(Эссе)

Владимир Штеле

Капает, но редко, боязливо. Вода под снегом тонким слоем копится, а потом робко вытекает из-под сугроба, который устроился на низкой шиферной крыше. Первые капельки жмурятся, удивляются белому свету и выпускают холодные искорки, но далеко они не убегут, а будут тут же, на месте, прихвачены северной воздушной струёй, приморожены, и мелкие волны талой воды закаменеют на боках короткой ещё сосульки, отчего становится она бугристой, и это делает неудобным её обсасывание.

А Нинка сзади подскочила, меня левым локтeм толкнула, и зубы больно-больно, как по чугунке, проехали по неровному цилиндрику сосульки, а торец сосульки упёрся в пухлые гланды. Стало плохо. Наверное, в таком же состоянии находилась часто наша соседка, Марья Васильевна, которая на приёме в поликлинике, сидя перед молодым врачом и, придерживая свою широкую поясницу двумя руками, начинала длинное описание своих болезней всегда с одной и той же фразы: «Ну, ни дыхнуть, ни пёрнуть». Но мои гланды от такой неожиданной бесцеремонности вздрогнули, напрягли свои молодые мышцы и вытолкнули сосульку назад.

- Щас, как трахну! – стал я, прокашлявшись, запугивать весёлую Нинку.

Потом, через много лет, когда я приезжал в наш посёлок уже в качестве солидного корреспондента тутуевской газеты «Гудок труда», эта Нинка всегда так же, как в детстве, появлялась неожиданно сзади и начинала свой разговор с одного и того же:

-Вовчик, а ты не забыл своё обещание? Так целкой и помру. В этой бескультурности даже интервью дать некому. Я тебе, Вовчик, щас сосульку в морозилке сделаю и насильно её сосать заставлю. Попробуй тогда не трахнуть!

Общаться с ней было тяжело. Во-первых, какого бы то, самого малого, уважения с её стороны к образованию, к общественному положению человека, к областной столичности, обозначенной золотистой оправой очков, у неё не было. Во-вторых, левое полушарие, где всякие образы-ассоциации накапливаются и плодятся, было у неё сконцентрировано на вопросах взаимодействия противоположных полов. И оно, это полушарие, со временем так развилось, что полностью вытеснило пассивное правое полушарие мозга, которое, в общем-то, и мало кем в жизни используется. Это левое Нинкино полушарие, ставшее полноценным шаром, напоминало мне крупнокалиберные раздутые сиси американских полудурошных секс-бомб. Их гипертрофированные груди с бледно-голубым рисунком расползающихся под кожей тканей вызывают у меня сочувствие доктора, который видит сине-красный, усиленный силиконом, выпавший геморрой. Тискать? Ласкать? А вдруг лопнет? А если на неё, бедняжку, залезть, то эти сиси, как китайская стена, - затылком лысым можно в них упереться. Да нет, лечить этих баб надо! Где? А у нас в тутуевском районе, в нашей поликлинике, методом суггестивного внушения с использованием наглядной агитации. Да наша Нинка, по сравнению с этими бомбами, сущий ребёнок. А если бы и ей полную волю дали, как тем, да поддержку демократической общественности обеспечили, да всю необходимую техническую оснастку предоставили? А Вы, товарищ депутат-думец, хотите, чтобы Ваша хорошенькая дочка с собой это делала? А Вы надеeтесь, что это будут делать с собой другие дочки, - дочки низкопоставленных родителей и дочки Ваших политических противников. Тогда, извините за дурной вопрос.

Девизом посёлка, в котором мы с Нинкой выросли, было одно слово: «стабильность». Скучающий Чехов проезжал через наш посёлок, когда ему надоела литература, надуманные театральные постановки, навязчивые дамы с собачками, и захотелось повидаться с настоящими каторжниками и уголовниками. И те, и другие в нашем посёлке во все времена водились. Но в момент, когда Антон Павлович подъезжал к нашему посёлку, он глубоко зевнул и прикрыл глаза. А когда он их открыл, было уже поздно, - наш маленький посёлок остался позади.

- Ну, ладно, на обратной дороге с ними потолкуем, – сказал Чехов своему кучеру дяде Ване.

А всю обратную дорогу Чехов обдумывал сюжет «Палаты №6» и по сторонам вообще не смотрел. Поэтому никаких записей писателя о лучших людях нашего посёлка и не осталось. Приходится мне, корреспонденту тутуевской газеты, этот пробел в русской литературе заполнять своим скромным шариковым пером.

Телефонный звонок. Уже очень поздно, только наглец какой-нибудь в эту пору звонить будет. Поднимаю трубку, так и есть, коли разговор начинается с вопроса:

- Ты знаешь, что ты мудак?

Голос звучит недружелюбно, но и не очень воинственно. Вести разговор на эту избитую тему не очень хочется, да и вопрос поставлен слишком прямолинейно, но надо что-то отвечать.

- Мне это известно, но я всегда тщательно это скрывал. Положите трубку, наберите снова мой телефон, представьтесь, извинитесь за беспокойство в позднее время, а потом расскажите_ каким образом вам удалось узнать мою тайну.

Кладу трубку. Наверное, мой благодарный читатель. Если не обладает шизоидными наклонностями, больше не позвонит.

А под стабильностью жители и руководство посёлка понимали неизменность жизни, и все сообща, до и после красной революции, до и после демократического переворота, совершённого Политбюро назло самому себе, были противниками каких-либо перемен. Рисунок улиц, высота крыш, размеры огородов, число жителей, количество преступлений остались к 1991 году такими же, какими они были в 1891 году, когда Антон Павлович проездом посетил наш посёлок. В периоды глубокой экономической депрессии всей страны, которые, что скрывать, случались и у нас, наш посёлок хвалили. Во времена бурного экономического подъёма государства, о которых сейчас не говорят, которые сейчас скрывают, нас ругали. А нам ни то, ни другое ни от кого не надо. Мы сами по себе. Мы остров стабильности. Если глубоко разобраться, - мы опора страны. Вот решили нам ещё в добрые времена шоссейку от базы до кочегарки проложить. А зачем? Ну, конечно, если решили – кладите. А через год эту шоссейку так изъездили, что дорога опять щебёночной стала, как была.

Многие ещё сегодня не понимают, что в любом локальном сообществе есть самоорганизующиесяe силы. Эта самоорганизация притирает кирпичики людей друг к другу, оптимизирует размеры огородов и вид дорожного покрытия, автоматически согласовывает длину зимы с количеством валенок на душу населения. Мы это всё знали ещё в чеховские времена, поэтому нас не надо удивлять кибернетикой, энтропией, динамической оптимизацией, теорией дифференциальных игр и симулятивными моделями развития финансовых рынков. Мы знаем – главное стабильность, а остальное притрётся.

Покапает, покапает, а потом забуранит. Выйдешь во двор по важному делу, тут же метель насуёт длинными пальцами во все дырки-носопырки снежные звёздочки, а для верности ещё их притрамбует. Пока добежишь до уборной, дыхание потеряешь, но в уборной не лучше, - ветер гуляет и снег метёт. Можно было бы так далеко и не бежать. Но это расстояние между домом и уборной оптимизировано многовековым опытом сибирской жизни. Это и не расстояние, это - испытательная трасса. И только тот, кто находит в себе мужество в суровую мартовскую пургу, утром, перед школой, выскочить из дома, добежать до уборной, стянуть штаны, выполнить настойчивое требование молодого организма, а потом суметь от уборной добежать до дома, только тот имел право на существование в удивительной и прекрасной стране Сибирь. Только тот и мог надеяться на получение через 50 лет пребывания, или через 50 лет деятельности, или через 50 лет участия, почётного ветеранского удостоверения, которое дарило владельцу этого удостоверения неограниченные возможности и невероятные привилегии, вплоть до права бесплатной установки нижней челюсти.

Справедливые законы естественного отбора существуют здесь, в нашем посёлке, в первозданном виде до сих пор. Правда, наша средняя продолжительность жизни в два раза меньше, чем в так называемых развитых странах. Но это только потому, что закаляющие испытания и добровольный риск постоянно сопровождают нашу жизнь. Ну, решил самостоятельный семилетний мальчонка уйти на недельку в лес потаёжничать, - пожалуйста! В голову никому не придёт ограничить права свободной личности. Если не вернётся, что ж, печально, - не выдержал испытания. Да мы и раньше замечали: слабоват парнишка, махорки-тютюна местного покурит – кашлять начинает.

А махра, если рябуха листики не побъёт и проволочник зелень не исколит, получалась запашистой. Но и работы с ней сколько! И кустики растений правильно, ко времени, провешковать и пропасынковать. И стволики аккуратно перед уборкой пропластовать. А затем мягкий, безвольный, привядший лист в штабеле потомить. Подсохнет лист табачный, тогда его и крушить можно. Насыпь горсть этой крупки в боковой карман, иди в школу, сядь на самую заднюю парту, делай вид, что охота отличником стать, а Михаил Иванович – наш учитель физкультуры, хоть он сейчас совсем в другом конце школы, всё равно табак учует, зайдёт в класс прямо на уроке чистописания, носом поведёт и скажет умоляюще: «Пацаны, не могу, ну на одну закрутку, а?» Такого человека разве жалко угостить! Из дневника лист вырвешь, насыпешь щедро горку, тёплой от своей желтизны, крупки, скажешь уважительно: «Нате, Михаил Иванович» и гордый сядешь за парту, как хороший ученик. Выйдет Михаил Иванович из класса и застучит в коридоре до самого спортзала своей деревянной ногой, скрытой в штанине галифе цвета пересушенной махорки, а Мария Павловна похвалит: «Молодец, октябрятский поступок!»

«Мечтать, надо мечтать детям орлиного племени...», а потом: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца...» – это мы орём, выстроившись по косой линейке в гулком спортзале. Справедливо предполагалось, что каждый советский ученик имеет талант к хоровому пению, и мы это подтверждали с большой охотой. Время нашего детства было удивительно гармонично. Мы, действительно, чувствуем себя детьми одного, большого гордого племени. Конечно же, это племя может быть только орлиным! И кого это касается, что в наших поющих рядах по пальцам можно сосчитать потомков коренных сибиряков? Какие ещё могут быть нации в Сибири! В Сибири живёт племя. Гордое. Орлиное. Да будь ты хоть Бухмиллером, хоть Кусинявичусом, или даже самым простым Бобко, - расправь крылья, взлети выше солнца и будет тебе почёт, а, может быть, даже лейтенантом станешь, как Шурка Курицын, которого его мамка по всей стране разыскивает. Взлетел, загордился и позабыл, кто его породил, – ни письма, ни весточки. А мамка его, хоть и сердитая на Шурку, хоть и грозится, но грозится с нескрываемой гордостью: «Я ему его погоны-то лейтенантские пообрываю».

Но быть водителем лесовоза-урала – это не хуже, чем лейтенантствовать где-нибудь в районе северного города Чокурдах. Эти машины, загруженные свежими, тяжёлыми стволами, налитыми от комля до верхушки густым соком, поражали своим мощным рычанием. Проезжая через посёлок, они скалились и рыкали на наши низкорослые домики, выбрасывали тёмные клубы газа на наши луковые грядки. Казалось, отпустит шофёр руль – и покусает, потопчет лесовоз всю нашу архитектуру, останется от посёлка один Дом Советов, который стоит на высоком каменном фундаменте. До высокой крыши кабины исхлёстанные болотной липучей жижей, с задранными носами-капотами, длинные как удавы, выползали они с одной стороны тайги, въезжали по-хозяйски в посёлок, делали маленькое землетрясение и исчезали в другой стороне тайги, в том направлении, куда указывала облупленная стрелка с надписью «Лесовосстановительный участок». Это нашу тайгу перебрасывали с одного участка на другой. Там, далеко, где мало леса и много горячего песка, наши сочные еловые стволы снова вкапывали и получались бесконечные тенистые рощи, в которых смуглые дети в тюбетейках собирали опёнки, били кедровый орех и гонялись за куницей. Потом начнут планировать переброску нашей воды, чтобы Асуанское море не обмелело. А уралы-лесовозы стали уже переоснащать и снабжать большими, длинными бочками.

И почему я не выучился на лесовозника! Была же у меня такая мечта. Не смог. Не достиг. Спасовал. Ведь, нет дурнее дела, чем рукописной работой заниматься. На Нинке бы женился. Может, она такой беспутной и не стала бы.

А давай, Нинка, я тебя лучше чикну. Встань возле опоры высоковольтной. Не облокачивайся, она дефектная, трахнуть может. Напечатаем на второй полосе, вроде как фотоэтюд. Нет, без фамилии. Да и так все узнают. Дадим под снимком: сибирская труженица. Достижения у тебя есть, конечно, но за эти достижения на первую полосу ещё нельзя. И не проси, время ещё не пришло. Когда? Да скоро придёт.

Хотел сегодня репортаж с партсобрания молокозавода дать, а собрание уже второй раз сорвали. Антипартийные силы? А где ты их тут видала? Нет, сами члены не ходят, сами срывают.

Собрание сорвали, репортажа не получилось, командировка без творческих результатов. Какие, всё же, у нас в газете ржаво-скрипучие должности: корректор, корреспондент, редактор. Железки какие-то, а не должности. А теперь сравните, как свободно, мягко, на коротком лёгком дыхании произносится слово «поэт». Это потому, что «поэт» - не должность. Потому, что «поэт» - это безответственность. А к безответственности интуитивно стремятся все люди, но нет у большинства смелости перелезть через колючую проволоку ограды, где на вышках стоят «правила», «принципы», «благополучие», «дело» и другие хорошие люди в одёжах суровых вертухаев. Поэты, чтобы скрыть свою безответственность, иногда накидываются на власти, обличают порядки, клеймят общество, вроде как, болея и отвечая за весь мир. Но они прекрасно знают, что и власти, и порядки, и всё общество пойдут туда, куда им надо, не обращая и малейшего внимания на талантливые рифмованные стоны и на менее талантливые подвывания. Ну а с нас, с корреспондентов, спрос строгий. Наше слово имеет вес. Нас и в райкоме, а иногда и в обкоме читают. Вот и попробуй – сорви запланированный репортаж! А, и ладно. Одно хорошо – весна силу набирает.

А там, уже через три года, новое время дыхнуло. Да таким неожиданно крепким дыхом, что тряхнуло меня в моём дерматиновом креслице, вместе с креслицем в воздухе два раза перекрутило, а когда очухался – кругом Германия и кучка рваного дерматина рядом. На лоскутке одном знакомая чернильная печать проступает, а ниже стоит – «инвентарный номер 85/гур» и подпись чёткая: Л. Помпошкина. Смотрю, а моя старая шариковая ручка в ладони накрепко зажата, аж пальцы побелели, - видать, так меня с ней из Сибири до Германии и несло. Обрадовался – значит, творческий потенциал не растерял по дороге. Есть чем на хлеб зарабатывать. Осталось только новое креслице дерматиновое прикупить.

Язык русский глубок и благодатен. Он наполнен словесными параллелями и пересечениями, скрытыми и явными. От слова «творчество» идёт слово «творить», а от него почкуется – «натворить». Эти два глагола так близки и так противоположны. Кто писал, кто придумывал, кто пытался сделать нечто по-настоящему новое в любой сфере – знает, что для этого надо иметь способности и мужество именно «натворить». Сначала, сделанное воспринимается как глупость или хулиганство, но, если не была нарушена корневая связь со словом «творить», то благодать созидания снизойдёт на чудака, шагнувшего за границу, где другой ноги не бывало. Эта новая «заграничная» территория может быть очень маленькой, но радость она дарит большую. И чтобы познать эту радость ещё и ещё раз, будет жизнь чудака нацелена на захват этих территорий. А мы, живущие рядом с этим рисующим, изобретающим, сочиняющим человеком, глубоко уверены, что только деньги и чины приводят в действие его душу и мысли.

«Творчество», «творить», «натворить» и, наконец, - «тварь», «твари». И, хотя, творчество изначально злым быть не может, всё же не зря окольными путями приходим мы к этому ругательно-блатному: «твари». Ведь призовёт талантливый поэт на баррикады бессмысленной и кровавой революции, а таинственное излучение, открытое тонкоруким физиком, сожжёт и искалечит многих. И человек, пробитый хитрой кувыркающейся пулей, наглотавшийся чернобыльской пылью, или, растративший жизнь, шагая на ложные ориентиры, хрипло шепчет, не отличая творцов от начальников и подлецов: «твари!»

Вот сейчас сяду в своё новое креслице и как напишу роман «Наказание и преступление», прославлю своё имя на весь пригород немецкого городка Руссенбург, гонорар в марках получу, а пропивать его в Россию поеду. Нет, это не экономические факторы погонят меня в Россию пьянствовать, хотя тоже – не дурак и про соотношение рубля к доллару слышал. Да это уже давно и не соотношение, а натуральное сношение. Причём, активную мужскую роль в этом сношении играет доллар. А рубль, хоть вроде тоже мужиком родился, но как-то обабился или, скорее, опетушили его. И он, рубль, чтобы как-то свой позор скрыть, стал объединённым нациям и разъединённым народам рассказывать, будто это всё ему очень нравится, будто к этому у него природная предрасположенность была, но при коммунистах он не мог себя полностью раскрыть – свободы мало было для гомосеков. И стал рубль узкими бёдрами покачивать, глупо подхихикивать и короткие платьишки без исподнего носить, вроде как, с целью экономии внутреннего госбюджета. Конечно, все объединённые нации стали одобрительно кивать головами: корошо, корошо, мол, если тебе, рубль, это так нравится, то так и продолжай, а мы тебя поддержим, сделаем накачку финансовую. Короче, всё как в большой хорошей семье.

А для укладки гонорара я уже купил аккуратный металлический чемоданчик. С ним и поеду. Я, когда пьяный, петь люблю, но только во весь голос и только на русском языке, иначе душа не отдыхает. Вот, поэтому и уеду. Шептать надоело! Постоянно какой-то ком в горле, и не выкашлять его, и не проглотить. Как приеду, как сядем за столы, как засмеёмся во всю грудь, как нальём гранёные стаканы до мерного кантика, как затанцуем до треска в половицах. А потом и песни начнутся. Выйдем всей компанией на широкую улицу с гармонистом, но меня в центре шеренги поставят из уважения к интернациональной дружбе и к моему чемоданчику, который к моему запястью стальной цепочкой неотрывно прикован. И разольётся песня на весь посёлок, накроет огороды и палисады. Взволнуется листва на родных тополях, зашумят камыши, услышав мой, хорошо знакомый им, голос. И всем радостно сделается. Закружат голуби, но не от страха, а, просто, от желания в хорошей гулянке участие принять. Станут они над нашими головами кувыркаться и белые пёрышки выпускать. Вот это жизнь! Вот это свобода! И, главное, - люди вокруг! С ними потом, когда отпоём, и поговорить можно. И не про этот коварный арбайтсамт, и не про этот хитрый бауфертраг, а про душу, которая должна, хоть иногда, кувыркаться свободно в чистом воздухе, как эти голуби, без водки пьяные.

А Нинка-то где? Она ж ни одной гулянки не пропускала. Да где, где – там она, откуда ты к нам в гости приехал. Нашла себе одного придурка притеснённой национальности и после четвёртой свадьбы - сразу туда на законных основаниях. Германское министерство лично Нинкой занималось, бумагу ей дали, что она изгнанница и беженка. Назначили ей до конца жизни зарплату, которая социалом называется, за унижения и притеснения, перенесённые в социалистической Сибири, а на работу ходить запретили категорически. Мол, хватит, настрадалась, сиди, всё равно никакой профессии тебе, бедной, в этой Сибири не дали, а обучению ты нe поддаёшься, чего на тебя тратиться зря. Ну, а если какое хобби под рукой есть, то с этим хобби и дальше занимайся.

Подойдёт потом ко мне русый мальчишечка, лобик выпуклый, глаза умные, и спросит строго: «А Вы зачем, дядя Володя, в своём известном романе Раскольникова в херраБабельбаха переименовали?» Эх, мальчишечка, а вот зачем: и я похлопываю свободной рукой по металлическому, уже полупустому чемоданчику. Там же, милый мой, только про Бабельбахов и читают. Только через Бабельбаха, который лазерный кольт на пышную грудь хорошенькой бабёшки-ростовщицы наставляет, и можно эти марки заработать. А мальчик опять своё: «А как же свобода творческого самовыражения, а как же правда жизни?» Выражаться можно, пожалуйста, только без оплаты. А вот с правдой жизни, мальчик, всё нормально, так как мы чего бы там не делали – мы только об ней и думаем. И правда эта – где и как заработать. Мы уже не только про Бабельбахов сочиняем, но табакокурение блокируем автосцепкой, топлёный жир барсука депрессивным домашним животным втираем, термоджейсики поставляем, хотя не знаем что это такое, американское гражданство в комплекте с десятью килограммами гербалайфа продаём, доппелькарты подделываем и судьбы предсказываем, но только тем, кто ещё идиотентест не прошёл. «А, - скажет мальчик, – значит, у вас, как у нас, стало». «Да нет, – отвечу, – это у вас стало, как у нас».

Да ладно, - что стало, что было, главное – не знать, что будет. Играй, гармонь, гуляй, народ, пока в чемодане ещё копейки немецкие позвякивают! Запевай про бродягу, который и Байкал переехал, и Урал перелетел, и далее на Запад подался, думал, что там правда жизни другая. В прошлом веке бродяги наивными были и мечтательными, в этом их счастье и было.

А кореша, хоть мой чемоданчик быстро опустел, бубнят похмельными голосами: «Да тут и живи, вон три дома пустых стоят». Нет, не могу я, ребята, задумка есть: увлекательный роман «Мир и война» хочу сочинить с описанием термоядерного смерча над треуголками французов и исповедью проститутки, полюбившей голубоглазого Кутузова. Да и голуби, вон, накувыркались, по забору расселись, на меня поглядывают и всё одно вычирикивают: «Чус, чус» и снова – «Тчус, тчус». Вы, ребята, птичьего языка не знаете, а я понимаю: прощаются они со мной. Чус – это по-ихнему «прощай». А «до свидания» совсем по-другому на голубином языке звучит.

2000