( Повесть в форме художественных рассказов)

В. Сукачёв (Шпрингер)

“Т яни-толкай ”

Было нас три друга и были мы всегда. Но теперь у нас не было моря, нашего четвертого друга – вместо него нам подарили тайгу. Наверное, для кого-то и тайга может быть другом, таким же надежным и щедрым, но только не для нас. И не наша в том вина, что мы плохо понимали друг друга, а не понимая – невольно причиняли вред и боль...

Тайга тоже была морем, громадным, зеленым морем, протянувшимся от Урала до Дальнего Востока. И по нему тоже шли волны, когда поднимался сильный ветер, и птицы с криком носились над ним, с первородным восторгом купаясь в тугих струях напоенного хвоей воздуха. Как рыбы в нашем море, жили в тайге причудливые звери, для которых тайга была домом родным, дающим пищу, защиту и кров. И все это было подарено Богом кому-то для счастливого проживания, удовольствия и радости. Кому-то, но не нам... Для нас деревья были слишком огромными, таежные километры – слишком длинными, а морозы слишком свирепыми, но и сами мы для тайги были – слишком чужими. Поэтому тайга встретила нас сторожкой тишиной и угрюмым взглядом из-под еловых бровей. Она пристально разглядывала наши чужие лица и с раздражением прислушивалась к непривычной нашей речи. Кто мы, откуда и зачем сюда явились – эти вопросы мы угадывали в каждой древесной складке, в мрачном буреломе и в шелесте не сбросившей в зиму листья ольхи. А что мы могли ответить, если совершенно не знали языка тайги, и если от нас все еще крепко попахивало соленым, морским ветром – совершенно враждебной для этих мест стихией. Мы не были хозяевами, но и гостями мы тоже не были – нас никто сюда не приглашал. С двуручными пилами и топорами, вооруженные огнем и злостью, самонадеянно пришли мы в царство тайги, огласив ее сумрачный покой корявыми криками и звоном железа. И что же можно было ожидать в ответ? Я даже представить не могу, чтобы подобное случилось с нашим морем: волны бы поднялись до самого неба, черные тучи слизывали бы белую пену гнева с этих волн, и любые корабли грудой обломков остались на прибрежном песке... Так было со всеми, кто пытался даже не покорить, а просто без разрешения и, слишком громко разговаривая, сунуться к нашему синему морю. Поэтому и по-прошествии многих лет я ни в чем не обвиняю тайгу, не предъявляю ей счет за погибших и изувеченных людей, моих товарищей – нас туда никто не приглашал. Но и мы ведь не по своей воле приехали... Впрочем, не буду углубляться в этот вопрос, поскольку он уводит в философию, а это такой океан, где без вести пропали люди и поумнее меня...

“Тяни-толкай”, так прозвали мы двуручную пилу, с помощью которой нам велено было валить деревья, достигавшие в диаметре не менее сорока пяти сантиметров. Выбирать мы должны были только лиственницу, при ударе топором по которой по тайге разносился звон: очень плотная, крепкая ее древесина использовалась для железнодорожных шпал. Норма, на первый взгляд, не такая уж и большая – пять шпал на человека. Но на двоих – это уже десять трехметровых бревен, которые требовалось аккуратно очистить от веток, вытащить с деляны и отнести метров за двести-триста на верхний склад. При чем, по мере выработки деляны расстояние это постоянно увеличивалось, а наше питание, соответственно, уменьшалось. Арифметика здесь была на удивление простая, я бы даже сказал – примитивная: чем дольше ты работаешь – тем меньше у тебя шансов выжить. Судите сами: уже через месяц расстояние увеличилось до пятисот метров, а дневная норма хлеба усохла с одного килограмма до восьмисот грамм. Тот, кто ослабевал до такой степени, что не выполнял норму, назавтра получал второй котел - 600 граммов хлеба и две похлебки. Как вы понимаете, сил у него не прибавлялось и печальный исход становился делом времени. Если, конечно, не вмешивался какой-то исключительный случай. Впрочем, случаи у сталинских сатрапов были не в чести, а посему и наведывались к нам довольно редко. Хотя можно допустить, что к другим немцам они знали дорогу получше нашей...

Так вот – “тяни-толкай”. Честное слово, я не понимаю, я искренне этого не понимаю, почему о двуручной пиле не написаны поэмы и романы, почему не сочинена симфония пилы или, скажем, народная песня пилы? Мне кажется, это мог бы сделать Курт Шейнмаер, но, к сожалению, он очень скоро занялся другим сочинителсьтвом...

Пила, это величайшее изобретение человечества, это металлическое полотно с двумя ручками и острыми, треугольными зубами, на многие месяцы стала для нас безобразным чудовищем, вампиром, пожиравшим наши силы и требовавшим человеческих жертв. Звонкоголосая песня пилы, когда вгрызалась она беспощадными зубами в белую ткань древесины, только первые дни радовала и услаждала наш слух. Очень скоро эта песня перешла в утробное рычание зверя, угрюмо залегшего в кустах неподалеку от своей жертвы. Верная спутница человека, с чьей помощью строились и отапливались дома, возводились мосты через бурные реки и плыли корабли по морям, волею обстоятельств стала нашим главным врагом и мучителем, которому отдавали мы, как неотвратимую дань татарам, свои последние силы. К исходу дня мы вытягивали ее на себя так, словно на другом конце висели пудовые гири, а затем судорожно отталкивали от себя. Как минимум пятнадцать запилов мы должны были сделать за день ( и это при условии, что из одной лиственницы выходило по два трехметровых бревна сорокапятисантиметрового диаметра ), перепиливая таким образом около семи метров плотнейшей, под стать металлу, древесины. Хорошо, если пила бывала достаточно острая и если пильщики самостоятельно могли делать ей развод – тогда еще полбеды. Пилу же без хорошего развода где-то на середине заедало, клинило, и тут уж хоть плачь, хоть волком вой, нормы тебе не осилить, полную пайку не получить. Но мне и тут повезло, поскольку я и вообще превезучий парень – учить Андрея Шрайнера точить и разводить пилу не надо было. Он даже свой собственный напильник с собой привез, который впоследстии не раз выручал нас, а порой и приварок к нашему скудному столу добывал.

Вам хорошо, - вдруг загрустил Роберт, - вы в одной бригаде...

Но мы же в одной тайге, - заметил Андрей, - в случае чего – поможем.

Понятное дело, - вздохнул Роберт, - но вы-то вдвоем...

Он словно что предчувствовал, наш Роберт, такой он вдруг стал задумчивый и серьезный. А мы не чувствовали ничего, кроме искреннего желания как можно лучше работать, чтобы эта наша работа здесь – хоть каким-то образом ударяла по фашистам – там. По тем самым фашистам, благодаря которым нас разлучили с домом и морем, с близкими и родными, и привезли сюда, в сумеречную тайгу, готовить тяжеленные шпалы для будущей Сталинградской рокады.

Роберт, в чем дело? – удивился я. – Ты начал сомневаться в нас, в нашей дружбе?

Не говори громких слов, - усмехнулся Роберт. – От них начинают болеть мои несчастные барабанные перепонки.

Хорошо, - всерьез разобиделся я, - давай поменяемся: ты пойдешь с Андреем, а я с твоим напарником. Мне кажется, он достаточно сильный мужик и он сможет туда-сюда таскать не только пилу, но и меня вместе с нею. Кстати, как его зовут?

Конрад Фукс. Он из-под Саратова. Говорит, что раньше работал мотористом на катере и хорошо знает все отмели на Волге. И еще он говорит, что Черное море – большая, вонючая лужа, а Волга – красивая и могучая река...

Пусть он поцелует меня в одно место, - не выдержал такого оскорбления Андрей. – Наверняка он даже и не видел наше море.

У него осталась жена и четверо детей. Самой маленькой – два годика. Он боится, что все они теперь помрут с голода, потому что попали они в очень бедный колхоз, где даже местные люди живут впроголодь.

Я далеко не все понимаю, что происходит с нами, - ответил на это я. – Но мне кажется, что рано или поздно кого-то очень сильно накажут...

К сожалению, как и многие тогда, я очень сильно ошибался в своих надеждах: никогда и никого не наказывали и теперь уже не накажут за бессмысленное истребление моего народа. За предательство и геноцид советских немцев ни один волос не упал с советских руководителей – Бог им судья...

Я хорошо помню самую первую порушенную нами лиственницу. Мы еще были достаточно сильны и неопытны и поэтому выбрали для себя огромное дерево, стоявшее несколько в стороне от остальных. Вырубив кустарник и утоптав снег, мы взялись делать подруб с той стороны, куда листвянка должна была упасть. Стальным топором на длинной ручке ударил Андрей по стволу и резкий звон поплыл над тайгой, а дерево низко и недовольно загудело. Но вот еще несколько точных ударов и первая щепка, неожиданно белая и тяжелая, упала в растоптанный снег. За нею еще и еще, а дерево, казалось, даже не чувствовало этого, так непоколебимо и прочно стояло оно на земле. Затем дошла очередь до пилы. Стоя на коленях, мы шустро и легко ширкали ею по могучим мускулам, пока дерево вдруг не охнуло и вроде бы как просело, а затем мелко задрожали ветки и агония смерти прошла по всему стволу. В следующее мгновение лиственница рухнула, подняв огромный фонтан снежной пыли и укоризненно белея в глаза могучей сердцевиной.

Первое дерево из многих сотен, поваленных затем нами...

Норма не ждёт

В феврале часто мело, нашу тропу на деляны заносило снегом, и каждое утро мы вынуждены были по пояс в снегу пробиваться к месту работы. А это ни мало ни много – около пяти километров. Тот, кто шел первым, через каждые 200 – 300 метров менялся: на больше просто не хватало сил. Никто нас не погонял и не поторапливал – шли сами. И поторапливались тоже сами, потому как впереди маячила проклятая на все лады норма в пять шпал.. А что такое не выполнить норму – мы к этому времени знали хорошо: второй котел и звание “доходяги” обеспечивались почти автоматически. Был случай, когда мальчишки, не справившись с дневным заданием и решив не проходить все муки голодной смерти, здесь же, на деляне, повесились. На следующий день приехал опер, небрежно осмотрел трупы, задал нам несколько вопросов и велел мальчишек закопать. Нет, я не оговорился, - не похоронить и не предать мать-сырой земле, а именно – закопать. В принципе, точнее и не скажешь, потому что освященный веками ритуал похорон сводился именно к закапыванию трупов. Несчастных ребятишек отволокли чуть в сторону от лесозаготовок, раскидали лопатой и ногами снег, столкнули их в неглубокую яму и на том – аминь! Простите, братцы, но нам надо бежать, назначенную норму дорабатывать, а не то мы завтра следом за вами пойдем...

У нас и собак так не хоронили, - проворчал Андрей.

Вот это “у нас” становилось все реже. Наш родной город, наш дом и самое синее море вдруг стали казаться давно прочитанной книгой, содержание которой уже основательно подзабылось и лишь что-то смутное, общее оставалось в памяти. Поэтому я удивленно взглянул на друга и тихо ответил:

А мне кажется, что у нас вообще никогда и никто не умирал, даже собаки. Я не помню похорон...

На делянах нас поджидал все тот же глянцевито-блестящий, рыхлый снег, борьба с которым велась у нас не на жизнь, а на смерть. Ведь буквально каждое дерево в радиусе двух-трех метров надо было откопать, чтобы добраться до положенных тридцати сантиметров запила от земли, вырубить мелкий подрост, чаще всего в руку и более толщиной, и тоже на этом уровне. В результате мы за день перелопачивали несколько кубометров снега, который только сверху был рыхлый и податливый, а дальше шел смерзшийся слой осеннего не то снега, не то льда – его приходилось рыхлить топором. Но и это еще не все: свалив и раскряжевав дерево, надо было тащить будущие шпалы на верхний склад, и вот тут-то начиналось едва ли не самое трудное. Если при повале дерева можно было остановиться и отдохнуть, дух перевести, то при переноске шпалы это исключалось: поднять свинцовое бревно на плечи стоило такого напряжения, что мы сразу же отказались от идеи “перекуров”. Правда, впоследствии, когда расстояние до верхнего склада стало слишком большим, Андрей догадался соорудить на пути несколько подставок в виде высоких козел, на которые мы и опускали наших “боровов”, как прозвали трудармейцы будущие шпалы...

Поднимали нас в шесть часов утра. На улице еще кромешная тьма, казармы за ночь основательно выстывали и вставать в это время было истинное наказание. Конечно, можно было бы и полежать, и потянуться, но тут ты внезапно вспоминал, что бригадир с помошником уже ушли за ящиком с хлебными пайками и – сна как небывало. Занимаешь очередь, высматриваешь горбушку, которую обязательно заберет кто-то впереди тебя. “Ну уж завтра, - думаешь ты, - завтра я встану раньше всех и горбушка будет моя”. Однако усталость и молодой сон и назавтра оставляют тебя без горбушки. Но вот хлеб в руках и теперь главная проблема – не умять его в один присест, а честно разделить на три равные части, чтобы можно было трижды похлебать с ним пойло, которое почему-то называли супом. Мы с Андреем эту проблему решили раз и навсегда – три части и никаких гвоздей! Нашему примеру последовали и Роберт с Конрадом Фуксом, а вот Курт не всегда выдерживал – сразу съедал свою пайку и потом голодными глазами смотрел на то, как мы обедаем и ужинаем.

В первые два месяца, самые тяжелые и голодные, нас все-таки спасли не молодость и здоровье, а те небольшие запасы, которые мы смогли взять из дома. Крохотный кусочек сала, буквально с ноготь величиной, съеденный с черным хлебом, способен был заменить традиционную похлебку, которая варилась на рыбьих костях и турнепсе.

В семь часов утра звучал привычный удар по рельсу и команда:

Ра-азвод! Выходи строиться!

Бригадиры уточняли наличие людей, учитывая тех, кто заболел или вообще выбыл (выбыть в нашем лагере можно было только на кладбище) и бежали докладывать руководству лагеря. Яркие лучи прожекторов сходятся на воротах, сквозь которые мы уходим на работу. Здесь нас поголовно пересчитывают, и на весь день мы поступаем под бдительный присмотр нарядчиков. Вечером считать будут опять, но уже в обратном порядке. И не приведи господи кому-нибудь задержаться в тайге или отстать от общей колонны: все будут стоять на морозе и ждать хоть всю ночь, пока этого человека, живого или мертвого, не разыщут.

Я потому так подробно останавливаюсь на этих скучных деталях нашего лагерного быта, что хочу хоть в какой-то мере воссоздать ту атмосферу, которую словами передать практически невозможно. Ее надо – пережить: вместе с сорокоградусными морозами и постоянным чувством голода, со страхом заболеть и не выполнить норму,с беконечными соображениями на постоянно мучавшую нас тему – зэки мы или нет? Нас вроде бы не судили, но живем-то мы - в лагере. Нас вроде бы не запирают, но уйти – невозможно. Попробовал было один из наших наведаться в деревню за продуктами – наведался, а потом попал к оперу и больше мы его не видели. Вохровцы, сопровождавшие нас на работу и обратно, особым вниманием не досаждали, однако же разжигали костер рядом с тропой, по которой мы пришли на деляны, и сидели возле него целыми днями. Они хорошо понимали, что по тайге и глубокому снегу мы никуда не пойдем и не сбежим. Да такая дикая мысль – сбежать, нам попросту и в голову не приходила. Ведь все мы работали – “для фронта, для победы!”...

Шел к концу март 1942 года. Все ласковее припекало солнце и снег за день становился волглым, покрываясь ночью тончайшей коркой льда. Как всегда мы с Андреем пришли на свою деляну и первым делом наметили пять лиственниц, не очень толстых (этот опыт уже пришел к нам), но и достаточно объёмных для того, чтобы уложиться в положенные сорок сантиметров. Деревья, как правило, выбирал Андрей, а тут как черт меня под руку торкнул:

Давай, Андрюха, вот эту листвянку завалим, - показал я ему на ничем не примечательное дерево, правда, стоящее над небольшим овражком. – В аккурат оно в нашу сторону смотрит...

Андрей внимательно оглядел лиственницу и что-то в ней ему не понраилось.

Давай вон ту, соседнюю, -предложил он.

Вечно только ты выбираешь, - проворчал я. – Чем моя хуже?

Андрей спорить не стал – он и вообще спорить не любил, даже со своими лучшими друзьями.

Смотри, - говорил я ему, делая подруб, - нам даже снег откапывать вокруг нее не надо: стоит готовенькая – пили и забирай.

Как ты думаешь, куда она пойдет? – задрав голову, озабоченно спросил Андрей.

Куда смотрит – туда и пойдет, - я тоже задрад голову..

Андрей с сомнением пожал плечами и взялся за пилу.

Вначале листвянка и в самом деле пошла в ту сторону, куда я и ожидал, но в какой-то момент она приостановилась, словно раздумывая, куда ей все-таки упасть, а потом резко пошла на меня. Я тут же рванулся в сторону, но поскользнулся на прихваченном оттепелью снеге и упал. “Все! – промелькнуло в голове. – Задавит...”

Не задавила. Коварная листвянка, зацепив вершиной высокую ель, “отыграла” чуть в сторону и тяжело рухнула вдоль овражка – это меня и спасло.

В рубашке родился, - хмуро сказал перепуганный Андрей, вытирая со лба испарину.

А лучше бы в полушубке, - лежа на снегу, блаженно улыбнулся я. – Точно в таком, как у тебя.

Ладно, вставай, - Андрей подобрал довольно далеко отброшенную им пилу. – Норма не ждет...

Хорошо все-таки жить, когда тебе постоянно везет.

Светило яркое солнце, громко, совсем уже по-весеннему, чирикали синицы, почуявшие приближение долгожданного тепла.

(продолжение следует)