Антонина Шнайдер-Стремякова

Россию оседлала «перестройка»: за курсом рубля едва поспевали, зарплаты и пенсии не выдавали по полгода и больше. Если у заветного окошечка, где всё ещё висела табличка «касса», выстраивалась очередь, желанная сумма превращалась в «дырку от бублика». Талантливые и уважаемые люди: учителя, врачи, музыканты, художники, профессора – превращались в нищих... Общественные дела плющились, отодвигаясь личными, – тяжёлыми, как кувалда, и проблемными, как тайны космоса...

Жили впроголодь – оживали, как только оттаивала земля, были озабочены, где раздобыть копейку хотя бы на хлеб. На базар с ранней весны носили черемшу; в период созревания трав – душицу, зверобой и мяту; в грибное время – грибы; в ягодное – ягоды.

***

Надеяться на дары природы Эля не хотела: за городом, как и многие горожане, взяла земельный надел в десять соток – с него и кормилась. Картошка, капуста, морковь, луковичные и кабачковые уродились в тот год на славу, а ровная и в меру крупная свёкла – на зависть опытным садоводам.

До дождей успела Эля затоварить в садовый домик урожай. Чтобы его вывезти, насталась теперь ранним воскресным утром по садовому кооперативу в поисках машины. Если где-то раздавался гул мотора, садоводы сбегались, надеясь упросить шофёра прихватить и их богатство. Угрюмо наблюдали, как загружался кузов; понуро расходились, видя, что свободного места не оставалось.

На Элю и двух её хрупких, как и она сама, студенток шестнадцати и восемнадцати лет легли после смерти мужа не только мужские, но и все женские дела. Работы, однако, она не боялась – выросла в клумбе многодетной семьи.

Из взрослых братьев и сестёр, сводивших, как и многие другие, концы с концами, горя не знал только средний Иван. «Ванюшка» – звали его в семье. Ещё задолго до «перестойки» он понял, что продвинуться по службе можно, если пролезть в коммунистическое ушко. Пролез – и в короткое время сделался крупным начальником. Родственников «Ванюшка» держал и раньше на дистанции, а в перестройку в особенности.

Выходной Эля потратила на поиск машины. Ничего не нашла и в понедельник с тяжёлым сердцем отправилась на нелёгкий труд медсестры. В перерывах между уколами и в суете домашних дел всё поглядывала в окно – что там, за стеклом? Нудный вялый дождь не переставал – значит, дорогу расквасит, урожай будет не вывезти.

Недельный запас картофеля, главного продукта питания, подходил к концу, и Эля субботним утром отправилась в сад. Вышла из электрички и – ноги в липкой грязи утонули, как в вязком гудроне... Каждый шаг давался с трудом.

В ложбине, за которой находился сад, в топком плену дорожного болота уныло торчало два молчаливых самосвала. Пытаясь их вытащить, надрывался и пыхтел гусеничный трактор. Обратной дорогой пришлось идти в обход: в ложбине теперь сиротливо молчали не только машины, но и трактор, а распластанная гусеница отдыхала, отмываясь под дождём.

Навьюченные рюкзаками и сумками, садоводы двигались тяжело. В отличие от них, Эля оказалась недогадливой – загрузила тележку.

Скользкая, глинистая почва набивалась в колёса – тележку приходилось тянуть, нечеловечески напрягаясь. Дрожа от усталости, она поискала палочку и торопливо вычистила с колёс грязь. Метров двадцать они катились, затем грязь надо было снова счищать, а времени уже не оставалось. Если опоздает, электричку придётся ждать на холоде более четырех часов.

Издалека донёсся перестук колёс – состав выходил из соседней станции. «Минут через семь подойдёт», – с тревогой подумала она и потянула из последних сил... с пересохшим горлом... с бычьим упорством... Электричка приближалась, но до платформы оставалось не менее сотни метров.

Электровоз заскользил по перрону, чихнул и замолк. Садоводы устало поднимались в зелёные и скользкие, как гусеницы, вагоны, подтягивали ношу. Эля завидовала – уедут! Словно поторапливая, машинист дал гудок. Шаг... ещё... Вконец обессилев, Эля упала. Поднялась, с выражением ужаса, страдания и надежды поглядывая на окно машиниста, но поскользнулась и снова упала.

Машинист ждал.

Из тамбура решительно выпрыгнул здоровенный мужик, подскочил, потянул тележку за ручку – колёса не вращались. Сообразив, что тянуть бесполезно, выругался, забросил её, словно мешок, на плечо и устремился к вагону. Кто-то затащил ослабевшую Элю, и колёса зашумели. Пассажиры, наблюдавшие из окон, заговорили:

- Машинист тож чалавек – понимат...

- Всяки есть... Мяне у прошлый раз ня подождал.

- И што?.. Он жа ко времю подоспеть должОн!..

***

Позади была ещё одна мокрая неделя – Эля мучилась, не зная, как вывезти урожай.

Ласковые дни «бабьего лета» установились только к пятому сентября. Подсыхая, измученная дорога оживала – начинала пылить. Садоводство оглашалось воем машин, но мест для чужих ни у кого не находилось – своё с трудом вмещали.

Ничего не придумав, Эля отправилась прохладным утром в контору к Ванюшке. В эпоху «гласности и перестройки» он пост начальника не утратил, но не любил, когда родственники донимали просьбами помочь то с машиной, то с деньгами, то с каким-нибудь строительным материалом для сада-огорода. Она это знала и к нему не обращалась – жизнь, однако, диктовала своё.

Когда его служебная машина вырулила во двор, Эля уже ждала. Шофёр открыл дверцу, и Ванюшка не спеша начал выползать. Крестьянский с виду, он изо всех сил важничал... Не здороваясь, искоса бросил тяжёлый взгляд на сестру, и она съёжилась.

- Чо пришла? – недовольно прохрипел он, направляясь к зданию.

Они давно не виделись, и Эля взглягула на него, будто видела впервые: чуть больше тридцати трёх, а вид уже изношенный: нет живости движений, на затылке лысина, лоб прорезала глубокая складка – захотелось его обнять... пожалеть...

- Ванюшка, ты здоров? – приблизилась она.

- Здоров! – отрезал он. – Нету машин! Можешь не стоять! – открыл ключами дверь и скрылся, оставив её на улице.

Мимо проходили рабочие. Кто-то здоровался. Эля ждала… Вышел он с шофёром, электриком и ещё двумя, ей незнакомыми.

- Нечего стоять! Сказал – нету! – на ходу пролаял он, взглянул исподлобья и двинулся к машине.

- Ванюшка! Я оплачУ, не думай! Ведь пропадёт урожай! Кроме тебя, мне некого просить, – прошептала она уже ему в спину.

- Отстань! – рыкнул он скосом.

От унижения и обиды сердце Эли сжалось: младший осквернял родственные чувства. Она заплакала – ведь нянчила, помнила совсем ещё маленьким… Чужие с тележкой помогли... Машинист электричку задержал – думала, брат-то и подавно поможет.

В эпоху «прихватизации» Ванюшка выкупил контрольный пакет акций и теперь превратился в собственника. В праздники, когда в гостях у матери раздавались жалобы, что «жить стало совсем невмоготу», он самодовольно ухмылялся:

- А кто виноват, что быдлом уродились? С перестройкой все получили шанс. Кто его использовал, живут; не использовал – плачутся!

- Ва-нюшка! – встрепенулась однажды мать. – О каком быдле ты говоришь? Вы все одинаково мною рождённые. Просто им повезло меньше, а тебе больше. Вот и всё. И говорить о быдле больше не смей, а то получается, что и я быдло.

- Да при чём тут, мать, ты? – самодовольно прервал он. – Ситуацию понять надо было, а её только один я и понял.

- Что ж ты никому ничего не подсказал?

- А чо подсказывать? Они ж все «умные»!

- Не пугай меня, Ванюшка... Неужто родных сестёр и братьев не любишь?

- Не расстраивайся, мама, – обняла её Эля, – люди всегда делились на богатых и бедных. Вот и в нашей семье образовался богатый. Ничего, проживём и мы, бедные.

- Выходит, дУши сделать одинаково добрыми не смогла. Простите меня, дети, – заплакала мать.

И вспомнила Эля, как Ванюшка в голодном детстве украдкой таскал с огорода то огурцы, то морковь. Однажды в погреб залез и, словно крот, съел там содержимое баночки магазинного компота, что на последние деньги был куплен для годовалого брата. Мать ругалась: «Ты что натворил?.. Заболеешь – и тебе купим!»

«Такой, видать, уродился, только о себе да к себе», – горестно вздохнула Эля.

- Ванюшка! Девчонок хоть пожалей! Они в тебе, дяде, души не чают. Не надо так... – укротила она свою гордость.

«Свита» слушала молча. Удаляясь, он длинно выматерился, и ей стало совсем плохо. Шофёр что-то негромко сказал, и она поняла, что «уазик можно было бы и дать».

Во второй раз привезли его только к одиннадцати. Он выгрузил своё так рано обрюзгшее тело и, увидев, что Эля не ушла, издевательски ухмыльнулся:

- От баба – настырная!

- Я ж не бесплатно.

- И много там у тебя? – помолчав, снизошёл он.

- Много. На себе до больших морозов не вывезу. Никогда.

Он усмехнулся, приказал пригнать «уазик» и на случай дождя бросить в кузов брезент. Шофёр с готовностью кивнул:

- Конечно, надо выручать.

- Сам поеду, – отстранил он его.

Как только отъехали, Ванюшка завёлся... Такого мата и крика Эля от него ещё не слыхала.

- Наплодила, тоже мне, табун дураков и не понимает... Да когда ж вы все передохнете! Пойми хоть ты, дура, – меня на всех не хватит! Не-е хва-ати-ит! Ты это понимаешь? Самим мозгами шевелить надо, а не донимать своей жалостью!

Эля ругала себя за беспомощность, а брата, что из грязи выбился в князи, – за жестокость, но спорила душой, молча: «А если и у тебя начнутся неудачи? Или заболеешь? Жалость тогда и тебе понадобится. Только кто же после таких слов помочь тебе захочет?»

- Грамотные все, а контрольный пакет акций только один я и выкупил – у вас, хлюпеньких, кишка была тонка!

«Потому и тонка была, что, в отличие от тебя, не у власти стояли... У тебя были деньги, у нас – не было».

- Вот и возитесь теперь, олухи, как жуки навозные, в дерьме! Вот и копай свою землю, а меня не трогай, поняла? Не дам больше машину! – истерично прокричал он, и Элю затошнило.

«В семье, и вправду, не без урода... Сделай, Господи, чтобы он замолчал. Пожалей!..»

- Сами, кретины, ищите, где и как заработать! Сами думайте, как жить! Я думаю, вот и вы думайте!

«Я тоже думаю, – напрягала Эля сознание. – Так тяжело и так много, как я, ты никогда не работал, просто наглее оказался».

И, чувствуя, как её сковывает острая боль, пошевелила пальцами – сил на это ещё хватало.

- У меня своя жизнь. Мне тоже мозговать приходится, чтоб те, кто посильнее, не сожрали. Плевать я на вас хотел!

«Замолчит он когда-нибудь или нет? Оглохну скоро», – слабо подумала она и закрыла глаза.

- Ты хоть знаешь, сколько бензину на тебя сегодня уйдёт? Никаких твоих денег не хватит, чтобы заплатить амортизацию по этим колдобинам! Ты об этом подумала?

Прижимаясь к спинке кабины и закусив губу, она задыхалась от беззвучных слёз, что скатывались к носу, рту, шее. Не вытиралась – боялась: поймёт, что плачет, разозлится и повернёт, чего доброго, назад. Глотала солёную горечь и думала, что никогда больше к нему не обратится, – лучше пусть всё сгниёт и замёрзнет... Сейчас хотелось одного – успокоиться и не обнаружить слёз.

Смысл его слов Эля улавливала всё хуже и хуже: ком в груди не отпускал, затем боль прожгла насквозь. Хотелось смахнуть слёзы, не могла – не было сил. К сковывавшей боли прибавлялся ещё и страх упасть ему на плечо. Последней, предсмертной волей она старалась держаться своей дверцы.

А он всё кричал и кричал...

Удивлённый молчанием, Ванюшка оглянулся: Эля как-то безжизненно склонилась в углу. Он окликнул – ответа не последовало. Выругался, нажал на тормоз, вылез из кабины, рванул с её стороны дверцу, и она мешком вывалилась ему на руки.

Тихий шёпот ярко-кудрявой лесополосы сливался с печальным ропотом ветра, только Эля ничего уже не слышала…

2005 г