(глава "Наше жильё")

Вадим Шефнер

С чем нам повезло - так это с жильем. Нам - это значит Гришке, Косте, Володьке и мне. Мы были из последнего выпуска детдома, потом он закрылся. Когда мы вчетвером пошли работать на фарфоровый завод, который шефствовал над нашим детдомом, нам предоставили комнату в обыкновенной жактовской квартире, но мы жили в ней на льготных правах, как в заводском общежитии, и ничего за нее не платили. А когда мы поступили в техникум, то техникум взял над нами шефство, и наше жилье стало считаться филиалом его общежития. У нас была казенная мебель и казенное постельное белье, а жили мы будто дома, и никакого контроля, и никакого коменданта над нами не было.

Комната была большая – 32-метровая, светлая, с широким окном

и с большим стенным шкафом. В шкафу было отделение без полок - туда мы вешали одежду, и было отделение с полками - там мы держали тарелки, ложки, хлеб, тетради, книги и всякое свое барахло. И все-таки несколько полок оставались пустыми - вот какой большой был шкаф. На белых его дверцах мы записывали разные изречения, услышанные от людей и вычитанные из книг.

"Горе, разделенное с другом, - полгоря; радость, разделенная с другом, -- двойная радость" - это было написано Гришкиным почерком. "Не бойся смерти. Пока ты жив - ее нет, а когда придет она -- тебя не будет. Эпикур". Это я записал. И дальше тоже была моя запись: "Ужас - это непреодоленный страх. Не страшись обжечь пальцы и погасить искру страха. Не то разожжет она костер ужаса, и ты будешь вопить и корчиться в нем, и не будет тебе исхода".

Ниже Гришкиной рукой было дано пояснение: "Страх - это двойка по спецтехнологии, не исправивший двойку лишается стипендии и впадает в состояние ужаса". Дальше шло изречение, которое мог записать только Костя: "Красота объекта раскрывается наиболее полно через его функциональную суть. Что рационально -- то красиво, что нерационально - то уродливо".

Надписей было много, им уже не хватало места на наружной стороне дверец. На внутренней стороне Володькой был выписан из какой-то книги по археологии длинный кусок текста и обведен двойной рамкой. Но этот длинный текст звучал как стихи. Когда я открывал шкаф, чтобы взять тарелку, или хлеб, или еще что-нибудь, глаза невольно упирались в эту запись, и я до сих пор помню ее наизусть:

...Истинно вам говорю: война - сестра печали, горька вода в колодцах

ее. Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать. Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури. Говорю вам: кто пил и ел сегодня - завтра падет под стрелами. И зачавший не увидит родившегося, и смеявшийся утром возрыдает к ночи. Вот друг твой падает рядом, но не ты похоронишь его. Вот брат твой упал, кровь его брызжет на ноги твои, но не ты врачуешь раны его. Говорю вам: война - сестра печали, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту...

В комнате имелся и умывальник - мойся сколько хочешь, на кухню к

раковине бегать не надо. А в углу торчал старинный радиатор водяного

отопления; он был зеленый, вертикальный и напоминал кактус. Правда, отопление в доме не действовало, но, кроме радиатора, в комнате имелась большая красивая печь, облицованная серыми кафельными плитками. Она была вполне исправна и могла бы давать много тепла, а что она его не давала, это уж не ее вина.

Несмотря на все свои достоинства, комната наша была со странностями. Излишне придирчивые люди, быть может, не захотели бы в ней жить. Дело в том, что до революции вся эта большая квартира принадлежала какому-то врачу, а эта самая комната представляла собой не то приемный покой, не то операционную. Поэтому пол в ней был не деревянный, а из метлахских плиток - белых и голубых, расположенных в шахматном порядке. Гришка с Володькой иногда даже играли на этом полу в шашки - доски не требовалось. Что касается стен, то они до самого потолка были облицованы холодно-белыми кафельными квадратами, как в бане или в культурной общественной уборной.

Из-за такого оформления комната на первый взгляд казалась неуютной. Но мы к ней давно привыкли и ясно сознавали ее преимущества: пол мыть не надо, он и так всегда чистый, стены всегда чистые, клопы не заведутся, на обои тратиться не надо.

Когда я, вдоволь набродившись по линиям, вернулся домой, Костя

полусидел-полулежал на своей постели и бренчал на гитаре. Это было одним из его любимых занятий, хоть музыкальным слухом он и не обладал. Обычно гитара лежала у него под кроватью, не висела на стене, как у всех порядочных гитаристов, - гвозди в наши стены вбивать было не просто.

- Какие последние слухи из убежища Марии Магдалины? - спросил он и, не дожидаясь моего ответа, не в лад аккомпанируя, затянул куплет из "Гоп со смыком" с перевранными словами:

Мария Магдалина там живет, да-да!

Техникума нашего оплот, да-да!

Заведение открыла, райских девок напустила,

С ангелов червончики гребет, да-да!

- Ну, был у меня разговор с Верандой, - доложил я. - Может, она

воздействует на Люсенду. Тогда, может, рассосется это дурацкое дело.

- Хорошо бы так, - ответил Костя, откладывая гитару. - Появляется

просвет... И ты все это время с ней проразговаривал?

- Нет. Я еще прошелся немного по Васину острову. Один.

- Шлифовал асфальт на Большом? Рад, что кончилось затемнение? Глазел на девушек? - начал задавать Костя наводящие вопросы.

- Да, девушек там чертовски много ходит, - признался я. - Несмотря на

мороз.

- Взял бы да и познакомился с какой-нибудь хорошей интеллигентной девушкой. Или даже с двумя.

- А ты что ж не знакомишься?

- Мои девушки, увы, на Большой в этот час не ходят. Они в это время

нянчат чужих детей. Не та у меня рожа, чтобы знакомиться с интеллигентными девушками.

Действительно, в смысле внешности Косте не повезло. Парень сильный, стройный, но левый глаз - стеклянный и вся левая щека в синих точках-горошинках. За это его и прозвали Синявым. Давно, еще шкетом. Костя мастерил пистолеты-самопалы, и однажды самоделку разорвало. Он тогда был левшой, поэтому стрелял с левой, и покалечил левый глаз. В наш детдом он прибыл с черной повязкой, а уж потом ему вставили искусственный глаз. Когда Костя смотрел на вас, у него был какой-то глупо-нахальный вид, - это из-за того, что левое глазное яблоко не двигалось. Костя очень переживал этот свой недостаток. Он старался быть как все, он даже переучился на правшу. Он даже выучился играть на гитаре, чтобы блистать в женском обществе, но все равно блеска не получалось. Ему почему-то везло только - одним словом, прозрачная жизнь. Однако каждый раз не то интеллигентная девушка разочаровывалась в нем, не то он в ней, и Костя оставался при пиковом интересе. И он обрывал прозрачную жизнь и снова возвращался к домработницам.

У него был знакомый инвалид мировой войны, дядя Вася, который жил на Петроградской стороне в отдельной квартире, состоящей из одной комнаты, кухни и уборной. Этот дядя Вася охотно давал приют Косте и его временным подругам - дядя Вася работал ночным сторожем где-то на Елагином острове.

Дяде Васе нравилось, что в его жилье бывают молодые женщины, хотя они приходят и не к нему. К нему женщины никогда не приходили, и он никогда не был женат - он не годился для этого дела. Его мобилизовали в 1915 году совсем молодым, и он сразу же был контужен. Его ударило взрывной волной от немецкого "чемодана" -- крупнокалиберного снаряда. С тех пор он все время трясся, и лицо его все время перечеркивали гримасы, и говорил он нечетко. Я раза три бывал у дяди Васи - надо было помочь с электропроводкой; и каждый раз мне казалось, что вот сейчас дядя Вася успокоится и перестанет трястись.

Как-то не верилось, что он всегда такой. Но он трясся уже больше двадцати лет и должен был трястись до конца жизни. Никакого лекарства против этого не было. Вот в жилище-то доброго дяди Васи водил Костя своих подруг. А утром возвращался домой. "Ну, как прошла ночь любви к ближнему?" - насмешливо спрашивал его Володька. "Нет больше Пиренеев!" - кратко отвечал Костя, не вдаваясь ни в какие подробности. А в душе он мечтал об интеллигентной девушке и о прозрачной жизни.

И сейчас, желая его утешить, я сказал:

- Мы оба вполне могли бы познакомиться с симпатичными девушками там, на Большом. Нам бы только с тобой одеться пошикарнее. Пальтуганы у нас - так себе, а шкары - узковатые. Давно пора нам носить оксфорды.

Костя взял гитару, тронул струну и запел нарочно противным голосом:

Толя-фрайер понравился Ниночке,

В красоте он поставил рекорд:

Полубокс, рантовые ботиночки

И широкие брюки "Оксфорд".

Затем он сунул гитару под кровать и строго сказал:

- В будущем никакой одежды не будет. Ношение одежды развивает ложный стыд, а разнобой в одежде приводит к неравенству и к обывательской зависти. В недалеком будущем люди будут носить несколько проволочек, обматывающих тело в наиболее охлаждающихся местах. Путем включения и выключения миниатюрной клавиатуры на приборчике можно будет регулировать нагрев тела в зависимости от внешних температурных условий. Этим будет нанесен еще один удар по мещанству.

- Ты сам до этого додумался? - спросил я Костю.

- Эта реформа носится в воздухе! - заявил Костя.

- Интересно, что будет делаться в трамваях в часы пик после такой реформы? Придется ввести мужские и женские вагоны.

- Ты просто сексуальный пошляк, - обиделся Костя. - Так можно оплевать любую идею... Но у нас здесь собачий холод!

- Протопим камин! -- предложил я.

- Я "за"! - ответил Костя, подымаясь с кровати. - Двадцать поленьев. Кто больше?

- Двадцать пять! - крикнул я.

- Тридцать! - крикнул Костя. - Зажигаем! Мы оба сорвались с места и начали бегать вокруг стола, стираясь делать круги пошире...

-Раз!.. Два!.. Три!.. - выкрикивал Костя. - Двадцать!.. Двадцать семь!.

Каждый виток вокруг стола заменял в тепло-калориях одно полено. Этот способ отопления придумал Гришка. Реальных дров у нас не водилось. Правда, нам выдавались дровяные деньги, однако они уходили на другое. Даже в эту лютую зиму, когда под Ленинградом померзли все яблони, мы жили без дров. Мы норовили по ночам держать дверь комнаты открытой, чтобы к нам шло тепло из коммунального коридора.

Когда "камин был протоплен" и мы немного согрелись, я пошел на кухню готовить ужин, - сегодня я дежурил. Первым долгом разжег примус и поставил вариться сардельки. На керосинку взгромоздил большой чайник, потом подготовил кастрюлю, чтобы заварить в ней сухой кисель. Супы у нас были не в моде. Из месяца в месяц питались мы сардельками, сухим киселем и, конечно, хлебом. Такой сарделечно-кисельный уклон ввел Володька. Это он стал кормить нас так в дни своих дежурств, - а придумал он такой рацион от лени, великая лень натолкнула его на это великое открытие. А Костя подхватил эту идею потому, что она была рациональна. И Гришка тоже нашел такой способ питания удобным и целесообразным, и я тоже ничего не имел против. И теперь мы со стипендии сразу накупали сухого киселя впрок, а сардельки прикупали через день. Иногда за неделю до стипендии денег на сардельки не хватало, - тогда мы питались одним киселем с хлебом. Не так уж это страшно: кисель тот очень питателен.

изд. Лениздат, 1975