( Повесть в форме художественных рассказов)
Вадим Шефнер
Дела текущие
Когда я спустился вниз, шла перемена. Вся наша группа гуляла в Машином зале. Я немедленно рассказал Косте и Володьке о своем секретном разговоре с Жеребудом, - чтобы они не беспокоились за меня и знали, что дело налаживается. Потом я подошел к Люсенде. Она стояла рядом с Верандой, но Веранда сразу отошла в сторонку.
- Люсенда, я и не знал, что ты такая, - сказал я ей. - Спасибо тебе,
что ты в мою пользу говорила.
- Это я не ради тебя, а ради справедливости, - холодно ответила она.
- Но хоть ты не называй меня этим дурацким именем!
- Ладно, ты не Люсенда. Ты - Люся, Люся, Люсенька...
- Пожалуйста, не притворяйся. Никакая я тебе не Люсенька. - Она
строго посмотрела на меня, отвернулась и тихо пошла в середину зала. Сразу же ко мне подкатилась Веранда и подмигнула: все в порядке?
- Больно уж серьезная твоя Люся, - сказал я. - С такой без пряников
не заигрывай.
- Что ты в Люсе понимаешь! - фыркнула Веранда. - Ты вообще в
девушках ничего не смыслишь. Ты в нас не больше, чем вот в ней, смыслишь, -
и она мотнула головой в сторону Голой Маши.
Я на минутку задумался. Действительно ли я ничего не понимаю в девушках? Я давно уже знаю все, что надо знать. Но мне везет только с теми девушками, с которыми не может не везти. Нет, не встретилась мне еще такая девушка, которая сказала бы: "Бросься в Неву с Троицкого моста!" - и я бы бросился. Или сказала бы: "Отдай свою стипендию первому встречному!" - и я бы отдал.
О такой любви я только в книгах читал, но знал, что она не только в
книгах. Просто мне не везет. Может быть, я так и доживу до старости, а такой любви не встречу. А если и встречу необыкновенную девушку, то она меня может отшить в два счета - и будет права. Что во мне такого замечательного, чтобы в меня влюбиться?
На следующий день я подал заявление о том, что хочу поехать на временную работу на Амушевский завод. Оно было благосклонно принято. Через восемь дней я последний раз в текущем учебном году пошел в техникум - оформлять отъезд. В этот же день была вывешена свежая cтенгазета. Чем хуже шли учебные дела у Витика, тем активнее он работал в стенной печати. И я сразу нашел под одной заметкой подпись "Общественник". Но на этот раз речь шла не обо мне. Заметка называлась "Зараза с гнилого Запада": "В то время как все студенты борются за всемерное расширение своих знаний, находятся среди нас отдельные модники, которые заботятся лишь о расширении своих брюк, с целью "догнать и перегнать" гнилую моду Запада, где широкие брюки "Оксфорд" завоевали сердца разлагающейся буржуазной молодежи. Увы, и некоторые девушки нашего техникума не избегли гнилостного влияния моды. Они шьют юбки все шире и шире, не жалея на это материала. Некоторые из них докатились до того, что, готовясь к весеннему сезону, покупают в аптеках дефицитную белую клеенку, предназначенную для детских кроваток, куда клеенка должна подстилаться против промокания матрасов. И из этого "материала" нагло шьют себе "наимоднейшие" плащи, лишая тем самым малолетних детей здорового и
сухого счастливого детства!.."
Дальше шли фамилии модниц и модников, но ни меня, ни Кости с Володькой
там, конечно, не было. Нам не по средствам было гнаться за модами. И я
понял: гроза миновала. Но ехать на Амушевский завод все равно надо - нечего
идти на попятный. Тем более - это ж и интересно.
x x x
В день отъезда я проснулся рано. То был день выходной. Костя и Володька еще спали. Над тем местом, где прежде стояла койка Гришки, все висела на белой изразцовой стене картинка: три верблюда идут через пустыню.
Мне стало грустно. У меня не было опыта вечных разлук. Первый живой человек, которого я потерял, - это Гришка. Потеря доходила до меня медленно, постепенно. Так, когда рвут зуб под новокаином, вначале вроде бы все ничего, - а потом приходит боль, места себе не находишь.
До детдома Гришке приходилось плохо. Он, как и я, одно время беспризорничал, и на его долю перепало немало оплеух и колотушек. Когда он попал в наш детдом, ему стало житься хорошо. Детдом не считался каким-то там образцовым, но воспитатели были неплохие. Обиды случались между нами, ребятами, а воспитатели старались, чтоб мы жили дружно. И Гришка проникся к воспитателям уважением. Он считал их представителями советской власти, государства. Ведь спасло-то нас государство. Без него бы мы просто подохли. Оно как-то разглядело нас со своей высоты - и вот мы живы. Ко всему, что исходило от отдельных людей, Гришка относился настороженно. Они могут поманить: "На, мальчик, конфетку", - а дать по уху. Сам он всегда был готов прийти на помощь, он был добрым, - только от других он не ждал доброты.
Однажды он спас меня от смерти. Он вытащил меня из огня, когда случился пожар на детдомовской даче. Случай этот как-то забылся. Если б Гришка жил где-то далеко, я бы чаще вспоминал об этом случае. Но мы жили рядом, в одной комнате, и нельзя было все время помнить об этом пожаре. Только иногда, когда Гришка начинал ночью храпеть и когда я бросал сапоги в спинку его кровати - а бросал я их часто, - только иногда сквозь полусон вспоминал я, что меня бы давно уже не было, если б не Гришка. Я проводил руками по своему телу - от колен до шеи - и убеждался, что я есть, что я живой – и засыпал.
И в это утро, вспомнив о пожаре, я провел руками по телу - я живой, и
пора вставать. Сегодня я уезжаю.
9. Самоотчёт номер первый
Я сошел с поезда в тихом районном городке и вышел на большую площадь. Такие большие площади бывают только в очень маленьких городках. По краю площади тянулись каменные торговые ряды. Когда-то, наверно, в них бойко шла торговля, но теперь окна и двери многих магазинов были заколочены, там разместились какие-то склады и мастерские. Я подошел к одному из незаколоченных магазинов. За пыльным стеклом на выгоревшей синей бумаге лежал конский хомут, несколько зеленых с белыми крапинками кепок, там же стояла пирамида из пачек суррогатного кофе "Здоровье", рядом с ней - три флакона с одеколоном "Саддо-Якко". Перед торговыми рядами шла торговля с саней. Слышались беспричинно тревожные голоса торгующихся, безучастные лошади жевали сено из подвешенных к морде торб. Когда я беспризорничал, до последнего нашего детдома, много повидал я таких городков, и базаров, и людей, и коней, и ишаков, и верблюдов. И опаснее всего на базарах для меня были люди, потому что денег у меня, конечно, не водилось. На рынки я приходил для того, чтобы поклянчить какой-нибудь еды или украсть ее. Иногда я даже пробовал работать по ширме, но я был неловок, ширмач из меня никакой, и добром эти попытки залезть в чужие карманы никогда не кончались. И только лошади (или ишаки, или верблюды) не принимали участия в том, что начиналось, когда я попадался на воровстве. Они стояли в стороне
от всего такого.
Потом, когда я прочно вернулся в Ленинград, прижился в детдоме, я уже не ходил на рынки - нечего было мне там делать. Иногда тянуло заглянуть,
потолкаться, но останавливал страх: а вдруг кто-нибудь крикнет: "Держи его!" Как я докажу, что ни в чем не виноват?
А теперь я спокойно шел через базар. Я без страха подошел к какому-то дядьке, продающему кислую капусту, и стал расспрашивать его, как пройти в Амушево. И, разузнав все, что надо, я неторопливо пошел дальше. И тут мне стало весело, радостно. Я вдруг понял, что детство мое давно ушло и что никогда оно не повторится. Я давно уже взрослый, и всегда, до самой смерти, буду взрослым, и никто не загонит меня в мое детство.
С такими мыслями пересек я эту большую площадь, перешел мост через широкую реку со вспучившимся, посиневшим льдом. Внизу, в продолговатых разводьях, выпукло чернела сильная, стремительная вода. Шоссе шло то рядом с берегом, то отбегало в лес, чтобы снова вернуться к реке. Истолченный копытами снег был коричневатым от навоза и рассыпчатым, как песок. Я снял шарф, продел его в ручку чемодана и перекинул свой багаж через плечо; теперь идти стало легче. От снега, от голого редколесья тянуло весенней, берущей за душу сыростью. Порой на реке трещал лед - звуки были неожиданно резки и коротки. Слева виднелся бор, такой густой и плотный, что казалось: упади на него с неба - и не разобьешься, тебя только вверх подбросит.
Со взгорья, с поворота дороги, показалось Амушево. Небольшой поселок, приткнувшийся к реке. За каменной церковью без креста, за деревянными и кирпичными одноэтажными домиками, за пустынным заснеженным лугом стояли красные с белыми подтеками корпуса завода. Над ними маячила высокая с оттяжками железная труба - сразу можно было понять: это над котельной. Над корпусами виднелось несколько невысоких труб - это трубы горнов. Виден был и заводской двор с деревянными складскими помещениями для кварца, шпата и каолина, и желтоватые горы битых шамотовых обичаек в конце двора, и рельсы внутризаводской узкоколейки. Две большие цилиндрические цистерны - для мазута - блестели свежей краской. Вдоль серого забора тянулись штабеля метровых поленьев.
В небольшом здании заводоуправления я быстро нашел отдел кадров. И тут
я узнал, что не так уж я необходим заводу. Один мазутный горн уже пущен, он
работает нормально и без моей помощи, а два других будут зажжены только месяцев через пять.
- Мы же второе отношение в техникум ваш послали, что планы изменились
и мы пока обходимся своими силами, - сказал мне завотделом кадров. Но потом
он направил меня к начальнику горнового цеха - пусть найдет временную
работу, раз уж я приехал.
Он выписал мне пропуск, и я, оставив чемоданчик в отделе кадров,
направился на территорию завода, в горновой цех. Начальник горнового цеха перепоручил меня старшему теплотехнику Злыдневу. Тот сразу же спросил, работал ли я когда-нибудь на фарфоровом заводе.
- Работал на "Трудящемся", - ответил я. - На мазутных и дровяных
горнах. На туннельной печи не работал.
- При какой температуре падает зегер-конус номер девять? - спросил
вдруг Злыднев.
Я ответил, я это, слава богу, знал. "Подловить меня хочешь?" - подумал
я и начал рассказывать ему о режиме обжига, обо всем, что знал по опыту работы и в теории.
-Довольно, довольно, - прервал меня Злыднев. - Вижу, что знаете...
Только работы для вас нет, по линии ИТР зачислить не можем. Если хотите
поработать без всяких привилегий - есть временное место. У нас один кочегар
заболел, с почками у него, в больнице лежит. Хотите заменить его временно?
- Хорошо,- ответил я. Мне совсем не хотелось возвращаться в техникум.
Там могут подумать, что я просто словчил.
- Кочегары у нас не только на обжиге работают, - предупредил меня
Злыднев. - Если недоработка по часам, то и по двору работают.
- Мне бара-бир,- ответил я.
- Что? Что?
- Бара-бир - это значит все равно, - объяснил я. - Это такое
азиатское выражение. Короче говоря, я на все согласен.
- Сегодня отдыхайте, а завтра вас оформят. Остановиться можете у
Никонова, это горновщик наш. У него и в прошлом году практиканты комнату
снимали. С ним и насчет кормежки договоритесь. - И Злыднев подробно
объяснил мне, как пройти к этому Никонову.
x x x
Вскоре я устраивался в отведенной мне комнатке. Прежде здесь жила дочь хозяев, она уже год как вышла замуж и переехала в районный городок. На стенах комнатки висели самодельные вышивки: ласточка, вьющаяся над кустом сирени; зеленая лягушка, держащая в лапках, как копье, камышинку, - это на фоне большого красного сердца; белый козлик на зеленом лугу, над ним - радужная бабочка. На комоде стояли пустые флаконы от духов, к уголку зеркала была приклеена переводная картинка: букетик фиалок. А в изголовье кровати высилась пирамидка подушек; их было четыре, одна другой меньше. Или, наоборот, одна другой больше. Смотря откуда считать.
Первым делом я раскрыл чемодан и выложил на столик у окна двадцать
пачек дешевых папирос "Ракета" и одну пачку дорогих - "Борцы": она была
куплена на всякий случай, для представительства - или "для понта", как
тогда говорилось. На видное место я положил бритвенный прибор, поставил
флакон с тройным одеколоном. Потом в идеальном порядке разложил взятые с собой учебники. Затем, вынув общую тетрадь, я аккуратно вывел на ее обложке: "МОЯ ЖИЗНЬ И РАБОТА. Ежедневные самоотчеты". Раскрыв тетрадь, я на первой странице четким чертежным курсивом вывел: "Самоотчет No I". Но дальше дело не пошло. Самоотчитываться мне сейчас не хотелось, голова не тем была занята.
Первый раз в жизни мне предстояло жить и спать в "своей" комнате - в
комнате, где стоит только одна кровать и где никого, кроме меня, нет. Меня охватило странное чувство свободы и какой-то легкости - и в то же время связанности. Вроде как в бане, когда, раздевшись догола, идешь по
предбаннику. Я начал шагать взад-вперед, потом подошел к зеркалу, сморщил нос пятачком, выкатил глаза и оттопырил нижнюю губу - сделал мопсика, как говорилось у нас в детдоме. Потом оглянулся по сторонам. Нет, никто меня не видит, я совсем один. Могу делать мопсика, могу пройтись по полу на руках - никто не увидит. Сняв ботинки, я прилег на постель. Она была узкая, но удивительно мягкая: с толстым матрасом, с вышитым покрывалом поверх ватного одеяла. Я и не заметил, что уснул, даже света не выключил.
Проснулся я ранним утром. Красное большое солнце горело где-то за
деревьями. Окно было прорублено так низко, что не то сад казался продолжением комнаты, не то комната продолжением сада. Сугроб под окном, покрывшийся настом от ночного морозца, был блестящ и клюквенно-красен. Соскочив с постели, я побежал в сени и долго мылся из медного рукомойника ледяной водой. Из-за приоткрытой дверки, ведущей в хлев, слышалось добродушное дыханье коровы. Потом оттуда вышел большой рыжий петух и с пристальным дружелюбием уставился на меня. Издалека послышался заводской гудок. В Ленинграде они были уже отменены, и здесь этот резкий, почти не смягченный расстоянием, глухо вибрирующий гуд казался неожиданным и тревожным. Но все обстояло хорошо.
Потом в холодноватой большой комнате хозяйка Мария Степановна поставила на стол большую фарфоровую кружку с молоком - это для меня.
- А что это у вас щека исполосована? - с незлой усмешкой спросила
она.
Я встал из-за стола, посмотрелся в зеркало. Действительно, вся щека
была в полосах от рубчатой вельветовой куртки.
- Это я в одежде заснул,- объяснил я. - Рука под головой лежала.
Выпив молоко, я увидел на дне кружки неискусное изображение голой женщины. А по ободку шла довольно корявая надпись: "Хочешь видить миня - выпей все до дна".
- Это наши после гражданской войны кустарничали,- пояснила хозяйка,
заметив, что я разглядываю кружку. - Завод ничей был, так самосильно один
горнишко жгли да вот такие бокалы по рынкам сбывали. Ну а потом дело пошло, потом мы и волховстроевский заказ выполняли,- с некоторой гордостью закончила она.
Затем она налила мне чаю и рассказала, что их завод очень старый и что до революции он принадлежал родственникам Корнилова.
- Только не генерала Корнилова, а того Корнилова-фабриканта, у
которого был фарфоровый завод в Питере. А первый владелец нашего Амушевского завода похоронен недалеко отсюда, на Пятницком кладбище. И похоронен он в фарфоровом гробу - хотите верьте, хотите плюньте... Гроба этого никто не видел, но старики говорят, что так оно и ест
10. Леля
Вскоре я отправился на завод оформляться. Это заняло не много времени, ведь устраивался не на постоянную работу. Получив временный пропуск, я пошел в горновой цех, и там мне выделили шкафчик и выписали наряд на спецодежду. Не спеша я пошел на хозсклад. Торопиться было некуда, я должен был заступать смену в двенадцать ночи и проработать до двенадцати дня - полсуток. Ведь кочегары на фарфоровом заводе не станочники, кочегары зависят от горна. Обжиг изделий идет в среднем тридцать шесть часов, потом горн охлаждается, потом идет выборка товара, потом загрузка, потом печники заделывают забирку (ход в горн) - и начинается следующий цикл. Поэтому кочегары в то время, которое я описываю, обычно работали три дня по полсуток, а затем полагался отгульный день.
Шагая по заводскому двору, я вскоре нашел небольшое кирпичное здание, в нижнем этаже которого помещался хозяйственный склад. Там я быстро получил подержанный комбинезон, рукавицы из мешковины и синие очки-консервы. Я уже собирался отнести все это в цех, в шкафчик, но, выйдя из склада, увидел другую дверь. Над ней была надпись: "Заводская библиотека-читальня - 2-й этаж". И я решил зайти туда. Помню, на нижней площадке, на бетонном полу, стояла открытая бочка с жидким мылом, лежали пустые бутылки от химикатов, связки веревок; пахло рогожей и сыростью. Я поднялся по щербатой каменной лестнице со старинными чугунными перилами на верхнюю узкую площадку, открыл дверь, вошел.
Читальня была как читальня. Стоял длинный стол, накрытый красной
флажной материей с неясными следами букв,-- видно, просто выстирали плакаты, оставшиеся от праздника, сшили их, и получилась скатерть. По обе стороны стола стояли длинные скамейки. На стене висел портрет Сталина с Мамлакат. В большое вымытое окно лился мягкий, не слепящий весенний свет. Откуда-то приятно пахло жженым сахаром. Вход в соседнюю комнату был перегорожен барьерчиком, за ним стоял поцарапанный письменный стол, дальше виднелись книжные стеллажи. Перекинутый через спинку стула, висел узкий лиловый шарфик.
Я положил кепку, комбинезон и очки-консервы на край скамьи, взял со стоявшей в углу широкой этажерки свежую газету и принялся за чтение. Все шло по-прежнему: "Отдельные действия разведчиков вдоль франко-германской границы"; "Английские самолеты пытались прорваться к Гамбургу". В Европе продолжалась странная война.
Тем временем в читальне все сильнее пахло жженым сахаром. Запах этот шел из соседней комнаты, откуда-то из-за стеллажей. А вскоре оттуда даже дымком потянуло. Теперь пахло уже не жженым, а горелым. "Что такое? - забеспокоился я.-- Может, пойти туда, за стеллажи? Но вдруг кто-нибудь в это время придет и подумает, что я полез воровать книги?"
Тут дверь с лестницы открылась, и в читальню неторопливо вошла девушка в синем сатиновом халатике. Она положила на стол пачку газет, удивленно понюхала воздух, удивленно и тихо сказала: "Да-да-да! Ведь это мой сахар!" - и, приподняв доску барьерчика, бросилась внутрь комнаты, за стеллажи.
Вскоре она вышла оттуда, села за письменный стол и спросила меня:
- Сюда никто не заходил?
- Никто,- ответил я.-А что?
- То, что электроплитку здесь нельзя жечь, - наставительно сказала
она. - Но я иногда жгу, я варю себе сахарные тянучки. На этот раз он просто
сгорел. Да-да-да!
- Кто он?
- Да сахар же! - строго сказала девушка. - Вы хотите взять книгу?
Тогда на вас надо завести формуляр. Ведь вы приезжий?
- Да. Я из Ленинграда. А как вы догадались, что приезжий?
- Здешних я уже почти всех знаю... Ваше имя, отчество, фамилия? -
спросила она, взяв карточку из продолговатого ящика.
Когда она дошла до графы "место работы", я коротко и весомо сказал: "Ленинградский имени Митина". Пусть думает, что я учусь в институте, а не в техникуме. Но на нее это не произвело никакого впечатления.
- Адрес домашний?
Узнав, что я с Васильевского, она на мгновенье подняла на меня серые глаза, будто пытаясь что-то вспомнить, и сразу же опустила их.
- Я тоже живу на Васильевском, - равнодушно сказала она.
- На какой? - спросил я.
Она назвала линию. Потом спросила, что я хочу взять.
- Неплохо бы перечитать "Декамерона", - небрежно сказал я.
- Этой книги здесь нет, - чуть смутившись, ответила она. - Ведь
библиотека техническая, беллетристики почти нет... Знаете, есть старинный комплект "Мира приключений". Хотите?
- Ну что ж, дайте хоть "Мир приключений", раз нет ничего интересней. И
еще мне нужен сборник "Часовъ-Ярские глины".
Она ушла в глубь комнаты, к стеллажу, и, встав на одно колено, нагнулась над нижней полкой. Волосы с рыжеватым отливом свесились ей на лицо, и она досадливо мотнула головой, отбрасывая их назад. "Мир приключений" был, видно, припрятан у нее за всякой скучной справочной литературой, и она давала читать его не каждому, а по какому-то своему выбору.
- Вот, - сказала она, кладя на стол толстый комплект и книгу. - Я
журнала записывать за вами не буду, он списан. Но вы читайте поскорей.
В этот миг в читальню вошли двое пожилых мужчин, по виду итээры.
- Леля, вы нашли тот ценник? - с ходу спросил один из них.
-Да, Виктор Петрович,- ответила она.- Сейчас. - И она пошла к
стеллажам. А я взял книги, захватил свою спецодежду и спустился на заводской двор.
- Эй, раззява мамина! Сторонись! - Мимо меня продребезжала по
узкоколейке вагонетка с динасовым кирпичом, которую толкал дядька в потертом красноармейском шлеме. Я даже не отругнулся, а молча пошел дальше. Да и нечего тут было спорить: я действительно мог попасть под этот нехитрый внутризаводской транспорт, потому что шел задумавшись, и мне было ни до чего. А задумался я об этой девушке из библиотеки.
Я любил смотреть на красивых девушек и знал, что не так уж мало их на
свете. Если пройти по проспекту Замечательных Недоступных Девушек, то есть по Большому, от Первой линии до Василеостровского сада, то в любую погоду встретишь несколько хорошеньких и хоть одну красивую, не хуже, чем в кинофильмах. Но они проходили мимо - и красота их вместе с ними уходила куда-то вдаль, в сумрак и свет бульвара. Проспект показывал их мне на мгновенье, а потом снова прятал, уводил, и они как бы переставали существовать для меня. И я снова оставался наедине с городом. А эта Леля как бы невидимо вышла вместе со мной из своей библиотеки и шла где-то рядом. И в это время мне хотелось вернуться и еще раз посмотреть на нее, поговорить с ней.
Она сказала мне, на какой улице она живет. Эта линия у меня еще не переименована, у нее только официальный номер. Теперь я дам ей название, раз там живет эта девушка. Подарю ей эту линию -- мне не жалко. Пусть у нее будет своя улица, ведь никто об этом не узнает, даже сама Леля. Но как назвать? Лелина линия? Нет, это что-то не то. Лучше всего без упоминаний имени, пусть оно только подразумевается. Постановляю! Эта линия называется теперь так: Симпатичная линия!
Когда я вернулся в дом, хозяйка накормила меня обедом, и я пошел в свою комнатку. Здесь я раскрыл тетрадь "МОЯ ЖИЗНЬ И РАБОТА", ведь меня ждал "Самоотчет No 1". Опять ничего путного в голову не шло, и я отложил это дело на завтра, а сам забрался на кровать, открыл на середине комплект "Мира приключений" и начал читать про обычаи жителей Полинезии. Как ни интересно было читать, нет-нет на страницу наплывало лицо этой самой Лели. "Почему она вся какая-то не такая, как другие? - думал я. - Какая-то аккуратная, необыкновенная? А чего в ней такого, отчего она такая? Потому что воротничок сатинового халата обшит у нее какой-то красной тесемкой? А при чем тут тесемки и халаты! Жила эта Леля без тебя девятнадцать или двадцать лет – и еще проживет сколько угодно. Очень-то ты ей нужен!"
(продолжение следует)