Антонина Шнайдер-Стремякова
Первая публикация – «РП»,
Вторая – ж. «Алтай» 2010 №2
Несостоявшаяся встреча
Конец июля 2008-го. Аэропорт «Schönefeld“. Берлин. Самолёт выруливает по дорожке лётного поля, чтобы взмыть выше птиц. Внизу остаются паутины дорог, капиллярно-венозные воды и земля – густо-зелёная, оранжевая, сиреневая, цвета красного кирпича. Её сменяют кудри облаков и белоснежный наст барханов, что ассоциируется с буграстой корочкой молочного киселя бабушки – больше всего мы любили её именно за эту корочку.
Парим. За иллюминатором, тесно прижавшись друг к другу, белыми овцами тянутся облака, колоннами громоздятся отшлифованные айсберги – местами с причудливыми коронами. Мощь космического царства серебрится и завораживает... Над сонной красотой – чистая ярко-васильковая синева.
Меня ждёт земля, где я выросла и провела большую часть жизни, – родной Алтай. К Германии, земле предков, привыкала я с трудом. Возвращалась из гостей и, очнувшись, трясла головой: «Это ж не Молодёжная! То ль заблудилась?» Приходила в себя: «Да я ж не в Барнауле – в Берлине!»
Уши глохнут – идём на снижение. Лёгкий толчок – и самолёт покатил по лётному полю Шереметьево – 2.
При костюмах и галстуках, ноутбуках и дипломатах чинно-молчаливо выстраиваются элитные – пассажиры бизнес-класса. У трапа они, как правило, задерживаются на секунду-другую и окидывают, точно ястребы, лётное поле, словно собираются сфотoграфировать весь аэропорт. Спускаются, переваливаясь в прыжках либо, как в танце, выбрасывая ноги.
Выдержав дистанцию, бортпроводники велят готовиться пассажирам эконом-класса. Они зашевелились, задышали в затылки друг другу. Выходят, о собственном величии не думая: снимают на ходу пиджаки либо, напротив, натягивают куртки. Улыбаются, оглядываются на соседа, смотрят под ноги...
Поступью молодого жеребчика обгоняю в «туннеле» пассажиров, тороплюсь обнять встречающих, ни разу не встреченных, ни разу не виданных. Узнать надеюсь – по запаху ли, сердечному толчку либо божественному сиянию... А что меня узнают, не сомневаюсь. Спускаюсь на первый этаж, заглядываю в лица, но!.. – ни-че-го не срабатывает: ни запах, ни сияние, ни внутренний толчок! Подхожу к нескольким женщинам: «Простите, Вы не Алла?»
Одна из бывших пассажирок признаёт меня:
- Женщина, транзитники отмечаются наверху!
- Сейчас! – киваю я и продолжаю подозрительно вглядываться в лица...
«Должны ж были приехать! Просто – не узнают...» – и слышу голос одной из стюардесс:
- Вам, кажется, в Барнаул? Идите наверх, к 13 окошечку, транзитники там отмечаются.
- Куда надо обратиться, чтобы по рации объявили, где меня найти?
- Здесь такие объявления не делают.
- Как это – «не делают»? А как нам встретиться?
- Получайте багаж и выходите в город.
- А без багажа?
- Без багажа вы в город не выйдете.
- Но у меня чемодан – тоже «транзитный»!
- Одно из двух: либо получаете багаж и выходите в город, либо поднимаетесь и регистрируетесь. Советую сделать это как можно быстрее.
- Но время до отлёта ещё есть!
- Вы чего хотите?
- Встретиться – меня ждут.
- Получайте багаж и встречайтесь.
- Без багажа могу я выйти?
- Нет, не можете.
Остолбенело молчу. Из служебной двери выходит импозантный мужчина, бросаюсь к нему. Он почти слово в слово повторяет слова пилотной красавицы.
- Отсюда вы, девушка, в город не выйдете, – голос мягкий, сочувственный.
И что оставалось?.. Вот именно – плестись наверх к нужному окошечку. Лицо моё осунулось, и я из «девушки» превратилась в «бабульку»... «Может, они древнюю старуху выглядывают...» – сокрушаюсь я подавленно.
Таможенный осмотр. Ощупывают, точно зэков в колонии. Равнодушно тычут, куда совать ручную кладь, куда ноги: багаж на конвейер, обувку в корзинку, ноги в целлофановые «носки»-«тапочки» и – шагай по холодному цементу.
- Босиком по цементу? Меня и без того радикулит мучает! – подаёт голос одна из пассажирок.
- Становитесь сюда, на газетку, – сочувствует досмотрщица.
- В Берлине по-людски обошлись, обувь не снимали, миноискатель к каблучкам прикладывали, – упрекает таможенников другая.
Народ послушно следует унижениям, я в том числе. На душе тоскливо, гадко, тягостно. Последние месяцы жила встречей, и вот – на тебе! Не случилась...
Едем на маленьком «бусике» в Шереметьево – 1. Снова таможенная проверка, и ещё одна! Зачем – непонятно: люди те же, из той же изоляции...
В пять утра прилетели в Барнаул. Утиным выводком тянемся за стюардессой. Никакой утренней свежести – жара почти тропическая. Что летний Алтай – жаркий, а зимний – холодный, я знала, но за пять лет это знание слегка подзабылось. В первые три дня этого пекла я загорела, как не удосужилась загореть за все пять лет в Берлине.
Встречающих – брат и племянник, однако тепла искренней радости не почувствовала. Возможно, из-за невстречи в Москве...
Два месяца пролетели в трудах и заботах. Недели за две до отъезда в квартире сестры раздался телефонный звонок. На том конце – удивительно душевный и мягкий голос: «Простите, а пригласить А.А. можно?»
- Я слушаю.
- Это Алла П.
И вот уже в Берлинской квартире листаю электронную почту. Одно из писем, как сервис, цитирую полностью – на закуску:
«Дорогая Антонинушка! С приездом! Как Вы там в Барнауле оклиматизировались? А что ж это мы так "лопухнумшись" насчёт Шереметьева? Как же это Вы мимо нас проехамши и не подошедши пообщаться?
А я прямо расстроилась. И потом (некогда было - к внукам в леса ездили, там тоже всё на ногах), так ужо после прямо разболемшись была, аж ноги опухли.
Ведь Шереметьево от нас так же далеко, как от Берлина Москва, по времени по крайней мере, да и комфорту в автобусе, что полдороги стоит в пробке, не больше, чем в самолёте, а, скорее, наоборот. Или Вы тоже были притомимшись и встречающих не заметили? А, скорее всего, не узнали.
Да мы и вовсе пока добрались, перекосимши оказались, и, стало быть, Вам не понравились. Вы кого хотели увидеть – второкурсницу с «переплётовской» фотки? А я - "бабуська", вполне беленькая такая, и вся была в белом цвета детского экрю. Чтой-то Вы не признали моего экрю...
А мы с Вадимом стояли на выходе в зал до 20 часов, пока весь Ваш рейс не прошёл, и на табло "Берлин" не погасло. Он стоял прямо у дверей, а я подальше на пути у въезжающих с багажом. Встретили всех. По-моему, я и вас с дочкой видела, но у нас тут запрещено иностранцев за одежду хватать. А главное, я же говорила, что в Шереметьево не была, и не догадалась, что надо вывесить большой плакат типа "Не промахнись, Асунта!".
В наших Домодедово и Внуково как-то проще. А тут смотрю, все чой-то держат, кто фотку, кто объявление, а уже поздно было писать, надо было во всю в гляделки глядеть и не пропустить. Всех переглядели, потом уж какая-то бабуля в шляпке меня вежливо спрашивает: "Вы не Нью-Йорк встречаете?" Ну, я и очнумшись, а Берлин-то уже тю-тю, весь вышел.
Мы у "бусика" посмотрели, и тама Вас не нашли. Так, "промахнумшись", и уехали, а маменька-то просила Вам передать её слова Любви, вот и передаю.
Когда Вы обратно собираетесь? Там, небось, хорошо в Барнауле? И кормят опять же. Может, и не хочется обратно?
Я, конечно, очень сомневаюсь, что мне ещё раз захочется в Шереметьево, мне тут гораздо быстрее до Феодосии добраться.
Однако, Вы хотели встретиться и не подошли, это для меня загадка. Но мы-то Ваш рейс встретили. А вы как-то несерьёзно настроились, как же Вы собирались нас узнать?
С почтением к Вам, Антонинушка, и ближним Вашим привет. Желаем хорошего отдыха и возвращения. А с погодой-то Вам повезло: потом грозы такие начались, что не все пассажиры оказались добрамшись. Вот и у нас интернет только что появился, грозой сшибло. Поклон от нас с Вадимом, неузнанных.
С ув. Алла П.»
Спасибо, Алла, я хохотала – От слёз едва пришла в себя.
Когда-нибудь – жаль, уже без нас... – и рации заработают, и встречающие встретятся: для наших потомков сделают по-людски!..
- Неужели так было? – посмеются они.
А, может, загрустят...
Вашим домашним, и в частности Матушке, слова любви и самые добрые пожелания. С искренней признательностью и искренним сочувствием к несостоявшейся встрече А. А. Ш-С.
Дорожный беспредел
Загородная магистраль “Аэропорт-Барнаул“, как вышедший из детства подросток: посаженные в мою бытность берёзки и сосны подросли, пустоты заполнились вычурными строениями – всё больше супер-маркетами.
Жара плюс 35-40. Город живёт в ленивой истоме, однако разноцветные машины щеголяют друг перед другом, как лихие плясуны. Светофорное трёхцветье соблюдается штрихпунктирно – точками у вокзала и штрихами в прочих местах. Пешеходы на „трёхцветье“ реагируют, как и машины. Кто у кого перенимает дурную привычку – водители у пешеходов или пешеходы у водителей, – сказать трудно.
На перекрёстке, вопреки правилам движения, мчится автомобиль.
- Куда прёшь – на зелёный? – кричит паренёк.
- Иди, иди!» – огрызается водитель.
У Дворца спорта законопослушные (я среди них) ждут зелёный, незаконопослушные (их большинство) лавируют канатоходцами среди машин. И вспомнилось пурпурно-ржавое, безлюдное утро в загранице. У «красного» светофора на чистой, с пунктирами, безлюдной улице велосипедистка ждала, пока загорится «зелёный».
Но плохое и хорошее – всё заразительно. Через неделю в пёстрой веренице пешеходов лавировала и я: срабатывало «наглость – второе счастье», «сильнейший всегда прав».
На площади «Победы» перед приближавшимся трамваем захотелось проскочить на красный свет через рельсы вслед за джипом ещё и грузовику. Джип проскочил, а у грузовика что-то случилось с управлением. Пока шофёр чадил-дымил, владельцы неказистых машинёшек тоже ринулись на рельсы, объезжая грузовик, но солидарно застыли рядом.
Никакому дорожному патрулю не удалось бы раскупорить эту «выставку» многочисленного транспорта, если бы не пассажиры трамвая. Благо, на Руси ещё не вывелись Ильи Муромцы – колёсных «жуков» перетащили через рельсы. Минут двадцать всё ругалось и кричало: водитель трамвая материл шофёра, шофёр – другого шофёра. Кондукторша нагнулась, вынула из ящика оранжевый жилет, натянула его на себя и, грозясь железным ломом, громоподобно заорала в открытых дверях:
- ... Мать твою!.. Щас всех передавлю и права буду!
Из джипика подняли руку:
- Не ори, мать, немного осталось – скоро управимся.
О тормозном пути трамвая, как это было в застойное советское время, не задумываются ни пешеходы, ни водители разнокалиберных «жуков». Возможно, такой «экстрим» придаёт адреналину и всех устраивает?..
В трамвай у вокзала вошла миловидная без макияжа женщина и средних лет мужчина с рюкзаком, что башней возвышался над его головой. «Иностранцы», – решила я, пробираясь к ним. Оказалось, не ошиблась – из Чехии. В Горный Алтай приезжали в поиске диких мест. Девственных. Улыбаются, рассказывают взахлёб – они в диком восторге. Я тоже – ощущается дыхание жизни…
Чуть-чуть о Шукшинских днях
Шукшинские чтения. Встречи. Кинофестивали. На алтайской земле они традиционны – в десятый уже раз. Музей-заповедник в родовом селе Сростки изучает и пропагандирует литературную и кинематографическую деятельность Василия Макаровича.
Девственное село, туристическое и паломническое, на знаменитом Чуйском тракте… Бурная Катунь… Стоишь у старой баньки на берегу седой и грозной реки, и кажется, что время, когда человек выживал один-на-один с дикой, космически-величественной природой, нисколько не изменилось.
80-летний юбилей объявлен на Алтае годом Шукшина. Задуман восьмитомник, близкий к академическому изданию. В него войдут произведения и материалы, которые ранее нигде не публиковались и помогут полнее раскрыть Шукшина-писателя и нравственные принципы Шукшина-человека. Не отдохнув от дальней дороги, я в Сростки не поехала – отправилась в «Шишковку», краевую библиотеку. Зал полон, но мне удалось протиснуться почти «к алтарю». В президиуме – известные писатели, мне, к стыду, мало и плохо знакомые: Казаков, Кедрин, Вдадимир Берязев и др.
Затронули тему глобализации.
Отражаю то, что врезалось в память, – да простят мне мою вольность: фамилии и лица президиума, как далёкие облака…
Один из выступающих рассказал, что Во Франции есть множество сыров и вин, каждое из которых – шедевр, культурное наследие, но всё это хотят заменить Магдоналдсами с меню, самое большее, из четырёх блюд. Во имя чего? Во имя единых, одинаковых людей, чтоб попроще было. А Шукшин, представитель деревенской прозы ХХ века, говорил о человеке, как явлении многогранном, необычайно сложном, со стремлением к внутренней свободе. Эту мечту о внутренней свободе его герои и воплощали.
Кто-то рассказал не то притчу, не то быль про обычай у японцев: многие под электричку бросаются, и, чтобы спасти кого-то от самоубийства, японцы выходят на работу за 20-30 минут раньше. Люди включены в машину сумасшедшего ритма: шопинги, работа, дом и – минимальные удовольствия. И так каждый день. Ритм идёт накатом, в итоге срабатывает щелчок.
«Процесс глобализации – проблема всей планеты. Мой сын (слова не то Берязева, не то Кедрина) 25 лет работает в корпорации маркетинга. На неделю приехал в гости. Увидел луну, закат, бор, мы построили сарай, обшили стену, сделали кирпичную кладку. И сын понял, что работа может приносить удовольствие, если в ней есть смысл. Так и человек. Нормальная физическая работа на садовом участке и хорошая книга на хорошей бумаге лет через 20 станут роскошью. Первое собрание сочинений Пушкина, насколько мне известно, – 200 экземпляров. Но точечное попадание этих книг помогло сохранить наследие. Мы сегодня собрались среди людей, которые нас любят: музейные работники, учителя, библиотекари. Предаваться унынию – большой грех. Мы должны рассказывать, где и на какой земле живут те или иные писатели. Лягушки лапками барахтаются и сбивают сметану. Так давайте бить лапками и делать свою сметану».
В произведениях Шукшина, человека трагичной судьбы, погибшего на фронте борьбы за русскую культуру, нашла своё продолжение проблема «маленького человека». Василий Макарович, чьё творчество любимо народом, вовремя родился, вовремя «зазвездился» и вовремя ушёл. 80-летний писатель, всеми сегодня брошенный, не укладывается в голове. Кто знает, нашёл бы он сегодня своего читателя, ибо литература выживает, как Робинзон Крузо. Детективы завладели не только прилавками, но и умами-сердцами людей.
А будущее, известно, может быть лишь у страны, ценящей силу искусства. Определять победителей на конкурсах должны не раскрученность и связи, а совсем другое. Если всесильная, богатая «акула» покупает всякую сволочь, писатели должны работать так, чтобы эту сволочь не хотели покупать. Не будут её покупать, не будут её и издавать.
Прозвучало обращение в зал – послушать читателей. Представительница Научно-исследовательского института садоводства Сибири имени М. А. Лисавенко сказала, что уважаемые в президиуме авторы читателям не по карману, что на Алтае есть хорошие детские поэты, но их некому издавать. В её словах было столько боли, что те из президиума, у кого были на руках книги, поспешили оставить на них автограф и преподнести ей.
Уходила я из «Шишковки» с чувством сопричастности к делам своего края.
На базаре
Алтай – удивительная земля. Экзотика Горного Алтая привораживает видавших виды иностранцев, но мне милее низкорослый Степной Алтай, где отзвенело моё детство, – безбрежные солончаковые степи. Весенняя, а летом дождевая вода стекала с проплешин и образовывала фантастические вымоины, инопланетные «скалы» и «гроты», в которых дети прятали цветные стёклышки или фарфоровый осколок с волшебным на нём цветком. После высохшего «моря» земля была, как рыбья чешуя. По закрученным кверху чешуйкам осторожно ступали босые ноги детей, что прислушивались к музыке хруста. Иногда, словно это был музейный экспонат, бережно снимали кусок коросты и восхищались гладкой, отшлифованной поверхностью.
За два месяца гостевания я, к своему удивлению, не встретила ни одного латиноамериканца, так привычных в Европе. Кто кого не любит – Алтай их или они Алтай – Бог весть… Возможно, им тропы заказаны. В общественном транспорте и на улицах – лица всё больше монголоидные, светлокожие, с глазами голубо-серо-зелёными, различными по яркости.
Впечатление такое, что все и вся живут торговлей. Торгуют везде: на базарах, у магазинов, на обочинах дорог, бойких перекрёстках, у поликлиник, аптек и даже оптик. Продают урожаи лесов, а больше – огородов-дач: травы, огурцы, помидоры, перцы, вишню, малину, смородину, чернику, голубику.
У базара «Первомайский» под большим зонтом примостилась девочка лет 12-13. В баночках пол-литровых, литровых и трёхлитровых у неё ягода, рядом – всевозможная зелень. Любуюсь...
- Почём литр черники? – интересуюсь я.
Вскормленная батюшкой-капитализмом, девочка бойко отвечает:
- 200 рублей.
- А если 180?
- Нет, – коротко бросает она.
Я отошла. Уже смело говорит «нет»! Дети нового времени гораздо практичнее поколения тридцатых-сороковых. В нашу бытность делились... Чем? Всем, что было: конским щавелем, костяникой, земляникой, последней лепёшкой из лебеды и картошки. Хлёсткого словечка «Барыга» боялись даже бабушки. Если в школу приносили ломоть хлеба и ни с кем не делились, дразнили: «Жадина!», «Злюка!», презрительно добавляли: «У него бабка (мать) «барыга», что далеко не всегда соответствовало действительности.
Деловая хватка – хорошо; жаль, если она души выскребет...
Около часу походила я по книжной ярмарке и вернулась к девочке.
- Может, отдашь за 180 – баночка-то неполная.
- Утряслясь дорогой, – нашлась «торговка».
- На базаре принято цены сбавлять, тучки вон собираются, того и гляди, дождик начнётся.
- 190, – жмётся она, наклоняя головку.
- Ух ты! Как ловко научилась торговаться! – и делаю пол-оборота, чтобы уйти.
- Ну, хорошо, берите за 180, – срывается она, доставая пакетик, чтобы высыпать ягоду.
- Кто ж тебя так умело научил торговаться? Бабушка? Мама?
- Жизнь.
- А лет тебе сколько?
- Двенадцать.
Память всколыхнула известные строки: «Седьмой миновал. Отец, слышь, рубит…»
- Живёте в городе? В деревне?
- В деревне.
Минут через пятнадцать небо потускнело, вокруг засверкало и загремело. Оладьями об асфальт разбивались редкие крупные капли. Их сменил шквальный ливень. Под укрытия спешили люди – с зонтами и без. Спеша к сточным ямам, прикрытым решётками, жестью (реже заводскими покрышками), бурлили ручейки-речушки. Грязные и глубокие, они стекались к обочинам.
Через оконное стекло магазина я наблюдала за практичной «торговкой»: приподнявшись на свою низкую табуретку, она прищепками приколола к зонту полиэтилен, прикрыв не только себя, но и свой товар.
После дождя
Сушь разродилась дождями – с небольшими перерывами лило два дня. На конечной остановке трамвая народ в туманном ливне выскакивал под навес, но жестяная крыша, продырявленная многочисленными ровными горошинами, струилась мужскими членами. Под струйки подставляли зонты, поругивались: «На меня льёт с вашего зонта». Кто-то мостился на кирпичное основание у стены: «И долго я так выдержу?..»
Немолодая, но всё ещё стройная старушка сняла босоножки и, держа их с сумкой у шляпы зонта, вышла под ливень. Острый гравий врезался, видать, в голые ступни, грязные реки боли не уменьшали – женщина удалялась, пританцовывая. Навстречу ей сиротливо вышла мокрая собака – остановилась, обнюхала, не признала и тоже поплелась по дождю.
После ливня пустынные улицы разноцветно ожили. С горы неслись быстрые потоки грязи. Две бабульки раздумывали, как перейти к трамваю.
- Пойдём на автобус, – предложила одна из них, – будет на два рубля дороже, зато не надо переходить через грязный ручей.
Но автобус остановился в самом центре потока шириной не менее двух метров… Люди безропотно спускались в бурлящую грязную воду. Старушки возмущались, охали – что делать?.. Что ж! Либо езжай, либо жди, пока сбежит вода, и туфельки шагнули… Вода споткнулась о щиколотки. Ругая водителя, они отказались брать билеты.
- Я не водитель! – выкрикнула кондуктор. – Покупайте билеты.
- Вы работаете в одной упряжке! – не сдавались бабульки, выливая из туфелек жижу.
Перепирались, пока не доехали до места, под молчаливое невмешательство пассажиров.
Дороги, дома и другое
Барнаул расстраивается, хорошеет – жаль, с дорогами мало что происходит. Уезжала – их ремонтировали-расширяли, через пять лет то же самое: всё расширяют...
Трамваи грохочут-дрожат, гремят-качают – «ах ты, Русь моя, колыбельная...» Рядом сидящего собеседника не слышно – надо кричать.
Зато женщины – ну, в упад краси-ивые!.. Почему? Всё, как дважды два, просто: для них главное фурор произвести, чтоб прохожие шеей упражняли – оглядывались... Демонстрируют туфельки, платьица, блузочки-топики, юбочки-шортики, ножки-коленочки, глазки-реснички. И правильно делают – не демонстрировать же внутреннее богатство! Им жизнь устраивать – престижную работу найти, престижного жениха, мужа с деньгами, жильём и, желательно, заграничного, можно даже без «башки в голове», лишь бы работал.
За заграницами реснички и шпильки ни к чему – там «социал», там деньги платят, потому девушкам там юбочки пофиг – всё на колбаски заглядывают. А российским девушкам главное – картинно выглядеть, им колбаски пофиг! На картинных мужики клюют: «берёшь в руки – маешь вешч»! А с каким шиком выискивают девушки на колдобинах место для шпилек!.. Но секреты этого шика мы загранице не раскроем! Шик русской натуры – туман...
Дома̀, как и люди, – молодые и старые. Глаза прикипают к вычурным высоткам пост-модерна, теремообразным церквушкам и частному сектору – коттеджам с теле-барами, игровыми автоматами из красно-белого кирпича с разноцветными резными башнями-куполами, мансардами, выступами.
Барнаул, как и все города мира, разный: старый, новый, богатый, бедный и – посередине. Старый облуплен даже на центральных улицах: на яркой пятиэтажной «лимонке» медузообразно отвалилась штукатурка. На Октябрьской площади на пятом этаже в стене у балкона (застеклены все разношёрстно) колодцем выпали кирпичи. Балкон того и гляди рухнет – из трамвайных окон поглядывают со страхом.
Рекламные щиты, что рисунки в альбоме, – везде: на обочинах, перекрёстках, стенах домов, грамотные, безграмотные, красивые, невзрачные, смешные, толковые, бестолковые, с движущимся экраном, подсветкой и без. На смену «Все дороги ведут к коммунизму» пришло «Все дороги ведут в Строй-пласт». Парусом раздувается поперёк улицы транспарант: «Много кушать – nicht (не), много работать - nicht, много бегать – nicht...», и ещё много ЧЕГО с немецким nicht – что, должно, вероятно, означать соблюдение меры. Во всём.
Как девицы нарядом, так архитектурой и вывеской привлекают и заманивают банки – не те, в которых консервируют, а в которых работают деньги. На высотном белоснежном здании ярко-синее «БАРС» – хищный, значит, а «страшнее кошки зверя нет»!..
Из окна автобуса
Добраться в середине пятидесятых двадцатого столетия из района в город и назад можно было только поездом, теперь ходят ещё и автобусы (самое малое – два раза на дню), большие, маленькие, новые и старые. Народ не привередничает: что подают, в то и садятся. Те, кто живёт на станциях, добираются поездом, всем прочим удобнее автобусом.
Пазик с латаными стёклами держит путь в район моего детства и юности – Родинский. Мест свободных нет, и на полу недалеко от водителя мостится накаченный молодой человек с пшеничным «ёжиком» и красными склерами, внутри которых – тёмно-каштановые пуговицы. Держась за дверной рычаг, он склоняет голову на согнутую в локте руку. Это водитель, которого сменили, – неделю работал, неделю теперь отдохнёт. Найти работу в Родино почти невозможно, вот и катается за 320 км от дома. Подрёмывает под оглушающе-развлекающую музыку...
Рядом с высокой насыпью – временный из гравия тракт. Пыль, проникая в перегретый от жары автобус, висит дымом прокуренной комнаты. Поток медленно ползущих машин, как на фронтовых дорогах из фильмов, но вот впереди замаячила поливальная машина, и пыль чуть-чуть рассеялась.
Тряску по гравию сменяет асфальт, и автобус, современная многоколёсная «Русь-тройка», понёсся, разрезая воздух узкой дороги. Слабохарактерные жмурятся, видя несущуюся навстречу машину, ибо секунда – и может случиться, как в песне из динамика: «На белом, белом покрывале я – твоя»...
Сады, как и на Западе, всё больше у обочин дорог, но на Западе это цветники с мини-домиками, в России это двухэтажные коттеджи с огородами, а цветники – как получится... Не потому ли сельская молодёжь не знает даже тысячелистника?
Скрежет, несусветные крены и тряски рождают покряхтывания, оханья и аханья. Прервать стенания не под силу женскому, печально-красивому голосу из динамика, что рядом с водителем: «Неужель в моём сердце огонёчек потушишь, неужели тропинки ко мне не найдёшь?»
По полям видно хозяина: хлеба̀ то чистые и, как шерсть нестриженой рыжей собаки, густые, то низкорослые, разреженные полынью и лебедой, жёлтым зверобоем и синим цикорием.
В Павловске (бывшее село Урывная, 1763 год), что в шестидесяти километрах от Барнаула, автобус сделал первый «привал». Своим рождением село обязано сереброплавильному заводу Акинфия Демидова – к концу жизни на Урале, Алтае и в центре страны у него было уже 25 заводов. В Павловске, названном в честь наследника Екатерины II, перерабатывали руду, что доставлялась из Змеиногорска на лошадях. Сегодня это районный центр городского типа в зоне соснового бора. По-деревенски выглядит лишь окраина. Отопительные трубы, укутанные стекловатой, рубероидом и оцинкованным железом, возвышаются над землёй – в России земли много...
И вот уже глаза любуются молоком гречихи. Заброшенной земли всё больше и больше. На силосных ямах «ай, черным-черно!» –пингвинами копошатся вороны.
Проезжаем речку Боровлянку. Многоводную когда-то, её затянуло тиной. Разговаривая по мобильнику, водитель виртуозно объезжает неровности, ну, совсем как красавицы обходят колдобины. У одного из стогов («Ох ты, ночка луговая, сенокосная пора!..») чернеет трактор с сенокосилкой, ширина захвата которой с заграничное поле. На сене – загорелая девушка в красном топике с золотистой косищей, что аккуратно разместилась на желобке спины. Красавица аппетитно отрывает зубами хлеб и запивает его молоком из бутылки. Мужская часть автобуса вывернула шеи – девушка улыбнулась круглым, как солнце, лицом и помахала рукой.
За Ребрихой забелели солончаковые поля, знакомые с детства плешины, которые на вкус мы пробовали языком. По асфальту степной дороги баба на деревенской тележке везёт баллон с газом. Не реагируя на автобус, мужик в сапогах, фуражке и сильно поношенном сером пиджаке устало орудует косой. Чуть поодаль тянет конные грабли лошадка. Неужели время остановилось?.. И я в прошлое вернулась?.. Лет на шестьдесят?.. Всё почти так, как было когда-то.
За Мамонтовым (село названо в честь руководителя гражданской войны на Алтае) – колки, озёра, седые степи, миражи и ковыль. Здесь в 1906 году останавливался известный путешественник Пётр Семёнов Тань-Шанский. На целине – почерневшие прошлогодние стога, рядом – худосочная пшеница, недалеко от обочины пасётся несколько стреноженных лошадей.
Автобус едет сквозь серо-зелёный «строй» сочных, ярко-зелёных деревьев и засохших голых. «Дров-то сколько!.. В военные и послевоенные годы всё б вычистили!» – жалею я. Пожёвывая и не обращая внимания на движущийся транспорт, лежит у обочины корова. На старом велосипеде запузыривает мальчик лет семи, переваливаясь с боку на бок через высокую перекладину. Люди, однако, одеты современно и от городских отличаются мало.
Минут десять автобус простоял в селе Романово, чистом, ухоженном, с аккуратными дворами в мальвах. На многих домах «тарелки» – выходит, от телемира люди не оторваны. За селом большое целебное, с грязями, озеро Сульфатное. На серой целине большие стада. Вперемежку с коровами и телятами, как ни странно, лошади – живности намного больше, чем в мою бытность. На огромных полях («в край уедешь – другого не видать») не только бронза зерновых, но и солнышки подсолнухов. «Смотри, какая красота!» – отвлекает мамаша плачущего малыша, и он замолкает, любуясь.
Завьяловский район, последний на этом маршруте, славится озёрами с карасями и лещами. В конце 1917 и весь 1818 год у своих родителей жил здесь Ефим Семёнов, автор известной песни «По долинам и по взгорьям».
Свидание с юностью…
В пять вечера автобус въехал в Родино – село целинной юности: молодость не зависит от времени, лживо-жестокого, боевого или мирного.
Село узнавалось с трудом. На центральной аллее не стало густого, кленового сквера, где можно было укрыться в ливень. Клёны выкорчевали. Вместо них, растут берёзки. Из деревянных построек сохранился лишь райком партии, шикарнейшее по тем временам здание, – теперь приземистое, потускневшее и почерневшее. С грустинкой поглядывая на величественно-гордую и непонятную новизну, по-стариковски вжались перекошенные двери и оконные рамы, словно спрашивали: «Сколько нам ещё осталось?..»
Из всех сёл, через которые следовал автобус, Родино – не только самое фасадное, но и самое содержательное: музей изобразительных искусств, картинная галерея, медицинское училище, мельница, пиво-масло-мясо-сырзавод, школы (художественная, музыкальная, спортивная), клубы, супер-маркеты…
Световому дню оставалось ещё часа четыре, и я отправилась на свидание с селом. Рядом с новым кирпичным зданием – школа старая, деревянная… Она закрыта – выходной. Легко взбираюсь на высокий тёмно-бетонный фундамент. Заглядываю в класс – мой!.. Он такой же, только без парт, но я-то их увидала! С учителями!.. Учениками!.. Голосами – серьёзными, смешливыми, дерзкими, робкими, бойкими… Класс готовился к встрече с детьми: стены свежо выбелены, очереди ждали вёдра с краской и кисти в баночках.
А вот и зал!.. Всё тот же – из 1954-го!..
В нём каждую субботу проводились тематические вечера, а после – танцы. Да каки-и-е!.. Под живую фортепианную музыку Клементия Варфоломеевича Роор.
В моём «сборном» классе учились дети из разных деревень. По системе А. П. Макаренко в начале учебного года распределяли в присутствии «классного» «должности». Маленькой, худенькой и годами не вышедшей, мне доверили должность «механика уроков», в обязанность которого входило следить, чтобы всегда тряпка влажною была. Иногда она терялась – я получала втык, так что «почётную» «должность» я возненавидела. Чтобы перестраховаться от «нагоняев», начала у квартирной хозяйки приворовывать тряпочки. Через год, в девятом классе, на меня по привычке ткнули пальцем.
- Я отказываюсь, – поднялась я.
- Как так «отказываюсь»? – удивилась «классная».
- Не буду и – всё.
- Почему? Кем же тогда ты будешь?
- Не знаю, только не «механиком уроков».
Начали предлагать другие «должности» – ни одна меня не устраивала, и я оказалась не у дел.
- К кому-нибудь прикрепим… – решила учительница.
Быть в компании «малявки» парням, однако, не хотелось, и демократичная «классная» загорелась:
- Скажи, кем бы ты хотела быть?..
Я опустила голову.
- Ну, скажи…
Класс ждал. Сил отделаться от «классной», что прилепилась репьём, у меня хватило минут на пять.
- Старшим дежурным, – тихо выдавила я, не выдержав натиска.
Сидя за партой перед столом учителя, я затылком чувствовала, как окаменел класс. Вдруг, точно после вспышки молнии, он раскатисто взорвался. В дверь со смешинками в глазах заглянул недосягаемо умный папаша двух близняшек. И был тот «папаша» не кем-нибудь, а директором школы. Ученики конвульсировали за партами – я вжималась в неё. «Папаша» зашептался с миловидной «классной», клещами сжимавшей растянутые губы, она кивнула, и он начал моститься за последнюю парту – класс, прыская, затихал.
- Как она вообще-то в этой роли себя представляет? Кто её, мелюзгу, праздновать будет? – приподнялся самый высокий.
- Вот видишь! – поддержала «классная» высокого. – Ну, какой из тебя «старший дежурный»? Да ещё и всей школы?! Тебя же прихлопнут!
- Не прихлопнут.
Класс снова весело и раскатисто вздрогнул.
В «старшего» была я влюблена, но не признаваться же, подпитывая его самодовольную гордость!.. А как доказать, что я уже взрослая? Хотелось что-то сделать, чтоб он и меня признал.
Директор вышел к столу.
- Классы дежурят понедельно. Всё это время «старший» приходит раньше других, продумывает посты, проверяет работу. Обязанность эта не всякому учителю по плечу – ты уверена, что справишься?
- Я постараюсь.
- И чо – должности-то все уже распределены! – это за «старшего» (теперь пришибленно сидел он) подал голос его сосед по парте.
- А, может, доверим?..
- Хорошо, я уступаю. Пусть работает, – поднялся «старший».
- Уступает, чтоб меня не слушаться! – ракетой вскочила я.
Начался галдёж, и я осмелела – тоже загалдела. И тогда решили, что «старший» будет старшим над всеми, а я только над командирами постов и обыкновенными дежурными по классу.
«Буду обращаться к нему за помощью, – смекнула я тут же. – И пусть только не поможет!..»
В конце недели на «линейке» в квадратном зале сдавались и принимались «полномочия». Два класса выстраивались рядом, и «старший» рапортовал классу, что приступал к дежурству:
- Товарищ старший дежурный 9-го «а» класса! 9-й «в» сдаёт дежурство в образцовом порядке. Неделя прошла без происшествий. Рапорт сдан! – и рука летела к виску.
- Рапорт принят! – рука другого чеканила тот же путь.
Затем «старший» делал либо «кругом», либо «лево-право» и сдавал рапорт учителю, ответственному дежурному:
- Ответственный дежурный по школе! Неделя дежурства прошла без ЧП, классы сдаются в образцовом порядке! Рапорт сдан! – и делал опять рукой.
- Рапорт принят, – рукой учитель не делал.
Через месяц меня знала уже вся школа. Малышня тыкала пальчиками и хохотала: «Смотри, старшая дежурная – от земли два вершка!» Но когда из параллельного «б» выбрали «старшей» ещё одну «малявку», перемигивания учителей и учеников незаметно сошли на убыль.
А сейчас я смотрела через стекло и блаженно улыбалась...
С новыми строениями, новыми заборами и деревьями улицы преобразились и не узнавались. Ровные грунтовые дороги осовременились асфальтовыми – с выбоинами. Жила я в пяти минутах от школы, но дом хозяйки признала не сразу: высокого крыльца не стало.
Рядом находился детский дом, однако на вопрос, где детский дом, прохожие пожимали плечами – пришлось действовать наугад. Дважды обошла квадратно огороженное строение с яблонями, виноградом, капустой и прочими культурами, – нет, не то! На третий раз не выдержала – открыла калитку и по кирпичному тротуару направилась к высокому, роскошному крыльцу с дедульками-бабульками.
День жаркий, а они в платочках, жилетках, пиджаках, фуражках – ну, один в один, как из моего детства! Присмирели, разговоры отставили и в несколько глаз глядят на «городскую».
- Здравствуйте, я только спросить.
- Спрашивайте, – подозрительно отозвался внушительный с пузцом на венском стуле.
- Здесь был когда-то детский дом. Не скажете, где он сейчас?
- Так это и есть детский дом! – живо отозвалась высокая в синем жилете и тёплом оранжевом платочке.
- Не-ет, он был не такой.
- «Не такой» он из-за новых пристроек. Идите сюда – я покажу. Вот мемориальная доска, видите – деревья прикрывают. Так Вы детдомовка?
- Нет, я не детдомовка – я к подружке сюда бегала, Вере К.
- Стало быть, Вы родинская?
- Нет, из соседней деревни.
- А из какой?
- Степного Кучука.
- И я из Степного Кучука.
- Да Вы что? – загорелась я. – А чья Вы?
- А Вы чья?
- Вы не говорите, и я не буду. Скажите сначала, чья Вы.
Чичиков с Маниловым перепирались из вежливости, мы – из желания сохранить инкогнито.
- А жили где, – спросила я, – в «Карла Марксе», «Ворошилове» или «Свердлове»?
Она застыла и доверительно выдохнула:
- В «Све-ердлове».
- И я в «Свердлове»!..
- Чья ж тогда ты будешь? – перешла она на «ты». – Я там всех знаю.
- А жили на этой стороне или за речкой? – прозвучал вместо ответа вопрос.
Толпа пенсионеров слушала, затаив дыхание.
- За речкой.
У меня произошёл выброс адреналина – это ж моя сторона!..
- А конкретно? У речки, где жили Левченко, или подальше, где Шкуркины? Или, где Сорокины жили? Или в сторону колка, где коров пасли?
- Чья ж ты есть? А жили мы, где Ш. жили.
- Так это же недалеко от нас! – и я назвалась.
Она схватилась за грудь, и мы обнялись. Оказалось, Надюха (так звали её в детстве) хорошо помнила не только нас, детей, но и нашу мать. Вспоминая то далёкое, шахматное время и тёмное, но всё-таки детство, она знакомила меня с Домом престарелых – показывала комнатушки-клетушки на двоих, хвасталась, что живут хорошо, что «персонал утром и вечером обслуживает неходячих, часы гигиены устраивают».
- Для этого у каждого своя посудина, видишь? – и открыла конурку со множеством тазиков, составленных один на другой. – И про дни рождения не забывают. С цветами и тортом чаепития устраивают.
К горлу подкатывал непрошеный ком: я узнавала знакомый до боли зал. Пол, когда-то голый, был разукрашен коврами, стены – другими картинами. Гордая детдомовка Вера К. в роли экскурсовода показывала мне когда-то зал, из которого те же двери вели в те же комнаты-спальни, и я ей завидовала, что она живёт в такой музейной ухоженности и красоте.
Надежда с гордостью открыла дверь в свою комнату. Её кровать, с ковром у стены, вышитыми наволочками и кружевным подзором, была аккуратно заправлена.
«Как мало человеку надо!» – горестно подумала я.
- Как я рада, что попала сюда, мне так здесь хорошо! – в пику моим мыслям сказала она и повела дальше.
Столовая, кухня, прачечная, баня, комната медперсонала и многое другое были в лучшем виде. Директор, прознав про «гостью», велел показать сад и угостить яблочками. Садом Надя гордилась, как собственным, и я опять подумала, какие мы с нею теперь разные: её миропонимание оставалось советским, моё – изменилось. Назвать её судьбу вкусной (даже по нынешним меркам) я бы не решилась…
Назавтра была запланирована моя творческая встреча с читателями. Радость доставила не столько она, сколько встреча с одноклассником и детдомовкой Верой К… Да, той самой.
Она собрала и систематизировала материал по истории детдома, дважды устраивала встречи. Приезжали из Волгограда, Украины, Вологды – не удосужились приехать из соседнего села Степной Кучук, что в десяти километрах...
- Очерствились… окуркулились… Словом, перестроились, – подытожила Вера.
Люди, как встречи и невстречи, – радостные, грустные, вспоминательные…
Степной Кучук
Творческая встреча в Степном Кучуке, где живёт ещё много моих двоюродных братьев и сестёр, была назначена через день. На неё пришли, как ни странно, я да ты да мы с тобой. Глава администрации заявил, что на покупку книги для библиотеки за 150 рублей (четыре евро с небольшим) у него нет денег.
Подарок сельской библиотеке – святое дело, но ведь книгу желали и все те немногие, что пришли. Никого не интересует, что издаёшь сам, чудовищно экономя, что и дорога-то не бесплатная... Ты из Закордонья и – баста!.. А там богаты все!
Когда-то в селе было много землянок, саманных домиков – сейчас всё больше деревянные, и в каждом дворе машина. Нищетой не пахнет, голодом – тем более. Но почему не читают? Почему нет веселья? Почему пьют? Пытаюсь найти ответы...
На подворье сестры заглядывают старики. Сидят на длинной скамейке – «за жизнь» руссуждают.
- Ну, акционер – и что? Что я от своих 16 га имею? – спрашивает высокий, ещё бодрый старик при шляпе.
- 16 гектаров?! – поражаюсь я. – Так Вы же помещик!
- Поме-ещик, – усмехается он, – земля-то все равно в колхозе! Ему сдаём! Вывеску «колхоз» сменили на «акционерное общество»... И что?
- А если землю продать? Она же дорогая!
Маленький, худенький, беззубый не выдержал, вскочил, чтоб самому всех видеть и чтоб его видели, напрягся и зажестикулировал.
- Да хто ж ея купит? Кому вона нужна? – говорить пытался внятно, не шамкая.
- Ка-ак? Земля и – не нужна-а? – разочарованно тяну я.
- Сядь, не кипишись! – приказал беззубому солидный в шляпе. – Может, кому и нужна, только не у нас.
- Все равно легче живёте, чем жили.
- Живём, конечно, легче, но не лучше. Раньше за труд палочки получали, сейчас булку хлеба. Велика разница?!
- И сколько булка стоит?
- 3, 5 рубля.
- Дёшево. А сколько в месяц дают?
- Двадцать.
- Вам их хватает?
- Да неужто мы со старухой двадцать булок съедим? Но у меня внук, на него и берём. Он не акционер, и ему платить за булку надо уже 13,50!
- Да-а, разница существенная.
Выходило, по низкой цене на пай акционера можно было купить 5 ц зерна и отходы – их стоимость зависела от качества, и ещё сено, солому и растительное масло. У пенсионеров-акционеров требования к жизни, известно, заниженные: им хватает, потому свою долю выкупают преимущественно для родственников или знакомых неакционеров. Если удастся, немножко приторговывают.
- Центнер овса, к примеру, обходится акционеру в 50 рублей. Мне он не нужен, но я выписываю и продаю по 70 – немножко выгадываю.
- А если Вы ни одной булки не берёте, значит, вам с 16 га никакой выгоды?
- Выходит, так. За эти гектары мы раньше ещё и налог платили. С этого года, вроде, отменили. На сходе решили: раз акционерное общество арендовывает землю, пусть оно и налог платит.
- А почему зерно не мелете и сами не стряпаете? Раньше стряпали.
- Хлопотно это – смолоть, топливо заготовить... Да и печей русских не осталось. Старушкам тяжело, молодым некогда – булку купить проще.
- А есть такие, что берут землю в аренду?
- Фермеры – по договору. Они и зерно дают бесплатно, и отходы, и не пять, а 10 центнеров. Зато, если землю ему сдать, готовую булку будешь покупать уже не за 3-50, а за 13-50, так же и овёс, и сено.
- А свой доход в году вы подсчитывали?
- Давайте вместе считать.
Он получался с гулькин нос – 420 рублей (10 евро с небольшим).
- На эти деньги не только месяц не проживёшь – неделю. На что же тогда живут? – пыталась я докопаться.
- «На что» - воруют! – вскочил опять беззубый.
- Да, воруют по-страшному. Особенно за речкой. Там, на отшибе, и живут зажиточнее – легче воровать и сено, и солому, и отходы. Посмотри, сколько там гусей, свиней, индюков и всякой живности, а ведь её кормить надо! А корм где берут?
- У вас, акционеров, и берут. У вас же и воруют.
- У на-ас. А год или два назад так коров и телят даже из сараев выводили, никакие замки не держали. Тут у одного (от нас недалеко живёт) даже стену взломали – корову увели. Голову потом в лесополосе нашли. Милиционер у хозяина спрашивает: «А убыток вы чувствуете?» «Убыток чувствуете!..» Да корову купить – 23000 надо!
- Я что-то молодёжи не вижу.
- Молодёжь, которая умная, в город стремится, а которые остаются, пьют-запиваются. Совсем молодые, школьники, у клуба курят и пиво пьют – там магазин всю ночь работает.
- Но машины!.. Они ж не один рубль стоят!
- Говорю ж, воруют... Рушится всё. Котельная половину села отапливала, а где она теперь, котельная? Посмотри, одни стены остались – без окон. А баня? И работы людям нет, да и на те деньги, что за работу платят, не прожить. Зарплаты, знаешь, какие? Доярка получает 500 руб в месяц, бригадир, по-моему, 700 или 800, техничка в школе – 200-300. Потому и не хотят работать. Разводят скот, с того и живут. Думаешь, почему по 3-4 коровы держат? Молоко сдают.
- Дорого?
- Какой «дорого» – 7 рублей литр!
- Семь рублей?! Это же за бесценок!
- Ну-у. В магазине купить, самое малое – 25 рублей надо, а сдают по семь.
- Пусть не сдают!
- А что делать? Дороже семи рублей в деревне никто не купит. Если даже по семь и сдадут, все равно заработают больше, чем в акционерном обществе. Ответственности там больше, а денег меньше. Вот и стараются в своём хозяйстве работать – на себя. Плохо, живём далеко от города, всё посреднику сбываем, а он потом цену в два, а то и в три раза поднимает.
- Да, безрадостная картина...
В честь бывших колхозов назвали улицы: Свердлова, Карла Маркса, Ворошилова, но названий на все не хватило, потому как в каждом колхозе улиц, минимум, две, так что мою, за речкой, назвали Набережная. Не важно, что набережной нет, зато улица есть!
А могли Заречной назвать… Просто и соответствовало бы.
Спустилась к реке. Мелководная и прозрачно-чистая когда-то, она разлилась и грязно зазеленилась. Дорога заросла лопуховым лесом: тут, как бывало раньше, никто уже «не прохаживает и не проезживает». В трёхстах метрах от бывшего перехода сделан высокий навесной мост, в щелях и дырах. Обнадёживая себя, что, ежели свалюсь, не разобьюсь и из зелёной мути как-нибудь выберусь, с дрожью перебралась на другую сторону.
Двигалась, держась за перила, и размышляла, отчего в России каждое поколение озабочено преимущественно своим животом? Отчего так мало думают о будущем, отчего не на века настроены, – от эгоизма, слабодушия, жадности или безразличия? А, может, от обыкновенной тупости?
Затмение солнца и память детства
В пятницу, 1 августа 2008-го, уезжала я на стареньком междугородном автобусе из Степного Кучука. Когда-то в этих краях общались исключительно на суржике – смеси русского, украинского, белорусского и немецкого – теперь говорят преимущественно на чистом русском.
Во второй половине дня, времени полного солнечного затмения, когда ещё ярко и жарко светило солнце, выходили мы в Барнауле из автобуса, вяло поглядывая на небо. Прозрачный воздух тускнел и синел – эпохальное сумеречное действо продвигалось к кульминационной фазе.
Во тьме, что длилась ровно 2 минуты 15 секунд, слабо различались людские контуры, но ярче проступало то, что выцарапала детская и теперь уже взрослая память.
Весной 1952 года во время такого же «действа» дети на спиртовках в комнате уборщицы коптили обыкновенные стёкла и выбегали раздетыми на школьное крыльцо посмотреть на невиданное чудо. Зазнайка Луна загораживала Солнце – символ жизни, света и тепла. Казалось, наступал конец света. Пастух гнал стадо в полной почти темноте; коровы мычали, широко раскрывая пасти; овцы блеяли; кошки мяукали. Эти мычания, блеяния, ржания и мяуканья усиливали эффект жуткости и побуждали не думать, но чувствовать… ощущать!.. И мы ощущали. Каждой клеточкой… «Как плохо без солнца», – сказал кто-то с грустью. «Конечно», – в тон отозвался учитель.
В городе затмение воспринималось совсем по-другому. На Солнце смотрели в тёмных очках. Никаких животных, реакция которых была тогда так важна, – даже собаки ни у кого не оказалось. И когда Солнце превратилось в тёмный глазной зрачок с белыми склерами, народ на улицах закричал «ура». «Склеры» оберегали свет от полного мрака. Чему кричали – тьме?.. Неужто победное «ура» позволительно только новому, необычному – хотя бы даже и тьме!?..
Кинолента памяти задержалась на последней неделе, когда, изголодавшись по знакомым местам, носилась я по селу, в котором выросла.
Домишки тех ещё лет, сороковых-пятидесятых... Стоят в большинстве пустые и, как старушки, косые, чёрные, в морщинках – досыпают...
В пику им выстроились дома с большими окнами и закрытыми от глаз крашеными заборами. Поблёскивая свежим лаком, горделиво красуется узорчатый балкон, к нему со двора ведёт мощная, недавно покрытая лаком лестница.
Я спешу к домику детства, к дороге, что в травах-муравах, и в девственной тишине едва не сталкиваюсь с жирным, важным индюком. Задрав верблюжью голову, он красно взирает на незнакомку.
А вот и он, наш домик, – с замком на дверях... Нежилой, с вынутой в сенцах «шибочкой», он всё так же, как и когда-то, сиротливо стоит в стороне. Здесь, видимо, укрываются пьяницы или влюблённые: на подоконнике – пластмассовая бутылка из-под воды, на полу – из-под водки, на железной кровати – какие-то тряпки. «Грубка» завалилась... Большой огород зарос... Кусты крыжовника исчезли...
Гляжу через стёклышки, оживляю память...
Обошла несколько раз двор, до боли, судорог, мурашек знакомый и незнакомый... Дорога в степь за коровьими лепёшками «заколодела-замуравела», и я отправилась в противоположный конец всё по той же песчаной дороге, родной и знакомо-милой...
Жизнь здесь обезлюдела – всего три дома, но добротных, новых. Вместо длинной саманной улицы, – скелеты белых стен с кирпичным и дощатым мусором, как после землетрясения. Длинная улица хранит следы живой когда-то жизни: изгороди с состарившимися деревьями, истлевшие овчины, валенки, шапки-ушанки.
Вернулась к своему подворью. На этой же стороне, но чуть поодаль, – древняя хибара с признаками жизни, заплатками из рубероида и клеёнки. За игрушечными квадратиками и прямоугольниками маленького оконца белеет проржавленный и местами порванный тюль.
Под клёнами в таинственно-звенящей тишине сидит старушка в тёплом синем платочке и, как на тёрке, скребёт морковь остатками двух-трёх зубов.
- Здравствуйте!
- А-а, это ты, Маша? – слепо взглянула она. – Я у тень выйшла. На солнце дуже жарко.
Голос звонкий, молодой.
- Да нет, я не Маша. Можно с Вами посидеть-поговорить?
- А хто ты? Чо-то голос знакомый, а ны прызна̀ю.
- Вы меня не знаете: я издалека.
- Пидожды… Ты-ы… ны Элина дочка?
По мне будто ток прошёл... «Кто? Кто? Кто?» – стучало в висках.
- А Вы её знали?
- Ну а як же! Як же ж мини вас ны знаты? Да от же ж и домик ваш стоить! Ты, мабуть, Тоня?
- А я Вас не припомню.
- Ны знаешь Эмму Пауль? Да мэнэ уся дэрэвня знае! И даже у других колхозах!
И я вспомнила...
Их было два брата и две сестры. Все красивые, а остроносая Эмма, как гадкий утёнок, зато общительная, радушная и приветливая. Родители в трудармии погибли, и старшая Эмма всех выходила – женила, замуж отдала.
- Мини и без любви gu-ut (хорошо), – смеялась она, смешивая русские, украинские и немецкие слова.
Она шила, вышивала, прекрасно готовила, содержала в чистоте домик и себя. Дважды сватали её русские парни – она им отказала:
- Ты, мабуть, хороший, раз мэнэ, некрасивую, сватаешь, но ты ЧУ-ЖОЙ. Если я за кого и выйду, то тики за своёго. С ЧУЖИМ ны хочу, а то будэмо драться – скажэшь, шо я плоха. Со своим нэ так обидно будэ.
Лето сменялось зимами, серые зайцы становились белыми, люди рождались и умирали – одна Эмма оставалась неизменной. Аккуратистка, звонкая говорунья-щебетунья, она в колхозе ни от какой работы не отнекивалась – ни одна не казалась ей тяжёлой или позорной.
Ей было уже тридцать, когда к ней посватался немец, сапожник из соседнего села, гармонист, красавец и бабник на весь район.
Свадеб, что «пели и плясали», в ту пору не было. Понравятся, в сельсовете распишутся и начинали жить, семью строить.
Эмма была счастлива. Как и положено нормальной и здоровой женщине, через девять месяцев родила сына, ещё через год – дочь. А потом по селу поползли слухи о шашнях мужа, но, оберегая любовь, Эмма всем затыкала рты:
- Зачем говоришь? Dir ist (тебе) завыдно, шо я щаслыва. Пускай! – переходила она на русский. – Баб много, а мужиков нету. Я и поделиться могу: на мою долю хватэ! И мыни бильш нычо ны докладай. Sei ruhig! (И помалкивай!)
Отец её детей пропадал неделями, но возвращался – опять играл, пел и веселил Эмму с детьми.
Её счастье остановилось на шестом году их совместной жизни. Однажды зимой муж опять исчез, и только весной она прослышала, что в районном центре он сошёлся с молодой красавицей, что уже на сносях.
Эмма нашла их дом. Рассказывали, будто беседовали они долго и тихо. Муж жалел её, но ни в какую не хотел назад, и она дала развод.
Так с того времени одна и осталась. Вырастила сына и дочь, дала им образование.
- Как Вы, почти слепая, и – одна?! – не вытерпела я.
- Мне помогают. Дрова заносят, топливо привозят.
- А еду кто готовит?
- Сама. Я даже хлеб стряпаю – на ощупь. И убираюсь – тоже на ощупь.
В начале перестройки дети и родственники уехали в Германию, Эмма осталась. Так и живёт в глухом алтайском селе 82-летняя полуслепая немка, говорящая на суржике отрочества, глубоко уверовавшая, что Родину не меняют. Село на Волге, где родилась, помнит, как во сне, а в Кучуке прожила и состарилась, здесь и умереть хочет.
Не пожелавшая с «ЧУЖИМ» строить личное счастье, она пожелала доживать с «ЧУЖИМИ» – давно уяснила простую, как дважды два, истину: не этнос разъединяет людей! С этой мудростью живёт, с этой мудростью и в могилу уйти хочет.
Земля серпасто осветлялась, а мне думалось, что никаким солнечным затмениям не затмить память детства – чувства радости, удивления, восторга или печали от встреч с малой родиной, ибо память эта зовёт нас к встречам, память эта придаёт нам силы, память эта омолаживает нас, питая энергетикой Земли!..
12.10.2008