Курт Гейн

В одном из вестернов, которые по пятницам всю ночь крутят по телевизору, белые переселенцы, насмерть загоняя лошадей, скакали на фургонах наперегонки за приз – ранчо с тысячью акрами пастбищ и водопоем. И напомнила мне эта лихая кутерьма и грохот в пыльной, бесконечной прерии другие гонки, имевшие место быть, в такой же, бескрайней, но не столь пыльной Кулундинской степи, осенью 1950 года.

У председателей колхозов нашего района с десятками немецких сёл и деревень было заведено поздней осенью, собравшись в условленном месте, на семи-восьми упряжках объезжать с инспекцией поля и бригадные станы своих колхозов.

Все хозяйства за день не объехать, и поэтому тянули жребий. Выбирали подходящий маршрут, и председатель подконтрольного хозяйства возглавлял кавалькаду. Завершали свою мешкотную суету шибко за полдень. В затишке у лесопосадки или на позолочённой осенью поляне светлого берёзового леска устраивали привал.

Отпускали чересседельники, разнуздывали лошадей и задавали овёс. На разостланные кошмы и дождевики выставляли закуски: хлеб, старое сало, крутые яйца, малосольные огурцы, лук с укропом, соль в спичечных коробках, а кто с устатку и жареного петушка сеголетка. И, ясное дело, четвертинка, а то и пара, припасена. Про всяк свят случай. Мало ли...

Выпивали, закусывали, о делах своих председательских судачили. Без женской тематики тоже не обходилось. Отрадно же от них! Среди ихнего брата, порой, такие экземпляры расцветают – разлюлюшеньки-люли! А про политику ни-ни. А то под горячую руку не тот тезис выдвинешь и ку-ку. В те времена не принято было в компаниях эти вопросы дискутировать.

Но перед этим пикником происходил ритуал, который зародился ещё до войны. Это очень походило на то, что происходило в лихом американском вестерне, но цель была не корыстная, а честолюбивая. Чтобы резвость и стать своих лошадей да своё кучерское мастерство да удаль коллегам показать. Конечно же, являлись они на эти смотры на лучшей лошади, в нарядной сбруе, впряжённой в рессорную кошеву, а то и на паре в тачанке. Места в степи хватит, хоть весь день скачи.

Мой отец, председатель колхоза, мягкостью нрава не отличался, был строг и немногословен. Однажды перед сном сказал мне: «Завтра в семь отъезжаем. Оденься потеплее». С нами поехал мой дядя, брат отца. Тоже председатель смежного колхоза, тихий, робкий и хромой от рождения человек.

Едем вереницей. Остановятся, глубину вспашки померяют, помнут и пощупают солому в стогах – чисто ли вымолочено, ходят по полям – есть ли потери и огрехи. Надёжно ли сельхозинвентарь на полевых станах и под крытыми токами ухоронен. И дальше в другое хозяйство трусят.

Но часу в первом вдруг стали у посадки упряжки шеренгой лицом в степь строить. Что они затевают? Дядя шипит отцу: «Her uf, August! (Перестань, Август!) Как маленькие. В районе узнают – не сносить головы! Я сойду». «Сиди!» – коротко бросил отец.

Лошади встревожены, ушами прядут, с места рвутся. Наша пара нетерпеливо перебирает копытами, храпит, фыркает, удилами хрустит. Отец опустил ремешок фуражки под подбородок, глаза сверкают.

Вдруг протяжный крик: «Па-а–а-шёл!» Отец вскочил чёртом: «Эйя-а-а-а! Зве-е-ри-и-и!» Вопли, грохот, хлопки бичей! Я вцепился в боковину кошёвки и от страха и неожиданности рот разинул и глаза вытаращил. Слёзы от встречного ветра за уши потекли. Дядя выпустил портфель из рук, хватает отца за полы развевающейся фуфайки и кричит: «Август! Ради Бога! Колесо слетит! Дурак!» От резкого толчка крик оборвался, портфель упорхнул в степь, а дядя схватил меня правой рукой за плечо, а левой вцепился за борт кошёвки и замолк.

Мы были крайние слева. Хорошо всех видно. День яркий, холодный. Рядом с нами держится заметный рыжий жеребец в белых чулках и лыской. За ним – большая гнедая лошадь. Остальные понемногу отстают. Крики и кнуты не помогают, отстают.

Отец ездит без кнута. Он стоит в ходке, широко расставив ноги, держа вожжи в высоко поднятых руках и орёт время от времени: «Эйя-а-а! Лётчи-и-и-и-ик!» Он тянет это «и» долго и тонко. Папка мой – крестьянский сын, лошадей знает с детства, да и служил в конной артиллерии на Дальнем Востоке в 77-ом Немецком полку. Ездить умеет!

Мой испуг сменился восторгом. Я летел над степью под ослепительным солнцем рядом с оскаленным храпом красавца-жеребца! Его фиолетовый глаз был зол, он непременно хотел обогнать нас. Осенние паутинки блестели в его чёлке и гриве, пена летела с удил. Громадные ноздри с рокотом выталкивали воздух: «Хур! Хур! Хур!» Но тень свою синюю обогнать не смог. Она, трепеща, летела впереди, чуть слева от него, по золотой от солнца осенней степи. Медленно и неотвратимо жеребец отставал. Гнедая тоже ещё пыталась бороться, а остальные скакали лениво, лишь наблюдая за исходом борьбы.

Шуметь отец перестал. Фуражку с него сорвало, дядя уронил свой портфель в степь, но всё это было теперь не важно. Все, в том числе и наша пара караковых, Лётчик и Ветер, поняли – игра сделана. Гордо и стремительно продолжают они свой бег, победно вея гривами по ветру...

Я не вижу суматоху на экране телевизора. Перед глазами та яростная скачка председателей в далёком детстве. Вижу рыжего коня, его фиолетовый, злой глаз и паутинки угасающего бабьего лета, искрящиеся рождественскими огоньками в его всклокоченной гриве и чёлке. Финиш, одинокая, облетевшая берёза, стремительно приближалась.

Наша взяла! Последним притрусил на своём маштачке старый Петкау и протянул моему отцу фуражку, а хмурому дяде утерянный портфель. Тот заулыбался и облегчённо слегка нецензурно выразил русско-немецкими прилагательными своё многофасетное мироощущение.

Пальба в телевизоре тоже заглохла. Герой фильма, сразив последним патроном последнего бандита, крупным планом целовался с будущей хозяйкой вновь отвоёванного ранчо. Конец фильма.

Октябрь 2002 года.