(воспоминания)

Курт Гейн

После демобилизации работал я токарем в колхозе села Гришковка на Алтае. Чтобы сельское хозяйство смогло, наконец, выбраться из крепостной окаменелости, даровал непоседа Никита Хрущёв колхозам некоторую самостоятельность. Ликвидировал МТС-ы, избавив колхозников от главной напасти – произвола их директоров и начальников политотделов, сплошь коммунисты-пролетарии, которых партия посылала в сёла для того, чтобы склонные к мелкобуржуазному уклонизму сельчане не свернули с предначертанного ею единственно верного пути. Для того чтобы как можно быстрее пройти этот тернистый путь и взойти на сияющие вершины коммунизма, они колхозам ежегодно «спускали» директиву начать и закончить, например, посевную кампанию на три дня раньше, чем в прошедшем году. Сдерживая слёзы и проклиная дурость начальства, бросали колхозники семена в мёрзлую землю. МТС получал за ударную работу переходящее знамя и денежную премию, а на колхозных полях редкие пучки хилых колосков, заняв круговую оборону и теряя последние силы, всё лето отбивались от наглой орды ползучего пырея и небритой банды осота.

Теперь колхозные агрономы сами устанавливали оптимальные сроки полевых работ и направляли свою технику в нужное место вовремя. Работали, чтобы осенью было, что на трудодни выдать, а не переходящее знамя поставить в угол председательского кабинета. Отменили налоги на личные хозяйства, и сельские подворья оживились мельтешением и гомоном мелкой живности, а рано утром выгоняли хозяйки на выпас вместе с коровой ещё и нетель с ватажкой овец. В палисадниках появились кустики смородины и малины, а у некоторых и парочка ульев под яблоней-полукультуркой.

Паспорта сельчанам выдали – переезжай в город, если там пропишут, конечно. Деревенской молодёжи стало легче в училища и техникумы поступать. Из немецких сёл стали парней в армию призывать. С опаской поначалу, только в стройбат, а то знаете...5-ый пункт у них. Сколько волка ни корми... Дай такому типу танк или, боже упаси, самолёт – и поминай, как звали! Мигом на вверенной технике за бугор смоется и военную тайну потенциальному противнику выдаст. Нет уж, пусть ломом траншеи долбят.

Чтобы унаследованную от сгинувших МТС технику в рабочем состоянии содержать, стали колхозники ремонтные мастерские строить, чтоб трактора и комбайны самим ремонтировать, а не сторонний дядя, которому лишь бы трактор до бригады допыхтел, а там пусть хоть навсегда заглохнет – не его печаль.

И мы, работая по двенадцать часов в сутки, соорудили себе за лето приличную мастерскую: ремонтный цех на пять тракторов или два комбайна, гараж на восемь грузовиков, кузницу, загородку для сварщика, цех с токарным и сверлильным станками и слесарным верстаком. Всё по уму. Теперь не только работать, но и заработать можно, а не отдавать большую часть урожая как натуроплату МТС-ам за туфтовые услуги.

Разобрать-собрать сельхозмашину для механизатора – дело привычное, а вот шейку вала наварить и обточить или заготовку отковать, чтобы дефицитный фланец из неё выточить, – это уже специалист нужен.

С кузнецами на селе легче – испокон века заботились люди, чтобы в общине свой кузнец был: не только коня подковать, лемех к плугу приладить, но даже и больной зуб вырвать или вывихнутую лодыжку вправить умели в прежние времена кузнецы.

А наш был наследником многовековой династии ковалей. Поколения его предков стояли у горна со времён курфюрста Бранденбургского Фридриха Вильгельма, а двести лет назад их наковальни зазвенели в России, куда они переселились вместе с другими менонитами, где им дали землю и обещали невмешательство в их обычаи и веру. Внешне Пётр Шмидт (Кузнецов!) на кузнеца мало похож – ростом невелик и худощав, но от его рукопожатия морщились даже очень крупногабаритные мужики.

И сварщик у нас – мастер не из последних. Его в трудармии на Челябинском танковом заводе ремеслу выучили. Три дня под присмотром наставника потренировался, а на четвёртый сказали: «Всё, будя! Завтра в цех. Невыполнение плана и брак считается как саботаж и вредительство. За это расстрел. Усвоил?» Парень понятливый, усвоил без проблем. Как плохо работать, просто не знал.

Я после семилетки выучился в МТС на токаря, глядя, как работает «учитель». Ему норму надо выполнять, и времени для меня у него не оставалось. Только в пересменки, пока я убирал стружки, протирал и смазывал станок, он успевал кое-что мне объяснить и показать. Таким же манером осваивали сложное ремесло станочника и два моих приятеля. Доучил нас заведующий мастерской – добрейший Яков Мартинович Кампен. Оставил нас всех в третью смену, чтобы в нашем распоряжении были все пять станков, и возился с нами целую неделю. Объяснял и показывал. Нам стало интересно, а понятое уже не было страшным, и мы брались за любую работу: «обдирали» заляпанные кляксами сварки валы, нарезали ленточную резьбу на длинные подъёмные винты, растачивали тонкие, хрупкие бронзовые вкладыши, и ещё много простых и сложных операций научил нас выполнять мудрый мастер. Мы-то после смены домой отсыпаться идём, а он под утро покемарит за столом нормировщика и уже дневная смена на подходе. В общем, через год-другой стали мы универсалами и работали не хуже других токарей.

Итак, мастерская и специалисты у нас есть, значит, и начальник должен быть. Есть один подходящий на примете – Сашка Видеман. Молодой ещё, но по машинной части дошлый. Зазор отрегулировать, зажигание установить, диагноз капризничающей машине поставить или «дохлый» движок оживить – это ему поглядеть, послушать, подёргать и готово дело. Вынет из кармана отвёртку: «Где у тебя ключ 14 на 17?». Покрутит, постукает, продует и: «Заводи». Машина чихнёт раза два и... « пу-пу-пу»… поехала.

Кабинет мы ему из фанеры в углу у окна отгородили. Стол с тумбами и четыре табуретки поставили. На подоконнике цветок в четырёхлитровой жестяной банке из-под повидла. На столе пластмассовая чернильница с крышкой и желобком для ручки, линейка и большой лист стекла, под которым покоятся разные нужные бумажки. За спиной портрет «нашего Никиты Сергеевича», а напротив – график ремонта с ползущими вверх синими и красными стрелами. Всё, что должно быть в кабинете уважающего себя руководителя.

Правление колхоза постановило всем нам по 60 трудодней начислять, с условием, что мы и в выходные дни и ночью, по вызову, будем необходимую авральную работу делать. Это дело! Ведь столько получали бригадиры и заведующие фермами. Только председатель и главные специалисты получали больше – 100 трудодней.

Работали мы дружно и с охотой. Жизнь действительно становилась всё лучше. Исчезла сплошная зэковская серость фуфаек. Женщины в плюшевые жакеты и цветастые полушалки принарядились, а мужики в «москвичках» щеголяли – полупальто с шалевыми воротниками и косыми карманами под грудью.

По прямой улице новеньких камышитовых домиков под шифером затарахтели мотоциклы. В центре построили новую контору и клуб с квадратными деревянными колоннами, раскрашенными «под мрамор». Погода три лета подряд как на заказ – урожай «сам сто»! Кукуруза в два роста! Скот упитанный, надои хорошие. Людям работа в радость, если дальше так пойдёт – машины и кирпичные дома на селе появятся.

Трудами нашей мастерской под толковым руководством Сашки (для других теперь уже Александр Александрович), колхозная техника всегда в рабочем состоянии, и мы наслаждались похвалами механизаторов, шоферов и начальства. Чтобы сделать наши достижения достоянием всех ремонтников, приехал корреспондент районной газеты. Сфотографировал нас и грачей на голых ещё тополях, поговорил с нами минут пятнадцать, чиркая в блокнотике, уточнил в закутке у Александра некоторые цифры и факты и, стрельнув папироску, пошёл к шоссе ловить попутку в город.

Через пару дней пришла газета со статьёй о нашей мастерской. Хвалили нашего зава за рационализаторские предложения и новаторский стиль руководства и нас за ударную работу. Меня корреспондент назвал почему-то «токарем-многостаночником». Очевидно, потому что в цехе стоял ещё и сверлильный станок. Статья призывала другие колхозы учиться у нас и перенимать опыт. Наших портретов в газете не было, а был фотоэтюд «Грачи прилетели». Чуть расстроились, что в газетке наших фото нет, но быстро успокоились и пошли заканчивать ремонт последнего трактора, чтобы поставить его на «исходную позицию для решающей битвы за урожай», как свежо и оригинально написал собкор районки.

Кончилась горячка посевной. Дожди, хоть и небольшие, взбодрили посевы, и сразу всё зазеленело. Люди радовались: если Бог польёт вовремя ещё раза два поля, то степь хорошо родит. На трудодни и денежку, и зерно, и корм скоту выдадут. Может, колхозы, правда, дело хорошее? Если, конечно, самим дела вести с умом.

Много в те времена было реорганизаций, начинаний и пертурбаций. Нужных и ненужных, а большинство, просто вредных и даже опасных. Искал и пробовал неугомонный Хрущёв как бы изловчиться и осуществить-таки свою утопию, опрометчиво провозглашённую: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Он и целину поднимал, и восставших венгров танками назад в соцлагерь загнал; башмаком по трибуне ООН колотил и травопольную систему земледелия упразднил; Берлинскую стену построил и разметал бульдозерами выставку художников-модернистов; пытался реки вспять повернуть и кукурузу за полярным кругом сеять. Бурный был деятель! Изобретательный.

По его очередному призыву поселились в некоторых сёлах бывшие горожане, чтобы помочь колхозному крестьянству быстрее осуществить продовольственную программу. Особенно горячо призывал тов. Хрущёв городских мужчин снять с плеч колхозниц тяжёлую работу на фермах. Бурного энтузиазма это у мужиков не вызвало, но кое-где таковые нашлись. В газетах писали, что даже какой-то полковник стал дояром в подмосковном совхозе. Видно, вояке до смерти надоела бесперспективная служба в сонном гарнизоне в непролазной глуши Тараканска Заболотного, и он подготовил плацдарм, чтобы при благоприятной стратегической обстановке захватить в Москве непыльное местечко инспектора по кадрам или инженера по технике безопасности.

Появился такой чудак и у нас. Не полковник, правда, а всего лишь бывший старшина-сверхсрочник. Ему под тридцать. Женат на русской, двое ребятишек. Работнику, конечно, рады, жильё дали, а группу коров доверили с опаской: непривычно у нас, чтобы мужики коров доили. Предлагали ему другие работы – отказался категорически! Партия призывает облегчить труд женщин на фермах. Так? Так! Только дояром! Некуда деваться – дали. Веление времени.

Но оказался Франц Дик человеком работящим, сноровистым и прямо-таки неутомимым общественником. Выступал на собраниях, проводил политинформации на ферме, выпускал «Боевой листок». Стал селькором и писал в районной газете о надоях, привесах, опоросах и ходе соцсоревнования, о всенародной, единодушной поддержке политики партии, критиковал мелкое начальство и недостатки.

Люди к этой стороне его бурной деятельности относились вначале настороженно – не «стукач» ли? Не забыли, что подобные «активисты» в недалёком прошлом уйму народа пересажали! А этот и вовсе неистовый да неуёмный. Нет, Франц из тех, кто искренне поверил, что наступило, наконец, строительство настоящего коммунизма и надо самому работать и других подгонять, чтобы, наконец, светлое, коммунистическое будущее наступило!

Как-то в начале лета встретились мы с ним по дороге на работу. Он – рослый поджарый мужик с поросшими густыми волосами крепкими руками. Такие же белёсые волосы топорщатся на груди под широко расстёгнутой рубахой и на коротко стриженой голове. Дояр воткнул шильца своих светлых глаз прямо в мои зрачки и крепко, как-то значительно, пожал руку. «Прочитал я твою последнюю статью в «Заре коммунизма». Хорошо пишешь. Надо, надо им отповедь дать. Совсем зарвались эти империалисты. Ну, ничего, скоро им амбец будет! Видал, сколько стран в Африке уже на социалистический путь развития вступило? И на американском континенте первый оплот есть – Куба. Если бы Мао не бузил, самое бы подходящее время этого Эйзенхауера за хиршу взять». «Стой, передохни. Не писал я никакой статьи». Он вынул из кармана сложенный листок нашей районной газеты: «А это что?». Статейка в три столбца озаглавлена: «Этого советский народ не допустит, господа поджигатели!» Подписано: К. Гейн – токарь колхоза им. Ленина. «Ты говоришь, что это моя последняя статья. Что, ещё были?» – спросил я. «А как же. Это пятая – я слежу. Не пойму, почему ты отпираешься. Сходи подшивку посмотри».

Вечером, управившись по хозяйству, зашёл в библиотеку и полистал подшивку. Действительно, за май, и июнь пять статеек, подписанных моим именем. И все на международные темы, и все протестующие, разоблачающие, гневные: «Антикоммунизм обречён!», «Свободу Янису Белоянису!», «Руки прочь!», «Осуждаем!» И словеса все жёваные-пережёванные и нелепые: «гневно возмущены», «поступательный напор истории», «шито белыми нитками» и прочие страсти-мордасти.

Отпрошусь у зава съездить на денёк в город, найду в редакции этого писаку и задам ему шороху! Это же что люди обо мне думают, читая такую муру?

Успокоился и пошёл домой. Ещё из переулка увидел на завалинке у своего дома человека. В ногах кирзовая, хозяйственная сумка. Навстречу мне поднялся смуглый мужик. Широко растянул толстые губы, тёмные глаза щурит. Грязный ворот белой рубахи стянут блёклым галстуком. Мятые лацканы и пузыри на коленях. На голове новая светлая шляпа из жёсткой пластмассовой соломки, а сквозь дырку в носке высунулся из босоножки палец.

- Колька! – обнял я его – Ты откуда? Как? Это сколько же лет мы не виделись? Точно, ровно десять! Что делаешь? Где живёшь?

- Всё расскажу, а сейчас дай умыться.

Я вынёс ему полотенце и показал на кабинку душа.

В семилетке большого села, где я жил в детстве, учились после начальной школы ребята из окрестных украинских деревушек. Николай Панченко был одним из них. Это был молчаливый, узкоглазый, толстогубый мальчишка. Мы на переменах носились по партам, перестреливались из рогаток жёваной бумагой, тискали за печкой девчонок, а он в уголочке у окна читал. Когда в класс входил учитель, он укладывал книгу на колени и продолжал читать под партой. Я тоже слыл книгочеем, но на уроках, таясь, читать не умел. А на переменах какое к шутам чтение? Поинтереснее дела творятся! В зоску на щелбаны поиграть, махорки в уборной курнуть или круг жмыха из маслобойки напротив спереть. А лучше всего в хорошую погоду на перемене «в думы» поиграть, красивую девчонку изловить и крепко прижать к себе. Упускать нельзя, а то кон проиграешь. Я всегда старался конопатую, увёртливую злюку Нинку Панову изловить. Она хитрющая и только вид делала, что вырывается, а сама грудками своими, гальками твёрдыми, давила и тёрлась. Всю перемену продержал бы, хоть царапалась и щипалась она – по неделе синяки не сходили.

Жена с работы пришла:

- Кто это? - спросила она, услыхав плеск в душе.

Я сказал. Она его знает – тоже вместе с нами училась.

- Боже, какой он неухоженный, - сказала она, - разглядев его одежду на штакетнике и носки, брошенные на траву рядом со стоптанными плетёнками, - ты ему хоть свежее полотенце-то дал? - и пошла собирать ужин во дворе под тополем.

Из душа высунулась рука и сдёрнула с забора рубаху и брюки. Долго он что-то там возится.

- Коля, яичница стынет! Появился явно смущённый гость. Тёмный влажный ёжик топорщится над выпуклым лбом. Поздоровался с хозяйкой и пошло: «Что? Как? Где? Женат? Почему?». – «Ничего. Нормально. Был. Как-то так вышло». Я, дожидаясь конца диалога, тайком разглядывал бывшего одноклассника. Да, неважно выглядел книгочей Панченко Николай, хоть и протёр брюки влажными ладонями, грязные манжеты закатал, и носки так надел, чтобы палец не выглядывал.

Уселись, наконец. Вскоре пришли коровы. Бабушка привела девочек. Жена ими занялась.

Николай достал из своей сумки бутылку водки.

- Может, хватит нам? Мне на работу рано. – «

- Нет, давай ещё по одной. Переночевать-то пустишь? А то Эмма на меня так смотрела...

- «И я на тебя смотрю – десять лет не виделись.

- Нет, я вижу... Я знаю, почему люди на меня так смотрят... Издалека видно, что я неудачник и мятый, грязный субъект.

- Ладно тебе самобичеванием заниматься, давай лучше о прошлом побеседуем.

- Нет, беседовать мы не будем, я буду рассказывать, а ты меня выслушаешь. Ты поймёшь. Я уже давно хотел с тобой поговорить. Стеснялся. Ты в порядке: дом построил, жена у тебя – человек, дочки симпатичные, полненькие. Шкаф книгами набит, рисуешь. А я...

И рассказал мне Николай о жизни своей незадавшейся.

Окончил в 53-ем 10 классов. Поступил на литфак Н-ского университета. Сбылась мечта – чего ещё желать? Вдруг указ – всех военнообязанных призвать в армию. С третьего курса сорвали и направили, страшно вспомнить, во внутренние войска! Под адскими всполохами северного сияния мёрз на сторожевых вышках лагеря строгого режима в приполярной тайге, этапы зэков конвоировал, на лесосеке водил злющего кобеля Акбара вдоль флажков запретной зоны. Рассказывал о кровавых разборках блатных, об «опущенных», о том, как проигрывали в карты хлеб на год вперёд, зубы, пальцы и даже ноги «до жопы».

Я после трёх лет стройбата, конечно, знал, что жизнь там, в большом мире, совсем не похожа на жизнь моих смирных, добродушных земляков в немецких сёлах Кулунды. Но в то, о чём рассказывал мне одноклассник, поверить было просто невозможно! Я и не верил.

После демобилизации он восстановился в Университете. Бывшие сокурсники, закончив два года назад учёбу, разъехались. Рьяно принялся за учёбу, но пережитое намертво в нём застряло и мучило, мучило... Начал писать и посылать в издательства. Рукописи возвращали и просили присылать ещё, но не про ЭТО. ЭТА тема не соответствует, мол, профилю нашего органа. Но он мог писать только про ЭТО. И он продолжал писать и посылать. Наконец, его вызвали в партком, где суровый, но вежливый дядя спросил его: знает ли студент литературного факультета товарищ Панченко, что такое соцреализм? А если знает, то почему, спрашивается, он не следует тому, чему его учат в советском ВУЗе, беря за образец советских классиков и мудрые указания партии о задачах многонациональной по форме советской литературы?

- Ваши преподаватели, товарищ Панченко, находят, что вы способный человек, а первейшая и наиглавнейшая задача органов – это чтобы талантливые люди служили своему народу, своему советскому строю. Мы не позволим чуждым влияниям дурманить головы и мутить души этим людям. Надеюсь, Николай Парфёнович, что нам на эту тему больше беседовать не придётся, ведь органы не только предостерегают, но и карают.

Понял Николай, что никогда и нигде его рассказы не напечатают. Начал пить. Приобщился он к этому вредному делу ещё на службе, где пили все, чтобы не сойти с ума от мерзостей, которые вытворяли заключённые и внуки «железного Феликса».

Ушёл после 4-го курса со справкой о «высшем незаконченном». Приняли внештатным работником в областную молодёжную газету. Его статьи и репортажи имели успех. Дела как будто начали налаживаться: зачислили в штат, женился на медичке. Вскоре родился ребёнок, получил однокомнатную квартиру. У окна поставил столик с пишущей машинкой, этажерку, над которой прибил книжную полку и расставил любимые книги.

Собирая в провинции материал для своей газеты, давал небольшие заметки в местные листки. Гонорар и командировочные уходили на посиделки с местными коллегами и постояльцами гостиниц, с щелястыми, скрипучими полами и казарменно-зелёными панелями в коридорах и многоместных номерах. Втягивался в эту «весёлую» жизнь всё больше и больше. Сам напрашивался в любые, самые длительные командировки, понимая, что безвозвратно теряет семью, глядя на измученную ночными дежурствами жену и сына, который не шёл к нему на руки.

Главный внял его просьбе и назначил работать с письмами трудящихся. Дома писал день и ночь и рассылал копии своих рассказов по издательствам. Но они возвращались через немалое время с отписками-близнецами: нам-де нравятся ваши работы, но, к сожалению, они не вписываются в профиль нашего журнала, да и план наших публикаций уже утверждён на два года вперёд, но мы-де очень надеемся на тесное сотрудничество в будущем.

Это продолжалось несколько лет подряд – писал и отсылал, писал и отсылал... Но рукописи со временем даже возвращать перестали, и они исчезали, неведомо где. Всё чаще начал бывать в компаниях непризнанных писателей и поэтов, бардов и музыкантов – одним словом, среди тех, кто «погряз в трясине бездуховного, буржуазного формализма и не отражает в своём творчестве созидательную поступь советского народа к светлому будущему». Читали «самиздат», слушали Элвиса Пресли, записанного на плёнках рентгеновских снимков, судачили о картинах на выставках в подвалах, где ютились художники-модернисты. Пили, конечно, крепко. Часто ночами напролёт. На работе выговоры за прогулы и запущенную работу. Горестные складки на лице жены становились всё глубже. Внука теща забрала к себе, потому что дочь, чтобы свести концы с концами, часто дежурила по две смены подряд.

Однажды, вернувшись из очередной командировки, в которые его снова начали посылать, нашёл на столе письмо, где жена сообщала, что уехала с сыном с завербовавшимся в далёкий северный город коллегой-хирургом. Это был как раз тот портовый город, у устья великой сибирской реки, из которого он только что вернулся после полуторамесячного отсутствия.

В опустевшей квартире ночевали и подолгу жили разные люди. Перепечатывали какие-то тексты, кипятили чай и жарили картошку. Часто устраивали шумные посиделки с девицами и пьяным горлопанством. Он читал свои рассказы, в том числе и про ЭТО...

Старый знакомый из органов в одном из кабинетов серого здания в центре города не был вежлив, как несколько лет назад – «тыкал» и орал:

- Мы убедились в том, что твоё поведение – не заблуждение неискушённого молодого человека, а целенаправленное злопыхательство, прямо и сознательно направленное на подрыв советского строя, который, кстати, дал тебе бесплатное образование, престижную работу и квартиру, превращённую тобой в притон отщепенцев и подонков. Жена твоя, отличный работник и активная комсомолка, правильно сделала, бросив тебя, чтобы хоть сына уберечь от такого отца. Мы даём тебе последний шанс. Поработай-ка в глубинке и снова проникнись созидательным духом простых советских людей – строителей коммунизма. У многих, тебе подобных, которых мы вернули в гущу народа, пелена спала с глаз, и они быстро осознали свои заблуждения. В общем, через три дня квартира должна быть свободной. Советую крепко подумать над сказанным. Свободен. Пока...

Уехал в свой районный центр, снял угол и устроился в местную газетку. Мотался по колхозам. Пили там ещё страшнее, чем в больших городах. У этой «созидательной гущи» пьяная муть, казалось, затуманила взгляд навсегда. В общем, через недолгое время его «ушли» из газеты.

Перебрался в свою деревню. В совхозе дали трактор. Сошёлся с одинокой женщиной. Работал в бригаде, в огороде копался, гусят пас.

- После работы не успеешь трактор заглушить, уже земляки во дворе: «Пособи, Коль!» Как откажешь? Сено и уголь грузил, навоз по огородам разбрасывал, сугробы со двора вытолкаю, дорогу к колодцу прочищу. Мало ли... За работу щедрый стол накрывали, магарыч ставили. Отказаться невозможно – обижаются. Попросил как-то, чтобы деньгами дали, сколько могут, так крёстный мне нагоняй устроил: «У тебя совесть есть? Ты чё, калымщик с Кавказа? Вся деревня, почитай, тебе родня, а ты – деньги! Какие же деньги бабка Бондариха тебе дать может? У ней пенсия восемь рублей – только и хватает сахару купить да лагушок бражки заквасить и угостить того, кто дрова ей поколет или огород вскопает. Совесть надо иметь!» Куда деваться? В самом деле, стыдно стало. Смирился.

Но не пришлось окончательно спиться в родной деревне. Встретил как-то Колонтая. Помнишь, казашонок мордастенький в 5-ом учился, когда мы с тобой в 7-ом были? Он тоже в Н-ске учился и помнил мою работу в «Молодёжке». Сейчас он какая-то идеологическая шишка в крайкоме комсомола. Это он меня в вашей районке устроил.

Очень хотелось трезвым пожить, писать попробовать, но и здесь, как и везде: художники-оформители в подвалах, фоторепортёр в зашторенной «лабалатории» пьянствует при красном свете с корешами и девками, в котельных несостоявшиеся мастера спорта своё здоровье пропивали вместе с отпетыми ханыгами. Эх, что говорить...

Свыше требуют, чтобы, как минимум, треть публикуемых материалов была от селькоров, с мест, так сказать. А где их взять, этих общественников? И это всё уже давно и чётко отлажено: звонишь в колхоз и просишь к телефону бригадира, заведующего фермой или передовую телятницу, свинарку, чабана, комбайнёра, смотря по надобности. Они мне говорят о надоях, вывозке навоза на поля, о снегозадержании, о яйценоскости. Я оформляю этот лепет соответствующим образом и даю его в газету от их имени, как сообщение от селькоров. А по своей инициативе «простые советские люди» только анонимные кляузы и жалобы на начальство писали.

Надёжную систему присвоения гонораров несуществующих селькоров газетчики районных листков, сидящие на нищенском окладе, разработали и внедрили уже много лет назад. Главное не наглеть – надо чтобы стоимость опуса держалась на уровне цены за пару бутылок «бормотухи» по рубль четырнадцать. Так что такие уникумы, как ваш Франц Дик, нам в большом числе не нужны, но единичные экземпляры необходимы для представительства на активах, семинарах, съездах, симпозиумах. Через него я и на тебя вышёл, я ведь не знал, что ты переехал. Ты очень кстати подвернулся: как раз надо было дать «отпор» каким-то оголтелым клеветникам, вот я под твоим именем и дал им прикурить. Гонорар, прости, пропил. Хотел сразу тебя проведать, да вот собрался только сегодня, чтобы твою последнюю «отповедь» пропить. Чтобы хватило на двоих, пришлось, правда, её против правил растянуть на целых 5 рублей. Но это я легко переживу, а вот то, что твоё имя под этой галиматьёй ставил, – меня мучает. Успокаивал себя тем, что точно знал: ты подобную прессу не читаешь. В наших листках (все знают) уже давно на нормальном русском языке не пишут. Потому и прозвали их мужики «брехаловками», не только потому, что врут много, а больше в смысле «пустобрехи» без толка и смысла. Даже стихи в новогодних номерах обязательно с идеологическим рефреном. Ну, ладно, а то я тебя уже насмерть замоноложил. Давай выпьем за наше дальнейшее плодотворное соавторство... Не обижайся на меня.

Рано утром, дождавшись, когда жена повела детей к бабушке, он встал. Смущённо спросил меня, не наговорил ли вчера лишнего. Я успокоил его, опохмелил и накормил. Жена с вечера наполнила его хозяйственную сумку домашними гостинцами и положила пару носков. У конторы посадил его в машину, идущую в город. Он обнял меня и шепнул: «Больше твоё имя поганить не буду».

Не пришлось нам больше встретиться. Вскоре он опять уехал на свою родину, где к тому времени жило всего с десяток семей, большинство – пожилые люди. Через пару лет дошёл до меня слух о его смерти. Менял масло в гидросистеме трактора, а поднятый ковш не подпёр. С одного из шлангов сорвалась муфта, и ковш рухнул вниз... Николай умер без мучений, мгновенно.

Случилось как-то с рыбалки ехать через его деревеньку, в которой среди бугров размытого самана стояла ещё пара мазанок с целыми окнами и сохнущими тряпками во дворах. Остановились возле хатки, где на скамейке сидели две старухи и дедуля в овчинной шапке. Расспросил о Николае. Охотно поведали, что тихо жил в развалюшке с дворняжкой Селькором. Под окошком – грядка с луком и огурцами. Нет, пить не пил. Всё писал что-то, как с работой управится. Нюрке-почтарьке всё барде... бандероли в город передавал. Болел часто: печёнка пухла. Нет, могилка его не здесь – родня в совхозе похоронила. Когда прощались, старик сигарету попросил: «Бедствую без курева, автолавки уже неделя как не было. Без хлеба обхожусь – картошку с молоком и луком ем, а без табачка - беда». Отдали деду, что осталось, а старушкам щедро отсыпали окуней и чебаков.

...В конце 1999 года в русскоязычной газете прочёл о литературном объединении немцев из России. Приглашали пишущих присоединиться. Я решился примкнуть потому, что недавно начал писать, пробуя увековечить, так сказать, незабываемые детские и юношеские воспоминания о степных грозах и свирепых буранах, о волах, на которых работал в колхозе, о калмыцкой девочке Шуре, о желанной, весёлой Нинке Пановой, о флейте иволги и хрустальных песенках жаворонков в весеннем небе...

Познакомился с симпатичными, умными, добрыми людьми обоего пола, молодыми и пожилыми. Многие из них – профессиональные журналисты, писатели, поэты. Я, конечно, угодил в разряд «молодых» писателей, потому что начал писать всего пару лет назад. Советы и замечания профессионалов многому меня научили, помогли не заблудиться в этих сладких, милых сердцу блужданиях по прошлому, находить новые и, казалось, напрочь забытые события и истории. Так и пошло-поехало!

Встретился однажды на этих каменистых тропах и Николай-книгочей, и его трагически закончившееся стремление рассказать людям про ЭТО. ТЕПЕРЬ я знаю, что писал он чистую правду, ведь у Солженицына, Варламова, Довлатова я прочёл про ЭТО ещё более страшные вещи. ТЕПЕРЬ знаю точно, что был он талантливым писателем и мучительно сожалею о том, что не прочитал ТОГДА ни одной из его работ. И ещё: я ТЕПЕРЬ твёрдо уверен – это он напророчил мне моё теперешнее писательство, подписывая моим именем пошлые статейки по цене не выше стоимости двух бутылок «бормотухи».

27 июля 2004 года.