(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

(книга вторая – часть первая)

Яков Иккес

Трудармия – концлагерь смерти

1

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Юность кончается не сразу, не в один день. Ты не можешь сказать себе, что сегодня закончилась твоя юность, что ты уже взрослый и решаешь теперь все сам. Юность уходит незаметно - так, что с нею не успеваешь проститься. Только недавно, кажется, бегал с рогаткой за воробьями, воровал яблоки в гарбузовских садах, ловил раков в реке Сал, бегал по вагонам, исполняя поручения старших, – смотришь: уже доверяют тебе. Подрегулируй плуг, поработай на тракторе, отремонтируй ружьишко. Даже мельником побывал и дезертиру оказал помощь. Кончилась или не кончилась юность, но я понял, что совсем иначе смотрю на то, что составляло прежний смысл моих устремлений.

Сквозь завесу информационной блокады начали просачиваться сведения о том, что всех немцев вплоть до генералов поснимали с фронтов и отправили в какую-то трудовую армию. Мобилизованные из мест ссылки угодили туда же - влачили жалкое существование на стройках Урала, Сибири и Казахстана. А если верить дезертиру Бота, то они там пачками погибали от непосильного труда, голода и холода. Все чаще сверлил мне голову вопрос: "Почему?.. За что?" - а другой голос тут же подсказывал: " Ты забыл, что идет война? Лес рубят - щепки летят!" Как этот лес рубят, и как летят щепки, мне вскоре пришлось испытать самому в так называемой трудармии в Коскудукском леспромхозе...

В начале апреля 1943 года мы, группа мобилизованных из Кенесского сельсовета, шагали в сторону Аккуля под конвоем работников райвоенкомата, поднимая пыль проселочных дорог. Не стану рассказывать, как мы в пешем строю добирались до райвоенкомата, этот путь описан мною ранее. На этот раз нас было около 15-ти ребят и девчат в возрасте 15-16 лет и кузнец из Сардалы, дядя Федя Гокк. Ему было тогда лет 35. Как он угодил в нашу компанию, мы понятия не имели, но были бесконечно счастливы, что имели наставника старше себя. В военкомате, куда прибывали мобилизованные из Бостандыка, Учарала, Уюка и Байкадама, нас долго не задерживали. Без медицинского осмотра, пересчитав, как баранов, сажали в грузовики и увозили на воинскую площадку станции Джамбул - на ту самую, где нас, потаповцев, высадили в октябре сорок первого. Здесь нас приняла хорошо организованная охрана НКВД. Вновь пересчитав, загнали в товарные вагоны и - дверь на засов. Состав из 15-ти вагонов формировался сутки. Прибывшие до нас из близлежавших районов, Джамбульский и Свердловский, мучились уже 8-10 часов в запертых вагонах, откуда доносились крики, стоны, но это никого не волновало. Охрана действовала по инструкции - на людей, на их муки и страдания им было наплевать! Прибывающих предупреждали об ответственности за нарушение распорядка и хладнокровно запирали в очередной вагон.

Нас, ребят и девчат, в одном вагоне оказалось человек сорок. К сожалению, из-за давности я запомнил только тех, с кем общался в „трудармии“ и все последующие годы в Уюке, это были дядя Федя Гокк, Фрида Вольф, Мария Фогель, Виктор Фогель, Виктор Неб, Андрей Неб, Саша Бухгамер, Эмма... Мы были из одной местности и держались вместе под крылом дяди Феди Гокк. Он был нашим наставником и советчиком, без него нам пришлось бы туго, а, быть может, пришлось бы сложить головы, как сотням другим ребятам и девчатам.

Состав тронулся в полночь. Дышать становилось легче. Ветер, проникая в щели вагона, уносил вонь человеческих тел и испражнений. Прохлада ночи немного сбивала жажду. Еще днем дядя Федя предупредил прекратить прием пищи до тех пор, пока не появится вода. В вагоне было темно. Только иногда на станциях и полустанках косые лучи света от станционных фонарей проникали в зарешеченные окна. Они скользили по причудливым позам сидевших на полу. Многие, намаявшись за день и покорившись судьбе, спали. Не спавшие в страхе вращали зрачками вслед длинным черным теням, скользившим по стенам вагона. Состав то мчался, постукивая чугунными колесами о стыки рельс, то часами стоял на запасных путях глухого степного полустанка.

Я не спал. По сравнению со скоростью мышления скорость света - ничто; мысль, уходившая в прошлое, может двигаться в обратном направлении во времени и в пространстве. За долю секунды я пролетел весь путь, проделанный нами за 2-3 дня, и оказался на могильниках Ельбая у дезертира Бота.

- Ну что, дорогой мой? - спросил он меня, обнимая по-дружески. - Понюхал табаку? Это только начало, цветики, а ты уже примчался с жалобой, что ни за что сидишь под замком в вонючем вагоне и нюхаешь собственные испражнения. Подожди, еще не то будет! Доведут вас всех в этой «трудармии» до состояния, что смерть станет желанна, сдохнете голодной смертью и закопать будет некому... Помнишь, я рассказывал о тех бедолагах на стройке железной дороги Кандагач-? Бежать надо, бежать.. бежать!"- убеждал он меня.

Состав дернулся, застучали тарелки бамперов. "Ра-ра-ра-ра" прогремели стальные замки сцепок, и я очнулся. Мысли вмиг вернулись к действительности. Состав медленно набирал скорость, унося нас все дальше в неизвестность. Я, как и все мои сверстники, сидел на полу, занимая жизненное пространство в половину квадратного метра, подмяв под себя вещевой мешок, в который мать затолкала, на случай, если попаду в Сибирь, отцовскую шубу, хромовые сапоги и шапку-ушанку.

Встревоженные рывком состава, обитатели вагона, поохав-поахав и потолкавшись, постепенно успокоились. Каждый ушел в себя. Кто спал, взрывая тишину храпом, кто несвязно бормотал во сне, кто дремал, просыпаясь и вздрагивая при каждом толчке вагона или свистке паровоза. Прислонившись спиной к спине одной из девчонок, я тупо смотрю в темноту вагона. Мысли мои прощупывают весь короткий жизненный путь, блуждают по бескрайним просторам Великой России. Где-то там, на западе, где бушует война, испытывают, наверное, судьбу, положившись на Господа Бога, мой папа и дядя Александр. В Коми, в тайге, на лесоповале, "открывают Америку" мои дедушка и бабушка Вагнеры. В Казахстане за станцией Сарозек на границе с Китаем мои дедушка и бабушка Иккесы создают новый совхоз НКВД, а дядя Филипп, наверное, поселился на станции Шортанды в северном Казахстане, а меня с мамой, как "пособников немецких фашистов," сослали на юг Казахстана, в глушь Бетпак-Далы! За два года войны миллионы убитых, разоренных и обездоленных людей, но этого всего мало, воинский дракон требует все новых и новых жертв во имя сомнительных идей человеческой цивилизации. Везут теперь и нас, подростков, чтобы забросить в пасть дракона, как дрова в пылающий костер. "Но зачем так жестоко, навалом в товарных вагонах? - ставит вопрос пытливая мысль, и сама себе отвечает. - Дрова тоже возят навалом! "

Мысли мои оббежали полсвета, побывали в теперь уже ставшем родным казахском ауле, побывали у Калдарбека на мельнице, в семье дезертира, у моих друзей Балпан и Асилбека, у соседей Ширинкуль и Саулешки и, повидав горюющую маму, вернулись в этот богом проклятый вагон и уперлись в стену под названием неизвестность. Куда привезет нас этот состав, знает один только Бог. Калдарбек сказал бы:

- Алла биледы! (только Бог знает)

Минула ночь. Нас поднял невообразимый шум и толкотня. Протерев глаза, я понял, что начался новый день. В вагоне было уже совсем светло. Первое, что я увидел - перекошенные, орущие лица своих попутчиков:

- Воды! Воды!...Пи-и-ить, пить! - умоляли они непонятно кого. Их уставшие ввалившиеся глаза светились надеждой на чудо, и оно свершилось. Состав остановился на полустанке, где параллельно железнодорожному полотну протекала илистая, заросшая кугой степная речка. Состав, оравший как стадо баранов в загоне, на минуту притих, послышались голоса охранников: «Приготовиться на водопой! Соблюдать порядок, предписанный начальником охраны состава! Без паники, воды в речке хватит на всех. За речку не уходить, это расценивается, как побег».

Стальные запоры вагонов открывались по два в голове и хвосте состава. Измученные жаждой люди бежали к воде, топча друг друга. Припав к зарешеченным окнам и щелям вагона, мы ждали своей очереди. Одновременно с жаждой и духотой меня мучил вопрос, куда нас все же везут, на восток или на запад. Вырвавшись из кучи прилипших к окну ребят, я, подставив дяди Федин чемоданчик с нашими продуктами, приник к противоположному речке окошку. Вдаль, сколько видел глаз, простиралась покрытая мелкотравьем зеленая степь. На горизонте, как мираж, виднелись песчаные барханы, слева виднелась водонапорная башня и несколько приземистых мазанок азиатского типа с прилепленными к ним навесами и открытыми скотобазами. Было раннее апрельское утро. Люди и скот еще не успели очнуться от ночной спячки. Они были дома, сыты, их не мучила, как нас, неизвестность и жажда. По длинным косым теням от водокачки и кирпичному зданию я, наконец, определил направление состава. Нас везли на восход солнца.

- Слева по ходу - это пески Моинкумы, а справа должны быть горы. Нас везут по Турксибу на восток, - сообщил я дяде Феде.

- Н-н-наверно, в Сибирь на лесоповал! - сделал он заключение, безнадежно махнув рукой.

Примерно через час загремел засов на дверях нашего вагона, и мы, как картошка, посыпали из широко открытых дверей. Через минуту, помогая и поддерживая друг друга, мы стояли по колено в мутной жиже и, черпая руками, кружками, котелками, фуражкой, кто чем мог, пили, пили, пили... Не важно было, что вода была мутной и солонцеватой, важно было утолить жажду горящего измученного тела. Дядя Федя еще там, в вагоне, предупредил всех не пить из прихваченной посуды, а пить, черпая сложенными ладошками, чтобы видеть, что и сколько ты пьешь. Это была большая наука. Посудой второпях зачерпывались тина, головастики и муть со дна гнилой речки. Главное - не перегрузить высохший желудок. Все пили, пил и я, правда осторожно, с перерывами, но пил.... Из-за того, что мы были на очереди последними, нам удалось погулять на свежем воздухе подольше других. Заполнив все емкости водой, мы не торопились с посадкой. Кто-то сумел прочитать на кирпичном здании "Аспара". Из соседнего вагона передали, что речка называется Аспара. Я напрасно старался на юге увидеть снежные вершины киргизских Алатау. Передо мной стояла стена предгорий, резко обрывавшаяся на стыке великой казахской пустыни Моинкумы. Впереди состава, изрыгая клубы черного дыма и шипящего пара, маневрировал паровоз. Выставив штыки из тамбуров, охрана объявила посадку. Двери вагонов, шурша немазаными роликами, захлопнулись; лязгнули засовы, и состав тронулся. Люди после свежего воздуха и пахнущей тиной воды повеселели! Потянуло на завтрак. Наш наставник, дядя Федя, раскрыв заветный сундучок, выдал нам по половине казахской лепешки и сказал:

- На первый раз хватит! Экономить будем. Кто знает, что нас ждет.

Мы не стали возражать, надеясь на его жизненный опыт. Повеселевшая и похорошевшая молодежь начала присматриваться друг к другу, знакомые обнимались, незнакомые знакомились, пожимая руки и улыбаясь. Никого теперь не волновало, куда нас везут, главное - нас много, а умирать толпой не так страшно, как в одиночку! Из соседнего вагона послышалась песня. Мы всем вагоном подхватили:

Весел напев городов и полей

Жить стало лучше, жить стало веселей.

Мимо мелькали станции, аулы, разъезды, скотные дворы и приземистые домики, примыкавшие к железной дороге. Все это было похоже на редкие мазки на необъятном степном холсте, лишь загрунтованном, но так и оставленном в незакрашенном сером однообразии. Кругом простирались степи. Они находились в той поре цветения, когда великие и малые травы достигают своего апогея, преобразуя лик земли всего на несколько дней, чтобы снова зажухнуть под нещадным солнцем и затем весь год ждать новой весны!

Состав в полдень прибыл на станцию Чу и долго маневрировал по пристанционным путям, не находя места, где бы окончательно остановиться. Духота в вагоне перехватывала дыхание, чувствовался запах путейного масла, просмоленных шпал; они проникали в вагон, смешиваясь с вонью человеческих испражнений. На путях слышался лязг вагонных сцепок, надрывные свистки паровозов и рупорные команды составителей поездов. Создавалось впечатление, что до нас никому нет дела. Охрана молчала, а для железнодорожников мы были товарным составом с грузом, каких стояло десятки. На шум, крики, стоны в вагонах не обращали внимания: мало ли таких эшелонов, охраняемых НКВДэшниками, проходит через станцию за сутки. Их дело путейное, составить и быстрей отправить, проверить смазку в колесах, чтобы в пути не загорелись.

Сильный толчок паровоза, и состав тронулся. Но что это? Нас покатили в сторону песков! Притихшие узники с широко раскрытыми глазами смотрели друг на друга, не понимая, что происходит. Долго ждать не пришлось. Минут через пятнадцать состав стоял уже в тупике огромного, огороженного колючей проволокой, лесосклада.

- Вытряха-а-а-й-й-сь! - прозвучала команда.- Прибыли-и-и!

Первое, что я увидел через открытые двери вагона, - это огромные бурты саксаула, кирпичное здание, похожее на вокзал и маленькие игрушечные паровозики. - Вещи в тамбур! От вагона не отходить! - послышалась грозная команда НКВДэшника. - Всем немедленно приступить к загрузке своего вагона. - Пошевеливайсь... Срок один час! Радости не было предела, что, мы, наконец, выбрались из вонючих вагонов. Работа закипела. Выстроившись в несколько рядов, передавая из рук в руки корявые, изогнутые в три погибели полена, мы довольно быстро загрузили и отправили состав. Уставшие, но гордые, с поцарапанными руками, мы предстали перед лагерным начальством. Это была довольно пестрая толпа. Различные по полу, возрасту, одежде и росту, мы молча, подгоняемые охраной, собирались у кирпичного здания с надписью

"Коскудукский леспромхоз УВД Джамбулской области"

У здания, на крыльце, стояло несколько человек из гражданских, и трое в офицерских шинелях и каракулевых папахах.

- У-у-у! Смотри, ребята! Как белогвардейцы из кино"Чапаев"и погоны на плечах! - загудели в толпе. - В Красной Армии пагонов нет. Что бы это все значило, ребята, а? Куда мы попали?

- Бойцам охраны. Построить всех по-вагонно! - раздалась команда

- Есть, построить по-вагонно! Первый ваго-о-о-он, по четыре становись! Второй... Пятый вагон! Десятый ваго-он... - орали ретивые служаки, выстраивая нас перед своим командованием. Наш вагон в составе был девятым. Схватив пожитки, мы быстро построились в указанном месте, угодив почти под самое крыльцо.

- С сегодняшнего дня каждый из вас должен запомнить номер своего вагона.... Это в дальнейшем будет номером вашей бригады. Ясно?

- Ясно-о-о! - прогудел вразнобой изнывающий на солнце строй.

- Каждая бригада должна иметь бригадира, - прозвучало с крыльца.- Добровольцам выйти из строя! Строй напряженно молчал. На крыльце, склонив друг к другу головы, о чем-то советовались. Один из военных прошел перед строем, взглядом удава пронизывая передние ряды. Наконец, он, тыкая пальцем в грудь, вывел из строя от каждой бригады по одному человеку, записал фамилии и сказал:

- Вот, перед вами ваши бригадиры. Все вопросы, связанные с работой и бытом, будут в дальнейшем решаться только через них. Ясно?

- Ясно-о! - прогудел, строй изнывающих от жажды людей.

- А теперь приказ начальника лагеря! - протрубил он в рупор и указал в сторону крыльца.

- Товарищи трудармейцы! - начал один из военных в папахе, - . Фронту требуется оружие и боеприпасы, а для этого нужна сталь, уголь, нефть, топливо. Наша с вами задача дать родине как можно больше вот этого, - он показал рукой на бурты саксаула, - топлива, растущего в бескрайней пустыне. Вы являетесь мобилизованными трудармейцами и, согласно действующему законуа о военном положении в стране, обязаны хорошо трудиться и исполнять волю нашего горячо любимого главнокомандующего товарища Сталина! - немного потоптавшись и вытерев белым платочком с лица обильный пот, он добавил: Всякое игнорирование лагерного руководства будет расцениваться как саботаж, а самовольное отлучение, как дезертирство с вытекающими отсюда последствиями.

Нескончаемо длились выступления власть имущих. Наставления, предупреждения, правила поведения, угрозы звучали в их длинных безграмотных речах. Нещадно палило апрельское солнце, испаряя последнюю влагу уже начинающих желтеть песчаных барханов. Нервозность в строю нарастала, подкашивались ноги. Осевшая на лицах пыль, смешиваясь с потом, выжигала глаза, хотелось брякнуться на землю и больше не вставать. Единственное, что примиряло, это окружающие пространства. Невольно появлялась мысль: были бы крылья, полетел бы над землей... Я изо всех сил старался, чтобы не упасть. Сквозь ропот толпы я наконец-то услышал желанное слово: Расходись!

Толпа невольников расползалась по всей огромной территории лесосклада в поисках воды и места отдыха. Дядя Федя, волей случая оказавшись нашим бригадиром, усадил нас на кучу саксаула отдыхать и помчался на разведку. Минут через пятнадцать он появился с добытым у пожарников красным ведром и принес воды, хватившей, конечно, только для девчат. Воду черпали из противопожарного водоема, а кипяток леспромхозное начальство распорядилось отпускать прямо из паровозных котлов. Покушав прихваченных еще из дому продуктов, напившись кипятка вместо чая, мы завалились спать. Напрасно вы думаете, что спали на кроватях или, быть может, на стеллажах, соломе, камыше... Нет, нет, прямо на земле, подложив под голову вещевой мешок.

Первые пять бригад на объект в "джунгли" отправились ночью. Вторую партию отправили под утро. Проснулся я на рассвете. Пыльная буря пронизывала территорию лесосклада, песок скрипел на зубах, пыль перехватывала дыхание. Первое, что пришло в голову: "Где я? Что за чертовщина!" Но вспомнив вчерашний закат солнца и черные тучи на горизонте, я понял, что надвигается гроза. Схватив пожитки, я вместе с другими ринулся искать укрытие. Спрятавшись под вагоны ночью прибывшего под погрузку состава, сбившись в кучки, мы дрожали от пронизывающего холодного ветра. Тучи, что так долго собирались еще с вечера, темнея и вызревая на горизонте в безмолвных всполохах молний, разразились дождём на рассвете. Тяжелые капли с силой барабанили по сухой земле, по открытым площадкам вагонов, под которыми мы сидели, и, превратившись в потоки, хлынули, затопляя низины. Щедры и скоротечны майские дожди. Прошумев ураганом, прогремев громовыми раскатами, оставив после себя лужи живительной влаги, гроза, не торопясь, подалась на восток, орошая степь. Выглянувшее из-за туч солнце быстро согрело и просушило нас, промокших и продрогших до костей. Возвратившийся из кирпичного здания с очередного "0В,"(очередная взбучка) наш дядя Федя сообщил: "Приказано пяти бригадам, в том числе и нам, разгрузить прибывший ночью из песков узкоколеечный состав и приготовиться к отправке на 193-тий километр в распоряжение начальника участка Лопатина".

В полдень, фыркая, пыхтя и изрыгая клубы дыма и пара, маленький паровозик, точь в точь похожий на большой паровоз Турксиба, зацепив десяток таких же маленьких платформ, увозил нас в "джунгли". Сопровождавший нас стрелок предупредил: "За отлучение от состава на расстоянии более тридцати метров, стреляю без предупреждения! Ночью вагоны вообще не покидать!" Стрелки сидели один на тендере паровоза, другой на последней в составе площадке с выставленными вверх штыками. Скорость потешного состава была небольшая, но вагонетки бросало, швыряло так, что мы, уцепившись друг за друга, старались всеми силами не свалиться под откос. Мне почему-то казалось, что с удалением в глубь песков горы исчезнут из поля зрения, и мы потеряемся, как песчинки в этих барханах, похожих на вздыбленные волны штормующего моря. Невольники в пестрой потрепанной одежде: ребята в кепках и латанных-перелатанных штанишках, девчонки в выгоревших на солнце косынках и хлопчатобумажных коротких юбчонках, широко раскрытыми глазами с нескрываемым интересом и страхом смотрели на этот чужой, невиданный ранее мир.

Позади состава за спиной стрелка; мелькали, уходя в прошлое, шпалы, рельсы;, впереди, натужно трудясь, пыхтел и шипел паровозик, преодолевая набегавшие песчаные перевалы. Нам казалось, что этой пустыне нет конца и края! Уже остались позади десятый, тридцатый... На закате солнца мы, наконец, прибыли на сто сорок третий участок, считавшийся узловым. Отсюда одна ветка уходила вправо в предпесковые заросли, а другая – влево, глубь песков, в так называемое Тулейское месторождение саксаульных дебрей. На этом участке нас взяли под усиленную охрану откуда-то появившиеся НКВДшники, предложили питание из общественного котла, предварительно выдав на человека видавшие виды алюминиевые чашки и обгрызанные деревянные ложки. К двум огромным котлам в так называемой кухне под невесом из стоек саксаула и камышовых мат мы подходили по очереди во главе с бригадирами. Повар, огромного роста бородач, разливал длинным пол-литровым черпаком в подставляемые чашки порции "баланды".

- Хлеб получите на 193-м. Подвезти не успели! - прогремел он голосом, не допускавшим возражения.

- Что он сказал? Что он сказал? - щебетали девчата на немецком языке. - Яков, ты же понял, что он сказал? Ну, скажи, скажи.

- У фрицы, фашисты проклятые, - ворчал повар, слушая непонятную для него речь. - Выродки проклятые, всех бы вас... к стенке!

- Эй, дяденька! Тебе что! Кто-то из нас в борщ насрал? - не выдержал я, протягивая чашку. - Ворчишь, как баба на базаре!

- А ты, чертенок, откуда взялся? - уставился он на меня едучими глазами и прекратил раздачу. - Ты, змееныш, откуда знаешь наш язык? Шпион, наверно, немецкий? - и со злобой бешеной собаки, ворочая зрачками, плюхнул мне в чашку жидкую, похожую на помойку баланду и закричал во весь голос: Убирайся, проклятый фашист, пока морду не намылил!

Обида хлынула через край:

- У-у гад! Кулачье проклятое! - крикнул я первое, попавшее на язык и с силой швырнул чашку с баландой ему в лицо.

- А-а-а-а! - заорал он, вытирая одной рукой лицо рукавом, другой размахивая черпаком, как саблей.

- Прекрати-ить! - раздалась команда конвоя. Двое из охраны, энергично расталкивая шумевших «трудармейцев», скрутили мне руки, потащили в пристанционное здание к коменданту участка. Дядя Федя, оставив бригаду ужинать, прибежал на выручку.

- Бузотера немецкого приволок! - слышим мы с ним доклад стрелка, стоя в прихожей. - Что прикажете делать с ним?

- Что натворил?......

- Миску баланды швырнул в лицо повару.

- За что? Наверно, баланда слишком «густая» оказалась?

- Да нет, фашистом обозвал... Шпионом немецким. Уж больно здорово шпарит мальчишка по-русски!

- Вот гад! Кулачье отродье, сам на птичьих правах, а других ненавидит лютой ненавистью. Ведь не раз говорил ему, что они и без него, дурака, богу душу отдадут, - уже тихо сказал комендант. - Зови-ка этого героя.

- Фамилия? - потребовал комендант, выскочив из-за стола.

- Тычко! - не моргнув глазом, назвал я фамилию друга по Нем Потаповской школе Виктора Тычко.

- Откуда у тебя русская фамилия? - растерялся комендант. .

- Отец русский, - соврал я. - Отец мой там на фронте с начала войны бьет фашистов, а этот мордоворот: фашист, фашист! Какой я ему фашист? Сам он фашист! - торопился я выложить свою обиду.

- А сюда-то как попал? - спросил комендант, и пригласил сесть.

- Мать у меня немка, не хотела отставать от родичей, поэтому нас записали немцами и вот, пожалуйста... - продолжал я врать.

- Ну вот что, товарищ Тычко! А ты, как я понял, бригадир? - обратился он к дяде Феде, и вдруг заорал не своим голосом: Встать, когда старшие говорят! Приказываю... Как фамилия, бригадир? Гок, гок... - поморщился он. - Какие только фамилии у этих немцев Гок, Бек, Шиц, Коц и даже Бок есть... Так вот, товарищ Гок, передадите начальнику участка товарищу Лопатину, что я за дебош на 143-м участке, устроенном трудармейцем Тычко, влепил ему три дня карцера. Отбывать наказание по прибытии на место. Ясно, товарищ Гок?

- Я-ясно, товарищ ко-мендант!

- А этого выродка кулацкого мы накажем по-своему, - улыбнулся он стрелку, чувствуя, что я остался им недоволен. - Вон отсюда!

Дядя Федя довольный, что обошлось без осложнения, схватил меня за рукав, и мы помчались к кухне, где еще под матерки бушевавшего повара продолжалась раздача баланды.

- Не будем связываться. Говно не тронь, вонять не будет, - сказал дядя Федя, и увлек меня в сторону подвижного состава, где молодежь, поужинав, обсуждала происшедшее, понося повара и его баланду матом.

Девчата, отделившись, обсуждали свои проблемы в стороне, а их было по горло. Прежде всего они были женщины, со своими врожденными половыми сложностями, им часто требовалось уединение, но куда? Кругом открытая степь, мужчины, охрана, пугавшая не удаляться далее двадцати метров, ни воды, не говоря уже о теплой, ни сменного белья, туалетной бумаги, бинтов, мыла... Многие из них были без лифчиков и даже без трусиков. Они были в таком возрасте, когда их мучили то рези в животе, то страшные головные боли. Им нужны были самые примитивные условия, туалет, а их не было. Им нужна была медицинская помощь, но она отсутствовала. У них были раньше матери, с которыми они советовались, но их у них отняли. Родители учили их верить в бога, но и бога у них отняли, а взамен ничего не дали...

2

Пропустив два встречных состава, груженных саксаулом, нас потянули под утро в сторону 193-го. Узкоколейка, извиваясь между огромными барханами, уводила теперь на закат солнца, а затем и вовсе повернула на юг. Повисшее на горизонте утреннее солнце возвестило новый, полный тревог день. Впереди, по ходу состава, в синем мареве, узкой полосой виднелись горы. Их снежные вершины сверкали на солнце, а утренний свежий чистый воздух приближал их настолько, что они казались рядом. Прямо перед нами, рукой подать, из общей гряды гор возвышались два великана, манящие своей таинственностью.

- Вон те две вершины это Алатау! - закричал дядя Федя. - Они против города Джамбула. Не горюй, ребята, Бог даст, через сутки будем дома!

- А как же три дня карцера? - шутили ребята.

- Не поеду домой, пока не отсижу!

- Ты на 193-м оставайся, а мы поедем дальше!

- А бригадир как же? 0н ведь должен доложить...

- Сам доложит. Не пустим дядю Федю! - шутили ребята. - У него семья большая осталась в Сардале да мать-старушка. Пусть едет с нами!

- А мы, ребята, на 193-м оставим лучше Тычко. Пусть он отсиживает, - шутил бригадир, поднимая настроение бригаде. - Яков пусть едет с нами!

На 193-й прибыли в полдень, оставив позади еще полсотню километров пустыни и несколько огороженных колючей проволокой со сторожевыми вышками пристанционных лагерей. Этот участок по сравнению с теми, что мы видели по пути, казался городом. На огромной серой сопке в несколько рядов тянулись пятидесятиметровые камышовые бараки. Станционное здание внушительных размеров имело остеклённые окна. На запасных путях маневрировали две «кукушки», тут же был навес из камышовых матов для ремонта подвижного состава. На весь участок раздавался звон кузнечных наковален. На саксаульных буртах вдоль тупиков копошились сотни изнуренных людей. Они грузили составы из буртов, пополняемых возчиками из прилегающих саксаульных дебрей. Сотни бричек, запряженных лошадьми, верблюдами и ослами, тянулись в лес пустыми и столько же возвращалась груженными на пристанционные склады. Кругом колючая проволока, бараки да сторожевые вышки. Это был самый последний опорный пункт леспромхоза. Здесь были сконцентрированы основные материально-технические силы: техника, руководство участком и спецработники НКВД. Здесь был огромный лагерь уголовников. Нас, наверно, чтобы не допустить контакта с уголовниками, переключили на новую, только что завершенную ветку и отправили дальше в тупик на 224-й километр. Обедали на ходу, деля меж собою последние запасы продуктов, прихваченных из дому. Было далеко за полдень, когда наше прибытие на 224-й участок оповестил машинист «кукушки» длинным пронзительным свистком. Сирена оповещала окрестности о прибытии очередных невольников, разрушителей этого веками дремавшего мира.

Встречали нас, стоя на вершине бархана, несколько бородатых мужиков и двое в милицейском с кобурами на боку. Спрыгнув с вагонеток, мы устремились к единственному колодцу под барханом. Ведро мелькало вверх-вниз, не успевая утолять жажду невольников. Пока мы пили, машинист и два конвоира сбросили наши пожитки с вагонеток, и под короткие свистки "кукушки" покатили обратно.

- Я начальник нового 224-го участка Кускудукского леспромхоза Лопатин Василий Степанович, - объявил, расхаживая перед извилистым строем, мужчина лет сорока пяти с огромными рыжими усами. - Прошу любить и жаловать! Работать будем на лошадях, которые прибудут завтра. Вот наша охрана! - показал он на стоявших в сторонке милиционеров. - Это оперуполномоченные НКВД, они будут охранять вас в этой глуши, чтобы не съели волки... А это рабочие по ремонту бричек и сбруй, - показал он на бородачей. - Бригадирам от каждой бригады представить по одному повару, чтобы к утру был завтрак. Ночевать будете в этом общежитии. Ясно граждане, эаключен... Извините, трудмобилизованные!

- Ясно-о-о! - недружно прошумел строй.

- Тогда слово оперу - лейтенанту Грипштейну Павел Моисеичу!

- Вы трудармейцы, согласно приказу (он перечислил дату и номер инструкции), являетесь военнообязанными и не имеете права самовольно покидать службу, то есть вот эту территорию. Самовольное отлучение будет расцениваться как дезертирство! - говорил он твердо, угрожающе. - В целях пресечения побега через пески, что равносильно смерти, при комендатуре на 193-м создан спецотряд по поимке таковых. Мера пресечения... расстрел на месте. Разгуливание после захода солнца по территории участка и за его пределами запрещена. Не выполняющим норму выработки будет срезаться дневной паек питания. Вот на первый случай предупреждение спецкомендатуры. Распорядок дня получите от начальника участка. Если вопросов нет, ра-а-асходись!

Барак, в который мы вселились, имел общую длину более тридцати шагов и ширину восемь. По обе стороны вдоль стен из горбыля и отходов березовых досок были устроены одноярусные сплошные нары-лежанки. Стены барака состояли из березовых стоек и снопов камыша, залепленных толстым слоем глины. В центральном проходе стояли стойки, на которых покоились прогоны и камышовая крыша. Окон не было. Свет проникал в раскрытые двери с теневой стороны барака. Расположились мы на новом месте жительства побригадно. Девчатам отвели угол в торце барака. Их в нашей бригаде около двенадцати. Голодные, но веселые, побросав пожитки на нары, мы бросились на ближайший бархан. Кругом, сколько видит глаз, дикие заросли саксаула. Только на востоке виднелись огромные площади поваленного леса. С той же стороны раздавался рокот трактора, а сизый дымок из выхлопной трубы указывал на его местонахождение. В лощине под барханом находился наш участок, где нам, мобилизованным «трудармейцам», предстояло нести службу, сражаться с твердыми, как сталь, корявыми стволами саксаула во имя победы над фашизмом.

Участок состоял из тупика, где нас выгрузили, барака, похожего на колхозную овчарню, навеса из того же камыша и саксаула, где дымилась кухня, сложенная из бутового камня и административного здания для руководства. У колодца лежало несколько деревянных корыт, а чуть в стороне стояли столбы - коновязи. Девчата, заполнив корыта водой, стирались и мыли головы. Наконец, кто-то из них догадался, и они, построившись в круг стеной, подмывались по очереди холодной водой. Их визг разносился по всей округе. Ребята бегали по окрестным барханам и саксаульным дебрям, осваивая местность. В двух местах горели уже костры и стаскивались в кучу черепахи, которых еще не успели съесть до нас. Непривыкшие к такому деликатесу, мы трое - я, Виктор Неб, Сашка Бухгамер - рванулись навстречу приближающемуся трактору. Он шёл, как танк, ломая и подминая под себя вековые стволы саксаула. Только поравнявшись с ним, я увидел, что это ЧТЗ, толкавший перед собою огромный угольник, изготовленный из рельса. "Но почему вместо топливного бака, куда меня заставляла дуть когда-то Карашашь, стоит что-то, похожее на печь? - подумал я мгновенно. – Ну, ничего, у тракгориста узнаем!"

- Вы откуда взялись, чертенята? - спросил тракторист, спрыгнув с трактора. - С луны свалились что ли? Таких сопляков здесь еще не хватало.

- Мы, дяденька, не сопляки, мы трудармейцы!

- Ха-ха-ха! - прокрякал он с удивлением. - Трудармейцы? Всяких я здесь перевидал: уголовников, политических, шпионов, троцкистов, кулаков, нэпманов... Но таких еще не встречал... Трудармейцы, трудармейцы!?..

Он, наверно, принимал нас за пришельцев с другой планеты, рассматривал и пробовал на ощупь, как дикарь из джунглей.

- А вы, ребята, случайно не немцами будете? - вдруг спросил он, прислушиваясь к нашему разговору.

- Немцы, только не те, которые убивают мирных жителей и топчут нашу советскую землю! - выпалил я все залпом. - Мы советские немцы и прибыли сюда на трудовой фронт сражать... – и я вдруг осекся, вспомнив слова дезертира Бота.

- Ну-ну! - хотел что-то ответить тракторист на мою речь, но, махнув рукой, сказал: Я ведь тоже немец, ребятки. Уже шесть лет родного языка не слыхал. Говорите, говорите на немецком! Я так соскучился по нем! - умолял он нас со слезами на глазах.

«Немец, немец, - крутилось У меня в голове. - Да как же он попал сюда в эту глушь? Мы - другое дело, мы - в «трудармию». А он?"

- Дяденька немец, а ты как попал сюда? - вдруг спросил его шустрик Виктор Неб по-немецки.

- Политический я, шесть лет уже здесь. А как попал сюда? Это предлинная история! Лучше скажите, где вас разместили и много ли вас здесь?

Пока Виктор и Сашка рассказывали ему, сколько нас, откуда мы и где устроились, я, осмотрев трактор, спросил:

- Дяденька, а как вас звать, и почему на тракторе стоит какая-то печь?

- Звать меня Франц, а трактор этот переделан под саксаул, а печь это -газогенератор. Вот я и числюсь трактористом-кочегаром.

- А-а! - разинул я рот от удивления.

Договорились встретиться с Францем ночью в бараке.

- Я приду сам, тихо, чтобы охрана не заметила. Там и поговорим, - сказал он и пошел к трактору, работавшему на малых оборотах, и пускавшему высоко в небо дымовые кольца из выхлопной.

Мы еще долго смотрели вслед трактору, с грохотом подминавшему под себя вековые стволы саксаула. Жалкая, одинокая фигура тракториста Франца маячила на сидении, открытом всем ветрам и солнцу. Он изредка дергал за рычаги управления и, повернувшись, махал нам рукой. Солнце, растворяясь в дымке горизонта, садилось за бурые холмы, словно бурые волны, вал за валом уходившие вдаль. Куда ни кинь - всюду однообразный бескрайний мир. "Да есть ли предел этому миру? А если есть, то где? Испокон веков эта глушь навевала на человека только тоску. А, может быть, с самого сотворения мира в это безмолвное пространство не заглядывал ни один смертный? Может быть, даже имени этой пустыни нет? Или это как раз и есть та самая пустыня Кербала, в которой погибли все потомки могущественного Азрет-Али, зятя пророка Магомеда, полководца его армии? Целый месяц шло обреченное на гибель войско Хусеина, а лик безжалостной пустыни был равнодушен. «Разве не так же глуха и эта унылая пустыня, куда забросили нас, невольников?» - думал я, вспоминая вычитанную мною историю из арабской книжки. - Они тогда погибли все от жажды в пустыне. Что же произойдет с нами?"

Поднял нас на рассвете яркий, голосистый звон стальной рельсы да окрики командования участком:

- Подъем ! По-о-о-дъем... Выходи строиться!

- Распорядок дня по участку следующий, - орал перед строем Лопатин. - Подъем на рассвете. Час на сборы и завтрак. Обед в полдень один час. Конец рабочего дня на заходе солнца. А кто не выполнит норму, будет вынужден работать ночью! Выходные исключаются. На фронте тоже нет передышки! Отдыхать только в темное время суток... Лошади пока еще не прибыли. До их прихода довожу до вас задание: стащить на своем горбу из ближайших окрестностей по три тонны саксаула и сдать через весы весовщикам! Ясно, товарищи трудармейцы?

- Ясн-о, - с тревогой прошумел строй. Хотя никто не имел понятия: три тонны - это много или мало?

- Вопросы есть? - строй молчал. - То-то... Я так и знал, что вопросов не будет. Всем для сведения! Распорядок дня будет исполняться под удары, - он показал на подвешенный на перекладине кусок рельса. - А сейчас марш на кухню!

Промыв глаза у корыт и вытирая на ходу рукавом лица, мы помчались к котлам под навесом. Выхлебав баланды по порции чуть гуще помоек, мы приступили к работе. Хлеб обещали привести с 193-го к обеду. Последние запасы собственных продуктов исчезали в наших желудках вместе с баландой из общественного котла. К обеденному перерыву все завалы на территории усадьбы и тупика были разобраны и складированы. Работали, как муравьи, стаскивая всю древесину в бурты у тупика, а когда пришли к обеду, хлеба не оказалось. Немного поворчав, выпив все той же баланды, успокоились. Ох, как трудно было подниматься под знойным солнцем с разбитыми до крови руками и пустым сосущим желудком. Но гонг прогремел, и мы шли в "атаку" на саксаул. Теперь мы брались за крупные стволы, достигавшие весом до сотни килограмм. Мы цеплялись за них по трое, четверо: несли, кантовали, волокли волоком, старались изо всех сил не ударить лицом в грязь перед пламенным плакатом на кухне:

« РОДИНА - МАТЬ ЗОВЕТ!»

К ночи вернулись к котлам с баландой. Хлеба опять не оказалось, не привезли его с 193-го и на следующий день. Неделю мы полоскали желудки проклятой баландой, изнывая от жары и непосильного труда. Мы слабели, стараясь изо всех сил выполнить дневное задание, а лагерное начальство и охрана, раскатывая на холеных жеребцах, усиливало нажим. Всякое недовольство подавлялось матерками и плеткой. Особо строптивых вызывали ночью на "ковер," в пожарку и "давали прикурить"! Вернувшиеся с такой проработки навсегда теряли человеческую гордость и волю к сопротивлению. Тогда, как известно, не было подслушивающих устройств, но оперы знали о нас все: кто чем дышит и кто о чем говорит.

Однажды я имел неосторожность ночью в бараке при всех заявить:

- Ребята, сколько ж можно терпеть эти издевательства! Кормить не кормят, транспорта для подвозки саксаула нет, плетьми стегают, как скот! Давайте напишем товарищу Сталину коллективное письмо. Пусть нас лучше отправят на фронт!......

Ночью за мною пришли два мордоворота из числа тех, которых начальник участка назвал рабочими, и пинками доставили в пожарку.

- Откуда, сволочь фашистская, так чисто знаешь русский язык? - набросился на меня опер* при свете фонаря, выскочив из-за стола. - Вот такие и продают Родину немцам! - не дал он опомниться и сказать слово.

Я только успел заметить на стене косые прыгающие тени и почувствовать ожоги плеток на моей исхудалой спине. Инстинктивно я начал поворачиваться, чтобы увидеть, кто меня стеганул сзади, но услышал грозный окрик: Не поворачиваться, сволочь! - и пошла плясать свистопляска... Я орал, кричал не своим голосом:

- 0й, дяденьки, за что? Ой, дяденьки, за что?

Чем больше я орал, тем сильнее жгли плети по спине, мягкому месту, ляжкам... Очнулся я на влажном скользком полу. Не успел подумать, что со мной, как меня усадили перед опером на табуретку.

- Фамилия? - услышал помутневший разум. - Имя... Отчество... год рождения.. Отец где?

- На фронте...

- На каком фронте? Их предателей-немцев давно прогнали со всех фронтов! Наверное, уже давно сдох где-нибудь в трудармии! - Деды где?

- Раскулаченные они, - начал я сознаваться, боясь, что опять начнут бить. - Один с семьей в Талды Кургане совхоз НКВД, - другой где-то в тайге под Котласом.

- Так-так, кулацкий сынок, значит!? А еще, ебёна мать, Сталину в товарищи набиваешься. Какой он вам, фашистам, товарищ! Кулачье проклятое! Займитесь-ка им... Только лицо не трогать, да кости смотрите! - сказал опер и побежал на улицу, расстегивая на ходу ширинку.

- Ты слыхал, парень-то нашенский из раскулаченных, - сказал один из стоявших за моей спиной.

- Зря избили парнишку, - прошептал другой. - Падай на землю и кричи парнишка, что есть силы.... Бить не будем ... Обманем опера!

Сцена удалась. Вернувшийся опер поблагодарил их за старание и попросил вспрыснуть водой. Когда я вновь предстал перед ним, ревущий и размазывающий кулаком по лицу сопли, он спросил:

- Ну так что, будем товарищу Сталину писать коллективное письмо?

- Не-ет! - разревелся я еще пуще, а было от чего. Тело горело огнем от физической боли, а душа разрывалась от безысходности, обиды за поруганное детство, несбывшиеся мечты о мировой революции.

- Вот так-то... А то нашел, ебена мать, себе товарища.... Теперь слушай! Будешь продолжать мутить этих букашек, следующий раз отсюда вынесут вон на тот бархан. Вы, сопляки, у меня даже в списках не числитесь! Понял? - закричал он, выскочив из-за стола и угрожая ударить кулаком.

- П-понял! Понял! - лязгал я от страха зубами.

- И про то, что произошло здесь, никому ни слова! Зубы выбьем и язык вырвем! Вон отсюда!

Сутки провалялся я в бреду с высокой температурой. На вторые сутки вышел на работу, а наши девочки еще неделю заглаживали вздувшиеся на теле рубцы. У нас тогда было единственное лекарство - собственный урин. Наверное, эти примочки и подняли меня быстро на ноги. Наверное, тогда я впервые понял, что юность кончилась, началась борьба за собственное выживание.

" Кто? Кто же мог заложить? - мучился я в догадках. - Что он сделал со мною, гад? Ведь я же не хотел плохого. Где ж справедливость?"

По-прежнему на недосягаемой высоте висели степные орлы, по-прежнему сияло синее небо, как будто и не было той страшной ночи. "Неужели скептики правы, когда заявляют, что справедливости не было и не будет. Не может быть, не может быть такого! Но я глубоко ошибался. Истина непостижима, а правды, действительно, никогда не было и не будет. Все в руках сильных мира сего! Вся жизнь построена по одному мерзкому принципу: сегодня я – начальник, ты - дурак, завтра ты – начальник, я - дурак!" - думал я, содрогаясь от воспоминаний о той ночи в пожарке. - Но что бы могло значить вдруг изменившееся ко мне отношение тех двух палачей, что стояли за моей спиной? Кажется, один из них сказал: он же нашенский... Тоже мне нашлась родня, исполосовали.... Постой-постой, а почему тогда они не стали бить меня, когда узнали, что я из раскулаченных?.... Тут что-то не то... Ну, и за это спасибо! Вон из первой бригады паренька измордовали, две недели ходить не мог, до сих пор кровью харкает!" - успокаивал я себя тем, что мне еще повезло.

Но наука, преподнесенная мне истязателями, не прошла даром. Я стал осторожным, как пуганная ворона, начал присматриваться к окружающим, пытаясь разобраться: кто чем дышит, кто друг, а кто враг? Слово «враг» начало менять теперь свой первоначальный смысл. Общие понятия: «враг народа», «враг родины», «враг всемирной революции, социализма, коммунизма, патриотизма» - начали бледнеть в моем сознании, как звездное небо на утренней заре. Враг стал реальностью, он где-то рядом, он угрожал моему существованию! Это он, сознательно или несознательно, быть может, защищая свою собственную шкуру, бросил меня в лапы этих палачей. - "Но кто он?" - мучился я в догадках, не понимая тогда еще в свои шестнадцать лет, что вся система построения самого справедливого общества, провозглашенная большевиками и втолковываемая нам с пеленок, не что иное, как ложь и насилие над человечеством.

Вторую неделю живем и работаем без хлеба, питаемся баландой, а для разнообразия в ежедневное меню включается рассольник. По всей окружности собрали и съели всех черепах, ежиков, сусликов и прочую шевелящуюся тварь. Все это мы варим в котелках, ржавых старых ведрах, а черепах бросаем живьем прямо в пылающий костер. Бедные, они выползают из огненного ада, а мы их безжалостно возвращаем, возмущаясь их непокорности. Да, так устроен мир! Казахская пословица гласит: "Один не умрет, другой не проживет!" Здесь суждено было умирать тварям послабее нас... Нам необходимо было жить, чтобы создавать благо и кормить тех, которые сильнее нас. И так с сотворения мира - сильный поедает слабого, и человек в этой кормовой цепочке не исключение.

Многие мои читатели, не жившие в те времена, не имеют понятия, как это можно прожить неделю без питания, не знают, что же это было за питание - баланда или рассольник, которым нас кормили за каторжный труд. Рецепт его был до примитивности прост. В столитровую емкость воды засыпалось килограмм пять-семь дробленого зерна, килограмм растительного масла, соль. Все это кипятилось до полного растворения. Эту мутную синюю жидкость мы получали три раза в день. Рассольник отличался тем, что в эту мутную жидкость на всю емкость забрасывалось с десяток соленых огурцов. За выполненную норму положено было полтора литра баланды или рассольника и 600 грамм хлеба. Если норму выработки не выполнил, это урезалось.

Хлеб, наконец, прибыл. Сколько было радости!

- Хлеб, хлеб, хлеб привезли! - передавалось от одного к другому со слезами радости, надежды и счастья на впавших от голода глазах.

Мне трудно передать чувство, овладевшее мною, от этого сладкого слова - хлеб. Помню, как кругом шла голова, как накатила странная слабость, неожиданная оторопь, и вместе с нею - томящий, сосущий зов желудка, радостный до жути... Хотелось тут же бросить эту проклятую работу и пойти... Нет-нет, броситься туда к стойке, позабыв обо всем, безумно схватить краюху и жевать, жевать, жевать. Но я был почти не в силах шелохнуться, будто ноги-руки были властными и не ощутимыми путами. Хотелось вырваться из этих невидимых пут, но тщетно... А тут еще окрики вездесущей охранки "Работу не бросать! К концу дня хлеб получат только выполнившие дневную норму."

Солнце, как назло, застряло в зените и нескончаемо медленно склонялось к горизонту. Этому дню, казалось, не будет конца. В голове крутилась единственная мысль: хлеб, хлеб, хлеб. Скорей, скорей, выполнить это проклятое задание и с радостью ученика, выполнившего урок, бежать на кухню... А вдруг мало привезли? А вдруг кому-то не хватит?... Только не тебе, только не тебе! - стучало в висках.. - Витя, Саша, ну!ну!ну! еще немножко, до нормы осталось притащить еще по паре бревен.!...

Выбившись из последних сил, мы втроем с бумажкой весовщика дотянули, наконец, до кухни. Там уже сидели "стахановцы," опередившие нас и грызли какие-то черные обгоревшие "кирпичи". Получив в котелок положенную порцию баланды и брошенную, как собаке кость, обгоревшую хлебную булку, я удалился в барак.

От азарта я очнулся только тогда, когда в котелке не оказалось баланды и полбулки, исчезнувшая в моем желудке почти не жёваная. К счастью, подоспел дядя Федя и уговорил меня отдать ему на сохранность оставшуюся часть булки до утра. Изъял он по полбулки и у других ребят, что спасло нас от ночного кошмара. Многие ребята, не переборов силы голода, съели все до последней крошки.

Нет, не насытился я. Не жевано проглоченные куски непропеченной мякоти и обгоревшей краюхи свинцом лежали в желудке, а душа просила: "Еще... Еще хочу".. Так и подмывало броситься к дяде Фединому чемоданчику, сорвать замок и проглотить остатки полученной гадости под таким милым загадочным названием «хлеб». Единственной помехой на пути к заветному чемоданчику были наши девчата, сидевшие в кружке и облизывавшие ложки. Мне стало стыдно за минутную слабость и, выхватив из котелка ложку, я со злостью разъяренной собаки принялся грызть и лизать ее, подражая им, таким же голодным, как я.

В бараке быстро сгущались сумерки. Уставшие котята, мы прижались друг к другу, стараясь уснуть. Но мысли о том кусочке сурагата, безжалостно изъятого и охраняемого дядей Федей, не давал покоя не только мне, но и всей нашей группе. Невозможно было уснуть.

Кошмары начались в полночь. В разных углах огромного барака раздавались стоны и отчаянные крики, мольба о помощи. Перегруженные с голодухи дрянью, похожей на хлеб, желудки начали раздуваться, как у коров на люцерне, а медицинской помощи никакой. Медпункт находился на 193-м за тридцать пять километров, а нашим пастухам было наплевать на людские муки. Им было не впервые видеть и слышать такое! Я ощупывал свой раздувшийся живот, он был, как камень, на котором можно бить орехи, но пока еще не болел. Когда же в нашей группе появились первые признаки рези в животе дядя Федя, он увлек нас на улицу, оставив заветный чемоданчик на двух девчат.

- Е-если не бу-бу-бу-дете слушаться, всем будет то же, что и.. - он показал на барак, где орали не своим голосом. - Все за мной!... Бегом вокруг барака-а!

Ох, и трудно было сдвинуться с места. Сыпучий песок под ногами, уставшие, не спавшие, с раздутыми животами мы бегали вокруг барака за своим бригадиром в кромешной темноте с неимоверными усилиями. Появившаяся отрыжка вселяла уверенность.

- Бегать до тех пор, пока не попрет со всех дырок! - кричал он, не давая передышки.

Облегчение пришло на рассвете - это нам, съевшим только по полбулки. Те же, которых некому было остановить и которые проглотили всё свалившееся "на них счастье", корчились еще сутки, а двоих из шестнадцатой бригады так и не сумели поднять. Их первых принял на 224-м молчаливый угрюмый бархан.

Утром, как ни в чем не бывало прогремел рельс, и по бараку команда: - "Подъе-м-м-м!" Всякое промедление ускорялось плеткой, а опоздавшим не доставалось баланды. Раздачу прекращали в определенное время перед носом нарушителя. В это утро многим пришлось выйти на работу без завтрака. Бедные ребята и девчата! У них был жалкий потрепанный вид. Нам же дядя Федя аккуратно разрезал у нас на глазах и выдал по половинке от остатка вчерашнего суррогата.

- Остаток на обед. Так-то лучше будет. И чтобы не вздувало, сильнее прожевывать и запивать баландой ! - замкнул он чемоданчик.

Нещадно палит июньское раскаленное небо и веет над барханами угарный ветер, испепеляя все вокруг. Особенно невыносимой становилась жара в полдень, когда, казалось, плавилась даже тень, сжималась, стараясь упрятаться под голыми, без листьев, стволами саксаула. Пряталось все живое, глубоко зарывшись в песок, только нам, невольникам трудовой, не было покоя. Загоревшие, обросшие, как дикари тропических джунглей, поедаемые оводом, а ночью комарами, мы в бессильной ярости шли в "атаку " на корявые, хрупкие, как стекло, стволы саксаула.

В середине июня из других участков леспромхоза начал поступать гужтранспорт. Это были видавшие виды брички и заезженные старые лошади. Нашей бригаде досталось десять пароконных бричек. Теперь бригадир нас, ребят, распределил по двое на бричку, а девчат оставил в тупике на погрузке вагонов. Работа облегчилась, производительность увеличилась. Я оказался в паре с Виктором Неб. Это был мальчишка невысокого роста, крепыш с необузданным характером. Он с первых дней начал вымещать все свои невзгоды, обиды и злость на бедных, ни в чем не повинных животных.

Невыносимая жара, песчаные перевалы, перегруженные брички делали свое дело. Лошади отказывались тянуть, что вызывало у Виктора бурю гнева. Несмотря на мой протест, он, матерясь и плача, избивал бедных лошадок саксаулинами до крови и в безумной ярости нападал на меня.

В то время, когда мы молотили друг друга кулаками, лошади смиренно пофыркивая и вращая зрачками, с удивлением смотрели на нас.

- Убью-ю! - кричал он, задыхаясь. - Ты знаешь, Яша, здесь на восходе солнца протекает река Чу. Это километров 60 отсюда. Там живет мой дядька. Село называется Коктерек, Давай убежим туда! - говорил он, успокоившись. - На этой же бричке за сутки будем там!

- Да ты что, сдурел что ли! По следам найдут и постреляют, как собак!

- Тогда пешком бежим, а Яш?

- Нет, нет и нет! - ответил я тут же, испугавшись провокации, а про себя подумал: "Мне нужен не Коктерек и Чу, а Талас-Уюк-Кенес. Мне нужно туда, где моя мама и мои друзья. Я буду искать других, более серьезных попутчиков. Псих ненормальный.".

Лошади с удивлением и сочувствием смотрели на нас, высохших, как вяленый лещ, доведенных до крайности и, наверное, думали: "Мелкие, жалкие, вечно дерущиеся людишки, что же вы делаете с собой и с нами? Кому нужен этот проклятый саксаул? Зачем вы опустошаете эти вековые заросли и превращаете этот край в безжизненную пустыню? Вы превратили нас, гордых степных скакунов, в невольников, оседлали, накинули хомуты и измываетесь, как хотите."

"Как же этим бессловесным животным объяснить, что мы такие же невольники, истязаемые сильными мира," - думал я, поглаживая шею, круп и сгоняя кровопийц-слепней. Откуда знать этим бедным животным, что от них зависит, получим мы сегодня с Виктором порцию баланды и кусок хлеба, от которых отказались бы даже голодные сельские собаки, или нет." И вдруг - о чудо! Превеликое чудо! Наши лошадки, как бы поняв мои размышления, потоптались на месте, дружно налегли на постромки, и наша телега сдвинулась с места.

- А-а-а! - от удивления раскрыл рот Виктор.

- Вот видишь, нужна ласка и смазка! Утром смажешь колеса брички.

С этого момента кучером стал я. Животным тоже нелегко было приспосабливаться к разного рода чудикам, вроде Виктора. Они на своем веку перевидали многих хозяев: молодых и старых, добрых и злых, темнолицых и бледнолицых - все они требовали одного - подчинения. Многих они не понимали. Едва успев привыкнуть к одним, появлялись другие с совершенно другими требованиями на совершенно другом языке. Всякое выяснение отношений кончалось, конечно, не в их пользу, не потому что человек сильнее, а потому, что умнее. Здесь мы были не что иное, как рабочий скот. Мы были на равных. Нет-нет! Эти лошадки ценились выше. За их сохранность кто-то нес ответственность, их ночью кормили люцерной, каждое утро подавали овес или кукурузную сечку, при виде которой у меня сосало под лопаткой. Днем, пока мы грузили на бричку саксаул, они ухитрялись пощипывать подножную травку. У них был даже свой ветеринарный врач. Если бы тогда ночью объелись они, а не мы, людишки, им нашли бы что залить в горло и спасти от мучений и смерти.... Во всяком случае потребовали бы ответственности за падеж, а за нас никто не нёс ответственности, нам никто не сочувствовал. Мы были ничтожными винтиками в этой огромной государственной машине. От потери десятка, сотен, миллионов таких винтиков ничего не зависело. Машина отбрасывала излишества и продолжала двигаться. Теперь этой машиной стала война, а война все спишет! Таких винтиков у многострадального народа подрастает ежегодно не один миллион.

Июль - это пик летнего зноя. Казахи сорокадневную летнюю жару называют шильде. Было безветрено, душно, не колыхалась ни одна травинка. Все кругом дрожало в знойном мареве. Ночь длилась не более пяти-шести часов. Раскаленная пустыня не успевала остыть, как зарождался новый день, а вместе с ним и новые испытания. Обессиленные ходячие скелеты «трудармейцев», прожаренные раскаленным солнцем, искусанные комарами, вшами, немытые, обросшие, как черти, продолжали, не считаясь с потерями, наступать на саксаульные дебри. А потери становились все ощутимее. Люди погибали от солнечного удара, от укуса скорпионов, от разразившейся дизентерии.... Холмиков без крестов и опознавательных знаков на близлежащем угрюмом бархане становилось все больше и больше.

Доведенные голодовками, непосильным трудом до уровня дистрофиков, мужчины теряли всякую волю к сопротивлению, мужскую гордость и природный дар защищать женщину. Все настойчивее ползли слухи об изнасиловании. Всесильное начальство и откормленные бугаи охранки имели безграничную власть над своими жертвами. Ночные допросы в пожарке кончались для мужчин физическим и моральным унижением, а для женщин и девушек - изнасилованием и надругательством. А молчали потому, что с жертв насильственным путем выжимались подписи "о неразглашении государственной тайны" или простым запугиванием: ''Если хочешь жить, будешь молчать"... И молчали.... Но шила в мешке не утаишь, слухи черной тенью расползались по баракам и наводили ужас на беспомощных девушек и нас, уже побывавших в застенках пожарки. Попытка шестой бригады из второго барака защитить двух девушек от ночного вызова кончилась печально. Охранка вызвала подкрепление, и к утру все мужчины той бригады, избитые до потери сознания, сидели в карцере для уголовников на 193-м участке. Через две недели их вернули тихими, усмиренными. Они теперь молча хранили "государственную тайну военного периода".

Виктор Неб, мой напарник, все настойчивее уговаривал меня бежать в сторону Чу к его дядьке. Он обвинял меня в трусости, плакал, бросался на меня в дикой ярости, угрожая покончить собой. Планы его были очень заманчивы, и я начал было с ним соглашаться:

- Дай подумать, - соглашался я, обнадеживая.

Но... Договориться мы не сумели. Судьба распорядилась по-другому.

- Собирайся быстро к начальнику участка Лопатину! - шепнул мне через неделю дядя Федя. - На ЧТЗ срочно требуется помощник тракториста. Я показал на тебя. Ты же там в Кенесе водил трактор! Бежим, пока не раздумали.

- Вот этот сопляк-тракторист? - расхохотался Лопатин, почесывая затылок. - Да его из-за рычагов не видно будет! Да ты хоть видел трактор-то?

- Не только видел, но и работал все лето на ЧТЗ с казашкой вдвоем после того, как ее мужа забрали на фронт!

- С казашкой говорит! - расхохотался он еще пуще. - Тракториста нашел - казашку...Уа-ха-ха-ха!

- Я у нее научился! Сначала прицепщикам, а потом и трактористом стал, - торопился я убедить начальника в том, что Карашашь была хорошей трактористкой и что я смогу быть помощником на ЧТЗ.

- Ну вот что бригадир! - обратился он к дяде Феде. - У нас через месяц должны забрать трактор на другой участок. За это время, чтобы успеть наломать саксаула на осенне-зимний период, нам нужно использовать трактор в две смены. Думаю, мальчишка не врет. Вот только подкормить надо. Одни ребра торчат, - он провел пальцем по моим ребрам, как по ребристой стиральной доске, и поморщился. - Отведешь на кухню, от моего имени скажешь повару, что с сегодняшнего дня ему усиленную порцию питания и полтора килограмма хлеба!

Через час тракторист Франц с изумлением рассматривал и ощупывал то, что начальство прислало ему в помощники.

- Ну, ладно, пойдет!- сказал он загадочно. - Чекисты говорят: Дайте человека, а статью найдем. Так и я, мой милый, сделаю из тебя тракториста... До чего довели парнишку, одни кости да потресканная шкура, - ворчал он с возмущением.

- Дядя Франц, дядя Франц! Я-я все умею... Я уже работал помощником на ЧТЗ, там... - торопился я как можно быстрей выложить ему свои способности. - А вдруг вернет! - испугался я и полез на трактор,

- Ну-ну! Покажи, что ты умеешь, - улыбался Франц, садясь рядом на сидение. - Посмотрим, посмотрим, что ты можешь?

Трактор работал на малых оборотах, содрогаясь могучим стальным корпусом. Я привычным движением, как меня учила Карашашь, подергал за рычаги управления, рукой отжал вперед рычаг муфты сцепления, включил первую скорость, прибавил газ и осторожно, плавно потянул на себя двумя руками рычаг. Стальная громадина, подчиняясь моей воле, плавно тронулась с места. Затрещали под гусеницами трактора и навешанного на него рельс-угольника вековые дебри саксаульника. Позади трактора тянулась шестиметровая полоса изуродованного, превращенного в хаос веками дремавшего ландшафта. Подо мною рокотало чудовище, изобретение человечества 20-го века. Стонала земля, стонали вековые стволы, в ужасе разлетались пернатые, закапывались в песок ящерицы, змеи и другие пресмыкающиеся. Медленно оседал шлейф пыли, покрывая серым покрывалом выгоревшую на солнце растительность.

- Ну, молодец! - кричал рядом Франц, показывая в сжатом кулаке большой палец. Его лицо сияло от удовольствия. Счастлив был и я! В конце гона он попросил остановиться. Еще раз похвалив меня, снял с выхлопной трубы старое помятое ведро, налил в него из фляги воды, сказал:

- Ты "мочи" круги, а я пошел обед варить ....

Теперь я был один на один с этой стальной громадиной в этой огромной пустыне под загадочным названием Моинкумы. Сердце мое трепетало от свалившегося на меня нежданного счастья. Мне почему-то захотелось петь. Посмотрев с высоты тракторного мостика на необъятные просторы, на мерцающие на южном горизонте в синей дымке снежные горы, на вздыбленные, как морские волны, песчаные барханы, я запел:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов полей и рек,

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

То была песня моей школьной юности. Ох, как нам тогда, мечтавшим "о коммунистическом рае уже здесь на земле" хотелось, чтобы так и было! А что получилось?.. Я пел и размазывал кулаком слезы, смешанные с обильным потом и пылью, оседавшем на лице.

Подо мною, податливо лязгая гусеницами, медленно, но уверенно двигалась стальная громадина, подминая и кромсая все на пути. Я чувствовал себя сказочным Змей Горынычем, только не хватало длинного хвоста и несколько извергающих пламя голов. Мотор натужно рычал, а при нагрузках извергал в небо серые дымные кольца. Они по мере удаления от выхлопной увеличивались и исчезали высоко в безоблачном раскаленном небе. Наползающие стеной саксаульные дебри с треском и грохотом валились вперед, поднимая тучу пыли и несметное количество потревоженных слепней и укрывшихся от солнца комаров. Я задыхался, оборонялся, размазывал грязь на своем голом потном теле. Сверху нещадно палило полуденное солнце, слева на мостике поджаривал газогенератор, впереди, излучая тепло, рокотал стосильный мотор. И все же я был счастлив!

Обедали на вершине бархана, в тени под небольшим навесом, сооруженного Францем из палок саксаула и веток терискена. Пока я промывал глаза и прочищал забитый пылью нос, Франц вывалил из ведра на аккуратно расстеленный кусочек кошмы парившее мясо и разлил по мискам бульон.

- Косой вчера попался в капкан, - сказал он, словно боясь, что я не стану кушать. - Уже сутки в соли держу. Ночью мясо вывешивал, чтобы провялилось... Немного припахивает. Но ничего, сойдет.... Русские не зря говорят, что в поле и жук мясо. Подсаживайся, сынок.

Такого вкусного обеда я никогда в жизни не ел ни до этого, ни после. Провяленная, немного с душком зайчатина, пахнущая дымом сурпа (бульон), напомнила мне аул, юрту, Саулешку, Асылбека, Балпана, аксакалов Думчебая, Калдарбека. Они сейчас, наверное, на току работают или возят на уюкский хлебоприемный пункт зерно для государства. И мой друг Жоржик, наверное, трудится с ними. Как ему там?.... Саулешка обещала за ним присматривать.

- Кушай, кушай, сынок! - вернул меня Франц к действительности. - Тракторист - хотя и интересная работа, но очень тяжелая и грязная. Тебе надо силенок прибавить. Вот... Держи,.. Еще этот кусок съешь.

Я давился, ел все, что мне подсовывал Франц.. От горячего жирного бульона пот струйками стекал по моему лицу, спине и животу, оставляя промытые проталины, как весеннее половодье, по только что оттаявшей под солнцем земле. Горячий ветерок, обдававший мое потное тело, теперь казался вечерней прохладой. "Казахи не зря в самую жару пьют горячий чай." - подумал я, наслаждаясь прохладой воздушного потока.

- У-у, гады! - проворчал вдруг Франц, кивком головы показав на двух приближающихся всадников. - И поесть спокойно не дадут. Сейчас начнется... На фронт не хотят гады, так они здесь выслуживаются, измываясь над нашим братом... Живодеры проклятые! Сколько ж они загубили политических!.. Счета нет! И меня бы уже не было на свете... Без тракториста – газогенераторщика, обойтись не могут, а то бы давно сгноили... Креста на вас нет, проклятых! - продолжал он ворчать, собирая свои жалкие пожитки.

Я с ужасом наблюдал за приближающимися чекистами. Осадив лошадей перед нами и размахивая плетками, они сходу начали нас материть:

- Что, ёб твою мать! - набросились они на Франца. - Ты помощника просил для чего? Почему трактор стоит?

Разъяренные дьяволы, хлестая лошадей плетками, направляли их на нас, чтобы выгнать из-под навеса. Лошади, храпя, вставали на дыбы, обдавая нас песчаными брызгами и запахом терпкого лошадиного пота. Узнав в одном из них того самого, который тогда ночью, в пожарке, устроил мне порку, я спрятался за спину Франца, спокойно (наверное, по привычке) сносившего издевательства наших господ

- Да это же тот самый сопляк, что Сталину письмо собирался писать! Посмотри... Он... Товарищ нашелся Сталину! Я тебе сейчас устрою! - закричал он, заскочив с другой стороны, стараясь достать плеткой.

- Не тронь мальчишку! - твердо сказал Франц, решительно прикрыв меня грудью. - Начальник... Ты хорошо знаешь, мне терять нечего.... Но-о-о! - он взялся двумя руками за стоявшую рядом саксаулину. - На тракторе будешь работать сам... Пошли, сынок!

Мы медленно, держась рядом, шагнули к трактору, а наши господа поскакали дальше "наводить большевицкий порядок."

- Сволочи!- возмущался Франц. - Все руководство леспрохоза - это пострадавшие от раскулачивания состоятельные крестьяне. Разоренные, озлобленные на весь мир, особенно на голодранцев, раскулачивавших их и захвативших, по их мнению, добро и землю. Они теперь мстят всем тем, кто попадает под их начало.

- Дядя Франц, а тот опер, которого ты назвал начальником, тоже из раскулаченных?

- Нет. Это зверь покрупнее! Еврей. Ставленник ГУЛАГа. Прибыл сюда год назад и успел отправить на тот свет не одного политзаключенного, особенно немецкого происхождения. За его душой давно охотятся заключенные. На время спасло его то, что всех отправили на фронт "искупать вину кровью". Из немцев, политических, здесь по всему леспромхозу осталось всего несколько человек. Меня он боится тронуть потому, что газогенераторную установку на тракторе никто не понимает.....

- А рядом с ним кто был?

- То его добровольный мордоворот из числа раскулаченных. Таких у него хоть пруд пруди. По всей окрестности рыскают, вылавливают и уничтожают беглых... Охотятся на них, как на зайцев !

Пока мы готовили трактор к работе, я рассказал Францу о том, как я попал в пожарку, о том, что там произошло, и задал ему мучивший меня вопрос, почему эти двое не стали продолжать меня бить.

- Да потому что, услышав, что ты потомок раскулаченных, у них проснулся инстинкт зверя - не тронь своих... Это спасло тебя!

- Дядя Франц, а ты за что попал в политические ?

- За золото, - виновато улыбнулся он, вытирая о рукав масленый щуп двигателя.

- Да, да... За золото. - видя, что я, вылупив глаза, растерянно смотрю на него и не верю ему, он продолжил.

- Это было в 1937 ом. Нас собрали на колхозном полевом стане, чтобы осудить вновь выявленных "врагов народа". Выступали в основном активисты колхоза и комсомольцы бригады. Выступали даже те, кто хорошо знал, что этих простых мужиков взяли ни за что. Но так было тогда положено. Если не высказал свое одобрение органам НКВД и партии, ты был за одно с врагами. Я молчал.... Вдруг из президиума один из жополизов крикнул: А ты, Франц, почему молчишь?

Я потихоньку сказал, цитируя народную мудрость:"Слово-серебро, а молчание-золото." Ночью меня увезли работники ОГПУ и, как видишь, получил десять лет каторги и пять по рогам. Он силой крутанул маховик ломиком, и мотор закрутился. Я был ошарашен услышанным. Усевшись рядом с Францем на двухместном сидении трактора, я под рокот мотора и треск подминаемого саксаула дал волю своим мыслям: "Как же так? Человек молчал, ничего плохого не сделал, и на тебе - десять лет каторги! За что? За что... За что? За то... вот за что!.. За что раскулачили моих дедушек и бабушек? Почему нашим родителям и многим другим пришлось бросить все нажитое на Поволжье и скитаться нищими в степях Калмыкии?..... Почему такой хороший человек, как директор совхоза Дыбайло, его жена, моя любимая учительница, вдруг стали врагами народа? А-а-а! Почему? - задыхался я от обиды. - Почему Пролеевым с семьей пришлось бежать из Потаповки? Ведь отец Анатолия - военный врач, герой гражданской войны.... За что нас, российских немцев, разорили и прогнали с родимой земли? Что мог натворить поливальщик колхоза, отец Амантая, безграмотный Казах? Кто стоит за всем этим? Ведь кому то нужно, чтобы страдали люди, не доверяли, боялись и закладывали друг друга!". И чем больше я вникал в эти печальные истории, тем больше убеждался, что это некое подводное течение при обманчивой спокойной поверхности житейского моря. - к такому выводу пришёл я тогда в свои 16 лет.

- Садись за рычаги! Побегу, проверю капканы, - крикнул мне Франц на ухо, спрыгнул с трактора и исчез в саксаульных дебрях.

Уже когда я возвращался с того края загона, он, стоя на бархане, показал добычу, высоко подняв её над головой. "Значит, завтра на обед будет опять зайчатинка," - подумал я, облизывая потресканные губы.

- Ночевать будешь со мной у трактора. Я был у Лопатина, он не возражает, - сообщил мне Франц на закате солнца. - А сейчас беги за баландой и хлебом. Я еще круг сделаю.

Половину своего усиленного пайка я оставил дяде Феде для членов бригады и помчался к трактору. О, как мне завидовали мои сверстники! Ночью Франц, скрипя зубами, рассказал мне, что он с Поволжья, из села Мариенталь. Вся семья, жена и двое детей, умерли с голоду где-то в Сибири в каком-то таежном селе, куда депортировали всех немцев Поволжья. Об этом ему рассказал очевидец, бывший трудармеец, с которым он случайно встретился на этапе весной сорок второго.

- Ехать по окончанию срока мне некуда. Тем более, идет война. Нас, немцев, ненавидят лютой ненавистью! - сказал он обреченно.

Я вкратце рассказал ему свою автобиографию, и мы уснули на угольнике трактора, вымощенном Францем постели из мягких веток терискена.* Во сне мы с Петькой долго-долго безуспешно шарили по небу глазами, разыскивая полярную звезду - на небосводе её не оказалось. Зато луна висела над нами, как сыра кусок, а Млечный путь казался сметаной.

В середине августа "командировка" моя закончилась так же вдруг, как и началась. Трактор перегнали на другой участок леспромхоза, меня вернули на общие работы к общему столу. А что это за стол, я уже рассказывал. За этот период подвижной состав пополнился молодыми, еще не бывшими в упряжке верблюдами. Каково же было мне после рычагов трактора? Необученные животные вразнобой налегали на постромки груженной телеги и - ни с места. На всякие уговоры и угрозы отвечали блевотиной, изрыгая ее ушатами на своих мучителей. Кроме физической нагрузки добавлялись нервные потрясения. Это выматывало последние силы.

Не выдержав этого испытания, Виктор Неб огромной корявой саксаулиной, разбил до крови рот одному верблюду. Выбив глаз другому и выматерив меня за нерешительность, он ушел на восток. Это был первый дезертир, покинувший "поле боя". К моему великому удивлению, о нем никто из лагерного начальства не спросил. Только дядя Федя, наш бригадир, спросил:

- Ты случайно не видел, куда девался Виктор ?

- Ушел, - шепнул я ему.

- Как! Куда ушел?

- На восход солнца. К дяде в Коктерек подался.

- А верблюды, бричка где?

- Я их выпряг там за барханом. 0ни избиты до крови. Один без глаза...

- Кто-нибудь, кроме тебя, видел?

- Нет! Он просил, чтобы вы не торопились докладывать начальству, чтобы подальше уйти.

Через три дня бригадир сообщил Лопатину об исчезновении одного из членов бригады.

- А бричка и верблюды где? - разорался тот.

- Груженая бричка в поле, а верблюдов нет!

- Вот гад! Удрал на верблюдах! Это хорошо. Наши следопыты по верблюжьим следам быстро выследят его. Он откуда сам? - и услышав, что Таласский сказал: Значит, на запад подался, через пески в сторону гор!

Мы с дядей Федей были счастливы, что сумели преследователей пустить по ложному следу. Забегая вперед скажу, что это нам удалось. Виктор с большими трудностями, не без помощи местных казахов, сумел добраться до дяди и скрыться от мордоворотов Коскудука.

Мысль о побеге не покидала теперь и меня. "Сдохнете все в этой трудармии," - сверлили мозг слова дезертира Бота. "Да вы у меня и не числитесь," - доходили до меня слова того истязателя в пожарке.

"Если бежать, то сразу, пока не довели до истощения," - советовал Франц, ощупывая меня, как ягненка.

(продолжение следует)