(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

Яков Иккес

Книга вторая – часть вторая

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

5

Девятого мая в Уюк по телефону передали о безоговорочной капитуляции фашистской Германии и самоубийстве Гитлера. Ликовали все от мала до велика. Люди легко вздохнули. Появилась надежда на скорое возвращение к родным очагам. Вновь поползли слухи о том, что в Джамбуле готовится эшелон для отправки всех немцев домой. Уж в который раз начинали люди сушить сухари, отрывая от себя и своих детей последний кусочек лепешки, и все зря.

- На этот раз не зря, - убеждали умники. - Война кончилась, солдаты возвращаются домой, скоро появятся и наши трудармейцы.

- А что - и огороды сажать не будем?

- А для кого сажать, если скоро ехать?

- А выдюжим в пути с оборванными, голодными детьми и стариками?

- Да вы что! Войны-то нет! Теперь, наверно, быстрей, доставят! И, говорят, в пути кормить будут лучше....

Все были охвачены единым порывом: домой... домой!.. Никому и в голову не приходило сказать или подумать, что это блеф, великое желание, несбыточная мечта. Люди всё ещё верили своему кумиру Сталину, обвиняя во всех бедах войну и немецких фашистов.

Победоносное завершение войны ничего не изменило. По-прежнему над степью, как огромная жаровня, пылало опрокинутое небо, загоняя под землю все живое. Высоко в безоблачное небо поднимались пыльные смерчи, ночами слышался писк комаров и вой шакалов. Талас, как и прежде, выходил из берегов, затопляя полой горной водой необъятные просторы низовьев. Сменялись дни, ночи и фазы лунного календаря. Ничего не менялось и в жизни людей. Разве что прибавилось горя и тоска по не вернувшимся с войны родным и близким. Еще хуже было тем, у кого родные пропали без вести. Убивалась по мужу Саулешка, по двум сыновьям Думчебай, по родному брату Калдарбек в Кенесе, куда я часто заезжал с директором МТС. Героем по аулу Сардала ходил вернувшийся невредимым Герой Советского Союза Шакиров Саду. Слава о его фронтовом героизме раздувалась военкоматом и советско-партийными органами по всему Казахстану.

Весь 1945-тый год был насыщен сменяющимися одно за другим событиями. Вместо ожидаемой отправки "по домам" из районного НКВД приехал работник и начал заводить учет спецпереселенцев. Нас пересчитывали, как баранов, в списки заносили даже вновь рожденных в неволе. Режим ужесточался с каждым днем. Переезд не только из района в район, но и из аула в аул без ведома милиции запрещался. Для меня директор МТС под личную ответственность добился в УВД специального пропуска по Джамбулской области и городу. На водителя автобензовоза Штейнгауера пропуск не дали. Ему пришлось сдать бензовоз и перейти слесарем в мастерскую. Его место занял прибывший с фронта солдат Агачкин. Бывшую мою полуторку передали прибывшему солдату Мозговому, а полуторка, утонувшая весной под Каракемиром, досталась длинновязому Минко. Правда, ему пришлось порядком потрудиться: найти ее, вытащить из болота, где ее бросил пьяница Далматов, и восстановить из груды помятого металла.

После уборки зерновых в Алма Ату нежданно-негаданно вызвали директора МТС Ибраева. Вместо него, прибыл невысокого роста курносый казах Шахизада Тулеков. Через месяц ОБЛЗО отозвало Калужина и направило в Ерназар на восстановление новой Аккульской МТС. Вместо него, исполнять обязанность старшего механика МТС временно остался Анатолий Куб. На этой должности он, временно исполняющий, проработал до 1953 года – года смерти "нашего горячо любимого вождя". Несмотря на то, что МТС постоянно числилась в передовиках области, никто не мог осмелиться утвердить его, немца, на этой должности.

В том же году при МТС был создан политотдел, и началась необузданная идеологическая обработка масс. Первым его начальником стал присланный из райкома партии, одетый во всё военное, с пистолетом на боку, Ильяс Мусаев. Теперь на многочисленных политзанятиях и ежедневных читках газет нам с новой силой начали вдалбливать великие идеи коммунизма, величие и мудрость Генералиссимуса, Генсека партии, Председателя совета министров и Главнокомандующего вооруженными силами СССР, товарища Сталина. Из появившихся откуда-то газет мы узнавали о зверствах немцев на временно оккупированных территориях и о гуманности и великодушии Советских солдат в Европе, что после победы ненавистного фашизма всем нужно с удвоенной энергией трудиться, чтобы быстрей восстановить разрушенное и продолжать строить счастливое будущее человечества - коммунизм.

Откуда нам тогда было знать, что, отступая под натиском механизированных частей вермахта летом и осенью сорок первого года, Советские войска и партийные органы оставляли после себя выжженную землю, что взрывались заводы, фабрики, мосты и сжигались тысячи сел и деревень, что позже приписывалось противнику, как варварство. Не знали мы в то время и о миллионах немецких солдат, погибавших в плену, и замученных в «трудармии» сотнях тысяч ни в чем не повинных немецких женщин и детей. Не знали и о концентрационных лагерях всесильного ГУЛАГА, где уничтожались миллионы политических противников режима.

Это лишь много лет спустя, при Хрущевском потеплении, мы стали умными и только сейчас узнаем о массовом расстреле польских офицеров, о том, что ни один советский солдат или гражданин Советского Союза, побывавший не по собственной воле в плену, не миновал расправы. Они как раз в то время миллионами погибали на стройках Урала, Сибири, Казахстана и на строительстве заполярных железных дорог.

Замученная лошадь никогда не сбросит своего седока. Доведенные до крайности люди были идеальным сырьем для идеологической обработки. Даже пустые обещания партийных боссов "о скором улучшении жизни," принималось на веру. Настрадавшимся людям хотелось жить по-человечески, поэтому они верили всякому вздору. Малейшая подачка власть имущих воспринималась, как величайшее благо и порождало покорность.

Ожидаемого послевоенного счастья люди не дождались. Военный налог сменился подоходным, а для крестьян сельхозналогом. До каждой семьи в ауле независимо от наличия скота и живности доводился план сдачи государству яиц, мяса, масла, шерсти, шкур. А для физического исполнения свирепствовали специальные уполномоченные районного финансового отдела. Эти, так называемые финагенты, имели неограниченную власть, вплоть до описания имущества и насильного изъятия. Хлеб, выращенный колхозами, брался под строжайший контроль и после уборки изымался до последнего зернышка прямо с зернотоков. Ошарашил людей и так называемый Указ Кремля "о колосках". Сбор колосков на полях колхозов после уборки зерновых приравнивался к хищению государственной собственности, за "колоски" получали десять лет лишения свободы. К концу года была развернута кампания подписей на государственный заем развития народного хозяйства СССР. Срок возврата определялся в двадцать пять лет. Не подписавшийся "добровольно" преследовался на половину зарплаты, как враг народа.

Казалось бы, что можно забрать у людей, полностью лишенных частной собственности еще при коллективизации, разоренных при депортации, оставшихся без кормильцев и средств к существованию? Даже валяющиеся на полях колоски было запрещено собирать для голодных детей. Разнузданная кампания под лозунгом: Кто не с нами, тот против нас – выжимала, как пресс, последние соки. Колхозники-аулчане сдавали на приемные пункты последнюю скотинку, получая взамен красочно разрисованную бумажку государственного займа. С рабочими МТС было проще. У них через бухгалтерию удерживали 50% зарплаты и - будь здоров. Забегая вперед, могу заявить, что этих денег никто никогда не видел и назад не получал. Эти бумажки долгое время хранились моей матерью и исчезли куда-то в восьмидесятых годах уже после ее смерти.

Освободившийся от военных забот госаппарат насилия теперь с новой силой обрушился против собственного народа, вынесшего на плечах все ужасы затеянной ими же войны. Вновь поползли слухи о многочисленных шпионах и провокаторах. Арестовывались вернувшиеся фронтовики, проявившие неосторожность расхваливать европейскую культуру, дороги, технику, качество изделий и обыкновенный добротный немецкий сапог. Под плаху пошли неугодные режиму руководители хозяйств и предприятий. В Аккуле, районном центре, арестованы первый секретарь райкома партии Конокбаев, председатель райисполкома Жайлыбеков и ряд других сельских и партийных работников. Тень страха и подозрения вновь, как в довоенные времена, нависла над истощенным войной народом.

Меня арестовали в политотделе МТС, куда Мусаев, начальник политотдела, предусмотрительно меня пригласил. Не дав время на прощание с матерью и даже с шефом, директором МТС Тулековым, меня заперли в "черный ворон" и покатили в сторону Аккуля. Меня швыряло из угла в угол пустого кузова. Я мысленно перебирал в памяти всевозможные причины ареста, но явных не находил, и это волновало больше всего. В Аккуле я по голосам установил, что автомобиль остановился не во дворе милиции, как я ожидал, а у чайной на углу, где живут Шульдейсовы. Я вспомнил этих добрых людей и сразу заныло под лопаткой: "Что будет со мною? Увижу ли их опять? "

Автомобиль тронулся. От визга коробки передач я понял, что поднимаемся на Аккульскую сопку. "Значит, везут в город," - подумал я и обреченно присел в углу кузова. Мучила неизвестность и одиночество. Даже тогда, в вагоне, когда нас везли, как скот, в трудовую, было не так страшно, как сейчас в одиночку. Нас тогда было много, а умирать скопом, известно, не так страшно. В темноте закрытой будки трудно было определить, сколько времени мы были в пути. Когда меня высадили из машины и повели через двор к какому-то зданию, я случайно увидел кусок алеющего неба и яркую утреннюю звезду. Это было утро полного тревог дня. Меня молча провели по длинному коридору при тускло светящейся керосиновой лампе, затолкали в камеру - дверь на засов. Стоя у двери, я видел через отверстие маленький лучик света того коридора, по которому меня только что провели. Но что это? На двери что-то щелкнуло, лучик исчез. Стало невыносимо жутко! Темнота и пустота… Хотелось выть, плакать, кричать.... Я начал стучать кулаками в только что закрывшуюся дверь. Но в коридоре хлопнула дверь, и все стихло. Глаза постепенно привыкали к темноте. Камера было длиной три и шириной два шага. На деревянном полу лежала свежая солома, в углу стояла параша. Засыпая на соломе, я вспоминал Франца, его рассказы о хитроумных допросах, подсадных утках, пытках, что следователи всячески стараются, чтобы ты больше назвал друзей или тех, с кем работал, с тем, чтобы пришить групповую... "Если тебе когда-нибудь придется попасть этим гадам в лапы, не впутывай и не называй фамилий знакомых, не верь их обещаниям, что они облегчат твою судьбу. Этим ты навредишь только себе и ни в чем не повинным людям. "Засыпая, я мысленно обещал Францу следовать его науке. Не помню, что мне тогда снилось. Проснулся от стука открыющегося в дверях окошка и окрика охранника.

По ходу нарождающегося дня в камере светлело. Под самым потолком виднелось зарешеченное окошко. В окошко просунули миску с какой-то похлебкой, ломтик черного хлеба и кружку с водой. Попытка поговорить с тем, кто был по ту сторону двери, не удалась. Окошко захлопнулось и послышался шум удаляющихся шагов. Игра в молчанку продолжалась уже третьи сутки. Жутко становилось от неизвестности и одиночества, сутки казались вечностью. Наконец, под вечер в коридоре послышалась возня, щелкнул засов, дверь камеры открылась, и ко мне втолкнули избитого до крови мужчину лет двадцати пяти, одетого в латаный-перелатанный и пропитанный моторным маслом комбинезон.

- Сволочи! - прошептал он вслед своим истязателям и разразился несусветной бранью. - Вот вам! вот, вот! - показывал он правой рукой, ухватившись между ног за... Ну, что они от меня хотят? За что терзают? Эти пузаны жрали, пили, а меня таскают и... - ворочал он глазами, размазывая кулаком по лицу сопли, смешанные с кровью.

Наматерившись, он забился в угол и утих. В ту же ночь меня вызвали на допрос. В кабинете, куда меня завели, за столом сидело трое мужчин в милицейском. Двое русских и казах. Чуть в стороне, за пишущей машинкой, сидела немолодая русская женщина. Милиционеру, который привел меня, приказали удалиться. Я стоял посреди ярко освещенного керосиновыми лампами кабинета, щурил глаза и вдыхал знакомый запах горелого фитиля.

- Фамилия? - потребовал сидящий в центре офицер. - Имя, отчество, год рождения, национальность, отец где, кем работаешь? - посыпались вопросы и сразу застучала пишущая машинка.

"Что от меня хотят? - гадал я в страхе, отвечая на вопросы на ломаном немецком языке, и притворяясь знавшим русский плохо, а сам думал: Отец? Дезертир Бота? Побег из трудармии? Ну, что им нужно?

- Где и когда учился на шофера?

"Неужели там что-то натворил или наболтал? - сверлил помутневший мозг. – Может, из-за чужой фамилии, что тогда мне дал Соколов?"

- На учебу Ибраев посылал?

- Да! На легковую нужен был шофер...

- И сколько баранов привозил директору МТС из колхозов?

- В легковой скот не возят, они грязные.

За столом переглянулись, о чем-то пошептались, один поднялся из-за стола, медленно прошелся вокруг и прошипел:

- Грязные, говоришь? А жрать, не грязные? Врать будешь - в порошок сотрем! А расскажешь, кому и что развозил по домам, посмотрим. - В районе кого из начальства знаешь?

- Никого не знаю...

- Как не знаю? И Конокбаева не знаешь?

- Нет.

- А Жайлибекова9

- Не знаю, кто они такие?

- Значит, секретаря райкома партии и председателя райисполкома не знаешь! Напомните ему, - кивнул он рядом сидевшему.

- Значит, не знаешь! - дыхнул мне в лицо водочным перегаром подскочивший ко мне разъяренный милиционер. - Сейчас вспомнишь!

Один удар по шее, и я оказался на полу. Затем последовали пинки в живот, грудь, спину.... Через минуту я, поднятый за шиворот, сидел перед истязателями на стуле и держался обеими руками за живот.

- Ну, что вспомнил?

Я, действительно, вспомнил, только не тех, кого от меня требовали, а слова Франца. "Не называй фамилий." Я также вспомнил о том, что на днях в районе пересажали все руководство, в том числе Конакбаева и Жайлибекова. До меня начало постепенно доходить, что здесь нет политической подоплеки, что от меня требуются свидетельские показания, а какие, наверное, скоро выяснится.

- Ну, что вспомнил, как в прошлом году осенью из колхоза Бостандык завез им на грузовой автомашине по одной откормленной на согум (на мясо) лошади? - услыхал я голос истязателя. - А в январе автомашину с полным кузовом баранов из колхоза Амангельды тоже не помнишь? - рывок за волосы поднял голову и повернул в сторону сидящего за столом майора.

- Ну что - будем говорить?

- Я же, я же, - мямлил я что-то сквозь боль и слезы. - Я же в прошлом году зимой был на учебе, - выдавил я, наконец, с облегчением, но новый удар свалил на пол и лишил чувств.

Очнулся я в камере. Болела голова и шея, ныли ссадины на спине, животе и груди. Кипела злоба от обиды, и в то же время светился лучик надежды вырваться отсюда невредимым. Чувствуя, что мой однокамерник рядом, я продолжал лежать не шевелясь. Мне почему-то не хотелось говорить с ним. Теперь, когда я знал, за что меня сюда заперли и что от меня требуется, положение мое показалось не таким уж и безнадежным. "Им кто-то про меня дал ошибочные сведения во времени. Все, что мне предъявлялось, было в действительности, только до моей поездки на учебу, когда я еще сидел за рулем полуторки без номерных знаков, - размышлял я, мучительно выдумывая версии при дальнейших допросах. "Никого не знаю. Был на учебе. А при поездках в Аккуль из автомобиля не выходил и высокое начальство района в глаза не видел."

- И за что же эти гады тебя так избили? - услышал я голос соболезнования. - Давай познакомимся. Меня звать Михаил, я из пригорода Джамбульского района. Возил начальство. Их пересажали, а меня теперь таскают по допросам. А тебя как звать и откуда привезли?

Я не собирался знакомиться. Долго упорно молчал. "Кто его знает, может, это и есть провокатор, о которых рассказывал Франц, - думал я, отвернувшись к стенке. И вдруг меня осенила шальная мысль: "Если это провокатор, то он своей информацией может мне и помочь"

- А ты откуда знаешь, что меня избили? Я не жаловался.

- Видел при свете открывшейся двери, когда тебя притащили. И подумал сразу: "Наверное, парень, как и я, не признавался. Вот и-и-и... Они, эти гады, все равно выколотят, что им надо.

- А в чем мне признаваться, если я этого начальства и в глаза не видел! - вспылил я, нарочно, погромче. - Я ведь в этот период был на курсах шоферов в городе Туркестан. А они лошадей, баранов каких-то на дом! Ты понимаешь меня, Михаил? Меня здесь не было почти год, а они-и-и! - взывал я в темноту вонючей камеры.

- Так тебя как звать-то? И попробуй успокойся.

- Яков! Яшей меня зовут...

- Так вот, Яша. Давай тихо разговаривать, шепотом. В тюрьме и стены слышат. Давай поближе, и теплей будет. Ты с какого района?

- С Таласского, с Уюка я, вожу на легковой директора МТС. Забрали и попрощаться не дали ни с директором, ни с мамой. Она даже не знает, где я. Я ведь только два месяца, как начал ездить. С курсов вернулся в мае и до августа восстанавливал директорскую легковушку.

- У меня почти такая же история! - шептал мне на ухо Михаил. - Я возил военкома района. Взяточник проклятый. Разбогател в эту войну. А сколько девочек перепортил! Арестовали его месяц назад. А чтобы судить, нужны доказательства - свидетели. Вот и таскают меня, чтобы я все рассказал.

- Ну и что? Рассказал бы, что знаешь! На хрена он тебе сдался...

- До сих пор молчал. Но после того, как сегодня избили до потери пульса, решил все выложить на чистоту и тебе не советую препираться.

- Ты что думаешь, я вру! Да это же проверить проще пареной репы. Есть приказ директора об отправке в Туркестан и новый приказ о назначении меня на должность шофера. А до учебы - какой из меня шофер....

В полночь Михаила вызвали на допрос. Перед утром и меня повели на допрос, но уже в другой кабинет с номером 12. Небольшого роста казах в штатском пригласил меня за стол и заявил:

- Мы сверились с НКВД Таласского района и дирекцией МТС. Вы действительно были на учебе в городе Туркестан. Дальше имейте в виду, что это учреждение ни с кем не шутит! Все, что здесь произошло, должно уйти с тобой в могилу... Понял?

- Понял, т-т-тов-а-а... - пролепетал я что-то, не понимая, что должно произойти дальше.

- Теперь распишись вот здесь, - он положил передо мной лист бумаги и подал ручку и чернила. Боясь подвоха, я, прежде чем макнуть в чернила, не торопясь прочитал содержимое бумаги:

Я, шофер легковой машины ШМ 13-16, принадлежащей Джимбетовской МТС, Иккес Яков, побывал на допросе в Джамбулском У НКВД в качестве свидетеля по делу Жашибекова и Конокбиева с ... по ... 1945 г. Тайну следствия гарантирую. Роспись......

- Ты, оказывается, не такой уж простачок. Правильно делаешь. Прежде чем подписывать, надо знать что, - похвалил меня оперативник и подал бумажку. - Это пропуск. Предъявишь на воротах.

Я протянул полусонному вахтеру пропуск и выскочил за ворота. Оказавшись на улице имени Пушкина, я, стуча каблуками кирзовых ботинок по мощеной булыжниками мостовой, помчался в сторону мучного базара, стараясь как можно быстрей и подальше уйти от ворот с вывеской УНКВД Джамбульской области.

Ночь преломлялась незаметно в сером, неопределенно-рассеянном свете, неподвижно стоявшем между небом и землей, вдруг проглянуло что-то утреннее, свежее, будто сам ветерок, пробежавший по приземистым зданиям, и тронувший вершины пирамидальных тополей был другого, утреннего света. Никогда не забуду чувства, охватившего меня в то раннее утро с необычайной силой. Мучительная боль избитого сапогами тела, страх пережитого и неуверенная радость избавления, объединившись, гоняли меня по пустынным улицам. Прежде чем появиться на людях, мне необходимо было привести себя в порядок, умыться и смыть следы крови на комбинезоне, которые с рассветом начали просматриваться. Вспомнив, что по улице Промышленная против ОБЛЗО протекает канал, я помчался туда. На углу перекрестка улиц Промышленная и Электрическая прямо у спуска к воде стояла огромная скульптура сидящих рядом на скамейке и мирно беседующих Ленина и Сталина. Хотел было пройти мимо и спуститься к воде, но вспомнил, как в Туркестане на скульптуру Ленина, на его протянутую руку, кто-то ночью повесил сумку попрошайки, и как чекисты рыскали по городу в поиске преступника. "А вдруг кто-нибудь заподозрит меня в недобром и сообщит куда надо! - подумал я в ужасе, и бросился вниз по течению в сторону кинотеатра Октябрь." Так-то надежнее будет... Подальше от греха!" На уюкской базе я появился, когда всходило солнце. Хозяин двора, старый Абжал, встретил меня с удивлением:

- Э-э-э Яшке, где гулял? Какой "красната" обжимал?

- Ой, дедушка, впусти скорей. Не до шуток мне. С девчатами на танцах был. Подрались там с чеченцами... Чуть не убили. Очнулся под утро...

- Вах, вах, вах! Настоящий мужчина стал, - сверкнул он глазами. - Я молодой был, все красивый русский девочка мой был! А где твой друг Ваха Матуев? - острил он, увлекая меня в свою комнату.

- В том-то и дело, что я без него сунулся на танцплощадку и получил, - излагал придуманную версию. - Но ничего, следующий раз мы с Вахой у-х-х и дадим, - бормотал я, засыпая на нарах, укрывшись хозяйским тулупом.

(продолжение следует)