Повесть

Сергей Новиков

1. В поисках любви

Солнце догнало меня в поле, за бабушкиным домом, и нежно обняло своим теплом. Я так нуждался в тебе, солнце. Одиночество постоянно было со мной и в конце концов стало моей тенью, моим наказанием и преимуществом перед другими людьми. Но я об этом ещё не знал.

Ну вот и моё знакомое болотце, в котором живут мои друзья – головастики. То ли рыбы, то ли лягушки, доверчивые и беззащитные, они учили меня проворству и ловкости. Я подсовывал под них свои ладони, головастики купались в них, словно в маленьком тёплом корытце, и я невольно вспоминал свою крохотную сестру, появившуюся на свет в том далёком, как мне казалось, навсегда уходящем из памяти прошлом. Там был мой отец – средоточие моей любви и восхищения, единственный человек, который любил меня постоянно и по-взрослому надёжно. А ещё была мать сестры – моя мачеха, но я её забыл навсегда. Хорошо, что из памяти время от времени уходят тяжёлые воспоминания. Если бы не было этого феноменального процесса, то человек наверняка сошёл бы с ума, а там, глядишь, и человеческая составляющая всего живого на Земле исчезла бы.

Вот ведь как случается: начинаешь рассказывать об одном и невольно припомнишь и то, и другое. Так мысли, пробиваясь сквозь сознание, словно трава через слой слежавшейся листвы, тормозят процесс ухода прошлого из повседневной жизни.

…Ночью я проснулся от какого-то всё поглощающего ужаса. Случилось что-то непоправимое. В комнате, синеющей виртуальным пространством, сжимающимся до размеров тоски, находились незнакомые люди. Лица их были тусклыми, подбородки казались каменными глыбами, глаза чернели провалами воронок. Эти люди-призраки в чёрных одеждах уводили моего отца – т уда. Навсегда. Я онемел от тоскливого чувства беспредельной несправедливости и боли. Отец вдруг оглянулся, как будто вспомнил что-то недосказанное, недо… И я запомнил его лицо. Мне было пять лет, но я в этот миг перестал быть ребёнком, не научившись ещё быть взрослым. Это уже потом, пронеся сквозь жизнь свою горькую тайну, я признаюсь самому себе без обвинения кого бы то ни было, что я потерял своё детство, и оно заросло повиликой грустных воспоминаний.

Но в то солнечное утро у зелёного болотца мне было спокойно: мне не надо было ни с кем общаться. Я лёг на спину и смотрел на голубое небо, переполненное беспокойными стрижами. Стрижи отвлекали меня от земных мыслей, и то, что меня будут искать, почти не волновало. Даже желание когда-нибудь снова получить такого же шоколадного зайчика, как тот, что дал мне мой дядя, казалось, пропало совсем.

Воспоминания о шоколадном зайчике погрузили меня в мерный стук колёс поезда, медленного, как бесконечность. Меня увозили от дома, где остались навсегда и безвозвратно смутные лица маленькой девочки, женщины, которая тщетно надеялась на то, что я когда-нибудь назову её мамой, и застывшее гипсовой маской лицо моего отца.

Дядя был молчаливым и растерянно-добрым. Он гладил иногда меня по стриженой голове и приговаривал:

– Ну что, малыш? Вот такие наши, брат, дела-делишки…

Затем следовала длинная, как перегон, пауза, тяжёлый вздох и незатейливое причитание:

– Как же быть-то? Да ничего, всё-таки родная мать у тебя. Пожалеет… Я-то не могу, значит, своих полно… Вот то-то, малыш.

Я запомнил эти слова потому, что было их немного, проговаривались они с тяжёлым мужским вздохом, и тяжесть этого вздоха ложилась на меня щемящей непонятностью жизни – как прошедшей, так и приближающейся со скоростью медленно везущего меня к ней паровоза.

И ещё этот шоколадный зайчик. Дядя дал мне зайчика перед входом в вагон поезда – в тот момент, когда я, вцепившись в пальто человека, похожего на моего отца, собирался заплакать. Необычный для меня вкус сладкого шоколада приглушил горе, и страх перед неизвестностью, таящей необъяснимую угрозу, ненадолго, но всё же исчез.По всей видимости, дядя неосознанно предотвратил возможность психологического коллапса у ребёнка, стоящего на грани обрыва, в который проваливалось моё детство. Я оставался один на один с безнадёжным отчаянием потерянного дома.

Потом я долго болел. Со временем образ поезда, монотонно-медленно текущего по чугунным рельсам, и образ вагона, поглотившего меня в тусклую клетку, наполненную безликими молчаливыми пассажирами, запахом пота и крестьянской еды, даже образ моего дяди – случайного проводника в иную жизнь – исчезли. На длинную память в моей душе осталась только щемящая боль утраты того, что называется детством…

Внезапно между мной и сияющим счастливой спокойностью солнцем возникла неясная тень. Тень была подвижной и странно устремлённой на меня, готовой, казалось, взять меня в свои руки так же бережно и нежно, как я брал в свои ладони головастиков.

Оторвавшись от своих медленно проплывающих воспоминаний, я приподнялся и увидел женщину, стоящую передо мной. Сначала я подумал было, что это моя бабушка – мать нового папы, которая пришла за мной, чтобы увести, как это было не раз, домой обедать. Но это была не она.

Бабушка ещё на подходе ко мне обычно громко кричала:

– Ну, где ты там запропастился, беглец ты мой маленький? Всё-то ты норовишь из дома уйти, так и пропадёшь когда-нибудь. Что я матери-то твоей скажу? Да и то, кто о тебе позаботится…

Я не придавал никакого значения её причитаниям, так как ещё не воспринимал существование в моей жизни нового человека с отвлечённым понятием «бабушка», а потому молча поднимался и шёл за ней к её широко раскинувшемуся по земле деревянному одноэтажному дому с большим тенистым садом. Сад приводил меня в восторг своей таинственной жизнью и примирял как с внезапно обретённой бабушкой, так и с многочисленными обитателями дома. Позже этот сад впервые ввёл меня в свой мир, мир растений, и я учился их языку и пытался понять тайную силу их энергии, способной исцелять или, наоборот, вызывать многие физические и психические страдания.

Сейчас же на меня смотрели внимательные серо-голубые глаза незнакомой женщины. Очертания её были зыбкими, и зыбкость эта мешала мне определить своё отношение к женщине. Я молча смотрел на неё, и мне казалось, что я вспоминаю то, чего никогда не знал, но всегда предчувствовал, что это незнаемое – нечто огромное по своему значению – когда-нибудь придёт и уведёт меня за собой. Что это? Я не мог ответить на этот вопрос ни тогда, когда мне было семь лет, ни сейчас. Казалось, что я впитываю какую-то загадочную энергию, которая текла по моим сосудам, по аорте, по капиллярам, наполняла моё тело неведомыми прежде ощущениями лёгкости, отрывала от земли и возносила в беспредельное голубое пространство неба.Всёобретало иные формы, восприятие времени и психологического пространства становилось иным.

Наконец женщина заговорила. Её, видимо, не удивило моё молчание. В голосе чувствовалось удовлетворение от встречи со мной и слышалась радость освобождения от какого-то неизвестного мне душевного или физического груза.

– Наконец-то, – сказала она, – я тебя встретила. Наконец-то я могу уйти, а ты возьмёшь всё, что я сберегла и умножила. Теперь ты возведён в ранг того, кто будет знать, сметь, мочь и молчать.

Из всего сказанного я воспринимал только значение слова «молчать». Это было мне понятно, и с этим я жил легко. Всё остальное мне пришлось познавать в течение всей моей жизни до тех пор, пока я не уверился в том, что эта тяжёлая ноша есть погружение в самого себя.

Женщина вскинула руки, произнесла какие-то непонятные мне слова и растворилась в солнечных лучах. И на меня вдруг обрушились прозрачные золотистые паутинки. Они сверкали, кружились и исчезали, не долетев до земли.

2. Славная бабушка

В те далёкие предвоенные годы Калуга весной утопала в цветах. Цвели сады, плотной стеной окружающие город. Мне казалось это необычным чудом то ли по причине моей врождённой близости к природе, то ли потому, что Калугу мне сравнивать было не с чем. Зыбкие воспоминания о жизни в Белоруссии, подобно вибрирующим миражам в пустыне детского сознания, никак не хотели обретать отчётливые формы и краски. Я, переехав из одного края моей вселенной в другой, находился в состоянии пространственной и временной абстракции. Казалось, что я ещё нигде не был и не видел ни других городов, ни других садов.

Появляющиеся как будто ниоткуда новые родственники и знакомые – эти всё знающие и всех поучающие безликие человеческие создания – спешили объяснить мне, что здесь, в Калуге, я родился, в Белоруссию меня увёз отец, отняв у мамы, когда мне не было ещё и трёх лет. Возможно, они хотели помочь мне в узнавании каких-либо забытых примет моего прежнего пребывания в этом городе. Не знаю. Во всяком случае, история моего младенчества в пересказе всех этих людей меня не волновала и сближению с членами внезапно обретённой семьи не способствовала. Тем не менее Калугу я не просто любил – я боготворил этот город и поэтому боялся даже представить себе необходимость менять этот город на что-то мне незнакомое, а потому, возможно, враждебное.

Однажды ранним утром что-то неожиданно разбудило меня. Проснувшись, я уловил необычайно нежный аромат, парящий в комнате. Этот аромат взволновал меня. Никогда раньше я не испытывал чувства освобождения от тяжести земли и впервые пришёл в лёгкое смятение от наступающего нового дня.С вечера ничто не предвещало мне этих изменений. Я уже, пожалуй, свыкся с рутинной необходимостью вставать, ссориться с вновь обретённым старшим братом, недовольным моим появлением в его жизни. Да и то, что скрывать досаду: он жил себе в семье один, привык считать внимание и любовь мамы принадлежащими только ему и владел этой собственностью безраздельно. А тут я свалился ему на голову со своей слабостью чахлого существа, переполненного, однако, не поддающимся никакому внешнему давлению молчанием. Замкнутость и непокорность казались моему достаточно крепкому брату нарушением тех семейных правил, которые он постоянно пытался устанавливать, и поэтому любые наши отношения сводились к его попыткам вогнать меня в границы незыблемой иерархии, не брезгуя при этом вульгарными колотушками. Однако в то незабываемое утро даже мысли о брате не обеспокоили меня. Я встал с кровати и пошёл навстречу новым ощущениям.

На подоконнике открытого во двор окна лежал свежесобранный букет цветов. Это он царил над всеми тёмными и светлыми тонами наступающего утра. И я вдыхал аромат с каким-то новым для себя чувством упоения, восхищения. Чувство это было – жажда жизни. Я боялся прикоснуться к букету – и не мог отойти, оторваться от этого благоухающего источника счастья.

Первой в комнату вошла мама. Она подошла ко мне и увидела букет цветов.

– Это бабушка, – произнесла она спокойно.

И ревниво добавила:

– Вот ведь, в дом-то и не зашла!

И я, пропуская её слова и не сознавая того, что моя маленькая, сжатая прошлым душа вдруг в первый раз слегка разжалась, воскликнул:

– Бабушка! Славная бабушка!..

Мама посмотрела на меня с лёгким недоумением и вышла готовить завтрак для требующих каждодневного внимания мужа и старшего сына. Но с этого момента все, сначала в нашей семье, а затем и в бабушкином доме, стали бабушку звать Славная бабушка. Это новое имя вытеснило из моей памяти настоящее имя бабушки, оставив навсегда образ славного человека, приносящего радость.

Я чувствовал, что в семье, которая была мною забыта, но которую я вдруг приобрёл снова, царила какая-то тайна. Тайна эта меня волновала и заставляла иногда совершать неожиданные поступки, однако я ни на шаг не приближался к разгадке. И в дальнейшем, уже в зрелом возрасте, когда дверь для входа в запретную с детства зону распахнулась, я всё же не раскрыл окончательно эту тайну. Поэтому я мог лишь смутно догадываться о всех тщательно скрываемых от внешнего мира человеческих страстях и страхах, наглухо запечатанных печатью умолчания.

Всё это создавало психологическую почву для вызревания в моём сознании драмы. В этой драме мне отводилась роль существа, не признаваемого за равного в окружении людей, к которым я попал вопреки своей воли, но с которыми я должен был общаться постоянно. Приэтом у меня не было никакой внутренней опоры, так как моя память не сохранила воспоминаний о тех, кто был тогда со мною рядом. Те же, кого я помнил и любил, больше ничем не могли мне помочь. Судьба, как видно, поставившая целью сохранить меня для какой-то только ей ведомой цели, подсунула мне лазейку – способность впадать в состояние оцепенения и погружаться в полупрозрачный туман грёз.

После завтрака, который проходил быстро, потому что моё внимание было поглощено сборами нового папы на работу, а старшего брата в школу, я отправлялся с ведром на колонку. В доме то ли не было водопровода вообще, то ли он был, но вода его не годилась для питья. Это меня мало интересовало. Из дома я выходил на улицу Огарёва, которая сама по себе представала передо мной огромным шумным миром. Проезжали грузовые машины с разбитыми кузовами, повозки, запряжённые полусонными лошадьми, истомившимися в плену у цивилизации и кучеров. Велосипедисты – эти шустрые разведчики пространства – обгоняли и тех и других, а пешеходы – неизвестно куда вечно идущие люди, – казалось, только для того и скользили по тротуарам, чтобы с радостной готовностью приветствовать знакомых и незнакомых.

Повернув направо, я шёл в направлении к центру города квартала два – до того угла, где находилась колонка с питьевой водой. Её история, пожалуй, не шла ни в какое сравнение с историями всех близлежащих улиц, домов и населяющих их людей. Колонка была старожилом и сознавала это, голос имела скрипучий, характер – строптивый. Видимо, однажды она решила, что почтенный возраст и прошлые заслуги – достаточное оправдание собственной гордости и спеси.

Ко мне колонка относилась с лёгким пренебрежением и коварством. Большая ручка, которой накачивали воду (взрослые с ней справлялись легко), едва сдвигалась с места. Струя воды, выливавшаяся из носика, частенько прерывалась, а то и вообще становилась неуправляемой. Словом, для колонки я был незначительной величиной. Это давало ей право влиять на мою судьбу и наказывать меня болезнями.

Набрав ведро воды, я отправлялся обратно. Пронести тяжёлое ведро я мог всего несколько шагов, согнувшись при этом в три погибели, поэтому путь мой был подобен пути на Голгофу. До дома я добирался долго и мучительно.

От коварства колонки (или просто от несправедливости судьбы?) спасло меня появление грыжи, которую мне потом вправляли. А вот от некоторого искривления позвоночника я так никогда и не избавился. Правда, это было едва заметно и не повлияло в дальнейшем на мою военную карьеру, о которой я, может быть, когда-нибудь расскажу. Что касается колонки, то, мне кажется, она и сейчас стоит на своём месте, хотя я могу и ошибаться, так как всё-таки время не щадит никого и ничего. Тем не менее с тех ранних пор я всегда отношусь к вещам, окружающим меня, как к существам, имеющим собственную историю, собственный характер и чувство самоуважения. И никому не советую враждовать с ними, опаснее всего – их ненависть. Не потому ли из-за скверного обращения с окружающими вещами многие люди болеют, получают увечья и даже лишаются жизни?

В один из тех дней, выполнив свою утреннюю непременную обязанность и получив разрешение пойти на улицу, я отправился к Славной бабушке. Отправился тайком, оглядываясь на свой дом с опаской: вдруг моя мама увидит, в какую сторону шёл её сын. Я знал, что нарушал мамин запрет на самовольное посещение бабушкиного дома. Причина запрета мне была неизвестна, да никому и в голову не пришло бы объяснять мне все причины поведения взрослых, не укладывающегося в логику мышления ребёнка. Само по себе это обстоятельство не ограничивало области проявления характера. Уже тогда, в раннем возрасте, мой ментальный мир превалировал над физическим и вытеснял из моего сознания правила поведения, выработанные взрослыми. Я знал, что взрослые врут чаще, чем фантазируют дети.

К Славной бабушке нужно было идти по улице Огарёва, повернув от дома налево – к окраине города, к улице Горького. Первый мой шаг в сторону улицы Горького таил ещё одну опасность: я проходил мимо дома, в котором жили две непредсказуемые девчонки – Зойка и Валя. Зойка уже училась в первом классе и считалась подружкой моего старшего брата, хотя, по правде сказать, был он старше меня всего лишь на год и четыре месяца. Вот она-то и могла меня продать брату, а тот и подавно – маме. У брата с Зойкой была любовь! Однажды я видел, как они целовались, но никому не сказал об этом. И не потому, что брат обещал в случае чего меня отлупить, а потому, что у меня ни с мамой, ни с новым папой не было доверительных отношений. Жизнь моя протекала едва касаясь общих интересов семьи, и я был в ней скорее наблюдателем, чем участником. Всем домочадцам я казался живущим вне происходящих в семье событий – совершенно спокойным, равнодушным и безучастным. Но иногда в моей душе вызревал протест против такого положения дел. И тогда мысли мои рвались из внутреннего замкнутого пространства сознания, но наружу выплёскивались лишь молчаливым сопротивлением всем попыткам взрослых сблизиться со мной.

Вот он, значительный по детскому восприятию, дом Славной бабушки. Дом этот поражал меня не столько размерами, сколько предчувствием необычайных событий, которые могут произойти со мной и как-то изменить мир моих ощущений. Дом был поставлен ещё в прошлом веке. Впрочем, словосочетание «прошлый век» в тот детский период жизни ничего мне не говорило, однако сама Славная бабушка, хозяйка этого старого бревенчатого дома, притягивала меня к себе своей незлобивой душой и какой-то схожестью с доброй волшебницей из сказок, к которым я успел прикоснуться. Мне казалось, что она освободит меня из плена моих собственных житейских переживаний, раздробивших моё существование на мелкие осколки непонятной мне действительности.

Открыв калитку забора, окружающего дом, я как обычно постоял немного, прислушиваясь к доносившимся ко мне голосам, скрипам, потрескиваниям – ко всему тому, чем наполнен каждый старый деревенский дом. Затем, решив, что ничего враждебного нет, я повернул голову направо. Именно там, за низкой деревянной оградой полыхал весенней страстью бабушкин сад.

Белое облако обильно цветущего жасмина захватило меня своим возбуждением и погрузило в какое-то мистическое оцепенение.

– Ну что, несчастный смертный? – шептал мне Жасмин. – Едва встав на свой путь, уже устал от напряжения? Входи смелее в мой аромат, в мой невидимый дворец, ласкающий тело и наполняющий дух неведомым тебе блаженством. Я помогу тебе узнать тайну бессмертия…

Я дотронулся рукой до полупрозрачной светло-зелёной стены, и эта стена вдруг бесшумно раздвинулась. Чьи-то нежные и необъяснимо ласковые руки подняли меня и погрузили в белоснежную ванну, наполненную тёплой голубой водой с мельчайшими серебряными пузырьками воздуха. Эти воздушные пузырьки сразу же покрыли всё моё тело. Я почувствовал себя лёгким полупрозрачным существом, плавающим на волнах спокойного и всё поглощающего счастья. Все мои беспокойные мысли и страхи исчезли – они растворились в голубой бесконечности сна.

И я снова услышал голос Жасмина:

– Ты вошёл в царство растений, ты наш проводник и защитник. Я подарил тебе несколько капель своего масла, на которое потратил половину всех своих цветков. В этом масле скрывается сила, способная снять с унылого депрессию, с возбуждённого – напряжение, с воспалённого – огонь, с задавленного страхом – спазмы.

Не всё, о чём говорил мне Жасмин, я понимал. Но слова его, наполненные таинственным значением, невидимыми зёрнами ложились в моё подсознание, чтобы прорасти откровением позже – тогда, когда я буду к этому готов.

Очнулся я оттого, что кто-то поднял меня, приговаривая:

– Что-то ты, парень, совсем сомлел под этим жасмином. Вишь ты, как крепко заснул…

Приходя в себя, я открыл глаза. Мой ещё блуждавший в бессознательном взгляд встретил добрый взгляд дяди Коли – старшего брата моего нового папы, который жил в доме Славной бабушки и с которым мы уже немного сдружились.

– Смотри-ка ты, – продолжал дядя Коля, – жасмин-то почти отцвел. Вроде как рано для него.

Я посмотрел вниз. Вся земля под жасмином была усыпана белыми лепестками его цветков, источающими сильный, сладкий, слегка дурманящий аромат, застывающий в памяти ощущений навсегда.

(продолжение следует)