( семейно-автобиографический очерк)

 

Ольга Шварцкопф

Редакция: Ольга Зайтц

Знакомо ли вам чувство страха? Конечно, знакомо. Причины страха наверняка у всех разные. Но симптомы и поведение организмов мало чем отличаются.

Меня катят в операционную на тележке. И я вижу, как на потолке быстро мелькают светильники. Часто я видела такой эпизод по телевизору. В художественных фильмах он создает зрелищный эффект. А сейчас, когда везут в операционную меня, это совсем другое чувство. Можно сказать, звериный страх. Вот меня завезли в грузовой лифт. Вот лифт открылся. Я все ближе к скальпелю хирурга. Сердце колотится и готово либо выпрыгнуть, либо остановиться. Положили на операционный стол. Сделали укол. «Откуда у Вас эта фамилия?» – спросил хирург. «Шварцкопф – это моя родовая фамилия»,– ответила я. И уже привычная к следующему вопросу, заготовила ответ. Я давно привыкла к тому, чтó люди думают о появлении немцев в России. «Нет, нас не завезли сюда во время войны,– говорю я хирургу. – Нас… нас…» И я проваливаюсь в царство Морфея.

На следующий день мой хирург пришел в палату, проверил мое состояние, включил чайник. «А теперь,– сказал он, – расскажите подробно, как немцы оказались в тылу России». Он, конечно, иронизировал, но с явным интересом. Я подробно ему изложила, что знала об истории российских немцев. Доктор был искренне удивлён, что этот кусок истории оказался скрытым. А еще сильней удивился тому, что архиепископ Алексий II, ныне покойный, был чистокровным немцем. Затем врач ушел, пообещав мне скорое выздоровление.

Времени у лежачих больных много. Расспросы соседок о моих корнях помогали хоть как-то отвлекаться от боли. Я рассказывала о себе и своих предках. И так получилось, что после процедур мои слушательницы требовали продолжения.

И я с удовольствием погружалась в прошлое. Каждую порцию моего рассказа одна из соседок снабжала примерно таким постскриптумом:

«Россия-матушка! Как же так получается, что твои дети родились на земле твоей и так мучаются? Да эти немчики страдали не меньше нашего! А то и поболе будет! Матерь Божья! Прости ты нас всех грешных. И вы, немчики, простите», – добавляла она, обращаясь ко мне как представительнице всего немецкого и российского народа. Я в ответ смеялась, испытывая одновременно чувство горечи.

Наши историки охотно рассуждают о фашизме, о дружбе народов на фронтах, об антисемитах, о том, что нехорошо ненавидеть людей за цвет кожи, о том, какое у нас гуманное государство. Всё это должно, видимо, вызывать у нас слёзы умиления. Но есть в России народ, о котором историкам предпочтительнее молчать. А мои предки ушли из жизни, так и не поняв, чем так разгневали российское общество, что оказались на волоске от массового расстрела? Как можно было за месяц погубить несколько тысяч человек только потому, что они – немцы, рожденные на русской земле?

Воздух наполнился свежестью, обострившей случайные запахи. Казахи Ахметказины жарили баурсаки, а через дорогу дед Абрам Ортнер, немец, жег мусор, украинец Цёма гнал самогон. И вся эта интернациональная будничность умиротворяла. Подкрадывались сумерки, стояла тишина, которую не любят в детстве и о которой мечтают в предпенсионном возрасте, когда к вечеру, что называется, на работе язык устал. А потом, когда мечта сбывается и ты становишься юным пенсионером, эта тишина вызывает депрессию и ощущение горького одиночества.

Кошка Мурка прыгнула на крыльцо – знает: скоро все соберутся, ей перепадет ужин, и она уляжется где-нибудь на подушке. А может, печку затопят. Лапы-то холодные. Бабушка Мария Васильевна сидит в домике летней кухни, устремив застывший взгляд в окно. Чувствуется, что перед её глазами сейчас не кошка, мяуканьем зазывающая в дом, и не я, бесцельно слоняющаяся по двору, а воспоминания – тяжкие годы, пережитые ею и моим отцом, заученные нами, как сказки, которые врезаются в детскую память в образах и красках. Страшные сказки…

Сейчас бабуля, видимо,где-то там, на далеком Кавказе, на Родине, которая была не мачехой, а доброй матерью.

В наше время историю появления в России немцев никто практически не знает, хотя они более двухсот лет считают её своей родиной. Конечно, сегодня их количество по сравнению с прошлым веком невелико, но всё же есть ещё те, кто не спешит возвращаться на свои исторические земли.

У расселенных по российским землям немцев было своё представление о богатстве и способах его достижения. Впитанные с молоком матери национальные черты, такие как опрятность, творческий подход к любому делу, трудолюбие помогли создать этим людям достойный быт. Но не только это. Узнав поближе российских немцев, вы поймете, как важно для каждого из них иметь крепкую, дружную семью, как дорога для этих людей земля, на которой они живут, как бережно они относятся к тому, что создают, – будь то растение, строение или домашний скот.

 

Моя бабушка, немка Мария Васильевна, родилась в 1904году. Семья её родителей, по фамилии Окс, была традиционной. Судя по её рассказам, за исключением покупки пшеницы на муку, семья кормилась собственным трудом. Благодатная земля Кубани способствовала созданию крепкого натурального хозяйства: от корнеплодов до бахчевых, от птицы до копытных. Бабушка с удовольствием рассказывала, что станичники на базаре любили покупать продукты у немцев, потому что даже простое сливочное масло они промывали в морковном соке. А сам кусок масла продавливали каким-нибудь выпуклым красивым трафаретом, что создавало удивительную оранжевую, узорную красоту. Доводилось ли вам пробовать немецкие домашние колбасы? Однажды отведав их у моей бабушки, будете помнить всю жизнь. К сожалению, сейчас мне остаются только воспоминания о них, о домашнем хлебе, аромат которого разносился повсюду, давая ощущение покоя и умиротворенности, и о многих других приятных мелочах.

Она любила сидеть у окна в свободное время и уходить мыслями в прошлое. «В вашем доме живет баба Яга и в окно смотрит», – сказали как-то дети, проходившие мимо. И это про мою любимую бабулю – маленькую, худенькую, в платочке, завязанном узлом сзади! Впалые глаза её были удивительной голубизны. Нос как-то особенно выделялся на лице с тонкими губами. Волосы были чёрные, а седина проступала только на висках. Это было подтверждением нашей фамилии Шварцкопф, что в переводе – брюнет. Тот, кто пошёл в эту породу, почти до глубокой старости остаётся брюнетом. Ну, а если гены перебороли в противоположную сторону – то Шварцкопф в тебе отдыхает. Это, конечно, заблуждение, но нам хотелось так думать. Бабулина девичья фамилия была Окс, что в переводе – бык. Но существовала одна тайна, о которой мы узнали лишь после бабушкиной смерти. Оказывается, дед Абрам Ортнер, живший напротив нас. был никем иным, как её родным братом. Муж её мамы, Вильгельм Окс, не мог иметь детей и, следовательно, не мог быть её отцом. Поэтому её мама, по договоренности с обеими сторонами «согрешила» с отцом деда Абрама по фамилии Ортнер. Бабушка стала в семье Окс долгожданным ребенком, и воспитывал её неродной, но любящий отец. И так они с дедом Абрамом прожили по соседству в тайном кровном родстве до конца своих дней. Очень похожие внешне, брат и сестра по отцу тепло общались между собой, но никому не рассказывали свою семейную историю. Лишь перед смертью жена деда Абрама поведала её своим детям. Почему надо было скрывать сей факт, непонятно. Но мы, потомки, очень благодарны им за результат.

Бабушка росла единственным ребенком в семье помещиков. Однажды её мама обратила внимание на одиноко стоящего на улице паренька. Наступали сумерки. Женщина вышла из дома и пошла к мальчику. Его звали Федор Швацкопф, ему было шестнадцать лет. Родителей у него не было. До этого дня он жил у своего старшего брата, но сегодня тот попросил уйти и устраивать свою жизнь самостоятельно. Моя прабабка забрала его в свою семью. К тому времени у неё уже был один приемный сын – Яков Шрайнер.

Мой некровный прадед по фамилии Окс к тому времени уже давно покинул этот мир. И прабабка какое-то время жила с вдовцом по фамилии Шрайнер. Яков был его сыном. Позже отец Якова ушел к другой женщине, а Яков остался в прабабкиной семье. Так у неё стало два сына и дочь. Парни, повзрослев, оказывали большую помощь в хозяйстве. Федор был высокий, хорошо сложенный красавец-брюнет, к тому же владеющий по тем временам приличной грамотой, что было редкостью. Яков не отличался красивой внешностью, но был недурен собой: приземистый, кряжистый, источавший здоровье и трудолюбивый.

Как и следовало ожидать, у моей бабки случился с одним из них роман. Думаю, легко догадаться, с кем: конечно же, с Федором. Они поженились и много лет прожили благополучно крепкой семьей. Федор работал в колхозе бухгалтером. Мария воспитывала детей. Немецкие семьи религиозны, но не фанатичны. Мысли о Боге не покидают их никогда. Шварцкопфы - лютеране. Проявление веры у лютеран происходит очень сдержанно, с большим почтением и благодарностью. Через пятнадцать лет совместной жизни у Марии и Фёдора было уже шестеро детей. Самого младшего звали Хайнер. Так его называли до шести лет, а после – никогда. Это мой отец. Но о нём позже. Проживала семья недалеко от города Майкоп, в селе Садовое, где жили одни немцы. Там была своя школа, и преподавание велось на родном языке.

Дети воспитывались по домострою. Девочки умели делать всё, что и их мама. Отец воспитывал сыновей, которые родились после девочек. Кроме трудолюбия, в немецких семьях дети знали, что такое любовь. Не в том упрощённом смысле, какой обычно вкладывается в это слово в сегодняшние дни. Если говорить коротко, то фраза «Бог есть любовь» больше всего подходит к мировоззрению немцев. У немцев понятие любви распространяется на всё: на то, что они делают, на то, чем питаются, и – что очень важно – на отношения в семье. Бабушка рассказывала, что дед своим детям объяснял так: «Если вы днем повздорили друг с другом, или нечаянно кого-то обидели, то вы не можете идти спать, пока не попросите прощения». В их семье это касалось и родителей. Нельзя лечь спать с чувством вины, не извинившись друг перед другом. Ведь может случиться так, что завтра увидеть друг друга не будет возможности. Как он был прав! Однажды в его жизни всё так и произошло...

Их старшей дочери Катюше было девять лет, когда пришли так называемые уполномоченные и отняли всё, что можно было забрать. У бабушки на руках в тот момент был грудной ребенок, и между уполномоченными завязался спор, оставлять ли в доме крупу. Один говорил, что надо её оставить детям и кормящей матери, но другой не позволил. С того момента немецкие семьи, как и все, кого затронула всеобщая коллективизация, больше не готовили изысканных блюд. Эти обычаи ушли безвозвратно. Ушли вместе с уверенностью в завтрашнем дне, с пониманием труда как способа укрепления собственного будущего, с общими религиозными праздниками и традиционным проведением хохцайт* под гармошку. Вместо этого, люди – не под гармошку, а шёпотом – то ли пели, то ли плакали: «Колхоз-молохоз, что за красно звание! Без рубашки, без штанов ходят на собрание!»

Дед в эти годы работал в колхозе бухгалтером. Где он научился грамоте, мне не известно. Он обладал удивительно спокойным характером, даже невероятно спокойным, судя по рассказам. Например, однажды мальчишки подожгли в их дворе конюшню. Он шел домой, когда ему навстречу выбежала ватага односельчан. «Фридрих, у тебя сарай

 

------------------------------------------------------------------------------------

* Свадьба (нем.)

 

горит!» – взволнованно кричали они. Дед, как шёл, так и не припустил шагу: «Даст Бог, не сгорит». Как дал Бог в тот день, мне не известно. А ещё мой дед обладал чувством юмора со склонностью к розыгрышам. Как-то однажды он засиделся в своей бухгалтерии слишком долго. Пришел домой, а там изнутри заперто. Невозмутимый дед подошел к окну, повернулся задом. Снял штаны и постучал. Окна в ту пору были низкие. Бабушка спросонья не могла долго узнать «лицо» позднего гостя.

Бабушка работала в колхозе в растениеводстве. Всё давно стало общим, колхозным. Так называемое коллективное хозяйство возродилось из отобранного у семей добра. Его плоды якобы уходили на благо Советского государства под лозунгом: «Хлеб – голодным! Земля – крестьянам!» Но вот только голодных стало почему-то несметное количество. Вечерами родители возвращались домой, и там снова надо было трудиться, чтобы прокормить семью. Вместе с ними уже давно жила овдовевшая бабушкина мама. Она-то и присматривала за детьми и домом, что, конечно. было спасением. Тогда так жили все. Терпеливо, грустно, с сознанием обреченности на эту самую «новую жизнь». Шли тридцатые годы прошлого века.

Призывы и лозунги сбивали с толку, давали иллюзию светлого будущего. Казалось, ещё немного – и все будут счастливы. Счастье... Ощущал ли его кто из этих людей в дальнейшием? На этот вопрос я отвечу в конце.

Подрастали дети. Беспрекословно слушались свою гроссмуттер* и помогали ей по хозяйству. Она находилась с детьми больше, чем родители. Вечерами семья собиралась вместе. Позже именно они и станут вспоминаться как счастье.

В один из таких вечеров, а точнее уже ночью, раздался громкий стук в дом Шварцкопфов. Стук был настойчивый, он не оставлял выбора. Это стучалась беда. Пронзительно заплакал младший ребенок. Другие дети наоборот затихли, боясь даже дышать. НКВД – четыре страшные буквы! Дядьки с каменными лицами старались выглядеть умно и значимо.

Деда арестовали. Знал ли он, что его жена беременна, когда в последний раз переступал порог своего дома? Этот последний ребенок умрёт в возрасте полутора лет. Но государство считало себя вправе отбирать у детей отцов, у жен мужей. Деда вывели из дома в чёрную кромешную ночь. Дом наполнился отчаянным детским криком и женским воем. Бабушка выскочила на улицу вслед за человеком, которого она, может быть, уже не увидит никогда. Безумное желание вернуть прошлое, в котором было счастье. Плач раздавался ещё из нескольких домов. В ту ночь осиротело сразу четыре семьи. Бабушка побежала на крики. «Либер фатер, либер фатер»,** – твердила она, не понимая, к кому обращается больше: к Богу или к мужу. Четыре женщины всю ночь, не понимая, что произошло, в ужасе твердили друг другу, что утром их мужья обязательно вернутся. А как же иначе? Как же они смогут одни поднимать детей? Это недоразумение, и утром этот кошмарный сон закончится, обязательно закончится... Но стоял сентябрь тридцать седьмого года.

Утро наступило как-то позже, чем ожидалось. Женщины переминались возле дома сельского совета. Пришёл председатель с портфелем в руках. Этот портфель стал тогда на долгие годы символом власти. Глядя куда-то вдаль через плечо, председатель объявил женщинам, что их мужья увезены в райцентр. Несчастным женщинам ничего другого не оставалось, кроме как тоже податься туда.

К вечеру женщины добрались до тюрьмы райцентра. Где-то далеко, по ту сторону забора, толпу мужчин вывели на прогулку. Все были одинаково одеты. Разглядеть никого не получилось. Жёнам заключенных выдали личную одежду их мужей и велели возвращаться домой.

Дома дети в немом молчании встретили ту, которая с сегодняшнего дня осталась у

 

____________________________________________________________________________

 

* Бабушка (нем.)

** Возлюбленный отче! (нем.)

 

них и за мать, и за отца. Дочери Катя и Оля начали работать уже с двенадцати лет. Но они, естественно, большого дохода в семью не приносили. В те годы детский труд почти не оценивался. А остальные дети были ещё маленькими. Только вот бабушка детям уже не была той опорой, что раньше. Сильно постарела.

Мария теребила в руках одежду мужа, которую вернули в тюрьме. «О, майн Гот!»*– она вдруг схватила ножницы и стала распарывать воротник. Твердый клочок картона. Записка. Катя выхватила её у матери: «Прощайте! Меня оклеветал Краузе». У Марии словно земля ушла из-под ног.

 

Сразу же оговорюсь, что всё написанное мною было рассказано мне моими родственниками. Я не позволила себе ничего добавить от себя, либо что-то изменить или приукрасить. Но пусть меня простят все живые и мертвые моего рода: фамилию человека, который написал донос на деда, я всё же изменила. Сделала это, потому что не хочу, чтобы пятно легло на его потомков – ведь дети за отцов отвечать не должны.

 

Каждый день осиротевшая семья проживала, как пытку. Домашние, правда, всё ещё надеялись на то, что справедливость скоро восстановится и отец семейства вернётся. Потом начались воспоминания. Дети вечерами сообща припоминали счастливые моменты прошлой жизни.

Младшим детям было непонятно, почему мама на учётчика колхоза Якова Краузе смотрела, как на чудовище: в её взгляде были ужас, ненависть, страх, отчаянье. Но на всякий случай его дом они обходили стороной.

«Ваш отец - враг народа!» – однажды услышали они от сверстников. И вынуждены были жить с этим несколько десятков лет. Дети врага народа…. Ночами Мария в ужасе просыпалась от дробного стука в дверь и в окна. Но через мгновение понимала, что это был только сон. И чудовищный страх при виде человека в форме остался у неё на всю жизнь.

Ждать писем от «врага народа» было бессмысленно. Оставалось просто ждать. Шли годы. Росли дети. Легче жить не становилось. Жена врага народа тоже автоматически становилась врагом общества. Марию перевели на работу в колхозный свинарник. Что оставалось в жизни этой женщине? Ей судьба дала шестерых детей, слава Богу, оставила рядом родную, поддерживающую её маму. И ещё…колхозных свиней.

Удивительная черта этих людей: чем тяжелее жизнь – тем больше они растворяются в труде. Это мне приходилось видеть самой.

Так и Мария спасала своим трудом и семью, и репутацию, и голову от дурных мыслей, и собственную душу.

Приближался 1941 год. Вот уже почти четыре года не было известно ничего о моем деде. Дети подрастали, и младший с завистью смотрел на чужих отцов. Сын врага народа завидовал сверстникам, которые с гордостью хвастались своими папами. Непонятная для маленького ребёнка тоска, ощущение ущербности так и остались в его душе.

Но это было не последним их испытанием.

1941г. Великая Отечественная война – чудовищная война, проклятая всеми матерями, которую невозможно будет забыть никогда.

Поначалу казалось, что война не продлится долго и скоро закончится. Но дни шли за днями. Люди жили, словно в другом измерении, боялись разговаривать друг с другом. В их глазах читалась вина. Ведь они – немцы…Ночами посёлок словно вымирал: без света в окнах, без привычной переклички дворовых собак. Даже они ощущали что-то непонятное - так маленькие дети понимают, когда вокруг происходит что-то странное, и затихают, тревожно вытаращив недоумевающие глазёнки.

 

.......................................................................................

* О, Боже мой! (нем.)

 

А потом Катеньку забрали в так называемую Трудовую Армию. Называлось это красиво, но на деле девушка вместе с другими немками надрывалась на непосильных работах по строительству дамбы в районе города Крымска.

Мария уложила детей спать и предалась молитве. Она молилась, сосредоточенно сложив ладони. Молилась за детей, за мужа, о котором ничего не знала, за маму, которая всё хуже себя чувствовала, за себя. Просила помощи, сил, возвращения мужа. После молитвы становилось немного легче, появлялась надежда. Спать… Завтра опять в свинарник.

Завтра наступило. И ударило ещё одним булыжником в уже избитую душу. Как можно было устоять на ногах после того, как созванным к сельсовету людям сообщили об их выселении из родного поселка? Почему?! Потому что они немцы. Как можно было осознать то, что им предстоит, захватив лишь самые необходимые вещи, по узлу в одни руки, уходить, не оглядываясь на плачущие окна своих домов? Им, правда, сказали, что это ненадолго, но там - кто его знает. «Куда едем?» – вопрос звучал, а ответа не было. Мысль о том, что она может так растерять всю свою семью, молотком стучала у Марии в висках. Мужа забрали, дочку забрали, и вот теперь из дома гонят. На сборы сутки. Но ещё предстояло отработать последний день в колхозе. Отработали. Люди беспрестанно твердили молитву. Работали по инерции, руки выполняли привычный труд, а в глазах стоял страх. Чем может помочь себе человек? Людям только и оставалось, что просить Бога о помощи.

Вернулась Катя. Её отпустили домой, чтобы тоже уехала, чтобы ни одна немецкая душа не осталась на земле Кавказской. Но Катя хотя бы успела воссоединиться со своими родными.

Вечером, плотно завесив окна, пекли хлеб, собирали еду. По улицам ходили милиционеры, видимо, для соблюдения порядка. В дверь постучали. Страх парализовал всех присутствующих. Это проклятое чувство страха! Страх за своих детей несравним ни с чем. Гроссмуттер, бледная, открыла дверь. Зашёл милиционер. Поздоровался. Онемевшая Мария кивнула. – «Я зашел предупредить. Вы, фрау Шварцкопф, хлеб порежьте и засушите сухарями. Дорога длинная, у Вас большая семья, а свежий хлеб в пути испортится».

В ту ночь Марии открыли строгую тайну. Повезут далеко. Потому что немцы. Потому что иначе «наших» предадут. «Наших!...» Конечно, люди разные. И предать, и рвануть в фатерланд* кто-то, наверное, тоже мог.

Нет, они не обижались. Только что их ждёт?

Под утро люди в последний раз подоили своих коров, накормили скотину, сняли с привязи, открыли хлев. Оставили не запертыми свои дома и вышли из ворот. Собаки выли так, что можно было сойти с ума только от этого. Толпы людей двигались к подводам. Дети цеплялись друг за друга, чтобы не потеряться. «Господи! Если ты есть –помоги!» – было слышно со всех сторон.

Люди покидали благодатную родную землю, где родились и выросли. Где пахло по вечерам хлебом и ночной фиалкой. Где каждую весну сады цвели так, будто хотели создать рай на земле, а сверчки трещали так, что не давали спать. Где тепло согревало землю, дающую урожай, а те, кто трудились на ней, благодарили Бога.

Отправляли их в вагонах для перевозки скота. Вагоны были набиты людьми, как бочки селёдкой. Расположились, как могли. Какие мысли были в головах людей? О чём они разговаривали? Я не знаю. Но знаю, что через неделю им уже не хотелось ни о чём говорить. Мария мысленно писала письмо мужу, в котором сообщала, что отправилась вместе со всеми в изгнание, в неизвестность.

А ещё через неделю тихо умерла бабушкина мама. И мой папа, самый младший

 

__________________________________________________________________________

* Отечество, историческая родина

 

в семье, пролежал рядом с её телом несколько дней. Ему сказали, что бабушка спит. Деть ребёнка было некуда – люди спали по очереди.

На ближайшей станции пришли какие-то люди, положили гроссмуттер на носилки и унесли. Мария пошла за ними. Она видела, как её мать бросили в каком-то полуподвальном помещении на кучу мертвых людей, а ей велели бежать к поезду. Иначе отстанет. Где её мама была похоронена, неизвестно. Да и похоронена ли?

Сколько немцев погибло во время депортации? Говорят, три миллиона. И это советские граждане! Но они были немцы - разве они имели право на жизнь? Они могли лишь попытаться просто выжить, и эту возможность им приходилось вымаливать у государственных «держиморд» своим трудом – трудом истощённого человека.

 

Ехали два месяца. Еда закончилась давно. Поезд остановился в степи Кустаная. Дул сильный ветер. Колючий снег, казалось, разрезал лицо. Истощённые, измотанные взрослые пытались всё, что было из одежды в узлах, и всё, что можно было с себя снять, натянуть на своих едва стоящих на ногах детей. А те в ужасе пытались залезть обратно в вагоны.

Наконец, подъехали подводы, измождённые люди рассадили детей, которые от бессилия не могли уже плакать, лишь плотно прижимались друг к другу. Сон искушал остывающие на холодном ветру организмы. До сих пор эти люди не знали такого холода. А изгоняющие их с родных мест власти даже не посчитали нужным предупредить несчастных о том, что их ждёт испытание холодом. И не только холодом. Но и унижением, голодом, смертями и болезнями.

Мария спросила у человека, который управлял лошадью: «Куда нас привезли?» Но это был вопрос в никуда: старик посмотрел отстранённым взглядом. Ну, конечно, она ведь говорила по-немецки. Более трёх десятков лет прожила она в немецком посёлке. Там русской речи никогда не было слышно. Старик что-то произнёс на непонятном языке. «Данке!» – сказала она ему. Он пошарил у себя за пазухой и кинул детям два кусочка сахара, кусочек сухого мяса какого-то странного цвета и маленький кусок неизвестно как называющегося мучного изделия. «Данке!» – сказала Мария и беззвучно заплакала.

Она очнулась, оттого что её больно пихали в бок. Старик ругался на своём языке. Мария с трудом поняла, что нельзя давать спать ни себе, ни детям. Старик бегал вокруг саней и растирал детям то руки, то ноги, то щёки. Остальные сто километров они попеременно то бежали за санями, то отдыхали в санях. Мать с маленьким ребенком закуталась в единственный овчинный тулуп, который когда-то был подарен их отцу. Тогда он ещё не был врагом народа.

В полночь приехали в посёлок. Всё было занесено снегом, крыши изб едва просматривались. Сопровождающий завёл всех в какую-то каптёрку. Местные, жившие в землянках и саманных домиках, вышли к вновь прибывшим навстречу. Причитая, они хватали маленьких на руки и зазывали остальных: «Та шож це робытся! Та Божичка! Диты голодни та холодни! Жинка, як тэбэ звать?» Если бы только эта «жинка» понимала, что от неё хотят! Она семенила за женщиной, которая несла на руках её ребёнка и бормотала на своём родном языке слова благодарности. Немецкие семьи разобрали по домам. Мария с детьми оказались в небольшом помещении с земляным полом. Было сказочно тепло. Пахло чем-то съедобным. – «Сидайтэ, сидайтэ! Исты будэмо!» –женщина налила в большую миску похлёбку: Иштэ, иштэ!» – «Данке, данке!» –бормотала Мария. – «Нэ надо дамкать. Лягайте зараз спать: диты – на пичь, а ты вось на тулупчик».

Оказалось, что принявшие их на первое время местные жители посёлка Анастасьевка Кустанайской области были так называемыми «кулаками», ранее сосланными из Украины в Казахстан. Они жили своей общиной в посёлке, где казахов не было. А теперь вот и сосланные немцы стали здесь жить. Местные отнеслись к приезжим с пониманием, и помогали, как могли. Моя тётушка Оля очень тепло отзывалась о тех, кто их приютил. Бабушку на следующий день отправили отмечаться в спецкомендатуру, где с этого дня она и вся её семья регулярно отмечались, как и все другие немцы. На следующий же день её отправили на работу в свинарник. Как потом будет понятно, это спасёт жизни большинству её детей. Морозы в Казахстане зимой бывают нешуточные. Люди, приехавшие с юга, не только попали в душевный ад, но им одновременно пришлось преодолевать также физический холод и голод. Моя бабушка и её дочери обматывали ноги всякими тряпками, кутались в страшное рваньё и шли на работу. Люди работали с утра до вечера, не получая взамен ни денег, ни какой-либо одежонки, не говоря уже об обычной домашней утвари, которую они оставили на родине. Вечерами девчонки ходили по домам, выполняли любую работу. Им за это давали еду, и они её несли домой, чтобы поели младшие.

Но на этом их испытания далеко не закончились. А может, это было даже только начало их бед. Может быть, всё пережитое ими было лишь разминкой со стороны Советской власти.

Старшая дочь Екатерина вышла замуж ещё до эвакуации в Казахстан. У неё на руках была маленькая дочь, а её первого мужа забрали в Трудовую Армию. Его судьба до сих пор не известна.

Ольге же было всего шестнадцать, когда её тоже, не пожалев, погнали в эту самую Трудовую Армию. А как же иначе? Ведь она – немка! Вот и пусть искупает вину за своё рождение на этот свет. Ну и что, что её предки здесь уже двести лет? Ну и что, что не сестра Гитлера? Нечего задаром дышать этим воздухом!

Сегодня моей тетушке Ольге восемьдесят семь лет. И мы благодарны Господу Богу за то, что она с нами. Она осталась единственной из детей моей бабушки. Я позвонила ей и записала её рассказ о Трудовой Армии (см. примечание). Вот что она мне рассказала.

«Трудармéй» – так, на немецкий манер, мы называли то, через что нам пришлось пройти. Мне было шестнадцать, когда меня привезли в Краснокамск, что на Урале. Морозы в те годы нас не жалели. Мы строили сначала бараки размером четырнадцать на девять метров и потом жили в них. Нас поднимали в шесть утра. Нам давали пятьсот грамм хлеба на целый день, а в обед мы ели баланду из мерзлой картошки и кислой капусты. В баланде не было никаких жиров и мяса тем более. Такая еда была каждый день. Хлеб был сырой и за счёт этого очень тяжелый. Пятьсот грамм это был маленький кусочек. Я делила его на три раза, чтобы желудок мог усвоить такую, с позволения сказать, пищу. Мысли о родной семье, о маме, о братьях и сестре не покидали меня все четырнадцать лет, я тосковала. И понимала, как у них болит душа за меня. С утра и допоздна мы копали траншеи глубиной в три метра для постройки заводов, возможно, военных. Нам устанавливали норму выработки. И если мы её не могли выполнить, нам не давали хлеба. Мы находились под наблюдением надзирателей круглые сутки. Отправляли нас и валить лес. Мне приходилось работать грузчиком. Я носила мешки по семьдесят килограмм.

Через какое-то время я попала в совхоз под названием Кукета на тридцать первом разъезде. Там мы оставались такими же поднадзорными. Я так же выполняла тяжёлые работы. Там я умудрялась понемногу экономить свой хлеб. Я его сушила. А когда хлеба набралось достаточно, мне удалось его продать и купить у местных два вязаных овечьих свитера. Мне с большим трудом удалось отправить посылку моей семье в Казахстан. Так мне было легче на душе, несмотря на то, что лишнего хлеба у нас, заключенных, не было. Но ведь там были мои родные!

В сорок восьмом году там же я встретила своего будущего мужа Титуса. У нас родился первенец Давыд. Нам разрешали не работать месяц до родов и месяц после родов. А дальше – опять тяжелый труд. И куда ты денешь малыша – это твоя проблема. Так мы и прожили целых четырнадцать лет. Четырнадцать лет унижений, издевательств, изнурительного труда, голода и холода. На моих глазах умирали люди. Одна моя подружка в лагере заболела и не смогла встать на работу. Её силой выволокли на рабочее место, там она и умерла. Нас били. И всё это потому что – немцы. К маме я вернулась, когда мне было уже тридцать, в 1956 году».

Но эти четырнадцать лет были страшным адом для семьи Шварцкопф и в селе Анастасьевка. Со временем бабушкина семья стала жить в отдельной землянке. К концу месяца в колхозе стали давать немного какой-то крупы, чему люди уже были рады. Работали, получали свою крупу, радовались, что пока еще живы. Понимали, что если, не дай Бог, свалятся, то их дети будут обречены на мучительную гибель. Бабушка умудрялась утащить у свиней еду, прятала её у себя на теле, приносила домой и кормила детей. Это спасло кого-то из них, но не всех.

А потом пришло ещё одно испытание в их жизни:тиф. Тифом переболела вся её семья. Дети болели по очереди: метались в бреду, просили есть, пить. Все ухаживали друг за другом. Но вот пришла очередь и Марии. Сколько она лежала без памяти? Она и сама не знала. Но надо было выкарабкиваться из этой бездны. Она не могла себе позволить расслабиться. И шатаясь от слабости, в лихорадке, шла на работу, чтобы ухаживать за свиньями и утащить у них еду. Чтобы принести спрятанную под одеждой бурду и дать её своим детям. И всё-таки трое умерло с голоду: двое бабушкиных детей и маленькая дочка старшей Екатерины. Перед смертью они страшно опухли, потому что постоянно пили воду, чтобы заглушить чувство голода, организм не имел сил выводить воду. Мой отец рассказывал, как на его глазах умирали его родные. В агонии просили есть. А маленькая девочка срывала у себя со лба кожу и ела. Мария вынуждена была заставлять детей просить еду по дворам, чтобы хоть кто-то выжил.

Когда я была ребенком, я не могла понять, почему у отца начиналась настоящая истерика, когда он видел испорченный продукт. Теперь я понимаю, что этого не выдерживала его психика. Эта испорченная еда была для него укором умерших с голоду.

Бабушка теряла родных одного за другим. Душа её была истрепана так, что в какие-то моменты, прося помощь у Бога, молитвой она помогала себе не сойти с ума. Но никогда не впадала в истерику, не рвала на себе волосы, не позволяла себе мыслей о том, чтобы уйти из этого мира, освободить себя от страшного ада. Всё, что она могла себе позволить в этой безысходности, – это только слёзы, которые становились все скупее и сдержаннее. В старости бабушка просто не могла плакать. Как я заметила, то поколение стариков плакало, что называется, сухими слезами. Просто душой.

И опять неистовый труд вытаскивал её из бездны голода, нищеты, унижений.

Выжили четверо её детей. Их здесь звали на русский манер: Катя, Оля, Василь, и Егор, и имена, данные им от рождения, они забыли навсегда. Конечно, местные дети дразнили их фашистами. Но это унижение ничто по сравнению с чувством голода, с комплексом безотцовщины, с ощущением глубокой тоски на долгие годы.

«Что нас не убивает, то делает нас сильнее». Кажется, так говорят. Может быть. Я могу сказать, что моя маленькая, худенькая, хрупкая бабушка Мария была сильной. Только сама она об этом, по-моему, не знала. Пройти через столько кругов ада и сохранить здоровую психику сможет не каждый. Она могла как-то отстранённо смотреть на происходящее. Не безучастно, но как-то со стороны. Когда-то мне посоветовал один специалист рассматривать ситуацию (если отобразить это условно и схематично) и со стороны, и сверху. Вот как-то так и было у моей бабули. Совершенно необразованная женщина интуитивно нашла путь к сохранению нервной системы. Ну и по рассказам моей любимой бабулечки, которая, как могла, берегла жизни своих детей, я поняла, что люди вокруг были сочувствующие. Каждый из них, кто больше, кто меньше, когда-то тоже тонул в сточных водах горя. Они там все в то время были людьми третьего, а может, четвёртого сорта. И все они высокой ценой платили за собственную жизнь. Но, может, поэтому и ценили её.

Конечно, тяжелая жизнь не прошла без последствий. Но я боюсь, что наше поколение, столкнувшись с такими испытаниями, вряд ли смогло бы преодолеть их так же достойно. У нас психика намного слабее. А наблюдая за старшими, я поняла, что у них и ценности были другие, нежели наши. Конечно же, я обобщаю. Но что МЫ ценим в этой нашей современной жизни? (Лишние фразы, поскольку мысль не имеет логического развития и завершения).

После замужества тёти Кати в 1948 году её фамилия стала Шпехт. Она была всегда сильной женщиной. Мы виделись с ней редко, но я понимала, что в ней такой стержень, который не каждый мужчина имеет. Мой брат Фёдор говорил: «Наша тётя Катя –кремень». Точнее и не скажешь. Если говорить о бабулиных детях, то Катерине досталось больше всех. Она была старшей. Тяжёлый труд, забота о младших братьях, умерший от голода ребёнок.… К тому же у тёти Кати была большая семья. Её муж, Иван, тоже был немец. Хотя я полагаю, что этим именем он не был наречен от рождения. Дядя Ваня был общительным. Виделись мы не часто, но всякий раз при встрече именно он был главным рассказчиком. Он любил говорить: «Терпенье и труд всё перетрут, но без борьбы нет победы!» И просил меня об этом помнить. Я всегда вспоминаю дядю Ваню с доброй улыбкой. Маленькой я, не отрывая глаз, смотрела, как он говорит. В то время мне интересней было не слушать, что именно он говорит, а видеть, как он это делает. У дяди Вани были длинные брови, и когда он говорил, они у него шевелились, словно жестикулируя: то взлетали вверх, то сосредоточенно сдвигались. О чём бы ни шёл разговор, дядя Ваня энергично обсуждал любую тему. Каждое его слово имело вес. Некоторых слушаешь и думаешь: «Слова твои, как шарики, пусты». А его фразы были весомые, значимые. В среднем возрасте он был горяч и эмоционален. А когда понял, что эмоции надо экономить, уже имел за плечами несколько инфарктов. Он тоже познал «счастливые годы Трудармии». Его лагерь находился под Челябинском.

Немного о его семье. Его отец Якоб Шпехт переехал на Кавказ из Саратова. В 1919 году в войну он попал в плен к австрийцам, откудавернулся через шесть лет. Немцы очень привязаны к своим семьям. Вот и Якоб в эти смутные времена не остался в Австрии, а вернулся к своим родным. И в 1942 году тоже оказался в «Трудовой Армии». Честно говоря, всякий раз, когда я пишу эти два слова, мне хочется написать: «В местах лишения свободы ввиду немецкой национальности».

Говорят, что Сталин не расстрелял всех немцев России благодаря Ворошилову. Тот сумел убедить, что эта нация очень трудолюбивая и ещё пригодится русским.

Дядя Ваня и тётя Катя умерли в Германии, когда им было далеко за восемьдесят. «Скоро я пойду домой», – сказала мне тётушка по телефону за месяц до своей смерти. Судьба нас разбросала так далеко друг от друга, что нет возможности проститься с теми, кого ты просто обязан проводить. Но их дети: Иван, Саша, Володя, Катенька, Виктор были рядом со своим родителями до конца жизни.

Тётя Оля хлебнула за свои годы не меньше горя. В молодости она встретила тоже хорошего человека – дядю Титуса. И как-то они вдвоём поменяли лютеранскую веру на баптистскую. Их семья по фамилии Герман очень преданно служат Богу в этой вере. Они единственные наши родственники, которые вернулись из Казахстана в родные края, прожив там до отъезда в Германию. Сейчас все их дети: Давид, Нелли,Мария, Лена,Оля, Рудольф и Владимир живут недалеко друг от друга в Германии.

Дядя Вася. Этот бабушкин сын удивительно отличался внешне от всех её детей. У него были очень мягкие черты лица. Он был буквально «вайскопф»*– нордический блондин с голубыми глазами. Мимо такой внешности не пройдешь, не обратив внимания. Вот и _____________________________________________________________________________

 

* Блондин.Дословно: белая голова

 

жена его тётя Нина, видимо, не смогла пройти. Они очень гармонично смотрелись вместе. Что-то неуловимо общее было у них во взгляде или в улыбке. Я не помню ни малейшей резкости в их отношениях. У них постоянно были гости. В этом, конечно, была заслуга тёти Нины, отец которой умер в Трудовой Армии от голода и физического истощения. Уйти из их дома всего лишь слегка перекусившим было просто невозможно. Тётя Нина отпускала гостя, только убедившись, что он насытился до отвала. А запах этого дома я не спутаю ни с чем. У них как-то по-особому вкусно пахло краской, клеёнкой, постилаемой на стол, глиной, которой обмазывают печь, и еще чем-то. Наверное, добрым домовёнком, который, скорее всего, любил этот дом.

В их семье было четверо детей: Оля, Виктор, Василий, и Вова – почти мой ровесник. Надо сказать, что все мои сестры и братья были значительно старше меня, и общаться мне было проще с Вовкой. Сначала они жили недалеко от нас, но потом переехали за сорок километров. Вовка приезжал к нам на летние каникулы. Но если какую-то часть детство мы смогли провести вместе, то сейчас мы очень далеки друг от друга.

Иногда дядя Вася приезжал к нам навестить брата. Чаще всего он заглядывал, когда ехал мимо нашего посёлка по работе. Необъяснимо, но факт: ночью мне снилось, что он приезжает. Утром я просыпалась и оповещала родителей о том, что сегодня приедет мой единственный дядька. И в этот же день он действительно заезжал к нам.

Вот так много веточек у нашего семейного дерева. А сколько сейчас внуков у моих двоюродных братьев и сестер, я даже не рискну посчитать. И мне хотелось бы, чтобы они все имели представление о своих предках по фамилии Шварцкопф.

В самом конце сороковых годов появилась надежда на то, что оставшимся в живых четверым детям Марии голодная смерть больше не грозит. Не беда, что вся семья из-за своей немецкой национальности должна была отмечаться в так называемой спецкомендатуре. Не беда, что дети вокруг называли их фашистами. Это не страшнее голода. Вечерами в их семье вспоминали годы жизни на родине. Самые светлые воспоминания были об отце и бабушке, которых им так не хватало. Особой болью резали души воспоминания об умерших с голоду детях. Когда ребёнок смотрит с мольбой в твои глаза и просит поесть, а ты ничего не можешь ему дать...

Мой папа своего отца не помнил, и поэтому жадно ловил каждую мелочь из разговоров старших детей. И все они очень надеялись на возвращение отца. О судьбе его так ничего и не было известно. Дети, которых на родине окрестили детьми врага народа, а на чужбине фашистами, были бы невероятно счастливы снова оказаться вместе всей семьёй. Какое, оказывается, счастье, когда все близкие рядом, живы и здоровы!

Но с каждым прожитым днём становилось понятнее: «враги народа» не возвращаются. Только мой отец понимать этого не хотел. Ребёнком он представлял себе входящего в посёлок мужчину, высокого, черноволосого. Тот придерживает пальцем за петлю пиджак, который висит у него за спиной. Широким шагом приближается к их дому. «Папа!» – мальчик бежит ему навстречу, и крепкие руки подхватывают его. Какое счастье! Пока он себе представлял эту сцену, на душе было тепло. Но как только видение исчезало, становилось так тошно! Становилось ещё хуже, чем было раньше.

Мой отец был подростком, когда отчётливо осознал: «Я не просто немец. Я – сын «врага».

Мария стала понимать русский язык. Уходила на работу рано. Приходила поздно. Ей было не до воспитания сыновей. В колхозе денег не платили. Давали на зиму мешок отрубей, немного пшеницы, немного растительного масла.

Однажды Егор пришёл из школы и увидел сидящего за их сколоченным из досок столом человека. У него не было одного глаза, он был не молод и показался мальчику очень суровым и страшным. Это был Григорий Когатько, вернувшийся с фронта и, видимо, там потерявший глаз. Этот человек претендовал на то, чтобы войти в состав семьи, что сразу не понравилось парню. Не из-за ревности, нет. Он не то чтобы ревновал маму к этому дядьке – ребёнок не мог расставаться со своей мечтой, не хотел предавать своего отца, с которым не был знаком. Но ведь он знал от старших, какой у них отец. Порой рассказы взрослых так прочно врезаются в сознание ребенка, вызывают в нём такие яркие образы, что формируют характер сильнее любых нравоучений, сделанных на мажорной ноте. Мне это тоже знакомо, как и моему отцу. Тому пример данная повесть, которая рано или поздно должна была у меня сложиться. Которая жила во мне в виде рассказов отца и бабушки. Благодаря им, я рано поняла, что не приемлю предательство, клевету, что человеческие отношения, дружбу надо ценить. И что быть и казаться – это разные вещи. Что всё наносное для умного человека не тайна, и что память о моих предках никогда не позволит мне поступиться своими принципами. Мой отец тоже всю жизнь оставался принципиальным. Не всех поначалу это устраивало. Но зато с годами, набираясь жизненной мудрости, он обрёл надежных друзей и снискал уважение в обществе.

Ну, а тогда он стоял напротив одноглазого дядьки, который собирался заменить ему отца. Все доводы, что маме так будет легче растить его, не были им восприняты. И Егор ушёл жить в сарай.

Мария уже давно понимала, что шансов вернуть отца детей нет. Её измотанный организм и душа просили помощи. И Господь послал ей Григория. Уже не молодой, не красавец, он был вдовцом и отцом четверых взрослых детей.

Шло время. Отчим сумел завоевать уважение сыновей моей бабушки. Дочери жили отдельно, у них уже были свои семьи, и у каждой имелись свои собственные счёты с этой властью. Григорий Когатько заявил местным властям, что он – фронтовик и не позволит, чтобы его приёмные дети-немцы отмечались в спецкомендатуре как неблагонадёжные люди. Кстати, унизительный контроль спецкомендатуры отменили лишь в 1956-ом году. Братья к тому времени были уже взрослыми. Они поднимали целину, работая трактористами. Чаша терпения моего отца по поводу ярлыка «фашист» тоже успела переполниться, и он порвал рот человеку, наиболее рьяно кидавшегося этим словом. Больше тот не имел никакого желания его произносить. Когда братья возвращались с целинной посевной, моя воинственно настроенная бабка заставляла их до изнеможения париться в бане. Она подпирала снаружи дверь, чтобы сыновья основательно пропарились, сама определяя, когда «хватит». Пока они мылись, она быстро хватала их одежду и неслась её кипятить. Сегодня трудно было бы понять этот странный обряд, но тогда так себя оберегали от вшей.

А вот какой случай произошёл с моим дядькой. Однажды, когда Василий и Нина ещё только недавно поженились, юная супруга прибежала ночью в дом своей мамы, до смерти испуганная. Наотрез отказалась возвращаться к мужу. Оказалось, что Василь ночью уселся в ноги к Нине, схватил её за пальцы ног и стал ими двигать, как рычагами трактора. Можно себе представить, какой ужас испытала молодая женщина. А Василь, крепко спящий, продолжал «работать». Он в это время, наверное, думал, что осваивает целину. И, конечно, работал на совесть. Потом об этом много шутили. Так что и до меня этот рассказ дошёл.

Мой отец женился, когда ему было 22 года. Будучи уже самостоятельным, он работал на тракторе. В то время полным ходом шло освоение целинных и залежных земель, и основная часть работоспособной молодежи по комсомольским путёвкам со всего Союза отправлялась в Казахстан. Идейная молодежь была счастлива от того, что помогала стране, а отец к тому же был ещё и комсоргом.

Моя мама Мария Фёдоровна (в девичестве Козлова) после педучилища по направлению попала на работу учителем младших классов в село Анастасьевку. В школе ей пришлось трудиться в несколько смен. В то время учителей не хватало. В этом селе они и встретились с отцом на комсомольском собрании. Когда мама писала родителям, прося благословения на свадьбу, жених настаивал, чтобы она сразу их предупредила, что выходит замуж за немца. Ему нужна была эта правда.

Мои родители с самого начала своего семейного пути стали разыскивать деда Шварцкопф. И однажды им пришёл ответ. Вкратце он звучал так: дед был сослан на Север, конкретно не указано куда, якобы куда-то в район реки Вишера. Там он и умер от тифа в начале пятидесятых годов. Но, как оказалось потом, это была неправда. Реальность была совершенно другая.

А мой отец продолжал мечтать о встрече со своим отцом. Он снова представлял его входящим в посёлок, улыбающимся. Но теперь уже в его представлениях он сам крепко обнимал своего отца и был готов нести его на руках в свой дом.

Первым у моих родителей появился на свет мой старший брат Фёдор. Его так назвали в честь обоих дедушек. И тут можно привести пример удивительной особенности человеческой натуры. Когда Фёдор был малышом, родителям приходилось в рабочее время отправлять его к бабушке. Дед Когатько имел в то время дюжину родных внуков, но слишком уж сильно привязался к Феде – ребёнку, не имевшему ни капли крови Когатько. Дед обожал неродного внука. Когда они вдвоём приходили в магазин, где наш отец тогда уже работал продавцом, дед покупал внуку сладости на выбор. Купив, они оба с достоинством отходили от прилавка. «Дед, а вон там у тебя ещё внуки стоят», – укоряли односельчане. – «Их тут до биса, пишлы, Фэдька!». И они гордо дефилировали к выходу: мужчина, похожий на одноглазого Джо в старости, и мальчик в бескозырке и матроске с кульком конфет, прижатым к животу свободной ручкой. Отец, пряча глаза от неловкости за отчима, раздавал конфеты остальным детям, тоскливо стоявшим возле материнских подолов. Выходит, что можно любить и неродных детей, а к родным оставаться равнодушным.

После смерти деда Когатько в семье стало пусто и сиротливо. Он имел по-мужски твёрдый характер, но в то же время вызывал трогательное умиленье у окружающих. А иногда и сдавленный хохот. Например, однажды в посёлок приехали закупщики скота, чтобы потом сдать его на мясо. Моя мама прибежала сообщить об этом старикам. Она знала, что те хотят продать поросёнка. Дед подпрыгнул, засуетился, разволновался. А как же! Вот как удобно! Сдашь поросёночка живым весом – получишь денежки. Дед принялся, хромая, бегать по комнатам в поисках своей фуражки, но та непостижимым образом пропала. Это было невыносимо. «Что Вы ищите?» – спросила бабка. Она к нему всегда обращалась на «Вы». «Фуражку. Найду …– я ей задам!» – пообещал дед. Наверное, проводить быстрый поиск с одним глазом очень не просто. Бабуля сняла с косяка двери притаившуюся там фуражку и протянула деду. Дед схватил и стал её трепать так, как дворовый Тузик не треплет тряпку. Фуражка терпела. Бабушка шутливо подсказала, где лежит топор. Но фуражке не повезло –дед её и впрямь порубил. Поросёночка он так и не продал – приёмщики не дождались, уехали. Дед, разгневанный на подлую фуражку, нервно курил. Обе Марии изо всех сил пытались заглушить рвущийся наружу смех. В результате они, не сговариваясь, разбежались в разные стороны от подворья.

Родители не перестали дружить с детьми Григория Когатько. Я этого бывшего фронтовика и просто славного человека, оказавшего большую поддержку приёмным немецким детям, в живых уже не застала.

Но я навсегда запомнила его детей. Эти люди часто бывали в нашем доме. Они были гораздо старше моего отца и очень его любили. Их называли по-простонародному изменив имена: Елька, Дуська и Манька. Когда я была маленькой, думала, что Елька – это от слова ёлочка, то есть ель. Ан нет, оказывается, это – Елена. В старости они были похожи на своего отца: очень открытые, трогательные и энергичные. Особое место в моей памяти занял их брат – дядя Григорий. Он был очень мягким, добрым, улыбающимся. Он всю жизнь относился к моему отцу как к младшенькому братцу.

А когда сёстры Кагатько вместе с братом пели, казалось, время замирало. Эти так называемые «хохлы» хорошо знали своё дело. Волосы буквально вставали дыбом, и мурашки шли по спине. – «За туманом ничегоне видно…» – И вот ты уже чётко видишь перед собой засыпающий день, плохо просматривающийся за серым туманом лес. Впереди – одинокий дуб, и рядом – колодец, в который девчонка уронила ведро. Её насильно выдают замуж за плохого человека. И накатывает какая-то непонятная грусть. «Калину красную» они мне пели как колыбельную. Под неё сразу засыпается. Вот только песен о будущей судьбе детям петь нельзя, чтобы не спровоцировать негатив.

Давно уже нет ни сестёр Когатько, ни их брата. А почему-то и сейчас при воспоминании о них на душе становится как-то тепло и уютно.

 

Мы переехали в другой посёлок, носящий имя Щербакова. С дядькой Васей мы оказались на соседних улицах. А на одной улице с нами жил тот самый дед Яков Шрайнер, который в ранней юности был взят в семью бабушкиной мамы вместе с моим дедом Фёдором Шварцкопфом. Яков был уже женат, когда тоже попал в Трудовую Армию. Оттуда он вернулся к жене Амалии Христиановне, держа за ручку своего сына. Мальчик родился от женщины по имени Ульяна.

Дед Яков любил бывать у нас вечерами. Он часто рассказывал моей бабушке о жизни в трудовой Армии. Он рассказывал, как их унижали, издевались над ними, потому что они немцы. Как они там выхаживали и поддерживали друг друга, когда болели, когда к кому-нибудь приходило горе в их и без того горькую жизнь. При этом у него блестели глаза, наполненные влагой. А мне, маленькому ребёнку, в этот момент было его безмерно жаль.

После ужина взрослые усаживались в центре комнаты под абажуром за круглым столом и играли в карты. Отец не любил карты, но виду не подавал, чтобы уважить старика. Мама же только знала, какая карта какую бьёт. А деду очень нравилось таких партнеров побеждать. Он был по-прежнему крепкого телосложения, по-прежнему крепок здоровьем, смешлив. Дед Яков имел очень плохое зрение, и для него было важно, чтобы в картах не мухлевали.

Однажды он спел моей бабушке песню на немецком языке. Содержание её было таким.

Жил на земле Кавказа молодой человек. Звали его Михель. У него были молодая жена и маленькая дочка. Началась война. Его забрали в Трудовую Армию. Он работал на рудниках. А его молодая жена в это время была выселена из родных мест. И во время выселения она заболела и умерла. Осталась маленькая дочь. И где его девочка, он не знает. А сейчас он умирает и просит своего друга, если тот выберется из этого ада, найти его дочь. Пусть расскажет ей, как её любили родители и что они очень хотели жить ради неё.

Мне всегда хотелось узнать, нашёл ли друг дочку, у которой умерли родители?

На переносице у Якова громоздились очки в роговой оправе с толстенными стёклами, а концы дужек были перевязаны между собой бельевой резинкой. За много лет резинка на затылке отвоевала себе законную борозду. Яков периодически доставал из кармана носовой платок, сначала сморкался в него, потом им же протирал стёкла очков. После этого очки возвращались на своё место, и резинка снова безошибочно попадала в свою бороздку на затылке. Однажды на нашей улице прокладывали трубы для подачи воды, была вырыта глубокая траншея через всю улицу. Дед засиделся до глубокой ночи, и отец вручил ему фонарик-«жучок». Фонарик светил, когда приводился в движение рычаг. Надо было беспрерывно работать ладонью, чтобы добыть освещение. По дороге он так увлёкся тренировкой пальцев, что не заметил, как оказался в траншее, где и просидел до утра, так как не смог выбраться. Дед обиделся и на отца, и на фонарик. Потом он ещё долго не приходил к нам играть в карты.

Отца он осуждал за курение и убеждал его, что если бы Бог хотел, чтобы люди курили, он им на голове приделал бы трубу для дыма. Мне было почти четыре года, когда он предрёк мне острый ум, предложив мне однажды во время обеда съесть бабушкину горчицу. Ну а я, недолго думая, посоветовала ему в ответ съесть её самому, если ему так вкусно.

Но, как говорится, что выросло – то выросло.

Все в посёлке любили жену Якова - Амалию. Она была во всех отношениях особая женщина – лечила людей заговорами. Впоследствии односельчан продолжила лечить тётушка Роза, её дочь. Тётушка Роза была энергичной весёлой женщиной. Как и все рыжеволосые, обладала большой энергией. Рыжие люди всегда источают какую-то солнечную, золотую энергию.

В нашем посёлке жили люди разных национальностей и вероисповеданий, хотя в те годы о вероисповедании вслух не очень-то и говорили. Я прожила там до девятнадцати лет. И милее людей, чем в Щербаково, мне не найти на всём свете. При встрече с человеком из Щербаково даже спустя двадцать лет чувствуешь полное понимание и родство душ, словно находишься с ним на одной волне. И это не случайно. Живя на чужбине, испытываешь настоятельную потребность в общении с земляками, как в энергетической подпитке, поэтому так важно иногда возвращаться на свою землю.

В Щербаково я себя уже отчётливо помню. Мне было два года, когда мы туда переехали. Но когда я говорила маме, что помню какие-то картинки и из жизни в Анастасьевке, например, как меня купали, прикрывая то голову, то плечи пелёнкой, она смеялась и не верила. И в четыре года мне очень хотелось, чтобы мне поскорее исполнилось пять лет.

И вот 06.09.70г. меня наконец-то спросили: «Оленька, сколько тебе лет?» Именно лет, а не годиков. Вчера было ещё 4 годика, а сегодня уже – пять лет. Как всем взрослым. И я для себя решила, что до вчерашнего дня – это было детство. Бабушка Мария Васильевна рассказывала, что когда мне было 10 дней от роду, моя мама была вынуждена выйти на работу и преподавать в 3 смены, т.к. учителей не хватало. И когда я орала от голода, бабушка выставляла длинный шест с завязанной на нём красной тряпкой, чтобы его было видно из окна школы. Тогда мама объявляла перемену и бежала меня кормить. А сейчас я ей помогаю проверять тетради. Я уже давно не упрашиваю, сунув нос в каждую тетрадку: «Мама, поставь стульчик!» – оставаясь очень довольной, если мне удавалось её уговорить поставить этот самый «стульчик». Теперь я уже знаю, что это никакой не стульчик, а оценка 4. Совсем даже не плохая. И в числах я давно кое-что понимаю, и чувствую себя весьма образованной особой.

25.05.72г. Я уже окончила первый класс и сегодня даю последний звонок выпускникам. У меня в левой руке, как мне кажется, огромнейшая подушка, на которой лежит школьный колокольчик. Я прохожу по периметру в спортзале. «Маленькая девочка с большой головой», – говорит ученик второго класса. Колокольчик в моих руках едва издаёт слабый звук, похожий на звук своего сородича, привязываемого к шее телёнка, чтобы тот не потерялся. Моих силёнок не хватает трясти этой металлической штуковиной. И в голове единственная мысль: «Зачем на мои реденькие волосы привязали четыре банта? Больно затянули. Больно! Ещё чуть-чуть осталось пройти ….» И вот мама забирает у меня из руки большую подушку – стало удобнее звонить.

Да, в статусе дочери учительницы было моё некоторое преимущество, но наряду с определённым неудобством. Дети относились к нему по-разному. Чем старше я становилась, тем больше мне это словосочетание мешало.

Каждую зиму Мария Федоровна ходила в школу с ватагой малышни, едва поспевающей за ней, хоть и шагала не так уж быстро. Напоминала квочку с цыплятами. Когда мы стали постарше, мы слегка посмеивались над этой картиной. Ещё бы! Мы-то уже взрослые. А малышня бежала за ней по морозу и сильному ветру, волоча свои портфели, то и дело вытирая мокрые носы. А когда совсем становилось холодно, Мария Федоровна, отвлекая их, громко рассказывала, какой красивый сегодня иней на деревьях, как красиво искрится снег; и ещё говорила, что если отсчитать десять шагов, то и школа будет ближе на целых десять шагов. Осторожно потирала малышам щеки, чтобы не обморозили. Поправляла воротники, посильней кутала платки, порой даже почти не оставляя глазкам возможность большого обзора. «Пёдоровна! Пёдоровна! – кричит одна девочка, – Подожди!» –«Не Пёдоровна, а Мария Фёдоровна!» – возмущенно поправляю я, на секунду забыв, что холодно. Мария Фёдоровна чуть позже мне объясняет, что не надо, мол, так реагировать: просто девочка только начала учиться говорить по-русски. А в казахском языке звука «ф» практически не существует. Иногда я прибегала к ней в «маленькую школу» попросить 10 копеек на пирожки, малышня обступала нас, с любопытством меня разглядывая и ловя каждое слово в диалоге. Я топала ногой: «Кыш!» Малышня разбегалась. Мария Федоровна неодобрительно на меня смотрела и одними губами мне говорила: «Как некрасиво!» Меня это веселило. «Почему ты всегда держишь в рукаве носовой платок?» – спросила я её однажды. – «Потому что, когда направляешь почерк ребёнка, надо обхватить пальчики, которые держат ручку, а они не всегда сухие»,– деликатно ответила она.

«Учитель начальных классов должен иметь особенно много терпения», – слышала я от неё не раз. И ещё очень долго ходила она как чья-то первая учительница в эту самую ЩСШ №1. Много поколений выросло. Много маленьких учеников с портфелями перебывало в нашем доме, если «не решалась задача». Вот такой скромной, терпеливой и мудрой, любящей свою работу, своих деток, отработавшей более сорока лет с малышами была моя мама. Её выпускники отличались уравновешенным поведением в классе. Я благодарна многим из них за добрые слова о ней, которые я слышу спустя много лет. Спасибо им, спасибо школе за память о моей маме Марии Фёдоровне Шварцкопф!

 

В то время мы жили большой семьёй. Нас было шестеро. С нами жила ещё мамина мать, бабка Акулина. Её муж, мой дед, Фёдор Козлов (имя Фёдор как-то кармически традиционно присутствовало в нашей жизни) воевал трижды. Последний раз в Великую Отечественную. Вернулся с фронта, воспитывал внуков, которые жили рядом. Они проживали в костромских угодьях. Там сама природа обязывала человека быть охотником. Она там и сейчас девственная. Дед перед смертью объехал всю родню, вернулся домой и умер. Бабуля переехала к нам. Я больше не знаю таких примеров, где в одной семье вместе жили бы и теща, и свекровь. Они обе были очень разные, как внешне, так и по характеру. Бабка Акулина была статной, крепкой, настоящей русской бабой. Она во время войны впрягалась в плуг и пахала землю. И в старости была крепкой и основательной. Бабушка Мария, тоненькая, сухенькая, каждый день жаловалась на то, что у неё болит что-то новенькое. Один день – голова, другой день – желудок, иногда болело горло, и так всё по очереди. Акулина была православной, глубоко верующей. Марию забавляли её поклоны. Так они прожили в одной комнате восемнадцать лет. И чем старше становились, тем труднее давались моей матери их старческие «развлечения».Тут ещё надо учитывать тяжкую долю моей мамы, которая вставала каждое утро с петухами, доила коров, выгоняла на выпас, возвращалась, сепарировала молоко, готовила еду, готовилась к урокам. По большей части она работала или в двух классах в две смены, или наряду с классом вела группу продленного дня. Возвращалась домой с кучей тетрадей. Проверяла их, снова вела хозяйство. И ложилась уже, не чувствуя своих больных ног. Ну а между делом усмиряла двух старушек, к тому времени уже полностью оглохших.

В советские времена работали все, имели многолетний трудовой стаж. К слову сказать, мои бабуси проработали всю свою жизнь, но Мария осталась без пенсии, а Акулина получала колхозную копеечную «пенсийку», которую она откладывала на «тяжелые времена». А у родителей были ещё мы – дети. Кроме своих матерей, им надо было кормить, одевать и нас с братом. Потому и не могла моя мама как типичная немецкая жена сидеть дома и вести хозяйство. Как могла по тем временам, так и обеспечивала вместе с моим отцом жизнь всем нам. Профессия сельского учителя в те годы была на особом счету у сельчан. Это ко многому обязывало. Но и учителя как-то совсем по-другому, нежели сейчас, относились к своей профессии. Не говоря о том, что в деревне ты весь, как на ладони. Мать никогда ни на что не жаловалась. Она молча тащила свой крест. И никто не мог догадаться, как ей было иногда трудно. Никогда не реагировала она на человеческое зло и легко прощала людям обиды. Помню, как однажды я, совсем маленькая, забрела в соседский двор к другим детям. Мама в поисках меня зашла туда, взяла меня на руки. И тут выскочила из дома пьяная бабища, назвала маму «фашистской мордой», потому что у неё муж немец, и ударила её по лицу. Мама молча отвернулась, прикрыла меня руками и ушла. Моё детское сознание эта сцена потрясла.

Но у моих бабулек было одно общее: когда по телевизору показывали балет или фигурное катание, обе они сидели напротив экрана и комментировали друг другу своё видение происходящего. Происходило это почти всегда одинаково и звучало примерно так: «Бесстыдники! Смотри, он её поднял над собой, а она-то ноги растопырила. И он-то смотрит на неё снизу. Срамота!». Другая поддакивала, потом они демонстративно поворачивались боком к телевизору и уже украдкой косились на экран. Досиживали до конца передачи, плевали в сторону телевизора и гуськом шли в свою комнату. Ещё им интересно было смотреть на экран, когда там была вода. Они рассуждали так: «Если в этот момент продырявить снизу телевизор, вся вода будет в комнате». Ну а когда в шестидесятые годы люди высадились на Луну, бабули возмущённо вызвали поздним вечером всех нас на улицу и потребовали показать, где на Луне сидят люди. И настаивали, чтобы моя мама не забивала в школе «этой ерундой» детям мозги. Иногда отец предлагал им «принять по пятнадцать капель». На этот случай у бабки Акулины была своя «тёщина рюмка», а Мария протягивала столовую ложку. Понятно, что ложкой чокнуться ей было не так просто. Затем Мария «отползала» на кроватку, а Акулина высказывала свои замечания по поводу ведения хозяйства.

В детстве я общалась с бабушками по-разному. Я понимала: если мне нужно, чтобы меня погладили по головке, так это к бабе Марии. А если у меня было настроение повеселиться, то это к бабе Акулине. Я, шутя, приставала к ней: «Купи мне мотоцикл!» При этом я еле сдерживала смех. «Куплю моклицитет, только если будешь меня в Церковь возить!» – заявляла она. Я ясно представляла себе, как я, двенадцатилетняя, газую по Кустанаю, а за спиной сидит моя бабка.

Бабушка Акулина умерла в 1985году. Бабушка Мария перешла спать на её кровать. Как-то стало ей одиноко, и она все чаще грустила. Потом она слегла, и моя мама ухаживала за ней, лежачей, целый год. Мама перебралась в спальню к бабушке и каждую ночь прислушивалась к её дыханию. Однажды ночью бабушка Мария прошептала: «Аллес!»*– и тихо умерла, пережив свою сватью на год.

Моя хрупкая, маленькая бабулечка! Она тратила всю свою жизньна других, никогда не жила для себя. Но кто сказал, что жизнь для себя – это высшее наслаждение? Не любить, а уважать себя надо. Именно уважать, а любить научиться всё вокруг. Вот где счастье.

Мама погибла в 2004 году. Её сбила машина. За рулём был парень восемнадцати лет. Ходила мама медленно из-за больных ног. Как можно было на открытом пространстве, которое просматривается на расстоянии в километр, не увидеть человека, непонятно до сих пор. Удар был такой силы, что его услышали люди, находящиеся вне поля зрения. Мама лежала на асфальте. Беззащитная, с открытыми глазами. Взгляд был такой, как будто ей вдруг открылся тайный смысл этой жизни, и в то же время она уже узнала, что есть за гранью нашего бытия. Её крохотные туфельки были разбросаны в разные стороны. Парень, как безумный, бегал вокруг машины. За неделю до катастрофы мама сказала: «Обижаюсь я на Егора. Оставил меня так надолго!» Как же осторожно нужно озвучивать свои мысли! Иногда они материализуются, и, к сожалению, не в нашу пользу.

Парень пришел к нам домой с матерью просить прощения. Как я его ненавидела в тот

 

_____________________________________________________________________________

* Всё!

 

момент! Но надо было найти в себе силы, чтобы не опускаться до истерики. Оказалось, у него отец страдал шизофренией, брат находился в инвалидном кресле, а мать его выглядела так, как будто её держали в подвале как минимум год. Она плакала и молила простить её ребенка.

Наступил день, когда я должна была идти в суд. Позвонила Фёдору. Мне, как глоток воздуха, надо было поговорить с кем-то родным и старшим. Спасибо брату – он знал те слова, которые надо было сказать. Он мне задал вопрос: «Что тебе сейчас сказала бы наша мать?» И я знала, чтó она сказала бы.

Подсудимому грозило пять лет. Когда мне дали слово, я попросила суд не лишать парня свободы. Попросила лишить права вождения максимально по сроку и дать условное наказание. А его попросила осознать то, что произошло в его жизни, и жить достойно, порядочно.

Город наш небольшой, и когда я сталкивалась на улице с его матерью, она всякий раз плакала и благодарила.

Однажды через восемь лет мне по работе позвонил заместитель начальника нефтеперерабатывающего завода. Это был он. «Сколько Вам лет?» – задала я вопрос. –«Двадцать шесть». Я спросила, помнит ли он фамилию Шварцкопф. – «Да…»

Я до сих пор не могу сформулировать своё отношение к этому человеку в тот момент. Это ведь был убийца моей мамы. Когда-то он пообещал жить достойно. Я просила его об этом. Он так и поступает. И мне на душе стало как-то легче. Не надо изобретать свои законы в жизни – они уже давно есть в библии. А значит, надо прощать. Иначе можно самих себя загнать в угол.

С тех пор он общался со мной только по электронной почте по рабочим вопросам. Да, его гложет совесть. Значит, всё было сделано правильно. Значит, не надо было отправлять парня на нары.

В девяностые все мои родственники, кроме отца и мамы, эмигрировали в Германию, тяжелое прошлое наступало на пятки. Брат очень уговаривал родителей подать документы на выезд. Но отец даже не пытался рассматривать данное предложение. «Я родился здесь! И умру я здесь!» – говорил он. Никакие доводы на него не действовали. Он изначально был уверен в том, что там придётся снова терпеть унижение. Нет, конечно, «фашистом» его не назовут. Но там его, немца, могут назвать «русским». Правда, это он не счёл бы для себя оскорблением, но смысла в переменах не видел. Прожить остаток лет в чужой стране лишь из-за вкусных продуктов? Так это унизительно. Какое отношение к этому имеет он? Пусть нет в магазинах сигарет, так у него в огороде посажен табак. А вот как ему прожить без здешних, таких милых его сердцу людей?

Последние лет пятнадцать он работал бригадиром в скотоводстве. Каждое утро спозаранку отправлялся на свою работу и всегда полагал, что там без него может случиться какая-нибудь неприятность.

У отца был прирожденный дар руководителя. Он отлично мог организовать всё. Его слушали, и, может быть, даже боялись. Но больше, конечно, относились с уважением. Я пишу это, не потому что он мой отец. И я ничего не приукрашиваю. В нём как бы совмещалось несовместимое. Отец был довольно горяч в эмоциях, но в такой же степени и добр. Он мог пригласить пожить к себе в дом человека, которого совсем не знал. К нему на постой приезжали племянники, намеревавшиеся изменить свою жизнь. Он вполне мог набрать дома продукты и отнести туда, где было много детей. Мог унести на работу из дому какую-то вещь, считая, что там она нужней. Если я приходила домой, и обнаруживала, что в патроне нет лампочки, то можно было не гадать, куда она делась. Всё и так было понятно: у отца на работе перегорели лампочки. Однажды я со своей стипендии купила родителям в подарок красивые шторы на окна. Потом как-то приезжаю, смотрю – висят старые. Оказалось, те, что я подарила, понравились родственникам. «Простота хуже воровства», – так говорил один из них про отца. Но моя мама была настолько терпелива, что не замечала столь очевидной несправедливости. Я не помню случая, чтобы отец взял выходной и не пошёл на работу. «А как же там без меня?» – говорил он. Он, и правда, был хороший руководитель. Погружаясь в работу, он словно впадал в транс. Но вот хозяином в доме он был никаким. Мы это понимали, но принимали его таким, каков он есть.

И всё же не было для меня лучшего собеседника, чем он. Когда наступал вечер и ветерок тащил с разных сторон посёлка всевозможные запахи и приглушенные звуки, отец вытряхивал свою переполненную пепельницу и рассказывал, как прошёл день. Ничего выдающегося в этих рассказах не было. Он говорил о том, как тяжела работа в сельском хозяйстве, как по-разному относятся к ней люди. Рассказывал, в чём их начальник не прав был сегодня, и что кто-то снова что-то стащил, а он опять не знает, как с этим бороться. Казалось бы, совсем не серьёзные проблемы. Если бы мне отец сегодня рассказал что-либо из деревенского «криминала» восьмидесятых годов, я бы умилилась. Сегодня я мысленно ему отвечаю: «Отец, отец! Твои проблемы – это просто детский сад по сравнению с тем, что происходит сейчас». Но как бы я хотела снова пожить хотя бы пару денёчков теми сельскими страстями! То кто-то не вышел на работу по весьма «традиционной» причине. То доярка, имевшая слабое здоровье, отправила вместо себя на работу дочку. Отец так жалел девочку! Говорил, что ребёнку ведь потом ещё в школу идти. Он перестал ругать своих доярок за то, что те тащат домой молоко с фермы. Просто однажды зашёл вместе с женщиной в её дом, а навстречу матери выбежал голодный малыш, радостно крича: «Мама, мони!» А его мать сегодня пришла с пустыми руками, потому что зашла в дом вместе со своим начальником.

Одинокие матери и в те годы имелись. И как-то постепенно вошло в традицию быть ему на деревенских торжествах посажённым отцом. Относился к этому наш Фёдорович очень серьёзно. Для него это был один из тех случаев, когда требовался галстук.

На работе знали, что Шварцкопф всё что угодно может понять, но если ты соврал, обойдется себе дороже. Сказать по правде, когда папка «закипал», лучше было как-то незаметно «свалить». Иначе влетит по полной программе.

Зато как он ценил своих друзей! Для настоящих друзей у него не было ничего запретного. Икогда, к сожалению, кто-то проявлял себя не совсем порядочно, он всегда сильно переживал. Но как ни странно, умел прощать. Правда, давалось это ему тяжело, и таким людям он потом уже не доверял.

А когда он вспоминал свое детство (хотя было ли оно у него?!), то рассказывал, что ему всё время хотелось поскорей вырасти и сделать для родителей что-то очень хорошее. Хотелось что-то изменить в их жизни.

Когда мне было двадцать шесть, я уже жила на Севере и переселялась из однокомнатной квартиры в «двушку». Я с радостью написала письмо родителям, приглашая их перебраться ко мне в однокомнатную квартиру.

К тому времени брат Фёдор собирался эмигрировать в Германию и в свою очередь приглашал родителей с собой. Отец категорически отказался: «Я здесь родился – здесь я и умру! Я уже много лет прожил как пёс, которого выгнали со двора. Ещё раз пережить такое не хочу». Сказал, как отрезал. И лишь одна мама знала, насколько плохо было ему в тот момент на душе. Сын уезжает!…

А ещё ему только сейчас стала известна судьба его отца – отца, которого он не помнил, не знал и всю жизнь хотел найти. Всю жизнь он представлял себе эту встречу. И не важно, как выглядел бы его папа. Мой отец всю жизнь мечтал просто произнести это слово. Архив рассекретил, наконец, это государственное преступление: Фёдора Шварцкопфа, моего деда, расстреляли в феврале 1938года без всякого суда и следствия.

И где-то в это же самое время приехал к отцу сын человека, много лет назад написавшего донос на деда. Он очень просил приехать моего отца и его брата Василия к старику. Тот был при смерти. И вот сыновья Фёдора Шварцкопфа, расстрелянного по милости этого человека, стояли возле постели умирающего. Видимо, страшно было тому уходить со столь тяжким грехом в другой мир. Умирающий просил прощения. Я не знаю, что именно он говорил тогда… Братья вышли на воздух, молча закурили. Через минуту им сказали: «Он умер». Что испытывали сыновья «врага народа»? Отец тогда замкнулся на несколько дней, а его большущая пепельница наполнялась окурками так, как будто в комнате курили сразу пятеро.

Эти беседы с отцом сформировали наши с братом характеры. Я думаю иногда о том, чтó именно отец хотел тогда больше всего. Может быть, ему просто надо было выговориться перед нами – слушателями. Но, так или иначе, а такие беседы с детьми приносят больше пользы для их воспитания, чем нотации.

Родители приняли решение поехать ко мне. Им нравилось место, где я жила. Нравилась квартира, в которую я их пригласила. Они уже бывали у меня в гостях, и мои друзья стали для них своими людьми.

Но на Север ко мне приехала только мама.

Папа умер от рака лёгких, не дожив ровно двух месяцев до пятидесяти восьми лет.

В тот день мы приехали в Затобольск к брату, собирались погостить у него денька три и помочь покрасить веранду, а пока взяли малышню в город на аттракционы. Я находилась на самой верхушке колеса обозрения, как вдруг меня начала бить сильнейшая дрожь. Это было совершенно неадекватное состояние – я сама себя не помнила. И тут мне стало понятно, что отец сейчас умирает. Мама на работе, а он там, в Щербаково, один на один со своей смертью. Я поймала такси, мы отвезли племянников домой, а сами помчались в Щербаково. И какой-то момент пути я ясно ощутила, что его в нашем мире уже нет. Никому не пожелаю испытать это состояние! Никогда! И я постоянно прошу Бога никогда больше не заставлять меня испытывать нечто подобное.

Одним из первых на помощь к нам прибежал сын того самого человека, который состряпал донос на деда. Он действительно очень помог нам. Сегодня я жалею, что не нашла времени сказать ему от всей души слова благодарности. А сейчас уже поздно. Я хочу, чтобы его дети, если когда-нибудь прочитают эти строки, знали одно: я благодарна их отцу за поддержку. Так бывает, что следующие поколения исправляют грехи отцов.

Отца хоронила масса народа. Грустную улыбку вызвало у меня восклицание моего пятилетнего сына: «Сколько живу – никогда столько людей не видел!» Людские толпы шли по дороге, растянувшись примерно на километр. Шли те, кто считал его своим другом, родственником, кем-то ещё. Но я уверена, с обидой в душе не шёл никто. Не за что было.

 

Вот и заканчивается повесть о моих предках. Когда я её писала, все время думала об испытаниях, выпавших на их долю. За что так страдали эти люди? За что у них отобрали всё, включая жизни? Мы должны пропустить через себя эти судьбы, попробовать пережить их вместе с ними. Хотя бы для того, чтобы почувствовать, сможем ли мы выстоять в подобных испытаниях и понять, зачем мы пришли на эту землю. Мои дедушка и бабушка, мои дядьки и тётки всё выдержали и воспитали своих детей в любви и уважении. Теперь наша очередь.

И если бы наш дед был жив, он, наверное, сказал бы нам: «Не ссорьтесь! Жизнь дана не для этого. Не ложитесь спать с камнем и ненавистью в сердце. Умейте прощать друг друга ради нас, кто смотрит на вас сверху. Ведь мы, как могли, берегли вас ради вашей жизни».

_________________________________________________________________________

 

Примечание. Выдержка из доклада Г.А. Гончарова «Трудовая армия» периода Великой Отечественной войны»: российская историография // Экономическая история. Обозрение / Под ред. Л.И.Бородкина. Вып. 7. М., 2001. С. 154-162

 

В 1990-1991 гг. В.Н. Земсков, исследуя период 30х - начала 50х гг. как время широко практиковавшихся в СССР выселений и депортаций, расцвета и заката ГУЛАГа, выдвинул тезис о том, что часть мобилизованных в "рабочие батальоны" советских граждан (немцев, финнов, румын, венгров, итальянцев) составили "трудармию", которая использовалась на стройках НКВД и на объектах других наркоматов. Размещение "рабочих батальонов" проводилось в системе ГУЛАГа в отдельных лагерных пунктах, обнесённых проволочным ограждением и обеспеченных охраной. Вашкау Н.Э., изучая судьбу советских немцев Поволжья, отметила, что депортация решала проблемы трудового фронта. "Мобилизованные немцы", оказавшись в рабочих колоннах в качестве "трудармейцев", использовались в различных отраслях народного хозяйства. Автор приходит к выводу, что "переселённые немцы стали бесплатной рабочей силой, пополнив обширную сеть ГУЛАГа в Сибири и на Урале".

Среди профессиональных историков данной проблемы одной из первых коснулась Н.В.Бирбасова, которая показала масштабы использования труда советских немцев в промышленности региона, описала материально-бытовое положение трудмобилизованных и методы принуждения к труду. По мнению автора, "трудовая армия" - это лагеря принудительного труда, где советским немцам пришлось пройди суровые испытания. Во многом новые по сравнению с предшествующей исторической литературой оценки трудовой политики Советского государства и состава рабочего класса периода войны содержались в монографии А.А.Антуфьева. Как отмечает исследователь, "… набор на производство проводился бериевскими методами, в результате чего мобилизованные зачастую оказывались на положении заключённых ГУЛАГа, не говоря уже о трудармейцах и спецпереселенцах".

Изучая процесс использования труда "мобилизованных немцев" на строительстве Челябинского металлургического завода, южноуральский историк Г.Я.Маламуд пришёл к выводу о том, что на советских немцах была опробирована форма организации труда, сочетавшая в себе черты "трудовой армии" и концентрационного лагеря.