( Повесть в форме художественных рассказов)

В. Сукачёв (Шпрингер)

Дорога

Если бы измерить все дороги, по которым мне довелось проехать и пройти за свою жизнь, я, наверное, добрался бы по ним до луны. Дороги, как и судьбы людские, были у меня разные, со своими особенными приметами и характером. Я многое бы отдал, чтобы по иной дороге пройти еще раз. Например, я просто влюблен в дорогу, которая вновь привела меня в Судак, к нашему самому синему морю. В принципе, всю свою жизнь я неустанно шагал именно в этом направлении – в направлении своего дома, родины, своих корней. Но есть одна дорога, которую я не люблю вспоминать, более того – я ее ненавижу! Прошло больше полувека, целая жизнь миновала с той поры, а я все еще не могу успокоиться, не могу ее простить, эту окаянную дорогу, приведшую меня в рабство. Несколько раз мне выпадала командировка в те края, но всякий раз я всеми правдами и неправдами отказывался от поездок туда... Я знал, что теперь там совсем иная жизнь, что на месте наших лесозаготовок вырос современный, красивый городок, но ничего не мог поделать с собой. Я не простил и теперь уже не прощу всех тех унижений и издевательств, которые мне там довелось вынести. Я никого не виню, никого не обвиняю даже за смерть моего лучшего друга – я просто не могу простить...

Нас, несколько десятков российских немцев самых разных возрастов, заперли в товарный вагон, предварительно выдав по буханке хлеба и по две селедки. В углу вагона стоял бак с водой, который в первую же ночь размерзся, в другом – отхожее место. Голый пол, голые стены, сквозь которые в вагон заметало снег... Боже мой, как подумаешь сейчас – кому это было надо? Кто был заинтересован в том, чтобы молодые, сильные ребята, горевшие желанием помочь фронту, родине, через несколько дней превратились в полуобмороженных, нехорошо кашляющих доходяг? Спустя много лет, прожив долгую жизнь, я все больше склоняюсь к мысли, что не было у нас никакой родины. Что уже изначально мы были обречены на жизнь изгоев, лишних людей, пасынков. Родина-мать – это не для нас, русских немцев: мы жили под суровым доглядом злой и неуступчивой родины-мачехи, которой плевать было на все наши беды и обиды. И даже когда мы пошли на крайнюю меру, решившись покинуть ее – она не возлюбила нас, не покаялась в своей нелюбви, не удержала... Впрочем, что спрашивать с мачехи? На то она и мачеха...

В моем сидоре лежал добротный брусок свиного сала, круг замороженного сливочного масла, хлеб, три луковицы, соль и чеснок. Все это собрала для меня Паша Лукина, тем самым спасшая мне жизнь. Более того, незаметно от меня (я бы никогда не согласился) сунула она при проводах в мой тощий сидорок мужнее нижнее белье, которое обнаружил я уже в вагоне, изрядно продрогнув при тридцатиградусном морозе, на котором держали нас перед погрузкой несколько часов. И вот это белье, самое обыкновенное нижнее белье, со штопками на локтях и коленях, уберегло меня от жестокой простуды. Вот и получается, что Паша Лукина, обыкновенная, российская чалдонка, дважды спасла мне жизнь – вначале уберегла от воспаления легких, а затем – от голода и цинги. Без лишних слов и суеты, никем и ничем не понуждаемая, стала она для меня вместо родины, бросившей меня на произвол судьбы. Нет, я не трепался, когда говорил вам, что везучий человек, в противном случае не довелось бы мне сегодня разговаривать с вами.

Но были и радости... Среди собранных со всего района немецких парней и мужиков мы сразу же встретили Роберта Шульца. Правда, с виду Роберт очень мало походил на нашего Судакского товарища, но это был он – улыбающийся и неунывающий.

Роберт, - удивленно сказал я, - куда подевались твои круглые щечки?

И ямочки на них? – поддержал меня Андрей.

И маленький животик, который ты так осторожно опускал на приморский песок? – добавил я.

Все, все – хватит! – поднял обе руки наш похудевший Роберт. – Будем считать, что экзамен по памяти вы сдали на пять. Молодцы! А теперь скажи мне, дорогой Виктор, где ты умудрился потерять свой самолет?

Что-что? – не понял я. – Ты это о чем?

Андрей, будь свидетелем, я наблюдаю тяжелый клинический случай, - подмигнул Роберт и строго нахмурился. – Так вот, уважаемый Виктор, я что-то не разглядел в твоих глазах мечты... Где она, скажи, пожалуйста, вечная мечта Витьки-Самолета?

Вот ты о чем, - разочарованно пожал я плечами. – Какая тут к черту мечта! Она была там, в Судаке...

А здесь? – не отступал Роберт.

А здесь у него была пара быков, - степенно сказал Андрей. – Быки были хорошие, но они мало походили на самолет.

Я тоже работал на быках, - начал было рассказывать Роберт, но тут прозвучала команда строиться и мы в очередной раз выстроились в длинную, неуклюжую шеренгу затаивших дыхание людей, ждущих решения своей судьбы. Не знаю, как другие, но я до последней минуты надеялся, что вот-вот случится какое-то чудо и нас отправят по домам. Увы, мое знаменитое везение и на этот раз предательски разминулось со мной: нас вновь перессчитали, проверили по спискам, шеренгу сдвоили и повели на товарную станцию. Сбоку от нас и сзади шли какие-то военные люди.

Уже темнело. Падал редкий, пушистый снег. Ветви берез обвисли под этим снегом, а в морозном воздухе как-то особенно громко и надсадно звучали паровозные гудки. Шел январь 1942 года.

На товарной станции нам велено было ждать и мы ждали, растянувшись на несколько сот метров вдоль железнодорожного пути. Прошел час, но никто не роптал, а лишь вспыхивали огоньки самокруток из махры, освещая успевшие затянуться щетиной впалые щеки. Все одеты были – кто во что горазд. В то, что удалось купить или выменять у местных жителей, потому что с собой из Крыма нам ничего не разрешили брать. “Ничего лишнего не брать. Эта мера временная. Через пару недель вы будете дома”. Кому, какому идиоту, нужна была эта ложь? Кто пострадал бы, возьми мы с собой теплые вещи и обувь? Нет, убить нас холодом или уморить голодом – спланировано было сразу, в первые дни войны. А иначе получается слишком много неувязок и вопросов – “почему”?

Ох и дурень же я был, - прыгая на одном месте, сказал Роберт, - когда не взял из крымского дома козью душегрейку.

У тебя есть шапка, - ответил Андрей, - а посмотри на того парня...

Этого парня приметил и я: у него не было даже фуфайки, а только женская вязаная кофта и под ней – рубашка. На голове что-то вроде тюрбана из плотной ткани, ноги в неуклюжих обмотках засунуты в резиновые галоши. Рукава кофты едва спускались ниже локтей. А главное – на его носу поблескивали очки. Как мы потом узнали, он учился в Симферополе на музыканта: играл на скрипке и хотел сам сочинять музыку. Но сталинские сочинители уготовили ему иную судьбу...

Наконец, когда многие уже пообмораживались, отчаянно растирая кто нос, кто уши, а кто и пальцы на ногах – подали вагоны. Со скрипом и скрежетом отпахнули двери, положили трапы и – пошел! И все скорее, быстрее, с матами и тычками. Затем погрузили какие-то ящики, двери закрылись, громко лязгнули щеколды, и мы остались одни в этих расшатанных, гремящих коробках на колесах, один на один с голодом и морозом.

Наш Андрей первым наткнулся на небольшую кучу соломы, быстро все сообразил, ухватил приличную охапку и уволок в угол. Вторая охапка ему уже не досталась – люди мгновенно растащили солому, оставив на ее месте нелепого человека в очках. Мы пожалели его и позвали к себе...

Как тебя зовут? – спросил Роберт, когда мы немного освоились в темноте и уже могли разглядеть друг друга.

Курт... Курт Шейнмаер.

Ты Черное море любил?

О да, конечно! – ожил Курт. – Мы каждый год ездили туда отдыхать.

А мы там жили, - важно заметил Андрей. – Всегда...

Стучали колеса, скрипели промороженные доски вагона, наш эшелон неторопливо двигался на восток. И уже раем земным казались нам покинутые сибирские дома, где остались наши близкие и где было тепло. Нас везли и везли сквозь морозные километры, сквозь заснеженную тайгу – навстречу нашей неведомой доле.

Нас везли пять суток, а уже на третьи из вагона вынесли первый труп, первого замерзшего немца, не вынесшего пути в рабство.

Будь она проклята, эта дорога рабов социализма, этот путь на Галгофу коммунистов, без единого выстрела убивших за пять суток шесть ни в чем не повинных человек.

Как выжили мы – я до сих пор не знаю...

Родина любит нас

Сколько прекрасных изречений, пословиц и поговорок посвящено труду. Чуть ли не с пеленок нам внушали, что труд украшает человека, что счастье и труд – рядом идут, наконец, что именно труд сделал человека из обезьяны... Все верно, все правильно, но только с одним уточнением – добровольный труд. Именно он приносит человеку удовлетворение и радость, именно он возвышает наш дух. Подневольный же труд делает из человека – раба. И как там ни крути, и где ты не работай, хоть на карамельной фабрике, труд по принуждению не принесет тебе счастья.

В Северное управление железных дорог нас привезли для подневольного труда. Впрочем, разве только нас одних? Почти по всей стране, от Архангельска до Владивостока, на самых тяжелых работах, в самых невыносимых условиях, трудились наши собратья по крови и нелегкой доле. И трудилось их немало – около миллиона человек строили металлургические комбинаты и железные дороги, добывали уголь и руду, заготавливали древесину на Урале и в Сибири, тянули нити нефтепровода и строили оборонные предприятия... Впрочем, тогда мы ничего этого не знали и не могли знать. Просто на пятый день пути наш состав остановился и прозвучала команда на высадку. Мы выбрались из вагона, вытащили трупы, которые наши же ребята куда-то унесли, и построились для очередной переклички.

Я хорошо помню этот день: солнечный, морозный, с ослепительно-белым снегом, с голубыми дымками над крышами добротных домов, окружавших крохотную железнодорожную станцию. И было у меня такое чувство, словно бы я стою у порога добрых перемен, что самое страшное – позади. Ледяной вагон, день и ночь донимающий нас неотступный холод, подозрительно притихший на полу Яков Шмит – все это уже, как дурной сон...

Куда же это нас привезли? – спросил любопытный Роберт.

Поживем – увидим, - ответил флегматичный Андрей.

Если доживем, - ни к селу ни к городу ляпнул я, и ребята посмотрели на меня с упреком

В эти минуты не хотелось думать о плохом. Наоборот, нам изо всех сил хотелось верить, что самое трудное уже позади. Что наконец-то кончились все недоразумения и о нас, славных немецких парнях, где-то там, наверху, вспомнили и решили исправить свою ошибку. Даже, вполне может быть, привезли нас в секретный учебный отряд, где пройдем мы специальную подготовку для заброски в тыл врага. Вот тогда-то они по-настоящему узнают, чего стоят парни, по ошибке вывезенные из лучшего в мире города - Судака, который стоит у самого синего моря. Кто знает, может и не дошел бы враг до самой Москвы, вспомни они о нас раньше. Но, как говорится, лучше позже, чем никогда... Обо всем этом я и поведал ребятам, пока мы дожидались решения дальнейшей нашей судьбы, стоя на перроне глухой сибирской станции.

Андрей, пощупай у него голову, - сказал Роберт. – По-моему, он перегрелся... И вообще, Витек, подошла твоя очередь походить в чалме.

Я был не против, хотя из-за моей болтовни очередь подошла минут на пять раньше. Дело в том, что всю дорогу Курт по очереди носил наши шапки, а Андрей и вообще отдал ему свой еще крымский пиджак, потому что одет был теплее всех нас – в полушубок. Нашлись для Курта и лишние варежки, и какая-то теплая тряпка вместо шарфа на шею, и только с обувью мы ему не смогли помочь.

Наконец, нас всех перессчитали, построили в колонны по пять человек и куда-то повели. Следом ехали розвальни с больными. Примерно через час дали команду покурить и справить нужду. Мы огляделись. Кругом стояли могучие, хвойные деревья, изрядно припорошенные снегом. Какие-то красногрудые птицы удивленно разглядывали нас. Вдалеке виднелись белые вершины сопок, как называли здесь невысокие, поросшие низким кустарником горы. И гибельная тишина окружала нас, невольно притихших, встревоженно озирающихся по сторонам.

Это куда же нас привезли? – спросил пожилой немец из Саратова, и в голосе у него была растерянность.

Никто ему не ответил и тогда Курт простуженным голосом сказал:

По всей вероятности это и есть то место, где Макар телят не пас...

Тогда мы его не поняли, поскольку про Макара просто-напросто не знали, а теперь я могу с полным правом свидетельствовать, что точнее и не скажешь.

Еще дважды мы перекуривали и многие уже едва тащили ноги, не говоря о тех, кто успел обморозиться, когда вдруг увидели за деревьями крыши каких-то строений. Мы приободрились и пошли веселее, и уже вскоре достигли ворот, над которыми вяло провис красный транспорант с лаконичным призывом: “Все для фронта, все для победы!” Лозунг нам страшно понравился: наконец-то сбывалась мечта хоть как-то участвовать в войне с фашистами. Многие развернули плечи, забыли про усталость и голод. Но тут опять началась перекличка, длившаяся никак не меньше часа, потому что наши немецкие фамилии постоянно путали, перевирали и отсюда шла неразбериха. Наконец нас разбили по отрядам, отряды разделили на бригады и всех повели в низкие,с маленькими зарешеченными окнами, бараки. И только тут мы обратили внимание на то, что четыре наших барака и еще какие-то строения поменьше, обнесены плотным забором из теса, поверх которого были туго натянуты три нитки колючей проволоки, а по углам стояли четыре высокие, мрачноватые вышки... Что это? Зачем? Очень похоже на тюрьму или лагерь, но мы ведь не заключенные? Мы ничего преступного не совершили. Тогда почему мы здесь? Такие или примерно такие вопросы задавал каждый из нас себе – и не находил ответа...

Андрей Шрайнер, длинный и неуклюжий, как всегда оказался самым проворным из нас: он первым заскочил в барак и занял место на двухярусных нарах рядом с большой, круглой печкой. Место это, как мы убедились несколько дней спустя, было поистине золотым, и многие из наших товарищей сочли бы за счастье поменяться с нами. И еще нам повезло в том, что мы попали в один отряд, а я с Андреем – даже в одну бригаду.

Дали команду топить печки и мы с удовольствием взялись за это дело: натаскали большую поленницу наколотых дров, не без труда растопили промороженные еловые чурки и расселись вокруг печки, уставившись на белые языки пламени. Каждый в это время думал о своем, но все вместе мы думали только об одном – зачем мы здесь?.. Что с нами будет завтра? Кто здесь был до нас? – это вопросы второго плана. Не менее важные, конечно, но только после главного – зачем, с какой целью нас сюда привезли? Ни диверсантов же из нас готовить, в самом деле? А – вдруг! Вот это “а вдруг” - не давало покоя. А вдруг Сталин не знает, что нас силой вывезли сюда? А вдруг уже пришел строгий приказ наказать виновных, а нас, советских немцев, немедленно отправить на фронт драться с фашистами. А вдруг наши родители уже возвращаются домой и скоро, разгромив Гитлера, мы с ними встретимся в Судаке. А вдруг... Боже мой, сколько угодно было у каждого этих “а вдруг”, потому что мы не верили и не хотели верить в предательство. Мы все еще даже мысли не допускали, что государство, родимое наше отечество, которому предки наши послужили верой и правдой на протяжении двух веков, просто так, походя, взяло и предало всех нас скопом. Предало не отдельного человека, не вражескую группу, а целый народ... В конце концов, мы были еще слишком молоды, чтобы сразу поверить в такую невероятную чушь...

А здесь ничего, жить можно, - важно объявил Андрей.

Особенно, в твоем полушубке, да у печки, - не удержался, съязвил Роберт.

Не помешало бы и перекусить, - зевнул я, разомлев от тепла. – Сало с чесноком...

Выходи строиться! – громко подали команду. – Без вещей...

И сколько же их было потом, этих построений, внезапных и плановых, но почти всегда – бессмысленных, выматывающих последние силы и здоровье.

Нас вновь перессчитали, проверили по спискам и объявили, что завтра будет баня, стрижка и фотографирование. Пообещали и обмундирование для тех, кто в этом особенно нуждался. А послезавтра, сказали нам, все должны выйти на работу, потому что от нашей ударной работы тоже будет зависеть победа на фронте...

И все мы облегченно вздохнули: наконец-то была названа та конечная цель, ради которой нас привезли сюда. Наконец-то и мы могли внести свой посильный вклад во всенародную борьбу с фашизмом. Значит, о нас помнят, мы нужны, мы необходимы своей стране.

Курт, - засмеялся Роберт, - у тебя будет собственная шапка. Мы будем все по очереди ее носить.

И хорошо бы валенки, - впервые улыбнулся Курт.

Будут и валенки, - легко заверил я его.

Человек обязательно должен знать, что он кому-нибудь нужен. Без этого чувства человек остается сиротой. Но он вдвойне сирота, когда вдруг осознает, что не нужен собственной родине.

В этот вечер впервые после депортации мы поверили, что родина любит нас. Повторяю, мы были очень молоды и наивны...

(продолжение следует)