытом (бытием), с опаской, а порой и с неоправданной агрессией относятся к тем, кто неадекватно мыслит, чувствует и реагирует на непонятные, невидимые и неосязаемые большинством явления – эти приметы существования иного физического пространства.

В то же время я вдруг осознал, что мир, в котором я до сих пор жил и живу сейчас, – мир тусклый и скорбный. И у живущих в этом мире людей в большинстве своём нет никакой надежды на превращение этого мира в безмятежный рай, о котором все имели совершенно смутное представление. Но даже это жалкое подобие воображения было связано только лишь с решением практических задач всё того же серого существования.

Трансформация моего сознания, результатом которой стало появление у меня способности в любой произвольный момент воспроизводить в любой удобной для меня форме своеобразную картинку окружающего сущего во всём многообразии его временных и пространственных пластов, была почти мгновенна. Видимо, поэтому, а может быть просто по малолетству, я, к сожалению, не успел осознать то, что проявление этой трансформации в повседневной жизни было чревато всяческими неприятностями, вплоть до угрозы физического уничтожения.

В углу, ближе к открытому окошку, за сундуком, я увидел стопку старых, покрытых толстым слоем седой пыли книг. И сразу же проснулась моя рано проявившаяся любовь к чтению. Именно она подавила неприятие вещей, мне не принадлежащих. Присвоение чужой собственности, как правило, влечёт за собой потерю власти над собой и подчинение своего эго зависти и страху. Итак, я не удержался, поднял первую из лежащих в пыли книг и – запомнил её навсегда.

Книга эта была «Хижина дяди Тома» американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу, и она сыграла значительную роль в формировании моей нравственности и вселенской ответственности за свои деяния. Опережая события, хочу признаться в том, что само прикосновение к этой книге произвело на меня явно ощутимое магическое действие, под влиянием которого я впервые ощутил притягательную силу смерти и объёмное ощущение красоты – этих двух определяющих векторов нашей земной жизни. Вся суть моей маленькой жизни вышла за пределы, доступные пониманию детского ума. Это придало естественное ускорение процессу пробуждения интуиции, которая, не заменяя сознания, создавала фундамент для развития интеллекта, позволяющего проникать через мембраны, установленные Провидением между видимым и невидимым мирами, и воспринимать синтез любви и смерти как единственную альтернативу бесцельности и неизменной рутины жизни.

Листая книгу «Хижина дяди Тома», я потерял значение времени и ушёл в безвременные просторы отвлечённых мыслей. Надо мной властвовала чуткая тишина чердака, нарушаемая тихим шелестом страниц книги. Со мной происходил невидимый, да и не ощущаемый мною, процесс погружения гусеницы в кокон неподвижного созерцания бытия с тем, чтобы превратиться в новое существо, получающее крылья, способные вынести в иное пространство Вселенной. Вскоре сам текст читаемой мною книги перестал существовать, и на смену ему стал возникать новый для меня мир, совершенно непохожий на тот, в котором я до сих пор существовал. Этот мир наполнялся незнакомыми мне взаимоотношениями людей, которые вызывали не столько удивление, сколько возмущение от явной несправедливости и жестокости.

Однако в процесс моего погружения в книгу и в мир живущих на её страницах людей внезапно вмешались силы иного пространства, решив, видимо, что ещё не настало время для моих метаморфоз. За моей спиной раздался приглушённый кашель и послышалось неразборчивое бормотание, которое явно напоминало человеческую речь. Я обернулся и заметил то, что почему-то не бросалось в глаза раньше. Может быть, это старые вещи, притягивая мой взгляд своим позабыто-необычным видом, словно яркие пятна на палитре сознания, отвлекали меня от всего остального?..

Так вот, я заметил, что значительную часть чердака отделяла свисающая с потолка выцветшая от времени тяжёлая штора. Цвет её в притемнённом свете чердака сливался с общим фоном стены, так что, по сути, сама штора принималась за часть этой стены. Вначале я подумал, что там, за шторой, в надежде, что его никто не потревожит, расположился на отдых один из многочисленных домочадцев изучаемого мною дома Славной бабушки, а я, выходит, самым странным, непредсказуемым образом нарушил его уединение. Почувствовав лёгкую досаду за свою непредусмотрительность, я решил попросить у потревоженного прощения, а заодно получить разрешение хотя бы на время взять книгу к себе домой. Однако подойдя к шторе, я впал в состояние если не комы, то глубочайшего изумления уж наверняка. Штора, свисающая с потолка, была так плотно подогнана к стене чердака, так пропылена временем и отсутствием интереса к ней со стороны кого бы то ни было, что не могло возникнуть и мысли о возможности использования находящейся за шторой части чердака для сна. Если, конечно, там не существовало какого-нибудь лаза с тыльной стороны дома. Сочтя это предположение разумным, решил всё-таки заглянуть за штору. О, если бы я мог предположить, что за этим последует и как это отразится на моём психологическом состоянии, я бы, пожалуй, не только не трогал бы шторы, но и сам чердак навсегда стал бы для меня самой запретной зоной!..

За шторой действительно оказалось достаточно места для старой кушетки, на которой лежало подобие человека, прикрытое какой-то светло-коричневой тканью. Ткань эта когда-то была скатертью с вышитыми на ней маками. И сама скатерть, и маки до того потускнели от времени и пыли, что рисунок едва-едва угадывался, поэтому казалось, что на кушетке, кроме давно высохшего тела, ничего нет. Но в тот роковой момент меня поразила не сама картина высохшего, похожего на мумию тела, – меня поразило живое лицо человека. Было оно бледное, румянец едва проступал, зато тёмно-карие глаза горели, испуская два пронзительных луча света. Я узнал это лицо сразу же. Это было лицо моего нового папы, только с каким-то незнакомым мне выражением отрешённости и злобы. Тем не менее я воскликнул:

– Папа?!

Моё потрясение, видимо, было столь глубоким, что я не заметил, как впервые назвал этого человека тем словом, которое принадлежало исключительно моему родному отцу. И это само по себе было удивительно, ведь к присутствию в моей жизни нового папы я ещё по-настоящему не привык. Та грань, что разделяла потаённые уголки наших душ, ещё не стала прозрачной, взаимопроникновение пока ещё было невозможным. Перемены в моей жизни, произошедшие так стремительно, что я до сих пор толком не пришёл в себя, заставляли меня держать своё прошлое и настоящее в недоступных ни для кого тайниках моей души, закрытой, казалось, наглухо. Поэтому было трудно осознать, что поразило меня больше: само присутствие странного и страшного существа или его сходство с моим новым папой.

Слово «папа» прозвучало так пронзительно и, скорее всего, непредсказуемо для существа, лежащего на старой кушетке, что поначалу этот некто вздрогнул и на какое-то мгновение застыл, поражённый тем, что кто-то чужой и ему незнакомый осмелился потревожить его, застывшего в остановившемся времени, в остановившемся мгновении жизни, замурованной в пергаментной оболочке.

Но уже в следующее мгновение всё изменилось. Лицо, так похожее на живое лицо человека, вдруг каким-то неуловимым движением превратилось в высохшую маску – в серую плёнку, обтягивающую чётко обрисованный череп с чёрными глазницами и застывшим оскалом тёмно-жёлтых зубов, освобождённых временем от дёсен. А вот лежащая передо мной мумия, покрытая подобием скатерти, шевелилась и делала агрессивные попытки что-то предпринять. Из её чёрных глазниц продолжал струиться злобный взгляд провалившихся глаз.

Непонятный ужас, поднявший вверх на голове мои стриженые волосы, сковал меня, словно маленькую обезьянку перед пастью удава. И несмотря на то что внутренний голос подсказывал мне спасительный путь, повторяя: «Беги, беги!» – я не мог сдвинуться с места. Пронизывающий холод и первозданная жестокость взгляда мумии пропитывали моё останавливающееся сердце, проникали в сжимающиеся стенки кровеносных сосудов, в застывающий мозг. Всё моё тело наполнялось одним лишь непреодолимым ужасом. Я потерял не только способность двинуться с места, но и способность что-либо членораздельно произнести. В это время из-под покрывала выскочила тонкая костлявая рука с длинными крючковатыми пальцами, схватила меня за грудь и с длинным шипящим возгласом: «Негодяй, как ты посмел нарушить моё отрешённое негодование?!» – швырнула в открытое окошко чердака, находящееся напротив лежбища этого подобия человека, восставшего из ссохшегося небытия…

Я до сих пор считаю, что мне здорово повезло в тот раз. Я вылетел из окна чердака прямо на развесистую яблоню и каким-то необъяснимым образом повис на суку на одном из помочей, проходивших внахлёст через плечи и поддерживающих мои короткие штанишки. Правда, на спине образовалась поперечная кровоточащая полоса, причинявшая мне зудящую боль. Вне себя от потрясения, я орал диким криком, высвобождая себя из ужаса всего случившегося со мной на чердаке.

(продолжение следует)